Страница:
Франсуаза ничего не ответила. Вошла Жермена, чтобы забрать поднос с посудой, и сразу следом за ней – Мари-Ноэль. Поцеловав нас по очереди и пожелав доброго утра, она тут же потребовала, чтобы ее взяли в Виллар.
Это был идеальный контрманевр против Рене, странно, что я сам до него не додумался. Когда я сказал, что возьму ее с собой, глаза ее заплясали от радости, и, пока мать расчесывала ей волосы, девочка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
– Сегодня рыночный день, – сказала Франсуаза. – Если ты будешь толкаться в толпе, ты обязательно что-нибудь подцепишь. Блох, если не хуже.
Жан, не пускайте ее на рыночную площадь.
– Я за ней присмотрю, – сказал я. – И, во всяком случае, Рене тоже едет.
– Рене? Зачем?
– Тетя Рене едет к парикмахеру, – сказала Мари-Ноэль. – Как только она услышала, что папа собирается в Виллар, она пошла в комнату тети Бланш звонить.
– Смешно, – сказала Франсуаза. – Она мыла голову четыре или пять дней назад.
Девочка сказала что-то насчетlachasse[26], что тетя Рене хочет красиво выглядеть в этот день, но я слушал ее вполуха. Мое внимание привлекло другое: сказанные мимоходом слова о том, что второй телефонный аппарат находится в комнате Бланш. Значит, это Бланш сняла трубку и подслушивала мой разговор с Парижем. Если не она, то кто? И как много она услышала?
– Я постараюсь задержать доктора Лебрена до твоего возвращения, – сказала Франсуаза. – Но ты же знаешь, как это трудно. Он всегда спешит.
– А зачем он приедет? – спросила Мари-Ноэль. – Что он будет здесь делать?
– Послушает через трубочку твоего маленького братца.
– А если он ничего не услышит, значит, братец умер, да?
– Нет, конечно. Не задавай глупых вопросов. Ну, беги.
Девочка переводила глаза с меня на Франсуазу и снова на меня с встревоженным, выжидательным видом, затем вдруг, без всякой видимой причины, прошлась "колесом".
– Гастон говорит, у меня очень сильные руки. Большинство девочек совсем не может стоять на руках.
– Осторожней! – крикнула Франсуаза, но было поздно: взметнувшиеся вверх ноги перевесили и, грохнувшись на столик возле камина, скинули с него фарфоровые фигурки кошечки и собачки; фигурки разбились вдребезги. Настала мгновенная тишина. Девочка поднялась с пола, вспыхнув до корней волос, и посмотрела на мать. Та сидела в постели, потрясенная непоправимой утратой.
– Моя кошечка!.. Моя собачка!.. Мои любимые зверюшки! Которых я привезла из дома! Которых мне подарила мама!
Я надеялся, что горестное потрясение, вызванное неожиданной катастрофой, окажется настолько велико, что вытеснит гнев из сердца Франсуазы, но тут ею овладело такое смятение чувств, что она потеряла всякий контроль над собой, и горечь месяцев, возможно, лет, хлынула на поверхность.
– Дрянная девчонка! – вскричала она. – Разбила своими ужасными неуклюжими ногами единственное, чем я владею и что люблю в этом доме! Лучше бы твой отец учил тебя порядку и хорошим манерам вместо того, чтобы забивать голову всякими глупостями – всеми этими святыми и видениями. Ничего, подожди, пока у тебя родится братец, тогда уж баловать и портить будут его, а тебе достанется второе место; это пойдет тебе на пользу, да и всем остальным тоже. Оставьте меня, не хочу никого видеть, оставьте меня, ради Бога…
Вся краска схлынула с лица Мари-Ноэль, и она выбежала из комнаты. Я подошел к кровати.
– Франсуаза… – начал я, но она оттолкнула меня; в глазах ее было страдание.
– Нет, – сказала она. – Нет… нет… нет… Она снова откинулась на подушки, зарылась в них лицом, и в тщетной попытке как-то помочь, хоть что-то сделать я собрал осколки фарфоровых животных и унес их в гардеробную, чтобы они не попались на глаза Франсуазе, когда она посмотрит на пол. Там я механически завернул их в целлофан и бумагу, служившие оберткой огромному флакону духов, все еще стоявшему на комоде. Мари-Ноэль нигде не было видно, и, вспомнив вчерашний вечер, и плетку, и – еще страшнее – угрозу прыгнуть вниз, я вышел из гардеробной и, охваченный внезапным страхом, взлетел по лестнице в башенку, перескакивая через три ступеньки. Но, войдя в детскую, я с облегчением увидел, что окно закрыто, а Мари-Ноэль раздевается, аккуратно складывая свои вещи на стул.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Я плохо себя вела, – ответила девочка. – Разве мне не надо лечь в постель?
И я вдруг увидел мир взрослых ее глазами – его силу, отсутствие логики и понимания, мир, где, принимая это, как должное, ты раздеваешься и ложишься в постель без четверти десять утра, и комнату заливают солнечные лучи, – через час после того, как поднялся, потому лишь, что взрослые сочли это подходящим наказанием.
– Думаю, что нет, – сказал я. – Что в этом пользы? И к тому же ты не хотела их разбить. Тебе просто не повезло.
– Но ведь в Виллар ты меня теперь не возьмешь, да? – спросила девочка.
– Почему бы и нет?
На лице Мари-Ноэль была растерянность.
– Это удовольствие, – сказала она. – Ты не заслужил удовольствие, если разбил ценную вещь.
– Ты же не хотела разбить эти фигурки, – сказал я. – Вот в чем разница. Главное, что теперь надо сделать, это попробовать их починить.
Может быть, найдем в Вилларе мастерскую.
Она покачала головой.
– Сомневаюсь.
– Посмотрим, – сказал я.
– Я не упала бы, если бы не руки, – сказала Мари-Ноэль. – Я оперлась о пол возле самого столика, и у меня ослабли запястья. Я кувыркалась раньше в парке миллион раз.
– Ты выбрала неподходящее место, – сказал я, – вот и все.
– Ага.
Она жадно всматривалась в мои глаза, словно хотела получить подтверждение какой-то невысказанной мысли, но мне нечего было ответить ей на немой вопрос, да и вообще нечего больше сказать.
– Мне снова одеться, да? – спросила она.
– Да. И спускайся вниз. Скоро десять.
Я зашел в гардеробную и взял пакет с осколками.
Внизу машина уже стояла у входа, а в холле меня ждала Рене.
– Надеюсь, я вас не задержала? – сказала она.
В голосе ее звучало предвкушение победы и уверенность в себе; то, как она прошла мимо меня на террасу, спустилась по ступеням, то, как она двигалась, как, взглянув на солнечное, безоблачное небо, пожелала доброго утра Гастону, стоявшему у "рено", говорило яснее ясного о ее возбуждении и желании добиться своего. Декорации были установлены. Шел ее выход. Впереди ждал успех. А затем на террасу выбежала, догоняя нас, Мари-Ноэль в белых нитяных перчатках, с белой пластмассовой сумочкой, свисавшей на цепочке с руки.
– Я еду с вами, тетя Рене, – сказала она, – но вовсе не для удовольствия. Мне надо сделать очень важные покупки.
Никогда еще не приходилось мне видеть, чтобы апломб так быстро уступал место растерянности.
– Кто тебе сказал, что ты едешь? – воскликнула Рене. – Почему ты не пошла заниматься?
Я поймал взгляд Гастона и прочел в нем такое понимание, такую тонкую оценку ситуации, что мне захотелось пожать ему руку.
– Тете Бланш удобнее заниматься со мной днем, – сказала Мари-Ноэль, – и папа рад, что я с ним еду. Да, папа? Можно, я сяду спереди, а то я укачаюсь?
В первую минуту я подумал, что Рене вернется в замок, столь сокрушительным был удар по ее планам, столь полным провал ее надежд. Но после секундного колебания она взяла себя в руки и молча забралась на заднее сиденье.
Мне не к чему было волноваться, найду ли я дорогу в Виллар. Как всегда, из затруднения меня вывела правда.
– Давай притворимся, – сказал я Мари-Ноэль, – будто я впервые в этих местах, а ты моя проводница.
– Давай! – воскликнула она. – Как ты хорошо это придумал!
Чего проще?
В то время как, покинув Сен-Жиль, мы ехали по проселочным дорогам среди мерцающих под октябрьским небом золотисто-зеленых полей, я думал, как легко и радостно дети погружаются в мир фантазии; не будь у них этой способности к самообману, умению видеть вещи в ином свете, чем они есть, вряд ли им удалось бы вынести свою жизнь. Если бы я мог, не нарушая веры Мари-Ноэль в отца, раскрыть ей правду, сказать ей, кто я на самом деле, с каким жаром она отдалась бы игре и стала бы моей соучастницей, моей доброй феей, как помогала бы мне своим колдовством, подобно джинну из "Лампы Аладдина".
Вскоре мы покинули волшебный мир полей, лесов и ферм, песчаных дорог и тополей, роняющих листья, и покатили по твердому, прямому шоссе, ведущему в Виллар. Мари-Ноэль выкрикивала нараспев названия всех поворотов, единственная моя пассажирка продолжала молчать; лишь однажды, когда я резко затормозил, чтобы не налететь на идущую впереди машину, которая внезапно снизила скорость, и Рене кинуло вперед, она не удержалась и вскрикнула:
"Ах!", выдав свой гнев и раздражение.
– Мы забросим тетю Рене к парикмахеру и припаркуем машину на площади Республики, – сказала Мари-Ноэль.
Я остановился перед небольшим заведением, в витрине которого красовалась женская голова, покрытая кудряшками, словно барашек перед стрижкой, и раскрыл заднюю дверцу.
Рене вышла, не сказав ни слова.
– К которому часу вы будете готовы? – спросил я, но она не ответила и, не оглянувшись, вошла в парикмахерскую.
– По-моему, тетя Рене сердится, – сказала Мари-Ноэль. – Интересно, почему?
– Неважно, Бог с ней, – сказал я. – Продолжай указывать мне дорогу, ты забыла – я здесь в первый раз.
Присутствие Рене сковывало нас, но теперь настроение мое, как и у девочки, стало праздничным. Возле ряда грузовиков мы нашли место, где поставить машину, и, позабыв предупреждение насчет блох, окунулись в рыночную толпу.
Здесь все происходило с куда меньшим размахом, чем в Ле-Мане. Не было ни крупного, ни мелкого рогатого скота, ни свиней, но временные прилавки, сгрудившиеся на тесной площади, ломились от курток, макинтошей, передников, сабо. Мы с Мари-Ноэль не спеша бродили между рядами, не в силах – что она, что я – оторвать глаз от одних и тех же вещей: носовых платков в крапинку, шарфов, фарфорового кувшина в форме собачьей головы, розовых воздушных шаров, коротких и толстых цветных карандашей – половина красная, половина синяя. Мы купили клетчатые, белые с серым, шлепанцы для Жермены, а затем, заметив, что в другом месте продают такие же туфли зеленого цвета, не постеснялись перекинуться ко второму продавцу. Не успели нам завернуть покупку и получить деньги, как нас охватило жгучее желание приобрести толстые шнурки для ботинок, для себя и для Гастона, и две губки, связанные веревкой, и, наконец, большой брусок мыла с выдавленной на нем русалкой верхом на дельфине.
Когда, нагруженные покупками, мы повернули обратно в узком, забитом людьми проходе, я заметил, что за нами с веселым интересом наблюдает какая-то блондинка в ярко-синем жакете, держащая в руках охапку георгин.
Обратившись к ближайшему продавцу, она сказала через голову Мари-Ноэль:
– Значит, правда, что стекольная фабрика в Сен-Жиле закрывается, а вместо нее откроют склад дешевых товаров?
А затем, протискиваясь мимо меня – она шла в противоположном направлении, к церкви, – шепнула мне на ухо:
– Paere de famille[27] – ради разнообразия?
Заинтригованный, я обернулся ей вслед и следил с улыбкой, как синий жакет исчезает вдали, но тут Мари-Ноэль дернула меня за руку:
– Ой, папа, смотри, кусок кружева! Как раз то, что мне надо для аналоя.
И мы снова с головой погрузились в покупки. Мари-Ноэль кидалась от прилавка к прилавку, а я, разомлев на солнце и желая побаловать ее, и думать забыл о цели нашей поездки и, лишь когда часы на церкви пробили половину двенадцатого, с ужасом подумал о том, что в двенадцать банк закроется, а я еще ничего не успел.
– Идем, скорей, мы опаздываем, – сказал я, и мы поспешили к машине, чтобы забросить туда свои приобретения.
Пока Мари-Ноэль раскладывала их на заднем сиденье, я снова вытащил чековую книжку и посмотрел на адрес, стараясь его запомнить.
– Папа, – сказала Мари-Ноэль, – а как же мамины фигурки? Мы и не вспомнили о них.
Взглянув на девочку, я увидел, что она не на шутку встревожена, радостное оживление исчезло.
– Не беспокойся, – сказал я, – займемся этим попозже. Банк важнее.
– Но все магазины и мастерские закроются, – настаивала она.
– Ничего не поделаешь, – сказал я. – Придется рискнуть.
– Интересно, не чинят ли фарфор в этом магазинчике возле городских ворот? – сказала Мари-Ноэль. – Там, где в витрине стоят подсвечники.
– Не знаю, – сказал я. – Не думаю. Послушай, ты не подождешь меня в машине? В банке тебе будет скучно.
– Ну и пусть. Я лучше пойду с тобой.
Но мне не очень улыбалось, чтобы ее чуткие ушки уловили, о чем я буду говорить.
– Право, не стоит, – сказал я. – Я могу там задержаться. И разговор будет долгим. Куда лучше остаться здесь или пойти в парикмахерскую подождать там тетю Рене.
– Ой, нет, – воскликнула девочка, – это гораздо хуже банка… Папа, а можно я пойду в тот магазинчик у городских ворот, спрошу, чинят ли они фарфор, а потом приду, встречу тебя у банка?
Она выжидательно подняла на меня глаза, довольная этим новым решением.
Я заколебался.
– Напомни мне, где это, – сказал я. – Там сильное движение?
– Внутри городских ворот, – нетерпеливо ответила Мари-Ноэль. – Там вообще никто не ездит. Ты не знаешь, это возле магазина, где продают зонты.
Обратно я пойду мимо церкви прямо в банк. Это каких-то пять минут.
Я обвел глазами аллею, где поставил машину. Над деревьями возвышался готический шпиль церкви. Куда бы девочка ни пошла, далеко она не уйдет.
– Хорошо, – сказал я, – вот пакет. Смотри, будь осторожней.
Я дал ей в руки обломки, завернутые в целлофан и бумагу.
– Тебя там знают, в этом магазине? – спросил я.
– Само собой, – ответила она. – Надо только сказать, что я – де Ге.
Я подождал, пока Мари-Ноэль перейдет через дорогу, а затем повернул налево, к рыночной площади, – стоявшее на углу здание было по всем признакам банком. Я прошел в дверь и, доверившись мгновенной вспышке памяти, попросил позвать господина Пеги.
– Очень сожалею, господин граф, – сказал клерк, – но господин Пеги все еще болен. Могу я быть вам чем-нибудь полезен?
– Да, – ответил я, – я хочу знать, сколько денег у меня на счету.
– На котором, господин граф?
– На всех, что есть.
Женщина, сидевшая за машинкой позади стойки, подняла голову и уставилась на меня.
– Простите, господин граф, – сказал клерк, – вы имеете в виду, что вам нужен чистый баланс, или хотели бы познакомиться со всеми цифрами?
– Я хочу видеть все, – повторил я.
Клерк вышел, а я зажег сигарету и, прислонившись к стойке, стал слушать, как звонкое "клик-клак" машинки перемежается более медленными ударами стенных часов. Было душно, как всегда бывает в банках; сколько раз, подумал я, я получал наличные деньги по туристскому чеку в подобных банковских филиалах по всей стране, а теперь – чем не гангстер? – собираюсь выведать тайну вклада в одном из них.
Клерк вернулся со связкой бумаг в руке.
– Вы не хотите присесть, господин граф? Внутри, в конторе? – спросил клерк и провел меня в небольшую комнату со стеклянной дверью.
Он оставил мне бумаги и вышел, и, переворачивая страницу за страницей, я увидел, что так же мало разбираюсь в этих колонках цифр, как в счетах и ведомостях стекольной фабрики. Я просматривал один документ за другим, но понять, что к чему, не мог. Вскоре появился клерк, чтобы узнать, не нужны ли мне еще какие-нибудь сведения.
– Это все? – спросил я. – У вас больше нет никаких моих бумаг?
Он вопросительно взглянул на меня, на его лице отразилось недоумение.
– Нет, господин граф, если, разумеется, вы не желаете взглянуть на бумаги, которые хранятся в вашем сейфе внизу, в подвалах.
Перед моим мысленным взором предстали позвякивающие мешки с золотом в массивном сейфе.
– В моем сейфе? – спросил я. – А что у меня в сейфе?
– Не знаю, господин граф, – сказал он с обиженным видом и пробормотал, как, мол, неудачно, что господина Пеги нет в банке.
– А я успею заглянуть в сейф до того, как вы закроетесь на обед?
– Конечно, – ответил он; выйдя на минуту, он вернулся со связкой ключей, и я последовал за ним по длинной лестнице в цокольный этаж здания.
Одним из ключей он открыл дверь, и мы очутились в огромной низкой комнате, по стенам которой стояли пронумерованные сейфы. Клерк остановился перед семнадцатым сейфом, отделил от связки еще один ключ, вставил его в замок и повернул. Я ожидал, что дверь раскроется, но клерк вынул ключ, отошел назад и выжидающе посмотрел на меня. Видя, что я ничего не делаю, он удивленно спросил:
– Господин граф забыл захватить ключи?
Ругая себя за то, что, как последний дурак, не догадался, чего он от меня ждет, я вытащил из кармана связку ключей, принадлежавшую Жану де Ге.
Один из них – больше и тяжелее других – показался мне подходящим, и, сделав шаг вперед, с уверенным видом, несомненно, казавшимся ему так же, как мне, притворным, я всунул ключ в замочную скважину; слава Богу, он повернулся, и, когда я потянул за ручку, дверца сейфа распахнулась.
Клерк, пробормотав, что он не станет мешать господину графу искать нужные ему бумаги, вышел из подвала, а я сунул руку внутрь сейфа, где не оказалось никаких мешков с золотом, зато было много бумаг, все – перевязанные тесьмой. Как это ни смешно, разочарованный, я вынул их и поднес к свету. Мои глаза привлекло название одной из связок: "Брачный контракт Франсуазы Брюйер". Только я начал развязывать тесьму, как в дверях появился клерк.
– Там пришла ваша малышка, – сказал он. – Она просит передать, что насчет фарфоровых фигурок она договорилась, и спрашивает, нельзя ли ей вернуться домой в грузовике вместе с мадам Ив.
– Что-что? – нетерпеливо переспросил я: мои мысли были заняты бумагами, которые я держал в руке.
Он сухо повторил данное ему поручение. Я опять ничего не понял, но не хотел выяснять, кто такая мадам Ив и откуда этот грузовик, так как, видимо, я должен был это знать.
– Хорошо, хорошо, – сказал я, – передайте, что я через минуту буду свободен.
Не успел я развязать тесьму и раскрыть папку, как напрочь забыл, что нахожусь в подвале провинциального банка: несмотря на юридическую терминологию, вопрос, о котором шла речь, был мне достаточно хорошо знаком, я не раз листал подобные бумаги в архивах Блуа, или Тура, или в читальном зале Британского Музея. "Правила распоряжения приданым… майорат… доходы с имущества…" – эти хитроумные пункты французского брачного права всегда завораживали меня своей двусмысленностью, и теперь, позабыв про время, я сел и стал читать контракт.
Отец Франсуазы, некий господин Робер Брюйер, был, по-видимому, богатый человек, который мало верил в постоянство Жана де Ге и не имел особого желания служить подпорой беднеющему роду де Ге. Поэтому приданое Франсуазы, составлявшее кругленькую сумму, было завещано ее наследнику мужеского пола, а доходы со всей этой – вверенной попечению родителей – собственности до совершеннолетия вышеуказанного наследника должны были идти поровну в пользу попечителей, то есть его матери и отца. В случае невыполнения Франсуазой супружеского долга и непоявления на свет сына и наследника к тому моменту, как Франсуазе исполнится пятьдесят лет, все оставленные ему деньги должны быть разделены между нею и дочерьми от ее брака с Жаном де Ге или, если она скончается раньше своего супруга, – между ним и дочерьми. Соль контракта заключалась в том, что получить эти деньги родители могли только и исключительно при условии рождения сына-наследника, а если этого не произойдет, никто не имел права тронуть ни единого су до того времени, как Франсуаза достигнет пятидесяти лет, – если, разумеется, она доживет до этого возраста. В день свадьбы Жану де Ге была выделена крупная сумма для его собственного употребления, но она составляла менее четверти всего приданого.
Я прочитал этот запутанный документ раз десять, если не больше, и наконец-то понял намеки, оброненные Франсуазой и некоторыми другими, насчет того, как важно, чтобы у нее родился мальчик. Я спросил себя, только ли прихоть заставила ее отца заморозить наследство и хотел ли, женясь на ней, Жан де Ге просто воспользоваться своей долей приданого или делал ставку на сына? Бедняжке Мари-Ноэль, если у нее появится братец, не достанется ровным счетом ничего… Что до самого Жана де Ге, он получит в свое владение половину основного капитала только в том случае, если у него не будет сына, а Франсуаза умрет до того, как достигнет пятидесяти лет.
– Прошу прощения, господин граф, вы еще надолго здесь задержитесь? Уже начался перерыв. Я ухожу. Мы закрываемся в двенадцать, как господину графу, без сомнения, известно, а сейчас уже первый час.
Возле меня стоял клерк; на его лице было обиженное выражение человека, у которого отняли несколько минут его собственного драгоценного времени. Я с трудом вернулся к реальности. На какой-то миг мне было показалось, что я вновь сижу в огромной башенной спальне, вновь слышу голос графини: "Нищие… и такими мы и останемся, если Франсуаза не произведет на свет сына или…".
Теперь ее слова мне понятны, хотя что означали ее тон и брошенный искоса взгляд, все еще оставалось загадкой. Я только смутно ощущал, что между нами существуют крепкие, нерушимые узы, что мы, мать и сын, живем в тайном мире, куда нет доступа чужаку – ни жене, ни ребенку, ни сестре, – что ряженый, под личиной которого я скрывался, вот-вот приподнимет завесу над манящей, пусть и пугающей, тайной.
– Иду, – сказал я, – я не знал, что так поздно.
Когда я клал документы обратно в сейф, из них выпала бумага, не связанная тесьмой с остальными; похоже, ее сунули туда в спешке. Взглянув на нее, я увидел, что это письмо от некоего Тальбера, поверенного в делах, написанное недели две-три назад. В глаза бросились отдельные слова:… "фабрика"… "рента"… "помещение капитала"…"дивиденды",... и, подумав, что здесь может крыться ключ к решению всей финансовой головоломки, я положил письмо в карман. Повторив ритуал с ключами, вышел вслед за клерком из ползала и поднялся по ступеням в контору.
Все еще погруженный в свои мысли, занятые подробностями брачного контракта, я рассеянно оглянулся вокруг и только тут вспомнил о Мари-Ноэль.
– Где девочка? – спросил я.
– Уехала несколько минут назад, – ответил клерк.
– Уехала? Куда?
– Господин граф, вы же сами велели ей передать, что не возражаете против ее просьбы поехать домой вместе с какой-то женщиной в грузовике.
– Ничего подобного.
Ответ прозвучал резко, я был в ярости и на себя и на него, и клерк, оскорбившись еще больше, повторил сказанные мною слова, придав им смысл, который я и не собирался в них вкладывать. Виной всему мое собственное нетерпение – я хотел поскорее вернуться к чтению контракта и отвечал ему, не подумав, лишь бы быстрей отделаться.
– Кто была эта женщина, о которой вы упомянули? – спросил я в ужасе от своей безответственности: перед моим мысленным взором возникли цыгане, похитители детей, трупы девочек, убитых в лесу.
– Я думаю, грузовик этот с вашей фабрики, господин граф, – сказал клерк. – Кто-то из рабочих ездил на станцию. Девочка совершенно свободно чувствовала себя с этими людьми. Она села в кабину рядом с женщиной.
Что я мог сделать? Оставалось положиться на счастье. Будем надеяться, что Мари-Ноэль не погибнет в лесу и благополучно прибудет в замок. Если случится беда, виноват буду я и только я.
Клерк провел меня мимо пустынной стойки, где больше не раздавались голоса клиентов, выпустил на улицу и запер на засов дверь. Я свернул налево и пересек площадь по направлению к церкви – надо было хотя бы узнать судьбу разбитых фарфоровых статуэток. Мари-Ноэль говорила что-то насчет городских ворот. Где они находятся? Я вернулся к машине и двинулся в ту сторону, куда она пошла после того, как мы расстались. Был я сердит и встревожен, однако не мог не залюбоваться городком.
Меня поразили своеобразная прелесть извилистых каналов, мирно текущих мимо старинных особняков, узкие пешеходные мостики, переброшенные к садам за домами, и желтые от старости, нависающие над стенами островерхие крыши…
Наконец я достиг Porte de Ville[28].
Это был бывший вход в город – некогда крепость, – откуда шел каменный мост там, где раньше был подъемный. Пройдя под сводами башни, я очутился, судя по всему, на главной торговой улице городка и сразу увидел справа от себя то место, о котором говорила Мари-Ноэль: небольшой антикварный магазин с серебряными и фарфоровыми вещицами на витрине. Но дверь была заперта, а рядом висело объявление, извещавшее, что с двенадцати до трех часов магазин закрыт.
Я повернул обратно и тут заметил, что с противоположной стороны за мной наблюдает человек, стоящий у одной из лавок.
– Bonjour, Monsieur le Comte, – сказал он. – Вы ищете мадам?
По-видимому, меня здесь знали, но я не хотел ни во что впутываться.
– Да нет, – сказал я. – Зайду в другой раз.
На его лице промелькнула улыбка. Видимо, мой ответ показался ему забавным.
– Это, конечно, не мое дело, – сказал он, – но когда парадная дверь заперта, внутри звонок не слышен. Лучше войти со стороны сада.
Он продолжал улыбаться, довольный тем, что смог мне услужить, однако я не имел никакого намерения вторгаться с черного хода в дом хозяйки магазина и нарушать священные часы сиесты. Я поблагодарил его и прошел обратно через городские ворота. Взглянув налево из смутного любопытства, я увидел, что лавки и жилые дома узкой торговой улицы тыльной стороной примыкают к каналу и что антикварный магазинчик занимает лишь переднее помещение небольшого домика восемнадцатого века с балконом и узким садиком и выходит на канал, как миниатюрное палаццо где-нибудь на окраине Венеции. В его распахнутые окна лилось солнце, на балконе стояла клетка с полосатыми попугайчиками. С дороги в сад вел узкий дощатый мостик. Один из тех уголков, которые в туристских проспектах называются "живописными". Интересно, сколько цветных открыток с его изображением продается сейчас в городке? Я приостановился, чтобы закурить сигарету, и тут на балкон вышла какая-то женщина и стала кормить птиц; я сразу узнал блондинку в ярко-синем жакете, которая подсмеивалась над нами на рыночной площади. Она – хозяйка антикварного магазина? Если так, я с удовольствием спрошу ее, как они договорились с Мари-Ноэль насчет починки разбитых статуэток.
Это был идеальный контрманевр против Рене, странно, что я сам до него не додумался. Когда я сказал, что возьму ее с собой, глаза ее заплясали от радости, и, пока мать расчесывала ей волосы, девочка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
– Сегодня рыночный день, – сказала Франсуаза. – Если ты будешь толкаться в толпе, ты обязательно что-нибудь подцепишь. Блох, если не хуже.
Жан, не пускайте ее на рыночную площадь.
– Я за ней присмотрю, – сказал я. – И, во всяком случае, Рене тоже едет.
– Рене? Зачем?
– Тетя Рене едет к парикмахеру, – сказала Мари-Ноэль. – Как только она услышала, что папа собирается в Виллар, она пошла в комнату тети Бланш звонить.
– Смешно, – сказала Франсуаза. – Она мыла голову четыре или пять дней назад.
Девочка сказала что-то насчетlachasse[26], что тетя Рене хочет красиво выглядеть в этот день, но я слушал ее вполуха. Мое внимание привлекло другое: сказанные мимоходом слова о том, что второй телефонный аппарат находится в комнате Бланш. Значит, это Бланш сняла трубку и подслушивала мой разговор с Парижем. Если не она, то кто? И как много она услышала?
– Я постараюсь задержать доктора Лебрена до твоего возвращения, – сказала Франсуаза. – Но ты же знаешь, как это трудно. Он всегда спешит.
– А зачем он приедет? – спросила Мари-Ноэль. – Что он будет здесь делать?
– Послушает через трубочку твоего маленького братца.
– А если он ничего не услышит, значит, братец умер, да?
– Нет, конечно. Не задавай глупых вопросов. Ну, беги.
Девочка переводила глаза с меня на Франсуазу и снова на меня с встревоженным, выжидательным видом, затем вдруг, без всякой видимой причины, прошлась "колесом".
– Гастон говорит, у меня очень сильные руки. Большинство девочек совсем не может стоять на руках.
– Осторожней! – крикнула Франсуаза, но было поздно: взметнувшиеся вверх ноги перевесили и, грохнувшись на столик возле камина, скинули с него фарфоровые фигурки кошечки и собачки; фигурки разбились вдребезги. Настала мгновенная тишина. Девочка поднялась с пола, вспыхнув до корней волос, и посмотрела на мать. Та сидела в постели, потрясенная непоправимой утратой.
– Моя кошечка!.. Моя собачка!.. Мои любимые зверюшки! Которых я привезла из дома! Которых мне подарила мама!
Я надеялся, что горестное потрясение, вызванное неожиданной катастрофой, окажется настолько велико, что вытеснит гнев из сердца Франсуазы, но тут ею овладело такое смятение чувств, что она потеряла всякий контроль над собой, и горечь месяцев, возможно, лет, хлынула на поверхность.
– Дрянная девчонка! – вскричала она. – Разбила своими ужасными неуклюжими ногами единственное, чем я владею и что люблю в этом доме! Лучше бы твой отец учил тебя порядку и хорошим манерам вместо того, чтобы забивать голову всякими глупостями – всеми этими святыми и видениями. Ничего, подожди, пока у тебя родится братец, тогда уж баловать и портить будут его, а тебе достанется второе место; это пойдет тебе на пользу, да и всем остальным тоже. Оставьте меня, не хочу никого видеть, оставьте меня, ради Бога…
Вся краска схлынула с лица Мари-Ноэль, и она выбежала из комнаты. Я подошел к кровати.
– Франсуаза… – начал я, но она оттолкнула меня; в глазах ее было страдание.
– Нет, – сказала она. – Нет… нет… нет… Она снова откинулась на подушки, зарылась в них лицом, и в тщетной попытке как-то помочь, хоть что-то сделать я собрал осколки фарфоровых животных и унес их в гардеробную, чтобы они не попались на глаза Франсуазе, когда она посмотрит на пол. Там я механически завернул их в целлофан и бумагу, служившие оберткой огромному флакону духов, все еще стоявшему на комоде. Мари-Ноэль нигде не было видно, и, вспомнив вчерашний вечер, и плетку, и – еще страшнее – угрозу прыгнуть вниз, я вышел из гардеробной и, охваченный внезапным страхом, взлетел по лестнице в башенку, перескакивая через три ступеньки. Но, войдя в детскую, я с облегчением увидел, что окно закрыто, а Мари-Ноэль раздевается, аккуратно складывая свои вещи на стул.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Я плохо себя вела, – ответила девочка. – Разве мне не надо лечь в постель?
И я вдруг увидел мир взрослых ее глазами – его силу, отсутствие логики и понимания, мир, где, принимая это, как должное, ты раздеваешься и ложишься в постель без четверти десять утра, и комнату заливают солнечные лучи, – через час после того, как поднялся, потому лишь, что взрослые сочли это подходящим наказанием.
– Думаю, что нет, – сказал я. – Что в этом пользы? И к тому же ты не хотела их разбить. Тебе просто не повезло.
– Но ведь в Виллар ты меня теперь не возьмешь, да? – спросила девочка.
– Почему бы и нет?
На лице Мари-Ноэль была растерянность.
– Это удовольствие, – сказала она. – Ты не заслужил удовольствие, если разбил ценную вещь.
– Ты же не хотела разбить эти фигурки, – сказал я. – Вот в чем разница. Главное, что теперь надо сделать, это попробовать их починить.
Может быть, найдем в Вилларе мастерскую.
Она покачала головой.
– Сомневаюсь.
– Посмотрим, – сказал я.
– Я не упала бы, если бы не руки, – сказала Мари-Ноэль. – Я оперлась о пол возле самого столика, и у меня ослабли запястья. Я кувыркалась раньше в парке миллион раз.
– Ты выбрала неподходящее место, – сказал я, – вот и все.
– Ага.
Она жадно всматривалась в мои глаза, словно хотела получить подтверждение какой-то невысказанной мысли, но мне нечего было ответить ей на немой вопрос, да и вообще нечего больше сказать.
– Мне снова одеться, да? – спросила она.
– Да. И спускайся вниз. Скоро десять.
Я зашел в гардеробную и взял пакет с осколками.
Внизу машина уже стояла у входа, а в холле меня ждала Рене.
– Надеюсь, я вас не задержала? – сказала она.
В голосе ее звучало предвкушение победы и уверенность в себе; то, как она прошла мимо меня на террасу, спустилась по ступеням, то, как она двигалась, как, взглянув на солнечное, безоблачное небо, пожелала доброго утра Гастону, стоявшему у "рено", говорило яснее ясного о ее возбуждении и желании добиться своего. Декорации были установлены. Шел ее выход. Впереди ждал успех. А затем на террасу выбежала, догоняя нас, Мари-Ноэль в белых нитяных перчатках, с белой пластмассовой сумочкой, свисавшей на цепочке с руки.
– Я еду с вами, тетя Рене, – сказала она, – но вовсе не для удовольствия. Мне надо сделать очень важные покупки.
Никогда еще не приходилось мне видеть, чтобы апломб так быстро уступал место растерянности.
– Кто тебе сказал, что ты едешь? – воскликнула Рене. – Почему ты не пошла заниматься?
Я поймал взгляд Гастона и прочел в нем такое понимание, такую тонкую оценку ситуации, что мне захотелось пожать ему руку.
– Тете Бланш удобнее заниматься со мной днем, – сказала Мари-Ноэль, – и папа рад, что я с ним еду. Да, папа? Можно, я сяду спереди, а то я укачаюсь?
В первую минуту я подумал, что Рене вернется в замок, столь сокрушительным был удар по ее планам, столь полным провал ее надежд. Но после секундного колебания она взяла себя в руки и молча забралась на заднее сиденье.
Мне не к чему было волноваться, найду ли я дорогу в Виллар. Как всегда, из затруднения меня вывела правда.
– Давай притворимся, – сказал я Мари-Ноэль, – будто я впервые в этих местах, а ты моя проводница.
– Давай! – воскликнула она. – Как ты хорошо это придумал!
Чего проще?
В то время как, покинув Сен-Жиль, мы ехали по проселочным дорогам среди мерцающих под октябрьским небом золотисто-зеленых полей, я думал, как легко и радостно дети погружаются в мир фантазии; не будь у них этой способности к самообману, умению видеть вещи в ином свете, чем они есть, вряд ли им удалось бы вынести свою жизнь. Если бы я мог, не нарушая веры Мари-Ноэль в отца, раскрыть ей правду, сказать ей, кто я на самом деле, с каким жаром она отдалась бы игре и стала бы моей соучастницей, моей доброй феей, как помогала бы мне своим колдовством, подобно джинну из "Лампы Аладдина".
Вскоре мы покинули волшебный мир полей, лесов и ферм, песчаных дорог и тополей, роняющих листья, и покатили по твердому, прямому шоссе, ведущему в Виллар. Мари-Ноэль выкрикивала нараспев названия всех поворотов, единственная моя пассажирка продолжала молчать; лишь однажды, когда я резко затормозил, чтобы не налететь на идущую впереди машину, которая внезапно снизила скорость, и Рене кинуло вперед, она не удержалась и вскрикнула:
"Ах!", выдав свой гнев и раздражение.
– Мы забросим тетю Рене к парикмахеру и припаркуем машину на площади Республики, – сказала Мари-Ноэль.
Я остановился перед небольшим заведением, в витрине которого красовалась женская голова, покрытая кудряшками, словно барашек перед стрижкой, и раскрыл заднюю дверцу.
Рене вышла, не сказав ни слова.
– К которому часу вы будете готовы? – спросил я, но она не ответила и, не оглянувшись, вошла в парикмахерскую.
– По-моему, тетя Рене сердится, – сказала Мари-Ноэль. – Интересно, почему?
– Неважно, Бог с ней, – сказал я. – Продолжай указывать мне дорогу, ты забыла – я здесь в первый раз.
Присутствие Рене сковывало нас, но теперь настроение мое, как и у девочки, стало праздничным. Возле ряда грузовиков мы нашли место, где поставить машину, и, позабыв предупреждение насчет блох, окунулись в рыночную толпу.
Здесь все происходило с куда меньшим размахом, чем в Ле-Мане. Не было ни крупного, ни мелкого рогатого скота, ни свиней, но временные прилавки, сгрудившиеся на тесной площади, ломились от курток, макинтошей, передников, сабо. Мы с Мари-Ноэль не спеша бродили между рядами, не в силах – что она, что я – оторвать глаз от одних и тех же вещей: носовых платков в крапинку, шарфов, фарфорового кувшина в форме собачьей головы, розовых воздушных шаров, коротких и толстых цветных карандашей – половина красная, половина синяя. Мы купили клетчатые, белые с серым, шлепанцы для Жермены, а затем, заметив, что в другом месте продают такие же туфли зеленого цвета, не постеснялись перекинуться ко второму продавцу. Не успели нам завернуть покупку и получить деньги, как нас охватило жгучее желание приобрести толстые шнурки для ботинок, для себя и для Гастона, и две губки, связанные веревкой, и, наконец, большой брусок мыла с выдавленной на нем русалкой верхом на дельфине.
Когда, нагруженные покупками, мы повернули обратно в узком, забитом людьми проходе, я заметил, что за нами с веселым интересом наблюдает какая-то блондинка в ярко-синем жакете, держащая в руках охапку георгин.
Обратившись к ближайшему продавцу, она сказала через голову Мари-Ноэль:
– Значит, правда, что стекольная фабрика в Сен-Жиле закрывается, а вместо нее откроют склад дешевых товаров?
А затем, протискиваясь мимо меня – она шла в противоположном направлении, к церкви, – шепнула мне на ухо:
– Paere de famille[27] – ради разнообразия?
Заинтригованный, я обернулся ей вслед и следил с улыбкой, как синий жакет исчезает вдали, но тут Мари-Ноэль дернула меня за руку:
– Ой, папа, смотри, кусок кружева! Как раз то, что мне надо для аналоя.
И мы снова с головой погрузились в покупки. Мари-Ноэль кидалась от прилавка к прилавку, а я, разомлев на солнце и желая побаловать ее, и думать забыл о цели нашей поездки и, лишь когда часы на церкви пробили половину двенадцатого, с ужасом подумал о том, что в двенадцать банк закроется, а я еще ничего не успел.
– Идем, скорей, мы опаздываем, – сказал я, и мы поспешили к машине, чтобы забросить туда свои приобретения.
Пока Мари-Ноэль раскладывала их на заднем сиденье, я снова вытащил чековую книжку и посмотрел на адрес, стараясь его запомнить.
– Папа, – сказала Мари-Ноэль, – а как же мамины фигурки? Мы и не вспомнили о них.
Взглянув на девочку, я увидел, что она не на шутку встревожена, радостное оживление исчезло.
– Не беспокойся, – сказал я, – займемся этим попозже. Банк важнее.
– Но все магазины и мастерские закроются, – настаивала она.
– Ничего не поделаешь, – сказал я. – Придется рискнуть.
– Интересно, не чинят ли фарфор в этом магазинчике возле городских ворот? – сказала Мари-Ноэль. – Там, где в витрине стоят подсвечники.
– Не знаю, – сказал я. – Не думаю. Послушай, ты не подождешь меня в машине? В банке тебе будет скучно.
– Ну и пусть. Я лучше пойду с тобой.
Но мне не очень улыбалось, чтобы ее чуткие ушки уловили, о чем я буду говорить.
– Право, не стоит, – сказал я. – Я могу там задержаться. И разговор будет долгим. Куда лучше остаться здесь или пойти в парикмахерскую подождать там тетю Рене.
– Ой, нет, – воскликнула девочка, – это гораздо хуже банка… Папа, а можно я пойду в тот магазинчик у городских ворот, спрошу, чинят ли они фарфор, а потом приду, встречу тебя у банка?
Она выжидательно подняла на меня глаза, довольная этим новым решением.
Я заколебался.
– Напомни мне, где это, – сказал я. – Там сильное движение?
– Внутри городских ворот, – нетерпеливо ответила Мари-Ноэль. – Там вообще никто не ездит. Ты не знаешь, это возле магазина, где продают зонты.
Обратно я пойду мимо церкви прямо в банк. Это каких-то пять минут.
Я обвел глазами аллею, где поставил машину. Над деревьями возвышался готический шпиль церкви. Куда бы девочка ни пошла, далеко она не уйдет.
– Хорошо, – сказал я, – вот пакет. Смотри, будь осторожней.
Я дал ей в руки обломки, завернутые в целлофан и бумагу.
– Тебя там знают, в этом магазине? – спросил я.
– Само собой, – ответила она. – Надо только сказать, что я – де Ге.
Я подождал, пока Мари-Ноэль перейдет через дорогу, а затем повернул налево, к рыночной площади, – стоявшее на углу здание было по всем признакам банком. Я прошел в дверь и, доверившись мгновенной вспышке памяти, попросил позвать господина Пеги.
– Очень сожалею, господин граф, – сказал клерк, – но господин Пеги все еще болен. Могу я быть вам чем-нибудь полезен?
– Да, – ответил я, – я хочу знать, сколько денег у меня на счету.
– На котором, господин граф?
– На всех, что есть.
Женщина, сидевшая за машинкой позади стойки, подняла голову и уставилась на меня.
– Простите, господин граф, – сказал клерк, – вы имеете в виду, что вам нужен чистый баланс, или хотели бы познакомиться со всеми цифрами?
– Я хочу видеть все, – повторил я.
Клерк вышел, а я зажег сигарету и, прислонившись к стойке, стал слушать, как звонкое "клик-клак" машинки перемежается более медленными ударами стенных часов. Было душно, как всегда бывает в банках; сколько раз, подумал я, я получал наличные деньги по туристскому чеку в подобных банковских филиалах по всей стране, а теперь – чем не гангстер? – собираюсь выведать тайну вклада в одном из них.
Клерк вернулся со связкой бумаг в руке.
– Вы не хотите присесть, господин граф? Внутри, в конторе? – спросил клерк и провел меня в небольшую комнату со стеклянной дверью.
Он оставил мне бумаги и вышел, и, переворачивая страницу за страницей, я увидел, что так же мало разбираюсь в этих колонках цифр, как в счетах и ведомостях стекольной фабрики. Я просматривал один документ за другим, но понять, что к чему, не мог. Вскоре появился клерк, чтобы узнать, не нужны ли мне еще какие-нибудь сведения.
– Это все? – спросил я. – У вас больше нет никаких моих бумаг?
Он вопросительно взглянул на меня, на его лице отразилось недоумение.
– Нет, господин граф, если, разумеется, вы не желаете взглянуть на бумаги, которые хранятся в вашем сейфе внизу, в подвалах.
Перед моим мысленным взором предстали позвякивающие мешки с золотом в массивном сейфе.
– В моем сейфе? – спросил я. – А что у меня в сейфе?
– Не знаю, господин граф, – сказал он с обиженным видом и пробормотал, как, мол, неудачно, что господина Пеги нет в банке.
– А я успею заглянуть в сейф до того, как вы закроетесь на обед?
– Конечно, – ответил он; выйдя на минуту, он вернулся со связкой ключей, и я последовал за ним по длинной лестнице в цокольный этаж здания.
Одним из ключей он открыл дверь, и мы очутились в огромной низкой комнате, по стенам которой стояли пронумерованные сейфы. Клерк остановился перед семнадцатым сейфом, отделил от связки еще один ключ, вставил его в замок и повернул. Я ожидал, что дверь раскроется, но клерк вынул ключ, отошел назад и выжидающе посмотрел на меня. Видя, что я ничего не делаю, он удивленно спросил:
– Господин граф забыл захватить ключи?
Ругая себя за то, что, как последний дурак, не догадался, чего он от меня ждет, я вытащил из кармана связку ключей, принадлежавшую Жану де Ге.
Один из них – больше и тяжелее других – показался мне подходящим, и, сделав шаг вперед, с уверенным видом, несомненно, казавшимся ему так же, как мне, притворным, я всунул ключ в замочную скважину; слава Богу, он повернулся, и, когда я потянул за ручку, дверца сейфа распахнулась.
Клерк, пробормотав, что он не станет мешать господину графу искать нужные ему бумаги, вышел из подвала, а я сунул руку внутрь сейфа, где не оказалось никаких мешков с золотом, зато было много бумаг, все – перевязанные тесьмой. Как это ни смешно, разочарованный, я вынул их и поднес к свету. Мои глаза привлекло название одной из связок: "Брачный контракт Франсуазы Брюйер". Только я начал развязывать тесьму, как в дверях появился клерк.
– Там пришла ваша малышка, – сказал он. – Она просит передать, что насчет фарфоровых фигурок она договорилась, и спрашивает, нельзя ли ей вернуться домой в грузовике вместе с мадам Ив.
– Что-что? – нетерпеливо переспросил я: мои мысли были заняты бумагами, которые я держал в руке.
Он сухо повторил данное ему поручение. Я опять ничего не понял, но не хотел выяснять, кто такая мадам Ив и откуда этот грузовик, так как, видимо, я должен был это знать.
– Хорошо, хорошо, – сказал я, – передайте, что я через минуту буду свободен.
Не успел я развязать тесьму и раскрыть папку, как напрочь забыл, что нахожусь в подвале провинциального банка: несмотря на юридическую терминологию, вопрос, о котором шла речь, был мне достаточно хорошо знаком, я не раз листал подобные бумаги в архивах Блуа, или Тура, или в читальном зале Британского Музея. "Правила распоряжения приданым… майорат… доходы с имущества…" – эти хитроумные пункты французского брачного права всегда завораживали меня своей двусмысленностью, и теперь, позабыв про время, я сел и стал читать контракт.
Отец Франсуазы, некий господин Робер Брюйер, был, по-видимому, богатый человек, который мало верил в постоянство Жана де Ге и не имел особого желания служить подпорой беднеющему роду де Ге. Поэтому приданое Франсуазы, составлявшее кругленькую сумму, было завещано ее наследнику мужеского пола, а доходы со всей этой – вверенной попечению родителей – собственности до совершеннолетия вышеуказанного наследника должны были идти поровну в пользу попечителей, то есть его матери и отца. В случае невыполнения Франсуазой супружеского долга и непоявления на свет сына и наследника к тому моменту, как Франсуазе исполнится пятьдесят лет, все оставленные ему деньги должны быть разделены между нею и дочерьми от ее брака с Жаном де Ге или, если она скончается раньше своего супруга, – между ним и дочерьми. Соль контракта заключалась в том, что получить эти деньги родители могли только и исключительно при условии рождения сына-наследника, а если этого не произойдет, никто не имел права тронуть ни единого су до того времени, как Франсуаза достигнет пятидесяти лет, – если, разумеется, она доживет до этого возраста. В день свадьбы Жану де Ге была выделена крупная сумма для его собственного употребления, но она составляла менее четверти всего приданого.
Я прочитал этот запутанный документ раз десять, если не больше, и наконец-то понял намеки, оброненные Франсуазой и некоторыми другими, насчет того, как важно, чтобы у нее родился мальчик. Я спросил себя, только ли прихоть заставила ее отца заморозить наследство и хотел ли, женясь на ней, Жан де Ге просто воспользоваться своей долей приданого или делал ставку на сына? Бедняжке Мари-Ноэль, если у нее появится братец, не достанется ровным счетом ничего… Что до самого Жана де Ге, он получит в свое владение половину основного капитала только в том случае, если у него не будет сына, а Франсуаза умрет до того, как достигнет пятидесяти лет.
– Прошу прощения, господин граф, вы еще надолго здесь задержитесь? Уже начался перерыв. Я ухожу. Мы закрываемся в двенадцать, как господину графу, без сомнения, известно, а сейчас уже первый час.
Возле меня стоял клерк; на его лице было обиженное выражение человека, у которого отняли несколько минут его собственного драгоценного времени. Я с трудом вернулся к реальности. На какой-то миг мне было показалось, что я вновь сижу в огромной башенной спальне, вновь слышу голос графини: "Нищие… и такими мы и останемся, если Франсуаза не произведет на свет сына или…".
Теперь ее слова мне понятны, хотя что означали ее тон и брошенный искоса взгляд, все еще оставалось загадкой. Я только смутно ощущал, что между нами существуют крепкие, нерушимые узы, что мы, мать и сын, живем в тайном мире, куда нет доступа чужаку – ни жене, ни ребенку, ни сестре, – что ряженый, под личиной которого я скрывался, вот-вот приподнимет завесу над манящей, пусть и пугающей, тайной.
– Иду, – сказал я, – я не знал, что так поздно.
Когда я клал документы обратно в сейф, из них выпала бумага, не связанная тесьмой с остальными; похоже, ее сунули туда в спешке. Взглянув на нее, я увидел, что это письмо от некоего Тальбера, поверенного в делах, написанное недели две-три назад. В глаза бросились отдельные слова:… "фабрика"… "рента"… "помещение капитала"…"дивиденды",... и, подумав, что здесь может крыться ключ к решению всей финансовой головоломки, я положил письмо в карман. Повторив ритуал с ключами, вышел вслед за клерком из ползала и поднялся по ступеням в контору.
Все еще погруженный в свои мысли, занятые подробностями брачного контракта, я рассеянно оглянулся вокруг и только тут вспомнил о Мари-Ноэль.
– Где девочка? – спросил я.
– Уехала несколько минут назад, – ответил клерк.
– Уехала? Куда?
– Господин граф, вы же сами велели ей передать, что не возражаете против ее просьбы поехать домой вместе с какой-то женщиной в грузовике.
– Ничего подобного.
Ответ прозвучал резко, я был в ярости и на себя и на него, и клерк, оскорбившись еще больше, повторил сказанные мною слова, придав им смысл, который я и не собирался в них вкладывать. Виной всему мое собственное нетерпение – я хотел поскорее вернуться к чтению контракта и отвечал ему, не подумав, лишь бы быстрей отделаться.
– Кто была эта женщина, о которой вы упомянули? – спросил я в ужасе от своей безответственности: перед моим мысленным взором возникли цыгане, похитители детей, трупы девочек, убитых в лесу.
– Я думаю, грузовик этот с вашей фабрики, господин граф, – сказал клерк. – Кто-то из рабочих ездил на станцию. Девочка совершенно свободно чувствовала себя с этими людьми. Она села в кабину рядом с женщиной.
Что я мог сделать? Оставалось положиться на счастье. Будем надеяться, что Мари-Ноэль не погибнет в лесу и благополучно прибудет в замок. Если случится беда, виноват буду я и только я.
Клерк провел меня мимо пустынной стойки, где больше не раздавались голоса клиентов, выпустил на улицу и запер на засов дверь. Я свернул налево и пересек площадь по направлению к церкви – надо было хотя бы узнать судьбу разбитых фарфоровых статуэток. Мари-Ноэль говорила что-то насчет городских ворот. Где они находятся? Я вернулся к машине и двинулся в ту сторону, куда она пошла после того, как мы расстались. Был я сердит и встревожен, однако не мог не залюбоваться городком.
Меня поразили своеобразная прелесть извилистых каналов, мирно текущих мимо старинных особняков, узкие пешеходные мостики, переброшенные к садам за домами, и желтые от старости, нависающие над стенами островерхие крыши…
Наконец я достиг Porte de Ville[28].
Это был бывший вход в город – некогда крепость, – откуда шел каменный мост там, где раньше был подъемный. Пройдя под сводами башни, я очутился, судя по всему, на главной торговой улице городка и сразу увидел справа от себя то место, о котором говорила Мари-Ноэль: небольшой антикварный магазин с серебряными и фарфоровыми вещицами на витрине. Но дверь была заперта, а рядом висело объявление, извещавшее, что с двенадцати до трех часов магазин закрыт.
Я повернул обратно и тут заметил, что с противоположной стороны за мной наблюдает человек, стоящий у одной из лавок.
– Bonjour, Monsieur le Comte, – сказал он. – Вы ищете мадам?
По-видимому, меня здесь знали, но я не хотел ни во что впутываться.
– Да нет, – сказал я. – Зайду в другой раз.
На его лице промелькнула улыбка. Видимо, мой ответ показался ему забавным.
– Это, конечно, не мое дело, – сказал он, – но когда парадная дверь заперта, внутри звонок не слышен. Лучше войти со стороны сада.
Он продолжал улыбаться, довольный тем, что смог мне услужить, однако я не имел никакого намерения вторгаться с черного хода в дом хозяйки магазина и нарушать священные часы сиесты. Я поблагодарил его и прошел обратно через городские ворота. Взглянув налево из смутного любопытства, я увидел, что лавки и жилые дома узкой торговой улицы тыльной стороной примыкают к каналу и что антикварный магазинчик занимает лишь переднее помещение небольшого домика восемнадцатого века с балконом и узким садиком и выходит на канал, как миниатюрное палаццо где-нибудь на окраине Венеции. В его распахнутые окна лилось солнце, на балконе стояла клетка с полосатыми попугайчиками. С дороги в сад вел узкий дощатый мостик. Один из тех уголков, которые в туристских проспектах называются "живописными". Интересно, сколько цветных открыток с его изображением продается сейчас в городке? Я приостановился, чтобы закурить сигарету, и тут на балкон вышла какая-то женщина и стала кормить птиц; я сразу узнал блондинку в ярко-синем жакете, которая подсмеивалась над нами на рыночной площади. Она – хозяйка антикварного магазина? Если так, я с удовольствием спрошу ее, как они договорились с Мари-Ноэль насчет починки разбитых статуэток.