дю Морье Дафна. Козел отпущения

   Почему это так – трудно сказать. Одного физического довольства было недостаточно, в прошлом я имел случаи в этом убедиться. Может изменение личности ускорить внутренний темп, высвободить в мозгу какую-то клеточку, которой прежнее твое "я" из некоего предубеждения не давало воли? На свете полно несчастных, неприспособленных людей, которые призраками блуждают по жизни, пытаясь спрятаться от нее и обрести себя при помощи женщин. Я не из их числа. Бела из Виллара завершила картину, где уже были мать, жена и дочь.
   Сердечность первой, доверие второй, смех третьей слились воедино и возникла четвертая – Бела. Когда я это увидел, я потерял голову. Такова часть ответа, но только часть.
   Я не спутал ни одного поворота на пути в Сен-Жиль, и пока я приближался к замку – липовая аллея, мост через ров, ворота, подъездная дорожка, – а затем, проехав под сводчатым входом в стене, направлялся к службам, которые еще ни разу не видел вблизи, моя уверенность в себе все росла. Теперь меня ничем не устрашишь. Я оказался во дворике, где было два гаража с распахнутыми воротами, сарайчик и пустая конюшня со сломанными стойлами.
   Когда я вылез из машины, с шумом захлопнув дверцу, на пороге конюшни появилась старуха, с которой я разговаривал накануне в коровнике, и, сказав что-то насчет "господина графа", позвала кого-то через плечо. Следом за ней в дверях возник мужчина в синем комбинезоне. Они, улыбаясь, подошли ко мне, и мужчина спросил, помыть ли машину. Я сказал "да", – возможно, здесь было так заведено; старуха вновь стала что-то бормотать, из чего я разобрал только три слова:"Хорошая погода" и "охота", а я кивал и улыбался ей в ответ.
   Я прошел обратно через сводчатый проход, и пес тут же подбежал к загородке и залаял. Я остановился и принялся тихонько звать его по имени, но он продолжал лаять, в то же время неуверенно помахивая хвостом. Я приблизился ко входу в его вольер, чтобы он понюхал мою одежду. Он втянул носом воздух и растерянно отошел. Я увидел, что от конюшни на нас смотрит человек в комбинезоне.
   – Что приключилось с Цезарем? – спросил он.
   – Ничего, – ответил я. – Должно быть, я его напугал.
   – Странно, обычно он носится как угорелый от радости, когда видит вас.
   Будем надеяться, он не заболел.
   – Пес в полном порядке, – сказал я. – Правда, Цезарь?
   Я протянул руку и потрепал его по голове; успокоившись понемногу от моего тона и ласки, он продолжал молча обнюхивать меня, но когда я тронулся с места, снова начал рычать.
   – Если он будет так себя вести в воскресенье, – сказал мужчина, – много вам будет от него проку… Может быть, дать ему после еды касторки?
   – Нет, – сказал я, – не трогайте его. Он скоро придет в себя.
   Что такое Цезарь должен делать в воскресенье, подумал я. Может быть, если я стану сам его выводить, он привыкнет ко мне и подозрительный лай уступит место приветственному повизгиванью! Иначе он привлечет к себе всеобщее внимание, начнутся расспросы, бедного пса обвинят в предательстве по отношению к хозяину, когда на самом деле он – единственное живое существо в Сен-Жиле, которому инстинкт подсказал правду.
   Я поднялся по ступеням на террасу, и когда вошел в холл, из ниши направо от входа, где висел телефон, навстречу мне вышел Поль.
   – Где, черт побери, ты пробыл весь день? – спросил он. – Мы разыскиваем тебя с часу дня. Рене тебя потеряла, вернулась домой в наемной машине, а затем, когда мы кончали второй завтрак, ко всеобщему удивлению, появилась вдруг Мари-Ноэль и преспокойно заявила, что ее подвезли на грузовике. Лебрен ждал до двух часов, но потом был вынужден уехать. Он только что снова звонил.
   – А что случилось? – спросил я.
   – Что случилось! – повторил Поль. – Ничего, если не считать того, что Франсуазе плохо и Лебрен запретил ей вставать с постели. Если она не будет осторожна, ее ждет выкидыш и она потеряет ребенка. И сама, скорей всего, будет на волосок от смерти. А больше ничего не случилось.
   Я заслужил презрение, звучавшее в голосе Поля. Сейчас виноват был не Жан де Ге, а я. Я обещал вернуться пораньше, чтобы повидать врача. Я не сдержал обещание. Даже не вспомнил о нем.
   – Какой у него номер телефона? – спросил я. – Сейчас же ему позвоню.
   – Бесполезно, – сказал Поль. – Он снова уехал на вызов. Я ему сказал, чтобы он попытался связаться с тобой попозже вечером.
   Поль повернулся на каблуках и, пройдя через столовую, исчез в библиотеке. Больше он не собирался меня ни о чем расспрашивать. И на том спасибо. Я знал, что мне следует сделать. Я прямиком поднялся наверх в спальню. Шторы были опущены, камин зажжен, в ногах кровати стояла ширма, заслонявшая огонь. Франсуаза лежала на высоких подушках, закрыв глаза. Когда я вошел, она их открыла.
   – А, это ты, – сказала она, – я уже давно поставила на тебе крест.
   Сказала им всем, что ты, возможно, сел в поезд и едешь обратно в Париж.
   Голос был безжизненный, монотонный.
   Я подошел к кровати и взял ее за руку.
   – Мне следовало позвонить, – сказал я. – Меня задержали в Вилларе, но, честно говоря, я забыл. Мне нечего сказать в свое оправдание. Я даже не прошу простить меня. Как ты себя чувствуешь? Поль передал мне, что доктор Лебрен велел тебе лежать.
   Ладонь в моей руке была холодная и вялая, но она ее не отняла.
   – Если я встану, я потеряю ребенка. То, чего я боялась с самых первых дней. Я всегда знала, что случится что-нибудь плохое.
   – Ничего плохого не случится, – сказал я, – надо только быть осторожней. Вопрос в том, насколько компетентен Лебрен. Ты не будешь против, если я приглашу акушера?
   – Не надо, – сказала Франсуаза. – Я не хочу, чтобы сейчас вмешивался кто-нибудь чужой. Это выведет из равновесия меня, огорчит доктора Лебрена.
   Главное – – не вставать с постели и чтобы никто меня не волновал. Я чуть с ума не сошла от беспокойства, когда Мари-Ноэль приехала с рабочими в грузовике, а Рене – в наемной машине, так как ты куда-то исчез. А затем, спустя несколько часов, так и не дождавшись тебя, я решила, что с таким же успехом могу махнуть на тебя рукой и надо смириться с тем, что ты не вернешься, что ты нарочно избавился от них обеих и уехал в Париж.
   Усталые глаза всматривались в мое лицо, и я понимал, что должен держаться как можно ближе к правде.
   – Я застрял в банке, – сказал я. – Тебе я охотно все расскажу, но не хотел бы, чтобы об этом знали остальные. Дело в том, что я налгал насчет контракта. Мне не удалось его продлить, когда я был в Париже, и я сумел все организовать, лишь позвонив отсюда к Корвале, а затем и зайдя сегодня в банк. Они согласились подписать новый контракт, но только на их условиях.
   Это, естественно, значит, что verrerie будет работать с еще большим убытком, чем раньше, но тут уж ничего не попишешь. Придется так или иначе изыскать для этого средства.
   На лице Франсуазы отразилось недоумение, и я продолжал стоять рядом, держа ее руку в своей.
   – Не понимаю, зачем тебе было лгать? – сказала она.
   – Наверно, из гордости, – ответил я. – Хотел, чтобы все поверили в мой успех. Возможно, я и добился его… на какое-то время. Я еще не знаю точно, каково наше финансовое положение. Но я хотел бы, чтобы ты держала все это при себе. Я не намерен ничего говорить маман, или Полю, или Рене, разве что обстоятельства сложатся таким образом, что не будет иного выхода.
   Впервые Франсуаза улыбнулась и приподнялась на подушках, – видимо, хотела, чтобы я ее поцеловал; так я и сделал, затем отпустил ее ладонь.
   – Я никому не скажу, – пообещала она. – Я так рада, что ты хоть раз в жизни доверился мне. Только странно, почему тебя так волнует фабрика. Мне казалось, мысль о том, что ее придется закрыть, беспокоила тебя куда меньше, чем Поля и Бланш.
   – Да, – согласился я, – возможно, и так. Впервые я задумался об ее судьбе вчера, когда ездил туда.
   Франсуаза попросила передать ей с туалетного столика гребенку и зеркало и, выпрямившись среди сбившихся в кучу подушек, принялась зачесывать со лба гладкие белокурые волосы точно таким же движением, какое я видел всего два часа назад. Но различие между моим настроением тогда и сейчас и между самими женщинами – одна беспечная и веселая, другая измученная и вялая – было столь разительным, что странным образом растрогало меня: я бы хотел, чтобы равновесие было восстановлено, чтобы Франсуаза тоже стала энергичной и счастливой, как Бела.
   – Почему ты не рассказал мне все это в тот вечер, когда вернулся из Парижа?
   – Тогда я еще не пришел ни к какому решению, – сказал я, – не был уверен, что предприму.
   – Поль все равно обо всем узнает, – сказала Франсуаза, – как ты сможешь это от него скрыть? К тому же какое это имеет значение, раз контракт уже подписан! Как бы то ни было, всем нашим трудностям придет конец, когда у нас родится сын.
   Франсуаза положила зеркало на столик у кровати.
   – Мари-Ноэль сказала, что ты спускался в подвалы банка. Никто не мог понять – зачем? Я не знала, что ты держишь что-нибудь в сейфе.
   – Разные документы, – сказал я, – ценные бумаги и прочее.
   – А наш брачный контракт тоже там?
   – Да.
   – Ты взглянул на него?
   – Да, мимоходом.
   – Если у нас снова родится девочка, все останется по-прежнему, да?
   – Очевидно, да.
   – А что будет, если я умру? Все отойдет тебе?
   – Ты не умрешь… Закрыть ставни? Шторы спустить? Зажечь у кровати свет? У тебя есть, что читать?
   Франсуаза не ответила. Снова откинулась на подушки. Затем сказала, переходя, как с нею бывало и раньше, на "вы":
   – Дайте мне медальон, который вы привезли из Парижа. Пусть лежит тут, рядом.
   Я подошел к туалетному столику в алькове, взял небольшую шкатулку для драгоценностей, которую увидел там, и отнес ее Франсуазе. Она подняла крышку и, вынув медальон, нажала на пружинку, как раньше, и посмотрела на миниатюру.
   – Где ты его сделал? – спросила она.
   – В одном месте в Париже, – ответил я, – забыл, как оно называется.
   – Рене говорила мне, что хозяйка антикварного магазина в Вилларе изредка рисует миниатюры.
   – Да? Возможно. Не знаю.
   – Если это так, закажем ей потом миниатюру Мари-Ноэль. И малыша.
   Обойдется дешевле, чем в Париже.
   – Да, вероятно.
   Франсуаза положила открытый медальон на столик у изголовья.
   – Тебе бы лучше было сойти вниз и помириться с Рене, – сказала она.
   – Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы утихомирить ее, когда она вернулась, ты же знаешь – с ней сладу нет, стоит ей выйти из себя.
   – Ничего, остынет.
   Я закрыл ставни, подбросил в камин дрова.
   – Девочка, скорей всего, у Бланш, – сказала Франсуаза, – или наверху, у маман. Я была не в состоянии ее видеть. Скажите ей, что я не думала того, что наговорила сегодня утром, что я была расстроена и больна.
   – Думаю, она и сама это понимает.
   – Что ты сделал с осколками?
   – Неважно. Я позаботился о них… Тебе еще что-нибудь нужно?
   – Нет-нет… Буду просто тихонько лежать, и все.
   Я прошел через ванную в гардеробную комнату, как накануне, переоделся и сменил обувь. Флакон все еще стоял на комоде. Он перестал быть безличным, как предмет, увиденный мельком на витрине, он знаменовал собой важный момент моей собственной частной жизни. Я убрал его в ящик и, так как в скважине торчал ключ, сам не зная почему, повернул его и сунул в карман.
   Затем вышел в коридор и у подножия лестницы столкнулся лицом к лицу с Шарлоттой.
   – Господин кюре только что ушел, – сказала она. – Госпожа графиня уже несколько раз о вас спрашивала.
   – Я иду к ней, – отозвался я.
   И снова, как в первый вечер, она пошла впереди меня. Но теперь, через каких-то двое суток, мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность; ряженый, который шел тогда следом за нею, так же отличался от того, кто поднимался сейчас по лестнице, как теперешний я, в свою очередь, отличаюсь от того меня, который проснулся в гостинице в Ле-Мане. В тот первый вечер мужество мое было напускным, сейчас оно стало несокрушимым, как будто моя новая оболочка защищала меня, как броня.
   – Господина графа надолго задержали в Вилларе? – спросила Шарлотта.
   Я знал, что имею все основания не доверять и не симпатизировать ей, что каждое ее слово – фальшиво.
   – Да, – ответил я.
   – Мадам Поль пила чай у нас наверху, – продолжала Шарлотта. – Она была вне себя из-за того, что ей пришлось нанимать машину, чтобы вернуться в замок, и рассказала всю историю госпоже графине.
   – Никакой истории не было, – сказал я. – Я задержался, больше ничего.
   Мы уже достигли верхнего этажа, и, обогнав служанку, я прошел по коридору, завернул за угол и направился к дальней двери. Я вошел, приветствуемый визгливым тявканьем собачонок, спокойно отпихнул их ногой и, не задерживаясь, приблизился к креслу у печки, в котором сидела графиня в лиловой шали на массивных плечах. Я наклонился и поцеловал ее, с облегчением увидев, что Бланш в комнате нет и графиня одна.
   – Доброе утро и добрый вечер, – сказал я. – Простите, что не смог раньше к вам зайти. Я уехал еще до завтрака. Да вы уже все об этом слышали.
   Рад видеть вас на ногах. Как прошел день? Хорошо?
   Я встретил насмешливый взгляд графини, казалось, ее глаза выискивают что-то в моих.
   – Садись, – сказала она, указав рукой на стул. – Сюда, к свету, чтобы я видела твое лицо. Убирайся, Шарлотта. И чтобы не подслушивала у дверей. Спустись в кухню, скажи, чтобы сюда принесли два подноса с обедом.
   Ступай, да не задерживайся там. Только сначала убери эти вещи.
   Графиня отодвинула на край стола лежащий там молитвенник. Собачонки забрались на кресло и устроились у нее на коленях. Я закурил сигарету, по-прежнему чувствуя на себе ее взгляд.
   – Так где же ты был? – спросила графиня, как только служанка вышла.
   Я догадывался, что все, известное Рене и Мари-Ноэль относительно моего утра: поездка в Виллар, поход на рынок, посещение банка, возможно, даже час, когда я оттуда ушел, – достаточно было туда позвонить, – уже передано графине. Раз она спрашивает меня, где я был, значит, про домик на канале ей ничего не известно. Эту часть своей жизни Жан де Ге, по-видимому, от нее утаил.
   – У меня были дела, – ответил я.
   – Ты вышел из банка еще до половины первого, – сказала она, – а сейчас половина седьмого.
   – А вдруг я ездил в Ле-Ман? – сказал я.
   – Не на "рено". Он весь день простоял на площади Республики. Человек, который привез Рене домой, сказал, что видел машину, когда возвращался в гараж. Я велела Рене позвонить и спросить его.
   Я улыбнулся. Маман, как ребенок, не могла скрыть мучившего ее зуда любопытства.
   – Если хотите знать правду, – сказал я, – я пытался отделаться от Рене. И мне это удалось. Ничего больше я вам говорить не намерен. Можете выспрашивать меня хоть до полуночи, все равно ничего не узнаете.
   Графиня тихонько засмеялась, и я увидел, что уже который раз мое инстинктивное отвращение ко лжи выручило меня.
   – Я тебя не виню, – сказала она. – Рене ненасытна. Не поддавайся ей.
   – Она томится от безделья, – отозвался я. – Все вы, женщины, живете здесь сложа руки.
   – Было время, – сказала графиня, – до того, как умер твой отец, а ты женился, когда дел у меня было хоть отбавляй. Тогда мы, женщины, не сидели сложа руки. А дурочки, вроде Рене и Франсуазы, были еще сопливыми девчонками. Тогда жизнь имела для меня смысл. И для Бланш тоже.
   В ее голосе было столько желчи, что я даже вздрогнул и быстро взглянул на нее. Жесткий, как у дочери, сжатый в ниточку рот; только что дразнившие меня глаза прячутся за набрякшими веками.
   – Что вы имеете в виду? – спросил я.
   – Ты сам прекрасно это знаешь, – ответила графиня, но тут выражение ее лица вновь изменилось: подбородок отвис, губы расслабились; она пожала плечами. – Я старая, больная женщина, – сказала она, – вот в чем горе, и это угнетает меня, как и тебя будет угнетать, когда придет твой черед. Мы очень с тобой похожи. Мы не хотим заниматься своими болезнями, не говоря уж о чужих. Кстати, как Франсуаза?
   Я чувствовал, что стою у порога тайны, и, сумей я хоть на миг в нее проникнуть, я пойму, что происходит в сердце графини под этими складками плоти, но ее равнодушный, нарочито небрежный вопрос был задан другим человеком, черствым и бездушным.
   – Вы же знаете, я не застал Лебрена, – сказал я. – Он позвонит попозже, вечером. Он запретил ей вставать. Она очень слаба.
   Пальцы графини принялись барабанить по подлокотнику кресла. Три удара, затем два и снова три – четкий ритм. Взглянув на нее, я понял, что движение это бессознательно, она и не подозревает, что ее пальцы шевелятся. Дробный стук сопровождал какую-то еще не оформившуюся мысль, которую графиня могла выразить вслух, как, впрочем, могла и оставить при себе.
   – Я разговаривала с Лебреном, – сказала она. – Вряд ли ты услышишь от него что-нибудь новое. Врач он никудышный, хотя и мнит о себе. С этим ребенком Франсуазу ждет то же, что было с прошлым. Вся разница в том, что на этот раз ей удалось сохранить его немного дольше.
   Барабанная дробь по подлокотнику кресла продолжалась. Я, как завороженный, смотрел на пальцы графини.
   – Франсуаза не хочет, чтобы я вызвал акушера, – сказал я. – Отказалась, когда я предложил.
   – Ты это предложил? – спросила графиня. – Это еще зачем?
   – Ну, как же, – сказал я, – а вдруг возникнут какие-нибудь осложнения, что-нибудь пойдет не так…
   Наши глаза встретились, и, сам не знаю почему, меня вдруг охватило необъяснимое смущение. Я вспомнил пункты брачного контракта и те, что в случае смерти Франсуазы до рождения сына все ее огромное приданое будет разделено между Жаном де Ге и Мари-Ноэль.
   В комнате, и до того душной, стало невозможно дышать. Я встал, распустил галстук. Я чувствовал спиной взгляд графини в то время, как, подойдя к окну, сражался со ставнями. Распахнув их и открыв одну створку окна, я высунулся наружу, жадно глотая воздух. Стемнело, поднялся туман.
   Дорожки скрылись. Охотницу окутала белая пелена, даже голубятня внизу, на краю лужайки, казалась темным плоским пятном. Рядом на стене была голова горгульи: прижатые уши, щелки глаз, вытянутые вперед губы – сток для дождевой воды. Кровельный желоб был забит листьями; когда начнутся дожди, все это превратится в кашу и польется изо рта горгульи зловонным потоком.
   Как оглушительно будет звучать шум ливня здесь, под самой крышей: сперва легкий перестук капель по свинцовым полосам кровли, затем все более стремительное падение водяных струй, омывающих стены, налетающих тучами стрел на окна, с бульканьем кружащих в водовороте над водосточной трубой; кто знает, возможно, для одинокой хозяйки этой комнаты глухой гул дождя и шелест листьев и мусора, извергающихся из горла горгульи, будут единственными звуками, которые она услышит в течение долгих часов зимней ночи.
   Я закрыл окно и повернулся к нему спиной. Графиня по-прежнему смотрела на меня, но пальцы ее были недвижны.
   – Что с тобой? – спросила она. – Почему ты нервничаешь?
   – Вовсе нет, – ответил я. – Просто мне душно. Здесь слишком натоплено.
   – Если даже так, то ради тебя, – сказала графиня. – Ты вечно жалуешься, что в замке холодно. Подойди ко мне.
   Я медленно, против воли, приблизился к ней вплотную. Ее глаза, так похожие на глаза ее сына, на мои собственные, глядящие на меня из зеркала, видели меня насквозь. Она сжала мне руки.
   – У тебя что – наконец проснулась совесть?
   Считается, что прикосновение руки говорит о человеке. Ребенок вкладывает пальцы в ладонь взрослого и инстинктивно чувствует, доверять ему или нет. Два дня назад руки графини цеплялись за мои; растерянная, в паническом страхе, она молила меня о чем-то, а сейчас ее руки твердо держали мои, сжимали их до боли. Она была сильней меня. Ее пожатие не прибавляло мне и не лишало меня уверенности в себе, оно переводило ее в иную плоскость.
   Пусть мать не знает секретов сына и делит с ним лишь малую часть его жизни, ее вера в него так безгранична, что кажется – он все еще в чреве: так же привязан к ней, так же слеп, как был до рождения, и она никогда не разорвет эту связь.
   – Давай не будем сентиментальны, – сказала графиня, – и станем спокойно принимать все, что пошлет нам судьба. Слишком поздно – для тебя и для меня. Жизнь вовсе не коротка, как утверждают люди, это длинная, слишком длинная история. Мы – и ты, и я – еще не скоро умрем. Прошу тебя, давай, если сможем, не терзаться по пустякам.
   Осторожный стук в дверь, и на пороге возникла Шарлотта с подносом в руках, за ней – Жермена со вторым; повторился весь обеденный ритуал, теперь уже знакомый мне. В первый вечер графиня почти не прикоснулась к еде, но сегодня она макала в бульон куски свежего хлеба и ела, не поднимая глаз от тарелки, чуть не касаясь ее подбородком. Я вспомнил про ветчину, фрукты и сыр в домике на канале и спросил себя, как Бела проводит вечера, обедает с друзьями или одна, как выглядит ее комната при закрытых ставнях…
   Графиня повернулась ко мне и, протягивая на вилке кусочек бифштекса одной из собачонок, сказала:
   – Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
   – О женщине, – сказал я. – Вы ее не знаете.
   – Она подходит тебе?
   – Да.
   – Все остальное неважно. У твоего отца одно время была в Ле-Мане любовница. Я как-то раз видела ее. Рыжеволосая. Форменная красавица. Он ездил к ней каждую пятницу. Шло ему на пользу, поднимало настроение. А потом она вышла замуж за богатого мясника и уехала навсегда в Тур. Я очень жалела об этом.
   Шарлотта внесла в вазочках крем-брюле. Собачонки поднялись в ожидании на задние лапки.
   – Так ты позволил Мари-Ноэль вернуться из Виллара с Жюли и ее внуком?
   – продолжала графиня, переходя на другую тему. – Девочка была полна впечатлений, говорит, грузовик лучше, чем "рено". Я спросила, кто его вел.
   Она ответила: один из рабочих, молодой, с кудрявыми волосами. Говорит: ей понравилось, как от него пахнет. "Расскажи об этом тете Бланш, – посоветовала я ей. – Послушай, что она тебе скажет".
   Значит, мадам Ив – это Жюли. У меня отлегло от сердца. Застав, когда я вернулся, Франсуазу в постели, я совсем забыл о Мари-Ноэль и грузовике.
   – Все дети любят кататься на грузовике, – сказал я. – Возможно, я сам – тоже.
   – Ты? – Она засмеялась, – Лучше не вспоминать, что ты говорил в ее возрасте. Помнишь маленькую Сесиль, которую как-то привели к чаю? Ты зазвал ее в голубятню и запер дверь. Мать больше никогда ее сюда не брала. Бедняжка Сесиль… Не спускай глаз с Мари-Ноэль. Она растет как на дрожжах.
   – Не очень-то весело, – сказал я, – быть единственным ребенком в семье.
   – Глупости. Ей это по вкусу. Она не хочет видеть здесь сверстников.
   Предпочитает тех, кто постарше. Я знаю, сама была такой в ее возрасте.
   Влюблялась во всех своих взрослых кузенов. У Мари-Ноэль их нет. Станет влюбляться в рабочих с фабрики.
   В дверь постучали.
   – Кто там? – отозвалась графиня. – Войдите. Терпеть не могу, когда стучат.
   В дверях появилась Жермена.
   – Господина графа к телефону. Спрашивает доктор Лебрен, – сказала она.
   – Спасибо.
   Я встал, положил на поднос салфетку.
   – Лучше попрощаться сейчас. Я устала. Скажи старому олуху, чтобы не устраивал паники. Франсуазе нужно одно: не спускать ноги на пол. Возможно, она и родит тебе сына. Поцелуй меня.
   Руки снова сжали мои, глаза не давали отвести взгляда.
   – И забудь эти глупости насчет акушера. Слишком дорогое удовольствие, – добавила она.
   Я вышел из комнаты, спустился по лестнице и подошел к телефону в нише, где висели плащи. У аппарата я застал одетую в халатик Мари-Ноэль. Лицо ее было бледным, вид – встревоженным.
   – Можно я послушаю в тетиной комнате? – спросила она.
   – Конечно, нет, – ответил я. – Доктор Лебрен хочет говорить со мной.
   – Ты скажешь мне потом, что он говорил?
   – Не знаю. – Я легонько оттолкнул ее в сторону и взял трубку. – Хелло? – сказал я; мне ответил высокий старческий голос; слова, обгоняя друг друга, лились бесконечным потоком.
   – Добрый вечер, господин граф, так неудачно, что мы разминулись сегодня утром. Днем я был в Вилларе, могли бы повидаться и там, если бы я знал, где вы. Я нашел мадам Жан в крайне нервозном состоянии, она со страхом ждет предстоящее событие, и, бесспорно, любое волнение может на данной стадии привести к преждевременным родам, и если принять во внимание затруднения, которые были у нее в прошлый раз, ее малокровие и прочее, мадам Жан могут ожидать значительные неприятности. Ей необходим полный покой в течение нескольких ближайших дней: седьмой месяц беременности является, как вы понимаете, критическим. Надеюсь, я вас не очень напугал?
   Он замолк на миг, чтобы перевести дыхание, и я спросил его, не хочет ли он посоветоваться со специалистом акушером.
   – Покамест нет, – сказал он. – Если ваша супруга будет лежать спокойно и у нее не появятся дальнейшие симптомы недомогания, а главное – у нее не начнется кровотечение, все будет хорошо. Я бы посоветовал, чтобы само событие происходило в клинике в Ле-Мане, но мы еще успеем это обсудить в течение ближайших недель. Во всяком случае, я буду держать с вами постоянную связь и завтра позвоню снова. Между прочим, я полагаю, вы ждете меня в воскресенье?