дю Морье Дафна. Козел отпущения

   Наконец-то я осознал комизм и справедливость ситуации. Я играл человеческой жизнью, он – нет. Я приложил силы, чтобы изменить отношения в его семье, он всего лишь бездельничал и наслаждался досугом. Я совал нос в его дела, он – только в мои бумаги и вещи. Затем я вспомнил, что известие о кончине Франсуазы, в тот же день помещенное в газетах, застало его в Девиле.
   Значит, он все же вернулся.
   – Если вам так понравилась уединенная жизнь в Лондоне, – спросил я, – почему вы возвратились во Францию?
   Я чувствовал, что он не сводит с меня глаз. Ответил он не сразу, и когда, наконец, заговорил, в голосе его было замешательство.
   – Вот тут я виноват перед вами, – сказал он, – хотя не больше, чем вы передо мной, ведь то, как вы изменили контракт, могло ввести меня в очень большие убытки. Дело в том… – Он остановился, подбирая слова. – …Дело в том, что пяти дней в Лондоне оказалось для меня достаточно. Я не мог больше вести вашу скучную, добродетельную жизнь. Со временем кто-нибудь приехал бы, пришли бы письма от друзей, мне позвонили бы из университета, и хотя никогда раньше я не ставил под сомнение ни свою способность сыграть чужую роль, ни владение английским – во время войны у меня было достаточно практики и в том, и в другом, – мне не хватало, как я обнаружил, вашей потрясающей самоуверенности. Поскольку я был намерен воспользоваться вашим именем, самым простым было изменить ваш образ жизни. Это, сказать по правде, я и осуществил.
   Я ничего не понимал. Я не мог уследить за его мыслью. О чем он говорит?
   – Что вы имеете в виду? – спросил я. – Как вы могли изменить мой образ жизни?
   Я слышал, как он вздохнул в темноте.
   – Возможно, я нанесу вам удар, – сказал он, – так же, как для меня было ударом узнать о переменах в Сен-Жиле. Первым делом я написал в университет и отказался от места. Затем сказал домовладельцу, что намерен уехать за границу и квартира мне больше не нужна, и, поскольку в Лондоне свободных квартир так же мало, как в Париже, он был только рад, что я – вернее, вы – съехал без промедления. Мебель вашу я велел продать с торгов.
   И, наконец, узнав в банке, сколько денег у вас на счету, я получил по чеку ровно такую сумму. Как вы помните, там была пара сотен фунтов. Не состояние, но вполне достаточно, чтобы обеспечить меня месяца на два, пока что-нибудь не подвернется.
   Я пытался уразуметь то, о чем он говорил, заставить себя понять, что это произошло в действительности, представить свое бывшее "я". Но видел я лишь неясную тень в моей одежде, тень, которая сумела за несколько часов лишить это "я" всего, разрушила всю его жизнь.
   – Как вы могли получить французскую валюту? – сказал я. – Это невозможно. Кто поменял бы вам двести фунтов стерлингов на франки? Вам могли выплатить только по туристскому чеку, а я уже истратил из него три четверти.
   Он кинул окурок на пол и раздавил его каблуком.
   – В этом была самая "соль" шутки, – сказал он. – У меня есть приятель, который устраивает такие вещи, и он провернул для меня это дельце за считанные часы. Я никогда не узнал бы о том, что он в Лондоне, если бы вы не дали ему свой адрес – не представляю зачем, – но при сложившихся обстоятельствах это было подарком свыше. Когда он позвонил в понедельник утром, я страшно удивился и только тогда узнал, что вы в Сен-Жиле. Суть в том, что, если я вас не убью, а вы не согласитесь на мой план водить всех за нос и время от времени жить жизнью друг друга, что вас ждет? У вас просто нет будущего.
   Наконец-то до меня дошел полный смысл его слов. Если я не захочу ставить себя в дурацкое положение и писать университетскому начальству, что произошла ошибка и по зрелом размышлении я решил не уходить, я останусь без работы. У меня не было денег, не считая нескольких ценных бумаг. У меня не было квартиры и, если я не поеду как можно быстрей в Лондон, не будет мебели. Я просто не существую. То мое "я", которое раньше жило в Лондоне, исчезло навсегда.
   – Разумеется, – сказал он, – я не намеревался возвращаться домой. Я собирался развлечься на ваши деньги где-нибудь в Европе. Мой приятель – маг и волшебник, когда дело касается валюты. Он мог положить мои деньги в банк любой страны – здесь, во Франции, в другом месте, – где бы я ни пожелал.
   Для начала я имел в виду какое-нибудь уютное местечко на Сицилии или в Греции. Взял бы с собой для компании Белу. Возможно, в дальнейшем она мне надоела бы, но не сразу. У венгерок есть особое очарование. Как говорят американцы, они "влезают вам в душу". Но теперь, – он внезапно замолчал и пожал плечами, – смерть бедняжки Франсуазы довольно сильно изменила мои планы. В прошлом обедневший провинциальный граф, я, если повезет, могу стать миллионером.
   Он встал, все еще держа меня под прицелом.
   – Забавная вещь, – сказал он, – и говорит о моей мягкотелости, но, независимо от денег и нового будущего, когда я ехал сюда сегодня из Девиля, я чувствовал себя взволнованным. Кругом было так красиво, такие краски! В конце концов, это моя страна, мы с ней одно целое. Знает Бог, замок разваливается на глазах, и земля вокруг запущена и неухожена, но это мне не важно. Место, где вы родились, откладывает на вас свой отпечаток. Я не забочусь о нем, проклинаю его, воюю против его влияния, в точности так же, как проклинаю свою мать по той же самой причине. И при том, – он рассмеялся, и я видел, как он махнул рукой, – и при том по пути сюда из Девиля я чувствовал, что хочу ее видеть. Как ни странно, мне недоставало ее все это время. Она – сущая ведьма, она груба и жестока, но она понимает меня, а я – ее, и это больше того, чего достигли вы, пробыв здесь неделю.
   – Неожиданно он потряс меня за плечо, дружески, даже нежно. – Ну, полно, – сказал он, – я не хочу вас убивать. За многое я вам благодарен.
   Он вытащил бумажник… мой.
   – Этого вам хватит на некоторое время, – продолжал он. – Какой мне резон вас обманывать… Если вы все же надумаете когда-нибудь снова разыграть комедию и провести в Сен-Жиле хотя бы несколько дней, буду рад вам услужить. Как насчет этого? А теперь, пожалуй, пора кончать маскарад и браться за переодевание.
   Я молчал. Я старался припомнить, что мне говорил кюре. Что-то о будущем и о том, что каждый день нашей жизни – дар. Он уже вернулся в деревню и сейчас ставит на место велосипед. В замке скоро ужин, и все удивляются, куда я исчез. Возможно, Мари-Ноэль, встревоженная моим долгим отсутствием, поджидает меня на террасе. Я принялся раздеваться.
   Обмен платьем в темноте был для меня пыткой. С каждым предметом одежды, который я снимал, от меня уходила частица моего нового "я". Раздевшись догола под прицелом пистолета, я сказал:
   – Убейте меня. Я не хочу жить.
   – Глупости, – откликнулся он. – Никто не отказывается от жизни. К тому же я не хочу вас убивать. Это потеряло смысл. – Говоря это, он принялся скидывать с себя одежду и, видя, что мне трудно одеваться, спросил:
   – Что с вашей рукой?
   – Я обжег ее, – сказал я, – сунул в огонь.
   – Огонь? – переспросил он. – В замке был пожар?
   – Нет, – ответил я. – Всего лишь костер неподалеку.
   – Какое легкомыслие, – сказал он. – Вы же могли навсегда искалечить руку. Как же вы поведете машину?
   – Ничего, – сказал я, – рана уже заживает.
   – Передайте мне повязку. Не могу же я появиться без нее.
   Моя бывшая одежда казалась мне тесной, словно материя села. Все было не впору. Я редко носил костюм, который он выбрал из моего гардероба. Стоя перед ним одетый, готовый в путь, я чувствовал себя так, словно на мне платье, из которого я давно вырос, словно я втиснулся в свою школьную форму.
   А он удовлетворенно вздохнул:
   – Так-то лучше. Теперь я снова стал самим собой. – Он подошел к окну.
   – Лучше выберемся с этой стороны, – сказал он. – Безопасней. Эта сплетница Жюли, возможно, у себя в сторожке. Еще одна злобная ведьма. Вы, вероятно, и ее полюбили.
   Он вылез в окно, я – за ним. Воздух был напоен сладким запахом заброшенного сада. Прыгая на землю, я задел плечом виноградную лозу.
   – Прошу прощения, – сказал он, – но вам придется идти впереди до того места, где я оставил машину.
   Я, спотыкаясь, прошел через сад, перешел поле. Возле ограды смутно вырисовывался силуэт старой белой лошади. Она заржала, увидев нас, и скрылась.
   – Бедный старина Жекоб, – сказал мой спутник, – он свое отслужил. У него стерлись все зубы… он ест с трудом. Придется потратить на него пулю, чтобы облегчить его мучения. Как видите, я тоже бываю порой сентиментален…
   Нас обступил темный лес. Даже теперь я не мог быть ни в чем уверен, даже теперь он мог убить меня, если это отвечало его планам, и покончить со мной навсегда. Я шел сквозь мрак, с трудом передвигая ноги, по мху, через подлесок, у моего "я" не было больше ни настоящего, ни прошлого – ни мыслей, ни чувств.
   – Вот ваша машина, – внезапно сказал он.
   Мой собственный "форд", обляпанный грязью, стоял у обочины лесной дороги. Как и одежда, которая была сейчас на мне, он, казалось, съежился, возник из прожитого уже этапа моей жизни. Я похлопал рукой по капоту.
   – Забирайтесь, – сказал он.
   Я уселся на знакомое сиденье, включил фары и зажигание.
   – Дайте задний ход, – сказал он, – выведите ее на дорогу.
   Он сел рядом со мной, и мы тронулись с места. Свернули на лесную дорогу и проехали по ней до вершины холма. Внизу светились окна Сен-Жиля. Часы пробили восемь.
   – Вам будет, возможно, не так легко, – медленно сказал я. – Они стали другими. Я имею в виду вашу мать, и Бланш, и Поля, и Рене. Только девочка осталась прежней. Девочка не изменилась.
   Он засмеялся.
   – А хоть бы и изменилась, – сказал он. – Она скоро сделалась бы снова моей. В ее мире есть только один кумир – я.
   Мы проехали вдоль липовой аллеи, пересекли по мосту ров. У ворот я остановился.
   – Дальше я машину не поведу, – сказал я. – Это опасно.
   Он вышел и стал рядом – зверь в чаще, – втягивая носом воздух.
   – Изумительно, – сказал он. – Так пахнет только здесь. Это – Сен-Жиль.
   Теперь наконец, когда все было решено, он разрядил пистолет и вместе с патронами положил в карман.
   – Желаю удачи, – сказал он, затем добавил с улыбкой:
   – Слушайте.
   Он сунул два пальца в рот и свистнул. Раздался долгий, пронзительный звук. И почти сразу ему ответил лаем Цезарь. Не яростным, не так, как стал бы лаять на чужака; возбужденный, визгливый лай переходил в вой, вой – в поскуливание. Свист все продолжался и продолжался, заглушая остальные звуки.
   – Этому фокусу вы не научились? – спросил он. – Ясное дело, нет.
   Откуда вам было его узнать!
   Он улыбнулся, помахал рукой и прошел в ворота на подъездную дорожку.
   Взглянув на террасу, я заметил на ступеньках в свете фонаря над дверями чью-то поджидающую его фигуру. Это была Мари-Ноэль. Когда она увидела, как он идет большими шагами по дорожке ко входу в замок, она с криком сбежала к нему вниз. Он подхватил ее на руки, закружил, и они поднялись на террасу.
   Оба вошли внутрь. Пес все еще скулил.
   Я сел в машину и тронулся с места.

Глава 27

   Делал я все, как автомат. Свернул на липовую аллею, затем направо, на дорогу в Виллар. Путь был такой знакомый, даже в темноте, что я вел машину механически. Ехал осторожно, так как обожженная рука все еще напоминала о себе и я сознавал – – в той мере, в какой был на это способен, что не могу рисковать – ошибка приведет и "форд", и меня в канаву. Я сосредоточил все внимание на руле и дороге, и усилие, которого это потребовало, вытеснило мысли обо всем ином. Я не пытался представить себе жизнь, которая осталась позади. Казалось, когда он переступил порог и вошел внутрь, опустился железный заслон и отгородил от меня замок и его обитателей, и я должен теперь прятаться, должен искать укрытия во мраке.
   Приезд в Виллар принес странное облегчение. Дороги таили в себе угрозу: это были нервные нити, ведущие обратно в Сен-Жиль. Виллар внушал доверие, по освещенным улицам прохаживались люди. Я повернул в нижнюю часть города и, проехав мимо рыночной площади, остановился у городских ворот. Посмотрел на противоположную сторону канала: высокое окно, выходящее на балкон, было открыто, в комнате горел свет. Бела была дома. Когда я увидел свет в ее окне, что-то во мне дрогнуло, что-то замершее с той минуты, как мы с Жаном де Ге обменялись одеждой. Железный заслон был между мной и замком, а не между мной и Белой. Она не подпадала под табу. Свет в ее комнате, ласковый, радушный, говорил о реальности, о подлинных вещах. Для меня было теперь очень важно отличать подлинное от ложного, а я уже больше не мог сказать, что – что. Бела скажет мне это, Бела поймет.
   Я вылез из машины и прошел по пешеходному мостику к балкону. Вошел в комнату через застекленную дверь. В комнате было пусто, но я слышал шаги Белы в кухоньке за коридором. Я ждал, и через минуту она была тут. Постояла на пороге, глядя на меня, затем закрыла дверь и подошла поближе.
   – Я тебя не ждала, – сказала она, – но это неважно. Если бы я знала, что ты приедешь, я бы повременила с обедом.
   – Я не голоден, – отозвался я, – я ничего не хочу.
   – Ты плохо выглядишь, – добавила она. – Садись, я принесу тебе чего-нибудь выпить.
   Я сел в глубокое кресло. Я еще не решил, что ей сказать. Бела принесла мне коньяк и смотрела, как я его пью. Коньяк немного согрел меня, но оцепенение не прошло. Я чувствовал под рукой подлокотник кресла, в его прочности была безопасность.
   – Ты был в больничной часовне? – спросила Бела.
   Я уставился на нее. Понадобилось время, чтобы понять, о чем она говорит.
   – Нет, – ответил я. – Нет, я был там утром. – Я приостановился. – Спасибо за статуэтки. Мари-Ноэль была очень довольна. Она уверена, что они – те самые, после починки. Ты была права, когда посоветовала так ей сказать.
   – Да, – отозвалась Бела, – я думала, это будет лучше.
   Она с состраданием смотрела на меня. Вероятно, я казался ей принужденным, странным. Должно быть, она думала, что я все еще не оправился от потрясения, вызванного смертью Франсуазы. Пожалуй, будет лучше не разубеждать ее. Однако я колебался. Мне нужна была ее помощь.
   – Я приехал, – начал я, – потому что не знаю точно, когда мы снова увидимся.
   – Естественно, – сказала она. – Следующие несколько дней, даже несколько недель, будут очень тяжелыми.
   Следующие дни… следующие недели… Они не существовали. Сказать это ей было нелегко.
   – А как девочка? – спросила Бела. – С ней все в порядке?
   – Она держалась молодцом, – сказал я. – Да, с ней все в порядке.
   – А мать?
   – Мать – тоже.
   Бела все еще не спускала с меня глаз. Я увидел, что она рассматривает мою одежду. Она не знала этого костюма. Он был из твида – в отличие от того черного, который я надел после смерти Франсуазы. Рубашка, галстук, носки, туфли – ничего этого Бела не видела раньше. Наступила неловкая пауза. Я чувствовал, что должен оправдаться, дать ей какое-то объяснение.
   – Я хочу поблагодарить тебя, – сказал я. – Всю эту неделю ты проявляла удивительное понимание. Я очень тебе благодарен.
   Бела не ответила. И внезапно в ее глазах мелькнула догадка – вспышка интуиции, которая рождается у взрослого, слушающего признание ребенка. Через секунду она опустилась на колени возле меня.
   – Значит, он вернулся? – сказала она. – Тот, другой?
   Я посмотрел на нее. Она положила руки мне на плечи.
   – Мне следовало это знать, – сказала она. – Он увидел некролог в газете. Это заставило его приехать обратно.
   Ее слова принесли мне колоссальное облегчение, скованность и принужденность тут же покинули меня. Так бывает, когда из раны перестает, течь кровь, когда уходит боль, пропадает страх. Я поставил рюмку с коньяком, как маленький, положил голову ей на плечо и закрыл глаза – нелепей не придумать.
   – Почему – ты? – спросил я. – Почему ты и никто другой? Не мать, не дочка?
   Я чувствовал ее ласковые ладони у себя на голове, они утешали, успокаивали меня. Это была капитуляция, это был мир.
   – Вероятно, не так легко было всех провести? – спросила Бела. – Сперва и я ничего не подозревала… ни по виду, ни по манере говорить ничего нельзя было сказать. Узнала я потом.
   – Как? Что я не так сделал? – спросил я.
   Бела рассмеялась. Ни насмешки – а ведь было над чем, – ни обидной снисходительности, ни злорадства: в ее смехе была теплота, в нем было понимание.
   – Вопрос не в том, что и как ты сделал, а в том, какой ты сам. Только совсем глупая женщина не отличит одного мужчину от другого в постели.
   Ответ прозвучал резко, но мне было все равно, лишь бы Бела не отходила от меня.
   – У тебя есть нечто, – сказала она, – чем он не обладает. Вот почему я догадалась.
   – Что это такое, то, что у меня есть? – спросил я.
   – Можешь назвать это tendresse^[40], – сказала Бела, – я не знаю другого слова.
   Затем неожиданно спросила, как меня зовут.
   – Джон, – ответил я. – Даже имя у нас общее. Рассказать тебе, как все это случилось?
   – Если хочешь, – ответила она. – О многом я догадываюсь. С прошлым покончено для вас обоих. Сейчас надо думать о будущем.
   – Да, – сказал я, – но не о моем – об их будущем.
   И когда я это произнес, во мне внезапно вспыхнула твердая уверенность, что так оно именно и есть, я не погрешил против истины. Мое старое "я" из Ле-Мана было мертво. Тень Жана де Ге тоже исчезла. На их месте возникло нечто новое, не имеющее субстанции, не облеченное еще в плоть и кровь, рожденное чувством, которое пребудет вечно, – пламя внутри телесной оболочки.
   – Я люблю их, – сказал я. – Я навечно стал их частицей. Я хочу, чтобы ты это поняла. Я никогда больше их не увижу, но благодаря им я живу.
   – Я понимаю, – сказала Бела. – Это в равной мере относится к ним.
   Они тоже живут благодаря тебе.
   – Если бы я мог тебе поверить, – сказал я, – остальное не имело бы значения. Тогда все в порядке. Но к ним вернулся он. Все будет по-прежнему.
   Все начнется сначала: равнодушие, уныние, страдания, боль. Если это их ждет впереди, мне лучше пойти и повеситься на ближайшем дереве. Даже сейчас…
   Я посмотрел через ее плечо на мрак за окном, и мне вдруг почудилось, что железный заслон стал прозрачным, что я стою рядом с ним в замке, вижу, как он улыбается, вижу, как смотрят на него маман, и Мари-Ноэль, и Бланш, и Поль, и Рене, и Жюли тоже, и ее сын Андре.
   – Я желаю им счастья, – сказал я, – но не так, как видит это он. Я хочу, чтобы вырвался наружу тот огонек, тот родник, что скрывается у них в груди; он заперт, но он там есть, Бела, я это знаю, я видел его, и он ждет, чтобы его освободили.
   Я замолчал. Наверно, я говорил глупости. Я не мог выразить свою мысль.
   – Он – дьявол, – сказал я, – а они снова в его руках.
   – Нет, – сказала Бела, – тут ты ошибаешься. Он не дьявол. Он человек, обыкновенный человек, такой же, как ты. – Она поднялась, задернула занавеси и вернулась ко мне. – Не забывай, – сказала она, – я знаю его, знаю, в чем его слабость и в чем сила, знаю его достоинства и недостатки.
   Если бы он был дьяволом, я не тратила бы время здесь, в Вилларе. Я давно рассталась бы с ним.
   Я хотел бы ей верить, но когда женщина любит мужчину, трудно сказать наверняка, насколько правильно ее суждение о нем. Не видеть зла – тоже ослепление. Я принялся рассказывать Беле о том, что я узнал, о той картине прошлого, которая сложилась у меня за прошедшую неделю из разрозненных кусочков. Кое-что из этого было ей известно, кое о чем она догадывалась.
   Однако чем дальше, тем сильнее я чувствовал, что, желая осудить Жана де Ге, осуждаю его тень – человека, который двигался, разговаривал, действовал вместо него.
   – Бесполезно, – сказал я наконец. – Тот, кого я описываю, не похож на того, кого ты знаешь.
   – Нет, похож, – сказала Бела, – но в то же время он похож на тебя.
   Этого я и боялся. Кто из нас двоих был настоящий? Кто жил, а кто умер?
   Меня вдруг пронзила мысль, что, посмотри я сейчас в зеркало, я не увижу там никакого отражения.
   – Бела, – сказал я. – Держи меня. Назови мне мое имя.
   – Ты – Джон, – сказала она, – ты Джон, который поменялся местами с Жаном. В течение недели ты жил его жизнью. Два раза ты приезжал сюда, в этот дом, и любил меня. Как Джон, а не Жан де Ге. Это для тебя достаточно реально? Это помогает стать самим собой?
   Я дотронулся до ее волос, до ее лица, до ее рук – в ней не было ни крупицы фальши, никакого обмана.
   – Ты дал что-то каждому из нас, – сказала Бела, – мне, его матери, его сестре, его ребенку. Я назвала это tendresse. Но как бы оно ни называлось, уничтожить это нельзя. Это пустило корни. Это будет расти. В будущем мы станем искать в Жане тебя, а не в тебе Жана, – Бела улыбнулась и положила руки мне на плечи. – Тебе не приходило в голову, что я ничего про тебя не знаю? – сказала она. – Я не знаю, откуда ты появился, куда направишься, единственное, что мне известно, это твое имя.
   – Только имя у меня и осталось, – сказал я. – И не будем больше говорить об этом.
   – Если бы он не вернулся, – спросила Бела, – что бы он сейчас делал?
   – Он хотел попутешествовать, – сказал я. – И собирался взять с собой тебя. Во всяком случае, так он мне сказал. Ты поехала бы с ним?
   Бела ответила не сразу. Впервые она смутилась.
   – Он был моим любовником в течение трех лет, – наконец сказала она.
   – Он стал мне очень близок, он – часть моего существования. Полагаю, что и я ему не безразлична. Но скоро он найдет кого-нибудь другого.
   – Нет, – возразил я, – он никогда не найдет никого вместо тебя.
   – Почему ты так в этом уверен?
   – Не забывай, – сказал я, – я жил его жизнью целую неделю. – Я взглянул на окно. – Почему ты задернула занавеси?
   – Это сигнал, – сказала Бела, – что ко мне нельзя. Если занавеси задернуты, это значит – я не одна.
   Выходит, нам обоим пришла в голову одна и та же мысль. Пообедав, пожелав спокойной ночи Мари-Ноэль и побеседовав с матерью в ее спальне, он вполне мог снова сесть в машину и поехать из Сен-Жиля в Виллар, а там, подобно мне, пройти по пешеходному мостику к дому Белы. Он имел право находиться здесь, так же, как в Сен-Жиле. Он был хозяин, а я – незваный гость.
   – Бела, – сказал я, – он не знает, что я бывал здесь. Скорее всего и не узнает, разве только Гастон проговорится, но вряд ли. Не говори ему об этом, если сможешь.
   Я встал.
   – Что ты собираешься делать? – спросила она.
   – Уйти отсюда, – ответил я, – прежде чем придет он. Если я хоть сколько-нибудь в нем разбираюсь, ты очень будешь ему сегодня нужна.
   Она задумчиво посмотрела на меня.
   – Я могу не раздвигать занавеси, – сказала она.
   И когда она это сказала, я подумал обо всем, что он мне сделал. Я вспомнил, что он не только отобрал у меня мою новую жизнь, но и разрушил ту, что я сам себе построил. У меня не было больше работы, не было крыши над головой, не было ничего, кроме одежды на плечах и бумажника с некоторым количеством французских денег.
   – Я задал тебе вопрос, – сказал я, – несколько минут назад. Я спросил, поехала ли бы ты с ним, если бы он тебя позвал.
   Она заколебалась, но лишь на секунду.
   – Да, – ответила она, – да, поехала бы.
   Я посмотрел на окно.
   – Отдерни занавеси, когда я уйду, – сказал я. – Я пройду через дверь на улицу.
   Она вышла вместе со мной в коридор.
   – А как же твоя рука? – спросила она.
   – Моя рука?
   – На ней нет повязки.
   Бела зашла в ванную и вынесла пакет в пергаментной бумаге, точно такой, как в воскресенье. В то время как она перевязывала мне руку, я подумал о Бланш, делавшей то же самое утром, о маман, чья рука лежала в моей всю ночь.
   О Мари-Ноэль, о ее теплой ладошке, крепко сжимавшей мою.
   – Позаботься о них, – сказал я. – Кроме тебя, это некому сделать.
   Может быть, он послушает тебя. Помоги ему их полюбить.
   – Он их и так любит. – сказала Бела. – Я хочу, чтобы ты верил в это.
   Он вернулся в Сен-Жиль не только из-за денег.
   – Не знаю, – сказал я. – Не знаю…
   Когда она перевязала мне руку и я был готов уйти, Бела спросила:
   – Куда ты направляешься? Что намерен делать?
   – У городских ворот меня ждет машина. ответил я. – та самая, которую он забрал неделю назад. Та, в которой он повез бы тебя на Сицилию или в Грецию.
   Бела спустилась со мной по лестнице, немного помедлила, прежде чем выпустить меня в ночь.
   – Ты не собираешься причинить себе вред? – не скрывая тревоги, спросила она. – – Ты не сказал себе: "Это – конец"?
   – Нет, – ответил я, – это не конец. Возможно, это начало.
   Бела отодвинула засов.
   – Неделю назад, – сказал я ей, – я был человеком по имени Джон, который потерпел в жизни фиаско и не знал, как ему жить дальше, что с собой делать. Я подумал тогда об одном месте, где мне могут дать на это ответ, и хотел туда поехать. Но тут я встретил Жана де Ге и поехал вместо него в Сен-Жиль.
   – А теперь ты снова Джон, – сказала Бела, – но тебе нечего тревожиться. Нечего говорить о фиаско. В Сен-Жиле ты сам нашел ответ.
   – Нет, ответа я не нашел, – сказал я, – просто передо мной встал другой вопрос: что делать с любовью. Проблема осталась та же.
   Бела открыла дверь. Окна в домах напротив были закрыты ставнями. Улица была пуста.
   – Мы делимся ею, – сказала Бела, – но ее при этом не убывает. Как воды в колодце. Даже если он высохнет, источник остается.
   Она обняла и поцеловала меня.
   – Ты будешь мне писать? – спросила она.
   – Надеюсь.
   – И ты знаешь, куда сейчас поедешь?
   – Я знаю, куда я сейчас поеду.
   – Ты долго там пробудешь?
   – Не имею понятия.
   Я поцеловал ее и вышел на улицу. Слышал, как она закрыла за мной дверь и задвинула засов. Прошел под городскими воротами, сел в машину и протянул руку за картами. Они лежали там, где я оставил, – в кармашке возле сиденья водителя. Нашел дорогу, которую пометил синим крестиком неделю назад.
   Последние десять километров придется ехать в темноте; трудновато, но если, выехав из Мортэня, оставить Форт дю Пери справа, дорога приведет меня к Форт де ла Траппу, а затем и к самому монастырю. Я могу добраться туда за час с минутами, самое большее – за полтора часа.
   Я положил карту и, взглянув на окно Белы, увидел, что она снова раздернула занавеси. Свет падал вниз, на канал и пешеходный мостик. Я дал задний ход, развернулся и поехал по обсаженной деревьями улице и, когда проезжал мимо больницы, заметил у обочины "рено". Он стоял не у главного входа, а у небольших ворот, которые вели в часовню. Машина была пуста, Гастона не было видно. Тот, кто приехал на этой машине, чтобы отдать последний долг, приехал сюда один.
   Я добрался до пересечения дорог в верхней части города, свернул налево и двинулся по направлению к Беллему и Мортэню.