Дюма Александр. Двадцать лет спустя

   — Неужели? — спросил герцог, забавляясь оборотом, который принимал разговор, и посматривая на часы. Никогда еще, казалось ему, — стрелки не двигались так медленно.
   — А чего же другого ждать от брата капуцина, вскормленного в школе Ришелье? — воскликнул Ла Раме. — Ах, ваше высочество, поверьте мне, большое счастье, что королева, которая всегда желала вам добра, — я так слышал, по крайней мере, — заключила вас в Венсен. Здесь есть все, что угодно: прекрасный воздух, отличный стол, место для прогулки, для игры в мяч.
   — Послушать вас, Ла Раме, так я неблагодарный человек, потому что стремлюсь вырваться отсюда.
   — В высшей степени неблагодарный, ваше высочество. Впрочем, ведь вы никогда не думали об этом всерьез?
   — Ну нет! Должен признаться, что время от времени, хотя это, может быть, и безумие с моей стороны, я все-таки подумываю о бегстве.
   — Один из ваших сорока способов, монсеньер?
   — Ну да!
   — Так как мы говорим теперь по душам, — сказал Ла Раме, — то, может быть, ваше высочество согласится открыть мне один из этих сорока способов?
   — С удовольствием, — ответил герцог. — Гримо, подайте пирог.
   — Я слушаю, — сказал Ла Раме.
   Он откинулся на спинку кресла, поднял стакан и, прищурившись, смотрел на солнце сквозь рубиновую влагу.
   Герцог взглянул на часы. Еще десять минут, и они прозвонят семь раз.
   Гримо поставил пирог перед принцем. Тот взял свой нож с серебряным лезвием, но Ла Раме, боясь, что он испортит такое красивое блюдо, подал ему свой, стальной.
   — Благодарю, Ла Раме, — сказал герцог, беря нож.
   — Ну, монсеньер, так каков же этот знаменитый способ? — сказал надзиратель.
   — Хотите, я открою вам план, на который я больше всего рассчитывал и который собирался исполнить в первую очередь?
   — Да, да, именно его.
   — Извольте, — сказал принц, приготовляясь взрезать пирог. — Прежде всего я надеялся, что ко мне приставят такого милого человека, как вы, Ла Раме.
   — Хорошо! Он у вас есть, ваше высочество. Потом?
   — И я этим очень доволен.
   Ла Раме поклонился.
   — Потом я думал вот что, — продолжал герцог, — если меня будет сторожить такой славный малый, как Ла Раме, я постараюсь, чтобы кто-нибудь из друзей, дружба моя с которым ему неизвестна, рекомендовал ему в помощники преданного мне человека: с этим человеком мы столкуемся, и он мне поможет бежать.
   — Так, так! Недурно придумано! — сказал Ла Рамо.
   — Не правда ли? — подхватил принц. — Можно было бы рекомендовать в помощники слугу какого-нибудь храброго дворянина, ненавидящего Мазарини, как ненавидят его все честные люди.
   — Полноте, ваше высочество, — сказал Ла Раме. — Не будем говорить о политике.
   — Когда около меня окажется такой человек, — продолжал принц, — он, если только будет достаточно ловок, сумеет добиться полного доверия со стороны моего надзирателя. А если тот станет доверять ему, мне можно будет сноситься с друзьями.
   — Сноситься с друзьями? — воскликнул Ла Рамо. — Каким же это образом?
   — Да самым простым — хотя бы, например, во время игры в мяч.
   — Во время игры в мяч? — проговорил Ла Раме, настораживая уши.
   — Конечно, почему же нет? Я могу бросить мяч в ров, где его поднимет один человек. В мяче будет зашито письмо. А когда я с крепостной стены попрошу его перебросить мне мяч назад, он бросит другой. В этом другом мяче тоже будет письмо. Мы обменяемся мыслями, и никто ничего не заметит.
   — Черт возьми! — сказал Ла Раме, почесывая затылок. — Черт возьми! Хорошо, что вы предупредили меня об этом, ваше высочество. Я буду следить за людьми, поднимающими мячи.
   Герцог улыбнулся.
   — Впрочем, я и тут еще не вижу большой беды, — продолжал Ла Раме. — Это только способ переписки.
   — Это уже кое-что, по-моему!
   — Но далеко еще не все.
   — Простите! Положим, я напишу одному из друзей: «Ждите меня в такой-то день и час по ту сторону рва с двумя верховыми лошадьми»!
   — Ну а дальше? — с некоторым беспокойством сказал Ла Раме. — Эти лошади ведь не крылатые и не взлетят за вами на стену.
   — Эх, бог ты мой, — сказал небрежно герцог, — дело вовсе не в том, чтоб лошади взлетели на стену, а в том, чтобы я имел то, на чем мне спуститься со стены.
   — Что именно?
   — Веревочную лестницу.
   — Отлично, — сказал Ла Раме с принужденным смехом, — но ведь веревочная лестница не письмо, ее ведь не перешлешь в мячике.
   — Ее можно переслать в чем-нибудь другом.
   — В другом, в чем другом?
   — В пироге, например.
   — В пироге? — повторил Ла Раме.
   — Конечно. Предположим, что мой дворецкий Нуармон снял кондитерскую у дядюшки Марто…
   — Ну? — спросил Ла Раме, задрожав.
   — Ну а Ла Раме, большой лакомка, отведав его пирожки, нашел, что они у нового кондитера лучше, чем у старого, и предложил мне попробовать. Я соглашаюсь, но с тем условием, чтобы и Ла Раме отобедал со мной. Для большей свободы за обедом он отсылает сторожа и оставляет прислуживать нам одного только Гримо. А Гримо прислан сюда одним из моих друзой, он мой сообщник и готов помочь мне во всем. Побег назначен ровно на семь часов. И вот, когда до семи часов остается всего несколько минут…
   — Несколько минут… — повторил Ла Раме, чувствуя, что холодный пот выступает у него на лбу.
   — …Когда до семи часов остается всего несколько минут, я снимаю верхнюю корочку с пирога, — продолжал герцог, и он именно так и сделал, — и нахожу в нем два кинжала, веревочную лестницу и кляп. Я приставляю один кинжал к груди Ла Раме и говорю ему: «Милый друг, мне очень жаль, но если ты крикнешь или хоть шевельнешься, я заколю тебя!»
   Как мы сказали, герцог сопровождал свои слова действиями. Теперь он стоял возле Ла Раме, приставив кинжал к его груди, с выражением, которое не позволяло тому, к кому он обращался, сомневаться в его решимости.
   Между тем Гримо, как всегда безмолвный, извлек из пирога другой кинжал, лестницу и кляп.
   Ла Раме с ужасом глядел на эти предметы.
   — О ваше высочество! — воскликнул он, взглянув на герцога с таким растерянным видом, что будь это в другое время, тот наверное расхохотался бы. — Неужели у вас достанет духу убить меня?
   — Нет, если ты не помешаешь моему побегу.
   — Но, монсеньер, если я позволю вам бежать, я буду нищий!
   — Я верну тебе деньги, которые ты заплатил за свою должность.
   — Вы твердо решили покинуть замок?
   — Черт побери!
   — И, что бы я вам ни сказал, вы не измените вашего решения?
   — Сегодня вечером я хочу быть на свободе.
   — А если я стану защищаться, буду кричать, звать на помощь?
   — Тогда, клянусь честью, я убью тебя.
   В эту минуту пробили часы.
   — Семь часов, — сказал Гримо, до тех пор не промолвивший ни слова.
   — Семь часов, — сказал герцог. — Ты видишь, я запаздываю.
   Для успокоения совести Ла Раме сделал легкое движение.
   Герцог нахмурил брови, и надзиратель почувствовал, что острие кинжала, проткнув платье, готово пронзить ему грудь.
   — Хорошо, ваше высочество, довольно! — воскликнул он. — Я не тронусь с места.
   — Поспешим, — сказал герцог.
   — Монсеньер, прошу вас о последней милости, — сказал Ла Раме.
   — Какой? Говори скорее!
   — Свяжите меня, монсеньер!
   — Зачем?
   — Чтобы меня не приняли за вашего сообщника.
   — Руки! — сказал Гримо.
   — Нет, не так, за спиной, за спиной.
   — Но чем?
   — Вашим поясом, ваше высочество.
   Герцог снял пояс, и Гримо постарался покрепче связать руки, как и хотел Ла Раме.
   — Ноги! — сказал Гримо.
   Ла Раме вытянул ноги, и Гримо, разорвав салфетку на полосы, в одну минуту скрутил их.
   — Теперь шпагу, — сказал Ла Раме, — привяжите эфес к ножнам.
   Герцог оторвал лепту от штанов и исполнил желание своего стража.
   — А теперь, — сказал несчастный Ла Раме, — засуньте грушу мне в рот, прошу вас, иначе меня будут судить за то, что я не кричал. Засовывайте, монсеньер, засовывайте.
   Гримо уже хотел было исполнить просьбу Ла Раме, но тот знаком остановил его.
   — Говори! — приказал герцог.
   — Если я погибну из-за вас, ваше высочество, — сказал Ла Раме, — после меня останется жена и четверо детей. Не забудьте об этом.
   — Будь спокоен. Засовывай, Гримо.
   В одно мгновение Ла Раме заткнули рот, положили его на пол и опрокинули несколько стульев: нужно было придать комнате такой вид, будто в ней происходила борьба. Потом Гримо вынул из карманов Ла Раме все ключи, отпер двери камеры и, выйдя с герцогом, тотчас же замкнул дверь двойным поворотом. Затем оба побежали по галерее, выходящей на малый двор. Три двери были отперты и снова заперты с поразительной быстротой, делавшей честь проворству Гримо. Наконец они добрались до дворика, где играли в мяч. Он был пуст, часовых не было, у окон никого.
   Герцог бросился к стене. По ту сторону рва стояли три всадника с двумя запасными лошадьми. Герцог обменялся с ними знаком, — они поджидали именно его.
   Тем временем Гримо прикрепил лестницу. Вернее, это была даже не лестница, а клубок шелкового шнура с палкой на конце. На палку садятся верхом, и клубок разматывается сам собою от тяжести сидящего.
   — Спускайся, — сказал герцог.
   — Раньше вас, ваше высочество? — спросил Гримо.
   — Конечно. Если попадусь я, меня могут только опять посадить в тюрьму; если попадешься ты, тебя, наверное, повесят.
   — Правда, — сказал Гримо и, сев верхом на палку, начал свой опасный спуск. Герцог с невольным ужасом следил за ним. Внезапно, когда до земли оставалось всего футов пятнадцать, шнур оборвался, и Гримо полетел в ров.
   Герцог вскрикнул, но Гримо даже не застонал. Между тем он, должно быть, сильно расшибся, потому что остался лежать без движения на месте.
   Один из всадников, соскочив с лошади, спустился в ров и подвязал Гримо под мышки веревку. Двое его товарищей взялись за другой конец и потащили Гримо.
   — Спускайтесь, ваше высочество, — сказал человек во рву, — тут не будет и пятнадцати футов, и мягко — трава!
   Герцог быстро принялся за дело. Ему пришлось потруднее Гримо. У него не было палки, и он вынужден был спускаться на руках с высоты пятидесяти футов. Но, как мы уже говорили, герцог был ловок, силен и хладнокровен.
   Не прошло и пяти минут, как он уже повис на конце шнура. До земли оставалось действительно не больше пятнадцати футов. Герцог выпустил шнур и спрыгнул благополучно, прямо на ноги.
   Он быстро вскарабкался по откосу рва. Там встретил его Рошфор. Два других человека были ему незнакомы. Бесчувственного Гримо привязали к лошади.
   — Господа, я поблагодарю вас позднее, — сказал принц, — теперь нам дорога каждая минута. Вперед, друзья, за мной!
   Он вскочил на лошадь и понесся во весь опор, с наслаждением вдыхая свежий воздух и крича с неописуемой радостью:
   — Свободен!.. Свободен!.. Свободен!..

Глава 26. Д'АРТАНЬЯН ПОСПЕВАЕТ ВОВРЕМЯ

   Приехав в Блуа, д'Артаньян получил деньги, которые Мазарини, горя нетерпением поскорее увидать его, решился выдать ему в счет будущих заслуг.
   Расстояние от Парижа до Блуа обыкновенный всадник проезжает в четыре дня. Д'Артаньян подъехал к заставе Сен-Дени в полдень на третий день, а в прежнее время ему потребовалось бы на это не больше двух дней. Мы уже видели, что Атос, выехавший тремя часами позднее его, прибыл в Париж на целые сутки раньше.
   Планше совсем отвык от таких прогулок, и Д'Артаньян упрекнул его в изнеженности.
   — Но ведь мы сделали сорок миль в три дня! — воскликнул Планше. По-моему, это очень недурно для кондитера!
   — Неужели ты окончательно превратился в торговца, Планше, — сказал д'Артаньян, — и намерен прозябать в своей лавчонке даже теперь, после того как мы встретились?
   — Гм! Не все же созданы для такой деятельной жизни, как вы, сударь, — возразил Планше. — Посмотрите хоть на господина Атоса. Кто узнает в нем того храбреца и забияку, которого мы видели двадцать лет тому назад? Он живет теперь как настоящий помещик. Да и на самом деле, сударь, что может быть лучше спокойной жизни?
   — Лицемер! — воскликнул д'Артаньян. — Сразу видно, что ты подъезжаешь к Парижу, а в Париже тебя ждут веревка и виселица.
   Действительно, они уже подъезжали к заставе. Планше, боясь встретить знакомых, которых у него на этих улицах было множество, надвинул на глаза шляпу, а д'Артаньян закрутил усы, думая о Портосе, поджидавшем его на Тиктонской улице. Он придумывал, как бы отучить его от гомерических пьерфонских трапез и немножко сбить с него владетельную спесь.
   Обогнув угол Монмартрской улицы, д'Артаньян увидал в окне гостиницы «Козочка» Портоса. Разодетый в великолепный, расшитый серебром камзол небесно-голубого цвета, он зевал во весь рот, так что прохожие останавливались и с почтительным изумлением глядели на красивого, богатого господина, которому, по-видимому, ужасно наскучило и богатство и величие.
   Портос тоже сразу заметил д'Артаньяна и Планше, как только они показались из-за угла.
   — А, д'Артаньян! — воскликнул он. — Слава богу, вот и вы!
   — Здравствуйте, любезный друг, — сказал д'Артаньян.
   Кучка зевак в одну минуту собралась поглазеть на господ, перекликавшихся между собой, пока сбежавшиеся конюхи брали их лошадей под уздцы.
   Но д'Артаньян нахмурил брови, а Планше сердито замахнулся, и это быстро заставило рассеяться толпу, которая становилась тем гуще, чем меньше понимала, ради чего она собралась.
   Портос уже стоял на крыльце.
   — Ах, милый друг, — сказал он, — как здесь скверно моим лошадям.
   — Вот как! — сказал д'Артаньян. — Мне от души жаль этих благородных животных.
   — Да и мне самому пришлось бы плохо, если бы не хозяйка, — продолжал Портос, самодовольно покачиваясь на своих толстых ногах. — Она очень недурна и умеет понимать шутки. Не будь этого, я, право же, перебрался бы в другую гостиницу.
   Прекрасная Мадлен, вышедшая в это время тоже, отступила и побледнела как смерть, услыхав слова Портоса. Она думала, что сейчас повторится сцена, происшедшая когда-то у д'Артаньяна с швейцарцем. Но, к ее величайшему изумлению, д'Артаньян и ухом не повел при замечании Портоса и, вместо того чтобы рассердиться, весело засмеялся.
   — Я понимаю, любезный друг! — сказал он. — Где же Тиктонской улице равняться с Пьерфонской долиной! Но успокойтесь, я покажу вам местечко получше.
   — Когда же?
   — Черт возьми! Надеюсь, что очень скоро.
   — А, прекрасно!
   При этом восклицании Портоса за дверью послышался слабый стон, и д'Артаньян, соскочивший с лошади, увидал рельефно выступающий огромный живот Мушкетона. Взгляд у него был жалобный, и глухие стенания вырывались из его груди.
   — Должно быть, эта гнусная гостиница оказалась неподходящей и для вас, любезный Мустон? — спросил д'Артаньян, то ли сочувствуя Мушкетону, то ли подшучивая над ним.
   — Он находит здешний стол отвратительным, — сказал Портос.
   — Кто же мешает ему приняться за дело самому, как, бывало, в Шантильи?
   — Здесь это невозможно, сударь, — грустно проговорил Мушкетон. — Здесь нет ни прудов принца, в которых ловятся такие чудесные карпы, и лесов его высочества, где попадаются нежные куропатки. Что же касается до здешнего погреба, то я внимательно осмотрел его, и, право, он немногого стоит.
   — Я охотно пожалел бы вас, господин Мустон, — сказал д'Артаньян, — не будь у меня другого, гораздо более неотложного дела… Любезный дю Валлон, — прибавил он, отводя Портоса в сторону, — я очень рад, что вы при полном параде: мы сию же минуту отправимся к кардиналу.
   — Как? Неужели? — воскликнул ошеломленный Портос, широко открыв глаза.
   — Да, мой друг.
   — Вы хотите меня представить?
   — Вас это пугает?
   — Нет, но волнует.
   — Успокойтесь, мой дорогой, это не прежний кардинал. Этот не подавляет своим величием.
   — Все равно, д'Артаньян, вы понимаете — двор!
   — Полноте, друг мой, теперь нет двора.
   — Королева!
   — Я чуть было не сказал, что теперь нет королевы. Королева? Не беспокойтесь: мы ее не увидим.
   — Вы говорите, что мы сейчас же отправимся в Пале-Рояль?
   — Сейчас же, — сказал д'Артаньян, — но чтобы не было задержки, я попрошу вас одолжить мне одну из ваших лошадей.
   — Извольте. Все четыре к вашим услугам.
   — О, в этот раз я удовольствуюсь только одной.
   — А возьмем мы с собой слуг?
   — Да. Возьмите Мушкетона, это не помешает. Что же касается Планше, то у него есть свои причины не являться ко двору.
   — А почему?
   — Гм! Он не в ладах с его преосвященством.
   — Мустон! — крикнул Портос. — Оседлайте Вулкана и Баярда.
   — А мне, сударь, прикажете ехать на Рюсто?
   — Нет, возьми хорошую лошадь, Феба или Гордеца. Мы поедем с парадным визитом.
   — А! — с облегчением вздыхая, сказал Мушкетон. — Значит, мы поедем только в гости?
   — Ну да, Мустон, только и всего, — ответил Портос. — Но на всякий случай положите нам в кобуры пистолеты. Мои уже заряжены и лежат в сумке у седла.
   Мушкетон глубоко вздохнул: что за парадный визит, который надо делать, вооружась до зубов?
   — Вы правы, д'Артаньян, — сказал Портос, провожая глазами своего уходившего дворецкого и любуясь им. — Достаточно взять одного Мустона, — у него очень представительный вид.
   Д'Артаньян улыбнулся.
   — А вы разве не будете переодеваться? — спросил Портос.
   — Нет, я поеду так, как есть.
   — Но ведь вы весь в поту и пыли, и ваши башмаки забрызганы грязью!
   — Ничего, этот дорожный костюм только докажет кардиналу, как я спешил явиться к нему.
   В эту минуту Мушкетон вернулся с тремя оседланными лошадьми. Д'Артаньян вскочил в седло легко, точно после недельного отдыха.
   — Эй! — крикнул он Планше. — Мою боевую шпагу!
   — А я взял придворную, — сказал Портос, показывая свою короткую, с золоченым эфесом шпагу.
   — Возьмите лучше рапиру, любезный друг.
   — Зачем?
   — Так, на всякий случай. Поверьте мне, возьмите ее.
   — Рапиру, Мустон! — сказал Портос.
   — Вы словно на войну собираетесь, сударь! — воскликнул Мушкетон. — Если нам предстоит поход, пожалуйста, не скрывайте этого от меня. Я, по крайней мере, хоть приготовлюсь.
   — Вы знаете, Мустон, — сказал д'Артаньян, — что с нами всегда лучше быть готовым ко всему. У вас плохая память, вы забыли, что мы не имеем обыкновения проводить ночи за серенадами и танцами?
   — Увы, это истинная правда! — проговорил Мушкетон, вооружаясь с головы до ног. — Я действительно забыл.
   Они поехали крупной рысью и в четверть восьмого были около кардинальского дворца. По случаю троицына дня на улицах было очень много народу, и прохожие с удивлением смотрели на двух всадников, из которых один казался таким чистеньким, точно его только что вынули из коробки, а другой был весь покрыт пылью и грязью, словно сейчас прискакал с поля битвы.
   Зеваки глазели и на Мушкетона. В те времена роман «Дон-Кихот» был в большой славе, и прохожие уверяли, что это Санчо, потерявший своего господина, но нашедший взамен его двух других.
   Войдя в приемную, д'Артаньян очутился среди знакомых; во дворце на карауле стояли как раз мушкетеры его полка. Он показал служителю письмо Мазарини и попросил немедленно доложить о себе.
   Служитель поклонился и прошел к его преосвященству.
   Д'Артаньян обернулся к Портосу, и ему показалось, что тот вздрогнул.
   Он улыбнулся и шепнул ему:
   — Смелее, любезный друг, не смущайтесь! Поверьте, орел уж давно закрыл свои глаза, и мы будем иметь дело с простым ястребом. Советую вам держаться так прямо, как на бастионе Сен-Жерве, и не особенно низко кланяться этому итальянцу, чтобы не уронить себя в его мнении.
   — Хорошо, хорошо, — ответил Портос.
   Возвратился служитель.
   — Пожалуйте, господа, — сказал он. — Его преосвященство ожидает вас.
   Мазарини сидел у себя в кабинете, просматривая список лиц, получающих пенсии и бенефиции, и старался сократить его, вычеркивая побольше имен.
   Он искоса взглянул на д'Артаньяна и Портоса. Глаза его радостно блеснули, но он притворился совершенно равнодушным.
   — А, это вы, господин лейтенант! — сказал он. — Вы отлично сделали, что поспешили. Добро пожаловать.
   — Благодарю вас, монсеньер. Я весь к вашим услугам, так же как господин дю Валлон, мой старый друг, тот самый, который некогда, желая скрыть свое знатное происхождение, служил под именем Портоса.
   Портос поклонился кардиналу.
   — Великолепный воин! — сказал Мазарини.
   Портос повернул голову направо, потом налево и с большим достоинством расправил плечи.
   — Лучший боец во всем королевстве, монсеньер, — сказал Д'Артаньян. — Многие подтвердили бы вам это, если бы только они могли еще говорить.
   Портос поклонился д'Артаньяну.
   Мазарини любил рослых солдат почти так же, как позднее любил их Фридрих, король прусский. Он с восхищением оглядел мускулистые руки, широкие плечи и внимательные глаза Портоса. Ему казалось, что он видит перед собой во плоти и крови спасение своего поста и умиротворение государства.
   Это напомнило ему, что прежде содружество мушкетеров состояло из четырех человек.
   — А что же ваши два других, товарища? — спросил он.
   Портос открыл рот, полагая, что пора наконец и ему вставить словечко.
   Но Д'Артаньян взглядом остановил его.
   — Наши друзья не могли приехать сейчас, — сказал он. — Они присоединятся к нам позже.
   Мазарини слегка кашлянул.
   — А господин дю Валлон не так занят, как они, и согласен вернуться на службу?
   — Да, монсеньер, и из одной только преданности к вам, ибо господин де Брасье богат.
   — Богат? — повторил Мазарини. Это было единственное слово, имевшее привилегию всегда внушать ему уважение.
   — Пятьдесят тысяч ливров годового дохода, — сказал Портос.
   Это была первая произнесенная им фраза.
   — Так, значит, из одной только преданности ко мне? — проговорил Мазарини со своей лукавой улыбкой. — Из одной только преданности?
   — Ваше преосвященство как будто не совсем верит в это слово? — спросил Д'Артаньян.
   — А вы, господин гасконец? — сказал Мазарини, облокотясь на стол и опершись подбородком на руки.
   — Я? Я верю в преданность, ну, например, как верят имени, данному при святом крещении, которого еще недостаточно одного, без названия поместья. Конечно, бывают люди, более или менее преданные, но я предпочитаю, чтобы в глубине их преданности скрывалось еще кое-что другое.
   — А что хотел бы скрывать в глубине своей преданности ваш друг?
   — Мой друг, ваше преосвященство, владеет тремя великолепными поместьями: дю Валлон в Корбее, де Брасье в Суассоне и де Пьерфон в Валуа. Так вот ему бы хотелось, чтобы одному из поместий было присвоено наименование баронства.
   — Только и всего? — сказал Мазарини и весь сощурился от радости, что можно будет вознаградить преданность Портоса, не развязывая кошелька. — Ну, мы устроим это.
   — И я буду бароном? — воскликнул Портос, делая шаг вперед.
   — Я уже говорил, что будете, — сказал д'Артаньян, удерживая его на месте, — и его преосвященство подтверждает вам это.
   — А чего желаете вы, господин д'Артаньян? — спросил Мазарини.
   — В будущем сентябре, монсеньер, исполнится двадцать лет с тех пор, как кардинал Ришелье произвел меня в лейтенанты.
   — Да. И вам хочется, чтобы кардинал Мазарини произвел вас в капитаны?
   Д'Артаньян поклонился.
   — Ну что же, в этом нет ничего невозможного. Посмотрим, посмотрим, господа! А теперь, какую службу предпочитаете вы, господин дю Валлон? В городе или в деревне?
   Портос раскрыл рот, но д'Артаньян снова перебил его.
   — Господин дю Валлон, так же как и я, больше всею любит что-нибудь из ряду вон выходящее, какие-нибудь предприятия, которые считаются безумными и невозможными.
   Эта хвастливая речь пришлась Мазарини по вкусу. Он задумался.
   — А я, откровенно говоря, рассчитывал дать вам своего рода поручение, связанное с пребыванием на одном месте, — наконец сказал он. — У меня есть кое-какие опасения… Но что это?
   В приемной послышался какой-то шум и громкий говор, и в ту же минуту дверь в кабинет распахнулась. Вбежал покрытый пылью и грязью офицер.
   — Господин кардинал! Где господин кардинал? — кричал он.
   Мазарини подумал, что его хотят убить, и подался назад вместе со своим креслом. Д'Артаньян и Портос выступили вперед и заслонили кардинала от вошедшего.
   — Послушайте, сударь, — сказал Мазарини, — что это вы врываетесь ко мне, точно в трактир?
   — Только два слова, монсеньер! — сказал тот, к кому относилось это замечание. — Мне необходимо немедленно и с глазу на глаз переговорить с вами. Я де Пуэн, караульный офицер Венсенского замка.
   По бледному, расстроенному лицу офицера Мазарини понял, что тот привез какое-то важное известие, и знаком велел д'Артаньяну и Портосу отойти и сторону.
   Они ушли в глубь кабинета.
   — Говорите, говорите скорей! — сказал Мазарини. — Что случилось?
   — Случилось, ваше преосвященство, то, что герцог де Бофор убежал из Венсенской крепости.
   Мазарини вскрикнул и, побледнев еще больше, чем офицер, привезший эту весть, откинулся без сил на спинку кресла.
   — Убежал! — повторил оп. — Герцог де Бофор убежал!
   — Я был на валу и видел, как он бежал.
   — И вы не стреляли?