Страница:
Глядя на нее, я напомнил себе, что убить я собираюсь вовсе не ее сына, а кого-то чужого, человека со стороны, без чувств, без сердца, который не питает любви ни к ней, ни к кому другому. Она признала во мне своего сына. В будущем я сделаю для нее все, что не удалось ему.
– Я хочу похоронить прошлое, – сказал я. – Только это у меня на уме.
– Ты приложил все усилия, чтобы воскресить его, – сказала она, – предложив Бланш переехать на фабрику.
– Нет, – возразил я. – Вы не понимаете.
Графиня пожала плечами.
– Как хочешь, – сказала она. – Меня твои планы вполне устраивают, если только из этого что-нибудь выйдет. Конечно, все твои махинации имеют одну цель – облегчить собственную жизнь. Иди сядь со мной.
Она показала на кресло, стоящее рядом, и я сел, все еще держа ее руку.
Вскоре я увидел, что она уснула.
Поль, обернувшись ко мне, тихо сказал:
– Маман слишком много возится. И Шарлотта так говорит. А потом будет страдать. Тебе следует пресечь это.
– Нет, – сказал я. – Так для нее лучше.
Рене кинула на меня взгляд от стола.
– Ей следует отдыхать у себя в спальне, как обычно, – сказала она. – Поль абсолютно прав. Ее ждет после похорон полный упадок сил.
– Мой риск, – сказал я, – моя ответственность.
День медленно подходил к концу. Не слышно было ничего, кроме скрипенья перьев. Я поглядел на лицо спящей графини и внезапно понял, что мне надо уйти до того, как она проснется и Мари-Ноэль спустится вниз. Поль сидел спиной ко мне, Рене тоже. Никто из них не должен знать, куда я иду.
Безотчетно – так мы касаемся дерева, чтобы предотвратить несчастье, – я поцеловал руку маман. Затем поднялся и покинул комнату. Никто не поднял головы, никто не окликнул меня.
Я захватил из гардеробной револьвер и вышел из парадных дверей на террасу, а оттуда, обогнув замок, направился к проходу в стене.
Остановившись на секунду в моем первом убежище – под кедром, – я увидел, что Цезарь выходит из будки. Он поднял голову, принюхался, поглядел вокруг.
Увидев меня, пес не залаял. Но и не завилял хвостом. Он признал меня как одного из обитателей Сен-Жиля, однако хозяином его я еще не стал. Это будет одной из моих задач. Я прошел под каштанами в парк, оттуда – в лес, где под жарким еще солнцем горели золотом падающие листья. Никогда еще лес не казался мне таким ласковым, таким прекрасным.
Добравшись до поля, граничащего с фабричным участком, я прилег на опушке и стал ждать. Не было смысла заходить в дом управляющего до тех пор, пока не уйдет Жак и рабочие не закончат работу. Я вспомнил, что в одном из фабричных строений стоят канистры с бензином. Бензин был мне необходим. Лежа в лесу, я видел тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из трубы плавильной печи; меня все сильней охватывало нетерпение, я прямо не мог найти себе места. Я хотел, чтобы все поскорее ушли.
Прошло, должно быть, часа два. Точнее определить время я не мог, но воздух вдруг стал сырым и холодным, солнце спряталось за деревья, и наступила тишина. Все звуки, долетавшие с фабрики, смолкли. Я поднялся с земли, подошел к ограде и, пригнувшись, посмотрел в сад. Там никого не было.
Окна конторы были закрыты, место казалось покинутым. Я пересек сад и встал у стены дома. Подождал немного и под укрытием обвившего стену винограда заглянул в окно. Пусто. Жак уже ушел. Дом был в моем распоряжении. Я прошел на противоположную сторону и влез в окно, как делал раньше. В комнате все говорило об утреннем пребывании там Поля и Бланш. Часть мебели уже была разобрана, столы и стулья отодвинуты от стены, картины переставлены на другое место. Да, Бланш времени не теряла. Она знает, чего хочет. Комната больше не походила на пустую оболочку, на пристанище прошлого, комната ждала ее, она предвкушала, что Бланш снова вдохнет в нее жизнь.
Я тоже ждал, ждал человека, которого намеревался убить. Солнце ушло, тени стали гуще. Через полчаса или меньше наступят сумерки, и когда он придет и постучит в окно или в дверь, он увидит, что роли переменились и за его преступление ему будет отплачено той же монетой. Он, а не я, вернется на пятнадцать лет назад.
Я заметил, что ручка двери поворачивается, и, так как ею не пользовались много лет, она отвалилась и упала на пол. Дверь не открылась, так как я запер ее на задвижку. Я прошел через комнату, поднял ручку и сунул ее на место. Медленно, держа револьвер наготове, отодвинул задвижку. Открыл дверь – низ ее чиркнул по каменному полу, и я подумал: вот так, должно быть, Морис Дюваль открывал дверь в ту ночь и увидел за ней в темноте его. Затем раздалось восклицание, и голос – не тот – вопросил:
– В доме кто-нибудь есть?
Это был не Жан де Ге, это был кюре. Мы смотрели в лицо друг другу: я, пораженный, в полной растерянности, он – кивая головой и улыбаясь, пока взгляд его не упал на револьвер.
– Разрешите? – сказал он, протянув руку, и, прежде чем я понял, что он собирается сделать, забрал у меня револьвер. Затем высыпал из обоймы патроны, положил их в карман, револьвер сунул туда же.
– Я не люблю эти игрушки, – сказал он. – Во время войны их было здесь более чем достаточно, и во время оккупации тоже. Они причинили очень много вреда и снова могут это сделать.
Он посмотрел на меня, кивая головой, словно подтверждая свои слова, и, так как я был не в силах что-нибудь произнести, просто не мог найти слов, потрепал меня по руке и сказал:
– Не сердитесь. Пройдет немного времени, и вы будете рады, что я отнял у вас оружие. Ведь вы задумали кого-то уничтожить, верно?
Я ответил не сразу:
– Да, святой отец.
– Что ж, не будем это обсуждать. Вопрос вашей совести и Бога. Не мне спрашивать, что привело вас к такому решению, но постараться спасти жизнь человека – дело мое. Если мне это сейчас удалось, я благодарен Создателю за то, что явился смиренным орудием его воли. – Он оглядел комнату, где становилось все темней. – Я был у Андре Ива, – сказал кюре. – К счастью, со временем он снова сможет пользоваться рукой. Он очень терпеливый человек.
Но неделю назад он сказал мне: "Лучше бы я покончил с собой". – "Нет, Андре, – возразил я, – будущее начинается сегодня. Это дар, который вручают нам каждое утро. Воспользуйся им, не отвергай его". – Кюре замолчал, потом указывая на мебель, заметил:
– Значит, то, что сказала мне сегодня днем мадемуазель Бланш, когда я зашел в замок, правда? Вы действительно предложили ей переехать сюда и она будет здесь жить?
– Если она сама так сказала, – ответил я, – значит, это правда.
– Тогда тем более вы не захотите сделать то, что заставит ее передумать, – сказал кюре. – Есть старая поговорка: "Злом зла не поправишь". Кто знает, возможно, если бы я волею судеб не проходил мимо, случилось бы нечто, что причинило бы всем нам большое горе. В вашей семье было достаточно трагедий, зачем ей еще одна?
– Я не собирался никому причинять горя, я хотел убрать его причину.
– Уничтожив себя самого? – спросил кюре. – Какую пользу это принесет вам или им? Вы можете заново создать их мир. И я уже вижу приметы этого здесь, в доме управляющего. Вот что им нужно, и не только на фабрике, но и в замке. Жизнь, а не смерть.
Он подождал моего ответа. Я молчал.
– Ну, что ж, – кюре приостановился, направляясь к дверям. – Я не могу подвезти вас, я на велосипеде. Я не вижу нигде вашей машины. Как вы доберетесь домой?
– Я пришел пешком, – ответил я. – Так же и вернусь.
– Почему бы нам не возвратиться вместе? – предложил он. – Вы же знаете, я еду очень медленно. – Кюре вынул часы. – Уже восьмой час.
Возможно, в замке вас хватились. И уж Мари-Ноэль наверняка вас ждет. Я скучный попутчик, но мне бы очень хотелось, чтобы вы присоединились ко мне.
– Не сегодня, святой отец, – сказал я. – Я предпочел бы побыть один.
Кюре все еще медлил, тревожно глядя на меня.
– Не могу сказать, что мне очень улыбается мысль оставить вас здесь, – проговорил он, – после того, что я только что обнаружил у вас в руках.
Вы можете совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, в котором потом раскаялись бы.
– Нет, не могу. – сказал я, – вы лишили меня такой возможности.
Он улыбнулся.
– Я рад. – сказал он. – Я никогда не пожалею об этом. Что до вашего револьвера, – он похлопал себя по сутане, – возможно, через несколько дней я вам его верну. Это будет зависеть от вас самого. Bonsoir[39].
И он вышел в темноту. Я смотрел, как он едет мимо колодца, не взглянув на него, и пересекает двор по направлению к фабричным строениям. Я закрыл дверь и снова запер ее на задвижку. Комнату заполнили тени, день кончился.
Когда я подошел к окну, выходящему в сад, в проеме возник человек с пистолетом в руке и, перекинув ногу через подоконник, спрыгнул на пол. Тихо посмеиваясь, он направил дуло мне в грудь и сказал:
– Однажды я уже проделал этот путь, но на этот раз мне было куда легче. Никаких часовых на дорогах, никаких застав, никакой колючей проволоки. И вместо кучки парней, которые, стоило им пригрозить, выдали бы меня, – его преподобие господин кюре, случайно проезжавший мимо. Вы должны признать, что счастье всегда на моей стороне. Я правильно сделал – вы согласны? – что пришел вооруженным. Этот пистолет – единственное, что я не оставил в чемодане, когда покидал Ле-Ман.
Он пододвинул к нам два стула из тех, что Бланш утром вытащила из груды мебели.
– Садитесь, – сказал он, – вам не обязательно держать руки вверх.
Это не угроза, просто предостережение. Я не расстаюсь с оружием с сорок первого года.
Он сел на второй стул верхом, лицом ко мне. Спинка стула служила хорошей опорой для пистолета.
– Значит, вы решили избавиться от меня и остаться в Сен-Жиле?
Внезапная перспектива получить наследство оказалась слишком большим искушением. Я вам сочувствую. Я испытал то же самое.
– Я хочу похоронить прошлое, – сказал я. – Только это у меня на уме.
– Ты приложил все усилия, чтобы воскресить его, – сказала она, – предложив Бланш переехать на фабрику.
– Нет, – возразил я. – Вы не понимаете.
Графиня пожала плечами.
– Как хочешь, – сказала она. – Меня твои планы вполне устраивают, если только из этого что-нибудь выйдет. Конечно, все твои махинации имеют одну цель – облегчить собственную жизнь. Иди сядь со мной.
Она показала на кресло, стоящее рядом, и я сел, все еще держа ее руку.
Вскоре я увидел, что она уснула.
Поль, обернувшись ко мне, тихо сказал:
– Маман слишком много возится. И Шарлотта так говорит. А потом будет страдать. Тебе следует пресечь это.
– Нет, – сказал я. – Так для нее лучше.
Рене кинула на меня взгляд от стола.
– Ей следует отдыхать у себя в спальне, как обычно, – сказала она. – Поль абсолютно прав. Ее ждет после похорон полный упадок сил.
– Мой риск, – сказал я, – моя ответственность.
День медленно подходил к концу. Не слышно было ничего, кроме скрипенья перьев. Я поглядел на лицо спящей графини и внезапно понял, что мне надо уйти до того, как она проснется и Мари-Ноэль спустится вниз. Поль сидел спиной ко мне, Рене тоже. Никто из них не должен знать, куда я иду.
Безотчетно – так мы касаемся дерева, чтобы предотвратить несчастье, – я поцеловал руку маман. Затем поднялся и покинул комнату. Никто не поднял головы, никто не окликнул меня.
Я захватил из гардеробной револьвер и вышел из парадных дверей на террасу, а оттуда, обогнув замок, направился к проходу в стене.
Остановившись на секунду в моем первом убежище – под кедром, – я увидел, что Цезарь выходит из будки. Он поднял голову, принюхался, поглядел вокруг.
Увидев меня, пес не залаял. Но и не завилял хвостом. Он признал меня как одного из обитателей Сен-Жиля, однако хозяином его я еще не стал. Это будет одной из моих задач. Я прошел под каштанами в парк, оттуда – в лес, где под жарким еще солнцем горели золотом падающие листья. Никогда еще лес не казался мне таким ласковым, таким прекрасным.
Добравшись до поля, граничащего с фабричным участком, я прилег на опушке и стал ждать. Не было смысла заходить в дом управляющего до тех пор, пока не уйдет Жак и рабочие не закончат работу. Я вспомнил, что в одном из фабричных строений стоят канистры с бензином. Бензин был мне необходим. Лежа в лесу, я видел тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из трубы плавильной печи; меня все сильней охватывало нетерпение, я прямо не мог найти себе места. Я хотел, чтобы все поскорее ушли.
Прошло, должно быть, часа два. Точнее определить время я не мог, но воздух вдруг стал сырым и холодным, солнце спряталось за деревья, и наступила тишина. Все звуки, долетавшие с фабрики, смолкли. Я поднялся с земли, подошел к ограде и, пригнувшись, посмотрел в сад. Там никого не было.
Окна конторы были закрыты, место казалось покинутым. Я пересек сад и встал у стены дома. Подождал немного и под укрытием обвившего стену винограда заглянул в окно. Пусто. Жак уже ушел. Дом был в моем распоряжении. Я прошел на противоположную сторону и влез в окно, как делал раньше. В комнате все говорило об утреннем пребывании там Поля и Бланш. Часть мебели уже была разобрана, столы и стулья отодвинуты от стены, картины переставлены на другое место. Да, Бланш времени не теряла. Она знает, чего хочет. Комната больше не походила на пустую оболочку, на пристанище прошлого, комната ждала ее, она предвкушала, что Бланш снова вдохнет в нее жизнь.
Я тоже ждал, ждал человека, которого намеревался убить. Солнце ушло, тени стали гуще. Через полчаса или меньше наступят сумерки, и когда он придет и постучит в окно или в дверь, он увидит, что роли переменились и за его преступление ему будет отплачено той же монетой. Он, а не я, вернется на пятнадцать лет назад.
Я заметил, что ручка двери поворачивается, и, так как ею не пользовались много лет, она отвалилась и упала на пол. Дверь не открылась, так как я запер ее на задвижку. Я прошел через комнату, поднял ручку и сунул ее на место. Медленно, держа револьвер наготове, отодвинул задвижку. Открыл дверь – низ ее чиркнул по каменному полу, и я подумал: вот так, должно быть, Морис Дюваль открывал дверь в ту ночь и увидел за ней в темноте его. Затем раздалось восклицание, и голос – не тот – вопросил:
– В доме кто-нибудь есть?
Это был не Жан де Ге, это был кюре. Мы смотрели в лицо друг другу: я, пораженный, в полной растерянности, он – кивая головой и улыбаясь, пока взгляд его не упал на револьвер.
– Разрешите? – сказал он, протянув руку, и, прежде чем я понял, что он собирается сделать, забрал у меня револьвер. Затем высыпал из обоймы патроны, положил их в карман, револьвер сунул туда же.
– Я не люблю эти игрушки, – сказал он. – Во время войны их было здесь более чем достаточно, и во время оккупации тоже. Они причинили очень много вреда и снова могут это сделать.
Он посмотрел на меня, кивая головой, словно подтверждая свои слова, и, так как я был не в силах что-нибудь произнести, просто не мог найти слов, потрепал меня по руке и сказал:
– Не сердитесь. Пройдет немного времени, и вы будете рады, что я отнял у вас оружие. Ведь вы задумали кого-то уничтожить, верно?
Я ответил не сразу:
– Да, святой отец.
– Что ж, не будем это обсуждать. Вопрос вашей совести и Бога. Не мне спрашивать, что привело вас к такому решению, но постараться спасти жизнь человека – дело мое. Если мне это сейчас удалось, я благодарен Создателю за то, что явился смиренным орудием его воли. – Он оглядел комнату, где становилось все темней. – Я был у Андре Ива, – сказал кюре. – К счастью, со временем он снова сможет пользоваться рукой. Он очень терпеливый человек.
Но неделю назад он сказал мне: "Лучше бы я покончил с собой". – "Нет, Андре, – возразил я, – будущее начинается сегодня. Это дар, который вручают нам каждое утро. Воспользуйся им, не отвергай его". – Кюре замолчал, потом указывая на мебель, заметил:
– Значит, то, что сказала мне сегодня днем мадемуазель Бланш, когда я зашел в замок, правда? Вы действительно предложили ей переехать сюда и она будет здесь жить?
– Если она сама так сказала, – ответил я, – значит, это правда.
– Тогда тем более вы не захотите сделать то, что заставит ее передумать, – сказал кюре. – Есть старая поговорка: "Злом зла не поправишь". Кто знает, возможно, если бы я волею судеб не проходил мимо, случилось бы нечто, что причинило бы всем нам большое горе. В вашей семье было достаточно трагедий, зачем ей еще одна?
– Я не собирался никому причинять горя, я хотел убрать его причину.
– Уничтожив себя самого? – спросил кюре. – Какую пользу это принесет вам или им? Вы можете заново создать их мир. И я уже вижу приметы этого здесь, в доме управляющего. Вот что им нужно, и не только на фабрике, но и в замке. Жизнь, а не смерть.
Он подождал моего ответа. Я молчал.
– Ну, что ж, – кюре приостановился, направляясь к дверям. – Я не могу подвезти вас, я на велосипеде. Я не вижу нигде вашей машины. Как вы доберетесь домой?
– Я пришел пешком, – ответил я. – Так же и вернусь.
– Почему бы нам не возвратиться вместе? – предложил он. – Вы же знаете, я еду очень медленно. – Кюре вынул часы. – Уже восьмой час.
Возможно, в замке вас хватились. И уж Мари-Ноэль наверняка вас ждет. Я скучный попутчик, но мне бы очень хотелось, чтобы вы присоединились ко мне.
– Не сегодня, святой отец, – сказал я. – Я предпочел бы побыть один.
Кюре все еще медлил, тревожно глядя на меня.
– Не могу сказать, что мне очень улыбается мысль оставить вас здесь, – проговорил он, – после того, что я только что обнаружил у вас в руках.
Вы можете совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, в котором потом раскаялись бы.
– Нет, не могу. – сказал я, – вы лишили меня такой возможности.
Он улыбнулся.
– Я рад. – сказал он. – Я никогда не пожалею об этом. Что до вашего револьвера, – он похлопал себя по сутане, – возможно, через несколько дней я вам его верну. Это будет зависеть от вас самого. Bonsoir[39].
И он вышел в темноту. Я смотрел, как он едет мимо колодца, не взглянув на него, и пересекает двор по направлению к фабричным строениям. Я закрыл дверь и снова запер ее на задвижку. Комнату заполнили тени, день кончился.
Когда я подошел к окну, выходящему в сад, в проеме возник человек с пистолетом в руке и, перекинув ногу через подоконник, спрыгнул на пол. Тихо посмеиваясь, он направил дуло мне в грудь и сказал:
– Однажды я уже проделал этот путь, но на этот раз мне было куда легче. Никаких часовых на дорогах, никаких застав, никакой колючей проволоки. И вместо кучки парней, которые, стоило им пригрозить, выдали бы меня, – его преподобие господин кюре, случайно проезжавший мимо. Вы должны признать, что счастье всегда на моей стороне. Я правильно сделал – вы согласны? – что пришел вооруженным. Этот пистолет – единственное, что я не оставил в чемодане, когда покидал Ле-Ман.
Он пододвинул к нам два стула из тех, что Бланш утром вытащила из груды мебели.
– Садитесь, – сказал он, – вам не обязательно держать руки вверх.
Это не угроза, просто предостережение. Я не расстаюсь с оружием с сорок первого года.
Он сел на второй стул верхом, лицом ко мне. Спинка стула служила хорошей опорой для пистолета.
– Значит, вы решили избавиться от меня и остаться в Сен-Жиле?
Внезапная перспектива получить наследство оказалась слишком большим искушением. Я вам сочувствую. Я испытал то же самое.
Глава 26
Я не видел его глаз, только расплывчатое пятно лица – моего лица. Хотя во мраке его присутствие казалось еще более зловещим, мне почему-то было легче его стерпеть.
– Что произошло? – спросил он. – Как она умерла? В газете, которую я прочитал утром, сказано: несчастный случай.
– Она упала, – ответил я, – из окна своей спальни. Уронила на карниз медальон, который вы привезли ей из Парижа, и пыталась его достать.
– Она была в спальне одна?
– Да, – сказал я. – Дело расследовалось в полиции. Полицейский комиссар был вполне удовлетворен результатами и подписал свидетельство о смерти. Завтра тело привезут обратно в Сен-Жиль, в пятницу будут похороны.
– Об этом было в газете, – сказал он. – Потому я и вернулся.
Я промолчал. Домой его привели не похороны жены, а то, что последует за ними в результате ее смерти.
– Знаете, – сказал он, – я не ожидал, что вы справитесь. Когда я оставил вас неделю назад в Ле-Мане, я думал, что вы отправитесь в полицию, выложите им свою историю, и, в конце концов, хоть объяснить толком вы ничего и не сможете, они вам поверят. А вместо этого, – он рассмеялся, – вы умудрились водить всех за нос в течение семи дней. Примите мои поздравления.
Как бы вы пригодились мне лет двенадцать – пятнадцать назад! Скажите, никто так ничего и не заподозрил?
– Никто, – сказал я.
– А моя мать? И девочка?
– Меньше всех остальных.
Я сказал это со странным удовлетворением, даже злорадством. Никто не ощутил его отсутствия, никто не сожалел о нем.
– Интересно, – сказал он, – до чего вы докопались. Меня страшно забавляет мысль о том, например, как вам удалось управиться с Рене: еще до того, как я уехал в Париж, она изрядно мне надоела. И как вы осушили слезы Франсуазе. И пытались ли с неуместной учтивостью заговаривать с Бланш. Что касается матери, с ее нуждами в дальнейшем будет иметь дело врач.
Естественно, не наш, а специалист. Ей придется переехать в клинику. Я уже начал переговоры на этот счет в Париже.
Я поглядел на дуло пистолета на спинке стула. Нет, мне не удастся добраться до него. Скорый на руку, как и во всем остальном, он меня опередит.
– Графине незачем уезжать в Париж, – сказал я, – хотя, вероятно, она будет нуждаться в медицинском уходе дома. Она хочет бросить наркотики. Я просидел у нее всю прошлую ночь. Она сделала первую попытку.
Я чувствовал во мраке, что его глаза прикованы ко мне.
– Что вы имеете в виду? – спросил он. – Вы просидели у нее всю прошлую ночь? Для чего?
Я вспомнил свое кресло возле кровати, ее полусон, тишину, грозные тени, которые, казалось, таяли и исчезали на глазах. Рассказывать ему об этой ночи было нелепо. Сейчас все это выглядело банальным. Я ничего не добился, ничего не дал ей, кроме спокойного сна.
– Я сидел рядом с ней, и она спала, – сказал я. – Я держал ее руку.
Его смех, заразительный и вместе с тем нестерпимый, разнесся по темной комнате.
– Мой бедный друг, – сказал он, – и вы воображаете, будто так можно вылечить морфинистку? Сегодня вечером она будет буйствовать, и Шарлотте придется дать ей двойную дозу.
– Нет, – сказал я. – Нет!
Но меня охватили сомнения. Когда я оставил ее спящей в кресле, у нее был больной и измученный вид.
– Что еще? – спросил он. – Расскажите мне, что вы еще натворили.
Что еще? Я порылся в уме.
– Поль, – сказал я. – Поль и Рене. Они уезжают из замка, уезжают из Сен-Жиля. Они будут путешествовать. Полгода или год, по меньшей мере.
Я видел, что он кивает.
– Это развалит их брак еще быстрей, – сказал он. – Рене найдет любовника, которого уже давно ищет. Поль будет чувствовать себя еще большим ничтожеством. Выпустите его в свет, и все увидят, что он провинциал и мужлан, а пока об этом знает лишь он сам. Простите, но это бестактно: никакой деликатности, никакой душевной тонкости. Дальше.
Я вспомнил, как мальчиком играл в кегли. Катишь деревянный шар по кегельбану, и кегля в другом его конце переворачивается и падает. Это самое он делал сейчас с замыслами, которые мне подсказала любовь. Выходит, это была вовсе не любовь, а бестолковая сентиментальность.
– Вы отказались подписать новый контракт с Корвале, да? – сказал я.
– Я его подписал. Verrerie не будет закрыта. Никто не останется без работы.
Вам придется покрывать убытки из основного капитала.
На этот раз он не засмеялся. Он присвистнул. Его тревога доставила мне удовольствие.
– Полагаю, что сумею выпутаться, – сказал он. – Но на это уйдет время. Все прочие ваши шаги, хоть и неверные, большого вреда не принесли, но это куда серьезнее. Даже имея в резерве деньги Франсуазы, поддерживать гибнущее предприятие – не шутка. А кого вы намеревались поставить на место управляющего, когда уедет Поль?
– Бланш, – сказал я.
Он наклонился вперед вместе с креслом, приблизив лицо к моему лицу.
Теперь мне была видна каждая его черта, а главное – глаза. Все осталось таким же, каким было в отеле в Ле-Мане. Его сходство со мной казалось мне отвратительным.
– Вы разговаривали с Бланш? – спросил он. – На самом деле? И она вам отвечала?
– Да, разговаривал, – подтвердил я. – И она приходила сюда утром. Я сказал ей, что с сегодняшнего дня фабрика в ее распоряжении. Она может делать здесь все, что угодно, любым путем добиться ее процветания, чтобы она стала приданым Мари-Ноэль.
С минуту он молчал, возможно, не мог прийти в себя, ведь я опрокинул все его привычные представления. Я надеялся, что это так. Больше всего на свете мне хотелось сбить с него спесь. Но мне это не удалось.
– А вы знаете, – медленно произнес он, – это может в конечном итоге окупиться. Если Бланш снова станет делать образцы и нам удастся производить дешевые безделушки. чтобы привлечь туристов, мы обойдемся без Корвале или другой какой-нибудь солидной фирмы, завоюем рынок в здешних местах и собьем цены всем остальным. Вместо того чтобы проезжать через Виллар прямиком в Ле-Ман, туристы станут заворачивать в Сен-Жиль. Что ж, я полагаю, вы случайно напали на хорошую мысль. – Он приостановился. – Да, – сказал он, – чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится этот план. И как это мне самому в голову не пришло? Ну и болван. Но при том, как Бланш относилась ко мне, об этом не могло быть и речи. Вы, верно, польстили ей. Это было неглупо. Она мнила себя великой художницей в прежние дни. А этот напыщенный педант ей подпевал. Если она сюда переедет, она, возможно, наденет вдовий траур – сделает вид, будто тайно с ним обвенчалась. – Он вытащил из кармана пачку сигарет и, протянув одну мне, закурил. – Что ж, в общем и целом вы управились тут не так уж плохо. А как насчет Мари-Ноэль? Где ее место на картинке? Были у нее видения за эту неделю? Или вещие сны?
Я не ответил. Глумиться над ребенком – что может быть отвратительней?!
Пусть он оскверняет имя матери, пусть издевается над сестрой и братом, но делать мишенью насмешек Мари-Ноэль… этого я не дам.
– С ней все в порядке, – сказал я. – Она стойко держалась вчера.
– И неудивительно, – сказал он. – Эти двое никогда между собой не ладили. Франсуаза ревновала к девочке, та знала об этом. Теперь вы, наконец, понимаете, что значит иметь родных, у которых развит собственнический инстинкт. И вы были готовы терпеть это ради денег. Вы пришли сюда с намерением меня убить, чтобы жить в достатке до конца ваших дней.
Он откинулся назад, выпустив дым в воздух, и лицо его опять поглотил полумрак. Виден был лишь контур.
– Можете мне не верить, – сказал я, – но я не думал о деньгах.
Просто я полюбил ваших родных, вот и все.
Мои слова снова вызвали у него смех.
– И вы, не краснея, говорите мне, – сказал он, – что любите мою мать – самую эгоистичную, самую ненасытную, самую чудовищную женщину из всех, кого я знал в своей жизни; любите моего братца Поля, этого дурачка, эту тряпку, – вот уж действительно противный тип; любите Рене, – вероятно, за ее тело, которое, согласен, восхитительно, но в голове-то у нее пустота; любите Бланш, которая так исковеркана из-за подавленного полового инстинкта и несбывшихся надежд, что только и может стоять на коленях перед распятием, больше ей в жизни ничего не дано. И, полагаю, вы скажете, что любите мою дочь за ее невинность и детскую прелесть, которые, поверьте мне, она прекрасно умеет пускать в ход, ведь она все делает напоказ. Нравится ей одно – чтобы ею восхищались и баловали ее.
Я не спорил. То, что он говорил, было правдой, если смотреть на них его глазами, да, возможно, и моими тоже. Но суть была в том, что это не имело значения.
– Согласен, – сказал я, – все так. Но это не мешает мне любить ваших родных. Не спрашивайте – почему. Я не могу ответить.
– Если я питаю к ним слабость, – сказал он, – это можно понять.
Как-никак, они – моя семья. Но у вас нет для этого никаких оснований. Вы знакомы с ними всего неделю. Просто вы неисправимо сентиментальны, в этом все дело.
– Возможно.
– Вы видите себя спасителем?
– Нет, глупцом.
– Это, по крайней мере, честно. А что, по-вашему, произойдет теперь?
– Не знаю. Это вам решать.
Он почесал голову рукояткой пистолета. Я мог бы напасть на него в этот момент, но что бы это дало?
– Именно, – сказал он. – Что произойдет в Сен-Жиле, решать мне. Могу осуществить вашу программу, если захочу. Или перечеркнуть ее. В зависимости от настроения. А как насчет вас? Пойдем в лес и выкопаем могилу? Сжечь машину мне нетрудно. Искать вас никто не станет. Вы просто исчезнете. Раньше это случалось с людьми.
– Если вы так решили, – сказал я, – приступайте. Я в ваших руках.
Разве что вы предпочтете бросить меня в колодец.
Я не видел его, но чувствовал, что он улыбается.
– Вы и это раскопали? – спросил он. – Из вас бы вышел неплохой сыщик. Я думал, пересуды окончились много лет назад. Вас, вероятно, это возмутило.
– Я не был возмущен, – ответил я, – меня удивил ваш мотив.
– Мой мотив? – повторил он. – Конечно, он вас удивил. На вашу землю с тысяча шестьдесят шестого года не ступала нога захватчика. То-то все вы, англичане, так довольны собой, так перед всеми пыжитесь. Может быть, мы порой бываем жестоки, но, слава Богу, лицемерами нас не назовешь.
Придуманного вами Дюваля вы тоже любите?
Я немного подумал. Пожалуй, "любовь" – слишком сильное слово.
– Мне его жаль, – сказал я. – По всему, что я о нем слышал, он был хороший человек.
– Не всякому слуху верь, – сказал он. – Дюваль был честолюбец и карьерист. Как все ему подобные. Втерся в доверие к моему отцу… с видами на будущее. Главным его козырем была Бланш, но я не дал ему пойти с этой карты. Не очень-то это красиво, знаете, жить дома со всеми удобствами и сотрудничать с врагом, лишь бы спасти свою шкуру.
У меня не было на это ответа. Вражда между ними была их вражда и война – их война. Я знал только, что вражда и война привели к страданию и смерти.
– Что толку, – сказал я, – обсуждать Дюваля или ваших родных? У меня о них свое представление. Что бы вы ни сказали, вы не измените его. Если вы намерены убить меня, как я намеревался убить вас, не тяните. Я готов.
– Я не уверен, что хочу вас убивать, – сказал он. – В конце концов, если мы провели их один раз, почему бы нам снова не разыграть комедию? Мне ничего не стоит связаться с вами, назначить где-нибудь встречу и исчезнуть на неделю или на месяц, оставив вас взамен. Как вы на это смотрите? Конечно, я могу тем временем свести на нет все, что вы попытались предпринять. Что с того? Это даже придаст пикантность вашему пребыванию в Сен-Жиле.
Ненависть сковала мне губы, а он, приняв мое молчание за согласие, продолжал:
– Вы вряд ли встретились с моей Белой. Не хватило бы времени, да и возможности, полагаю, не представилось. У нее в Вилларе небольшой антикварный магазин, и я зову ее Бела потому, что она воображает, будто она – потомок венгерских королей. Готовит – как ангел, и это не единственное ее достоинство. Я езжу к ней время от времени, когда меня очень уж одолевает скука. Естественно, если мы с вами придем к соглашению, она будет частью сделки. Вы не пожалеете о встрече с ней, это я вам обещаю.
Я все еще не отвечал.
– Что до меня, – продолжал он, – если вам удастся обмануть Белу, как и всех остальных, это только прибавит остроты моей следующей встрече с ней.
Я встал с кресла. Он тоже встал, направив на меня дуло пистолета.
– Давайте кончать. – проговорил я. – Мне вам сказать больше нечего.
– А мне есть что, – ответил он. – Вы не заметили, что не задали мне ни одного вопроса. Разве вы не хотите знать, что я сделал за эту неделю?
Мне это было неинтересно. Он позвонил из Девиля. Я предполагал, что он провел всю неделю там. Спрятаться в Девиле можно было не хуже, чем в любом другом городке.
– Нет, – ответил я. – По правде говоря, мне это безразлично. Это меня не касается.
– Еще как касается, – возразил он. – Имеет к вам самое прямое отношение.
– Каким образом?
– Сядьте на минуту, – сказал он, – и я все вам объясню.
Он щелкнул зажигалкой, и в свете пламени я ее узнал. А затем увидел, что и пиджак на нем тоже мой. Но не тот, который был на мне в Ле-Мане.
– Теперь поняли? – спросил он. – Я вел честную игру, как и вы. Если вы заняли мое место, – хотя откуда мне было знать наверняка, все это было авантюрой, – как мог я не занять ваше хотя бы из спортивного интереса? Я отправился в Лондон. В вашу квартиру. И прилетел только сегодня.
Я изумленно глядел на него, вернее, не на него, а на его силуэт. Когда за эту неделю я вспоминал о нем, он представлялся мне фантомом, кем-то, кого больше не существует, призраком, тенью. И если бы я вздумал облечь призрак плотью, я поместил бы его в Париж, на юг, в Италию или Испанию, куда угодно, только не в мою собственную жизнь, не в мой собственный мир.
– Вы жили в моей квартире? – спросил я. – Вы пользовались моими вещами?
Его двуличность, его вопиющая наглость, его посягательство на мои права ошеломили меня. Я не верил своим ушам. Неужели не нашлось никого, кто бы ему помешал?!
– Почему бы и нет? – сказал он. – Вы ведь так же поступили в Сен-Жиле. Я оставил вам свою семью. Вы распорядились с ними так, как вы мне рассказали. Иначе, чем распорядился бы я, но на этот риск я шел. Вряд ли вы вправе обвинять меня в том, что я играл не по правилам.
Я пытался думать. Пытался представить себе место действия. Привратник в вестибюле дома кивнет и пожелает доброго утра или доброго вечера. Женщина, убиравшая у меня в квартире, никогда не приходит раньше половины одиннадцатого, когда меня уже нет дома. Вечером, если я не ухожу ужинать к друзьям, я готовлю себе сам. Большинство знакомых считает, что я еще не вернулся из отпуска. Вряд ли мне станут звонить или писать. В полном замешательстве я все же старался найти какое-нибудь доказательство того, что он лжет.
– Откуда вы узнали, куда надо ехать? – спросил я. – Как вам это удалось?
– Бедный мой дурачок, – ответил он, – в чемодане были ваша визитная карточка, ваша записная книжка и чековая книжка, ваши ключи, ваш паспорт – все, что могло мне понадобиться, было там. Я даже сумел изменить число переезда через Ла-Манш – – на пароме оказалось свободное место. Подменить вашу скромную, склонную к уединению особу оказалось проще простого. Я получил огромное удовольствие. Ваша квартира – идеальный приют для человека, жаждущего отдохнуть. После шума и суматохи Сен-Жиля я чувствовал себя в раю. Я перерыл ваши ящики, перечитал ваши письма, расшифровал ваши заметки для лекций, взял деньги по вашим чекам, – к счастью, вашу довольно-таки неразборчивую подпись оказалось нетрудно подделать. Я провел пять дней в полном и абсолютном безделье – то самое, что мне было нужно.
– Что произошло? – спросил он. – Как она умерла? В газете, которую я прочитал утром, сказано: несчастный случай.
– Она упала, – ответил я, – из окна своей спальни. Уронила на карниз медальон, который вы привезли ей из Парижа, и пыталась его достать.
– Она была в спальне одна?
– Да, – сказал я. – Дело расследовалось в полиции. Полицейский комиссар был вполне удовлетворен результатами и подписал свидетельство о смерти. Завтра тело привезут обратно в Сен-Жиль, в пятницу будут похороны.
– Об этом было в газете, – сказал он. – Потому я и вернулся.
Я промолчал. Домой его привели не похороны жены, а то, что последует за ними в результате ее смерти.
– Знаете, – сказал он, – я не ожидал, что вы справитесь. Когда я оставил вас неделю назад в Ле-Мане, я думал, что вы отправитесь в полицию, выложите им свою историю, и, в конце концов, хоть объяснить толком вы ничего и не сможете, они вам поверят. А вместо этого, – он рассмеялся, – вы умудрились водить всех за нос в течение семи дней. Примите мои поздравления.
Как бы вы пригодились мне лет двенадцать – пятнадцать назад! Скажите, никто так ничего и не заподозрил?
– Никто, – сказал я.
– А моя мать? И девочка?
– Меньше всех остальных.
Я сказал это со странным удовлетворением, даже злорадством. Никто не ощутил его отсутствия, никто не сожалел о нем.
– Интересно, – сказал он, – до чего вы докопались. Меня страшно забавляет мысль о том, например, как вам удалось управиться с Рене: еще до того, как я уехал в Париж, она изрядно мне надоела. И как вы осушили слезы Франсуазе. И пытались ли с неуместной учтивостью заговаривать с Бланш. Что касается матери, с ее нуждами в дальнейшем будет иметь дело врач.
Естественно, не наш, а специалист. Ей придется переехать в клинику. Я уже начал переговоры на этот счет в Париже.
Я поглядел на дуло пистолета на спинке стула. Нет, мне не удастся добраться до него. Скорый на руку, как и во всем остальном, он меня опередит.
– Графине незачем уезжать в Париж, – сказал я, – хотя, вероятно, она будет нуждаться в медицинском уходе дома. Она хочет бросить наркотики. Я просидел у нее всю прошлую ночь. Она сделала первую попытку.
Я чувствовал во мраке, что его глаза прикованы ко мне.
– Что вы имеете в виду? – спросил он. – Вы просидели у нее всю прошлую ночь? Для чего?
Я вспомнил свое кресло возле кровати, ее полусон, тишину, грозные тени, которые, казалось, таяли и исчезали на глазах. Рассказывать ему об этой ночи было нелепо. Сейчас все это выглядело банальным. Я ничего не добился, ничего не дал ей, кроме спокойного сна.
– Я сидел рядом с ней, и она спала, – сказал я. – Я держал ее руку.
Его смех, заразительный и вместе с тем нестерпимый, разнесся по темной комнате.
– Мой бедный друг, – сказал он, – и вы воображаете, будто так можно вылечить морфинистку? Сегодня вечером она будет буйствовать, и Шарлотте придется дать ей двойную дозу.
– Нет, – сказал я. – Нет!
Но меня охватили сомнения. Когда я оставил ее спящей в кресле, у нее был больной и измученный вид.
– Что еще? – спросил он. – Расскажите мне, что вы еще натворили.
Что еще? Я порылся в уме.
– Поль, – сказал я. – Поль и Рене. Они уезжают из замка, уезжают из Сен-Жиля. Они будут путешествовать. Полгода или год, по меньшей мере.
Я видел, что он кивает.
– Это развалит их брак еще быстрей, – сказал он. – Рене найдет любовника, которого уже давно ищет. Поль будет чувствовать себя еще большим ничтожеством. Выпустите его в свет, и все увидят, что он провинциал и мужлан, а пока об этом знает лишь он сам. Простите, но это бестактно: никакой деликатности, никакой душевной тонкости. Дальше.
Я вспомнил, как мальчиком играл в кегли. Катишь деревянный шар по кегельбану, и кегля в другом его конце переворачивается и падает. Это самое он делал сейчас с замыслами, которые мне подсказала любовь. Выходит, это была вовсе не любовь, а бестолковая сентиментальность.
– Вы отказались подписать новый контракт с Корвале, да? – сказал я.
– Я его подписал. Verrerie не будет закрыта. Никто не останется без работы.
Вам придется покрывать убытки из основного капитала.
На этот раз он не засмеялся. Он присвистнул. Его тревога доставила мне удовольствие.
– Полагаю, что сумею выпутаться, – сказал он. – Но на это уйдет время. Все прочие ваши шаги, хоть и неверные, большого вреда не принесли, но это куда серьезнее. Даже имея в резерве деньги Франсуазы, поддерживать гибнущее предприятие – не шутка. А кого вы намеревались поставить на место управляющего, когда уедет Поль?
– Бланш, – сказал я.
Он наклонился вперед вместе с креслом, приблизив лицо к моему лицу.
Теперь мне была видна каждая его черта, а главное – глаза. Все осталось таким же, каким было в отеле в Ле-Мане. Его сходство со мной казалось мне отвратительным.
– Вы разговаривали с Бланш? – спросил он. – На самом деле? И она вам отвечала?
– Да, разговаривал, – подтвердил я. – И она приходила сюда утром. Я сказал ей, что с сегодняшнего дня фабрика в ее распоряжении. Она может делать здесь все, что угодно, любым путем добиться ее процветания, чтобы она стала приданым Мари-Ноэль.
С минуту он молчал, возможно, не мог прийти в себя, ведь я опрокинул все его привычные представления. Я надеялся, что это так. Больше всего на свете мне хотелось сбить с него спесь. Но мне это не удалось.
– А вы знаете, – медленно произнес он, – это может в конечном итоге окупиться. Если Бланш снова станет делать образцы и нам удастся производить дешевые безделушки. чтобы привлечь туристов, мы обойдемся без Корвале или другой какой-нибудь солидной фирмы, завоюем рынок в здешних местах и собьем цены всем остальным. Вместо того чтобы проезжать через Виллар прямиком в Ле-Ман, туристы станут заворачивать в Сен-Жиль. Что ж, я полагаю, вы случайно напали на хорошую мысль. – Он приостановился. – Да, – сказал он, – чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится этот план. И как это мне самому в голову не пришло? Ну и болван. Но при том, как Бланш относилась ко мне, об этом не могло быть и речи. Вы, верно, польстили ей. Это было неглупо. Она мнила себя великой художницей в прежние дни. А этот напыщенный педант ей подпевал. Если она сюда переедет, она, возможно, наденет вдовий траур – сделает вид, будто тайно с ним обвенчалась. – Он вытащил из кармана пачку сигарет и, протянув одну мне, закурил. – Что ж, в общем и целом вы управились тут не так уж плохо. А как насчет Мари-Ноэль? Где ее место на картинке? Были у нее видения за эту неделю? Или вещие сны?
Я не ответил. Глумиться над ребенком – что может быть отвратительней?!
Пусть он оскверняет имя матери, пусть издевается над сестрой и братом, но делать мишенью насмешек Мари-Ноэль… этого я не дам.
– С ней все в порядке, – сказал я. – Она стойко держалась вчера.
– И неудивительно, – сказал он. – Эти двое никогда между собой не ладили. Франсуаза ревновала к девочке, та знала об этом. Теперь вы, наконец, понимаете, что значит иметь родных, у которых развит собственнический инстинкт. И вы были готовы терпеть это ради денег. Вы пришли сюда с намерением меня убить, чтобы жить в достатке до конца ваших дней.
Он откинулся назад, выпустив дым в воздух, и лицо его опять поглотил полумрак. Виден был лишь контур.
– Можете мне не верить, – сказал я, – но я не думал о деньгах.
Просто я полюбил ваших родных, вот и все.
Мои слова снова вызвали у него смех.
– И вы, не краснея, говорите мне, – сказал он, – что любите мою мать – самую эгоистичную, самую ненасытную, самую чудовищную женщину из всех, кого я знал в своей жизни; любите моего братца Поля, этого дурачка, эту тряпку, – вот уж действительно противный тип; любите Рене, – вероятно, за ее тело, которое, согласен, восхитительно, но в голове-то у нее пустота; любите Бланш, которая так исковеркана из-за подавленного полового инстинкта и несбывшихся надежд, что только и может стоять на коленях перед распятием, больше ей в жизни ничего не дано. И, полагаю, вы скажете, что любите мою дочь за ее невинность и детскую прелесть, которые, поверьте мне, она прекрасно умеет пускать в ход, ведь она все делает напоказ. Нравится ей одно – чтобы ею восхищались и баловали ее.
Я не спорил. То, что он говорил, было правдой, если смотреть на них его глазами, да, возможно, и моими тоже. Но суть была в том, что это не имело значения.
– Согласен, – сказал я, – все так. Но это не мешает мне любить ваших родных. Не спрашивайте – почему. Я не могу ответить.
– Если я питаю к ним слабость, – сказал он, – это можно понять.
Как-никак, они – моя семья. Но у вас нет для этого никаких оснований. Вы знакомы с ними всего неделю. Просто вы неисправимо сентиментальны, в этом все дело.
– Возможно.
– Вы видите себя спасителем?
– Нет, глупцом.
– Это, по крайней мере, честно. А что, по-вашему, произойдет теперь?
– Не знаю. Это вам решать.
Он почесал голову рукояткой пистолета. Я мог бы напасть на него в этот момент, но что бы это дало?
– Именно, – сказал он. – Что произойдет в Сен-Жиле, решать мне. Могу осуществить вашу программу, если захочу. Или перечеркнуть ее. В зависимости от настроения. А как насчет вас? Пойдем в лес и выкопаем могилу? Сжечь машину мне нетрудно. Искать вас никто не станет. Вы просто исчезнете. Раньше это случалось с людьми.
– Если вы так решили, – сказал я, – приступайте. Я в ваших руках.
Разве что вы предпочтете бросить меня в колодец.
Я не видел его, но чувствовал, что он улыбается.
– Вы и это раскопали? – спросил он. – Из вас бы вышел неплохой сыщик. Я думал, пересуды окончились много лет назад. Вас, вероятно, это возмутило.
– Я не был возмущен, – ответил я, – меня удивил ваш мотив.
– Мой мотив? – повторил он. – Конечно, он вас удивил. На вашу землю с тысяча шестьдесят шестого года не ступала нога захватчика. То-то все вы, англичане, так довольны собой, так перед всеми пыжитесь. Может быть, мы порой бываем жестоки, но, слава Богу, лицемерами нас не назовешь.
Придуманного вами Дюваля вы тоже любите?
Я немного подумал. Пожалуй, "любовь" – слишком сильное слово.
– Мне его жаль, – сказал я. – По всему, что я о нем слышал, он был хороший человек.
– Не всякому слуху верь, – сказал он. – Дюваль был честолюбец и карьерист. Как все ему подобные. Втерся в доверие к моему отцу… с видами на будущее. Главным его козырем была Бланш, но я не дал ему пойти с этой карты. Не очень-то это красиво, знаете, жить дома со всеми удобствами и сотрудничать с врагом, лишь бы спасти свою шкуру.
У меня не было на это ответа. Вражда между ними была их вражда и война – их война. Я знал только, что вражда и война привели к страданию и смерти.
– Что толку, – сказал я, – обсуждать Дюваля или ваших родных? У меня о них свое представление. Что бы вы ни сказали, вы не измените его. Если вы намерены убить меня, как я намеревался убить вас, не тяните. Я готов.
– Я не уверен, что хочу вас убивать, – сказал он. – В конце концов, если мы провели их один раз, почему бы нам снова не разыграть комедию? Мне ничего не стоит связаться с вами, назначить где-нибудь встречу и исчезнуть на неделю или на месяц, оставив вас взамен. Как вы на это смотрите? Конечно, я могу тем временем свести на нет все, что вы попытались предпринять. Что с того? Это даже придаст пикантность вашему пребыванию в Сен-Жиле.
Ненависть сковала мне губы, а он, приняв мое молчание за согласие, продолжал:
– Вы вряд ли встретились с моей Белой. Не хватило бы времени, да и возможности, полагаю, не представилось. У нее в Вилларе небольшой антикварный магазин, и я зову ее Бела потому, что она воображает, будто она – потомок венгерских королей. Готовит – как ангел, и это не единственное ее достоинство. Я езжу к ней время от времени, когда меня очень уж одолевает скука. Естественно, если мы с вами придем к соглашению, она будет частью сделки. Вы не пожалеете о встрече с ней, это я вам обещаю.
Я все еще не отвечал.
– Что до меня, – продолжал он, – если вам удастся обмануть Белу, как и всех остальных, это только прибавит остроты моей следующей встрече с ней.
Я встал с кресла. Он тоже встал, направив на меня дуло пистолета.
– Давайте кончать. – проговорил я. – Мне вам сказать больше нечего.
– А мне есть что, – ответил он. – Вы не заметили, что не задали мне ни одного вопроса. Разве вы не хотите знать, что я сделал за эту неделю?
Мне это было неинтересно. Он позвонил из Девиля. Я предполагал, что он провел всю неделю там. Спрятаться в Девиле можно было не хуже, чем в любом другом городке.
– Нет, – ответил я. – По правде говоря, мне это безразлично. Это меня не касается.
– Еще как касается, – возразил он. – Имеет к вам самое прямое отношение.
– Каким образом?
– Сядьте на минуту, – сказал он, – и я все вам объясню.
Он щелкнул зажигалкой, и в свете пламени я ее узнал. А затем увидел, что и пиджак на нем тоже мой. Но не тот, который был на мне в Ле-Мане.
– Теперь поняли? – спросил он. – Я вел честную игру, как и вы. Если вы заняли мое место, – хотя откуда мне было знать наверняка, все это было авантюрой, – как мог я не занять ваше хотя бы из спортивного интереса? Я отправился в Лондон. В вашу квартиру. И прилетел только сегодня.
Я изумленно глядел на него, вернее, не на него, а на его силуэт. Когда за эту неделю я вспоминал о нем, он представлялся мне фантомом, кем-то, кого больше не существует, призраком, тенью. И если бы я вздумал облечь призрак плотью, я поместил бы его в Париж, на юг, в Италию или Испанию, куда угодно, только не в мою собственную жизнь, не в мой собственный мир.
– Вы жили в моей квартире? – спросил я. – Вы пользовались моими вещами?
Его двуличность, его вопиющая наглость, его посягательство на мои права ошеломили меня. Я не верил своим ушам. Неужели не нашлось никого, кто бы ему помешал?!
– Почему бы и нет? – сказал он. – Вы ведь так же поступили в Сен-Жиле. Я оставил вам свою семью. Вы распорядились с ними так, как вы мне рассказали. Иначе, чем распорядился бы я, но на этот риск я шел. Вряд ли вы вправе обвинять меня в том, что я играл не по правилам.
Я пытался думать. Пытался представить себе место действия. Привратник в вестибюле дома кивнет и пожелает доброго утра или доброго вечера. Женщина, убиравшая у меня в квартире, никогда не приходит раньше половины одиннадцатого, когда меня уже нет дома. Вечером, если я не ухожу ужинать к друзьям, я готовлю себе сам. Большинство знакомых считает, что я еще не вернулся из отпуска. Вряд ли мне станут звонить или писать. В полном замешательстве я все же старался найти какое-нибудь доказательство того, что он лжет.
– Откуда вы узнали, куда надо ехать? – спросил я. – Как вам это удалось?
– Бедный мой дурачок, – ответил он, – в чемодане были ваша визитная карточка, ваша записная книжка и чековая книжка, ваши ключи, ваш паспорт – все, что могло мне понадобиться, было там. Я даже сумел изменить число переезда через Ла-Манш – – на пароме оказалось свободное место. Подменить вашу скромную, склонную к уединению особу оказалось проще простого. Я получил огромное удовольствие. Ваша квартира – идеальный приют для человека, жаждущего отдохнуть. После шума и суматохи Сен-Жиля я чувствовал себя в раю. Я перерыл ваши ящики, перечитал ваши письма, расшифровал ваши заметки для лекций, взял деньги по вашим чекам, – к счастью, вашу довольно-таки неразборчивую подпись оказалось нетрудно подделать. Я провел пять дней в полном и абсолютном безделье – то самое, что мне было нужно.