Дюма Александр. Двадцать лет спустя

   — Моя лошадь была убита сегодня утром, монсеньер, и я пока взял лошадь моего слуги.
   — Выберите себе лошадь из моей конюшни. Только не стесняйтесь! Возьмите ту, какая покажется вам лучшей. Сегодня вечером она, может быть, вам понадобится, а завтра уже наверное.
   Рауль не заставил просить себя дважды; он знал, что истинная учтивость по отношению к начальнику, в особенности если этот начальник принц, — повиноваться немедленно и беспрекословно. Он прошел в конюшню, выбрал себе андалузского, буланой масти коня, сам оседлал и взнуздал его, — так как Атос советовал ему в серьезных случаях не доверять никому этого важного дела, — и явился к принцу.
   Принц уже садился на коня.
   — Теперь, сударь, — сказал он Раулю, — дайте письмо, которое вы привезли.
   Рауль подал письмо принцу.
   — Держитесь близ меня, — сказал тот.
   Затем принц дал шпоры, зацепил поводья за луку седла (как он делал всегда, когда желал иметь руки свободными), распечатал письмо г-жи де Лонгвиль и помчался галопом по дороге в Ланс. Рауль и небольшой конвой следовали за ним. Между тем нарочные с приказом собрать войска неслись карьером по всем направлениям.
   Принц читал письмо на скаку.
   — Сударь, — сказал он через несколько минут, — мне пишут о вас много лестного; я, со своей стороны, могу сказать вам только, что за это короткое время успел составить о вас самое лучшее мнение.
   Рауль поклонился.
   Между тем по мере их приближения к Лансу пушечные выстрелы раздавались все ближе и ближе. Принц глядел в сторону этих выстрелов пристальным взглядом хищной птицы. Казалось, его взор проникал сквозь чащу деревьев, закрывавших от него горизонт.
   Время от времени ноздри принца раздувались, словно он торопился вдохнуть запах пороха, и он дышал так же тяжело, как его лошадь.
   Наконец пушечный выстрел раздался совсем близко, — очевидно, до поля сражения оставалось не больше мили. Тут, за поворотом дороги, показалась деревушка Оней.
   Жители ее были в большом смятении. Слухи о жестокости испанцев распространились повсюду и нагнали на всех страху. Женщины бежали из деревни в Витри, и на месте осталось только несколько мужчин.
   Завидев принца, они поспешили к нему. Один из них узнал его.
   — Ах, монсеньер, — сказал он, — вы прогоните этих испанских бездельников и лотарингских грабителей?
   — Да, — отвечал принц, — если ты согласишься служить мне проводником.
   — Охотно, монсеньер. Куда прикажете, ваше высочество, проводить вас?
   — На какое-нибудь возвышенное место, откуда я мог бы видеть Ланс и его окрестности.
   — О, в таком случае я знаю, что вам нужно.
   — Я могу довериться тебе, ты хороший француз?
   — Я старый солдат, был при Рокруа, монсеньер.
   — Ах, — сказал принц, подавая крестьянину свой кошелек, — вот тебе за Рокруа. Что же, нужна тебе лошадь или ты предпочитаешь идти пешком?
   — Пешком, монсеньер, пешком; я все время служил в пехоте. Кроме того, я намерен вести ваше высочество по таким дорогам, где вам самим придется спешиться.
   — Хорошо, едем, — сказал принц, — не будем терять времени.
   Крестьянин побежал вперед и в ста шагах от деревни свернул на узенькую дорожку, терявшуюся в глубине красивой долины. Около полумили продвигались они под прикрытием деревьев. Выстрелы раздавались так близко, что казалось, каждую секунду мимо может просвистать ядро. Наконец им попалась тропинка, уводившая в сторону от дороги и извивавшаяся по склону горы. Проводник направился по этой тропинке, пригласив принца следовать за ним. Тот сошел с коня, приказал спешиться одному из адъютантов и Раулю, а остальным ждать его, держась настороже, и начал взбираться по тропинке.
   Минут через десять они достигли развалин старого замка на вершине холма, откуда открывался широкий вид на окрестности. Всего в четверти мили от них виден был Ланс, защищающийся из последних сил, а перед ним вся неприятельская армия.
   Принц одним взглядом окинул всю местность от Ланса до Вими. В одно мгновение в голове его созрел весь план сражения, которое должно было на следующий день вторично спасти Францию от нашествия. Он вынул карандаш, вырвал из записной книжки листок и написал на нем:

 

   «Любезный маршал!

   Через час Ланс будет во власти неприятеля. Явитесь ко мне и приведите всю армию. Я буду в Вандене и сам расположу ее на позициях. Завтра мы отберем Ланс и разобьем неприятеля».

 
   Затем, обратившись к Раулю, сказал:
   — Сударь, скачите во весь опор к господину де Граммону и передайте ему эту записку.
   Рауль поклонился, взял записку, быстро спустился с горы, вскочил на лошадь и помчался галопом.
   Четверть часа спустя он явился к маршалу.
   Часть войска уже прибыла, другую часть ожидали с минуты на минуту.
   Маршал де Граммон принял командование над всей наличной пехотой и кавалерией и направился по дороге к Вандену, оставив герцога де Шатильона дожидаться остальной армии.
   Вся артиллерия была уже в сборе и выступила тотчас же.
   Было семь часов вечера, когда маршал явился в назначенный пункт, где принц уже ожидал его. Как и предвидел Конде, Ланс был занят неприятелем почти немедленно вслед за отъездом Рауля.
   Прекращение канонады возвестило об этом событии.
   Стали дожидаться ночи. В сгущающейся темноте все прибывали затребованные принцем войска. Был отдан приказ не бить в барабаны и не трубить в трубы.
   В девять часов совсем стемнело, но слабый сумеречный свет еще озарял равнину. Принц стал во главе колонны, и она безмолвно двинулась в путь.
   Пройдя деревню Оней, войска увидели Ланс. Несколько домов были объяты пламенем, и до солдат доносился глухой шум, возвещавший об агонии города, взятого приступом.
   Принц назначил каждому его место. Маршал де Граммон должен был командовать левым флангом, опираясь на Мерикур; герцог де Шатильон находился в центре, а сам принц занимал правое крыло, впереди деревни Оней. Во время битвы диспозиция войск должна была остаться той же. Каждый, проснувшись на следующее утро, будет уже там, где ему надлежало действовать.
   Передвижение войск произошло в глубоком молчании и с замечательной точностью. В десять часов все были уже на местах, а в половине одиннадцатого принц объехал позиции и отдал приказы на следующий день.
   Помимо других распоряжений, особое внимание начальства было обращено на три приказа, за точным соблюдением которых оно должно было весьма строго следить.
   Первое — чтобы отдельные отряды сообразовались друг с другом и чтобы кавалерия и пехота шли в одну линию, сохраняя между собой первоначальные расстояния.
   Второе — чтобы в атаку шли не иначе как шагом.
   И третье — ждать, чтобы неприятель первый начал стрельбу.
   Графа де Гиша принц предоставил в распоряжение его отца, оставив Бражелона при себе, но молодые люди попросили разрешения провести эту ночь вместе, на что принц охотно дал свое согласие.
   Для них была поставлена палатка около палатки маршала. Хотя они провели утомительный день, ни тому, ни другому не хотелось спать.
   Канун битвы — важный и торжественный момент даже для старых солдат, а тем более для молодых людей, которым предстояло впервые увидеть это грозное зрелище.
   Накануне битвы думается о тысяче вещей, которые до того были забыты, а теперь приходят на память. Накануне битвы люди, до тех пор равнодушные, становятся друзьями, а друзья — почти братьями.
   Естественно, что если в душе таится более нежное чувство, оно в такой момент достигает наибольшей силы.
   Можно было предположить, что каждый из молодых людей переживал подобные чувства, потому что через минуту они уже сидели в разных углах палатки и писали что-то, положив бумагу себе на колени. Послания были длинные, и все четыре страницы, одна за другой, покрывались мелким убористым почерком.
   Когда письма были наконец написаны, каждое было вложено в два конверта, так что узнать имя особы, которой адресовалось письмо, можно было только разорвав первый конверт. Затем с улыбкой они обменялись письмами.
   — На случай, если со мной произойдет беда, — сказал Бражелон, передавая свое письмо другу.
   — На случай, если я буду убит, — сказал де Гиш.
   — Будьте покойны, — в один голос ответили оба.
   Затем они обнялись по-братски, завернулись в свои плащи и заснули тем безмятежным молодым сном, каким спят птицы, дети и цветы.

Глава 38. ОБЕД НА СТАРЫЙ ЛАД

   Второе свидание бывших мушкетеров было не столь торжественным и грозным, как первое. Атос, со свойственной ему мудростью, решил, что лучше и скорее всего они сойдутся за столом; в то время как его друзья, зная его благопристойность и трезвость, не решались и заикнуться об одной из тех веселых пирушек, какие они некогда устраивали в «Еловой шишке» или у «Еретика», он первый предложил собраться за накрытым столом и повеселиться с непринужденностью, некогда поддерживавшей в них доброе согласие и единодушие, за которое их справедливо называли «неразлучными друзьями».
   Предложение это всем понравилось, в особенности д'Артаньяну, которому очень хотелось воскресить веселые дни молодости с их кутежами и дружными беседами. Его тонкий живой ум давно не находил себе удовлетворения, питаясь, по его выражению, лишь низкосортной пищей. Портос, готовившийся стать бароном, был рад случаю поучиться у Атоса и Арамиса хорошему тону и светским манерам. Арамис не прочь был узнать у д'Артаньяна и Портоса новости Пале-Рояля и вновь расположить к себе, на всякий случай, преданных друзей, не раз, бывало, выручавших его своими непобедимыми и верными шпагами в стычках с врагами.
   Только Атос ничего не ждал от других, а повиновался лишь чувству чистой дружбы и голосу своего простого и великого сердца.
   Условились, что каждый укажет свой точный адрес и по зову одного из них все соберутся в знаменитом своей кухней трактире «Отшельник» на Монетной улице. Первая встреча была назначена на ближайшую среду, на восемь часов вечера.
   В этот день четверо друзей явились с замечательной точностью в назначенное время, хотя подошли с разных сторон. Портос пробовал новую лошадь; д'Артаньян сменился с дежурства в Лувре; Арамис приехал после визита к одной из своих духовных дочерей в этом квартале; Атосу же, поселившемуся на улице Генего, было до трактира рукой подать. И все, к общему изумлению, встретились у дверей «Отшельника». Атос появился от Нового моста, Портос — с улицы Руль, д'Артаньян — с улицы Фосе-Сен-Жермен-л'Оксеруа, наконец Арамис — с улицы Бетизи.
   Первые приветствия, которыми обменялись старые друзья, были несколько натянутыми — именно потому, быть может, что каждый старался вложить в свои слова побольше чувства. Пирушка началась довольно вяло. Видно было, что д'Артаньян принуждает себя смеяться, Атос — пить, Арамис — рассказывать, а Портос — молчать. Атос первый заметил общую неловкость и приказал, в качестве верного средства, подать четыре бутылки шампанского.
   Когда он, со свойственным ему спокойствием, отдал это приказание, лицо гасконца сразу прояснилось, а морщины на лбу Портоса разгладились.
   Арамис удивился. Он знал, что Атос не только не пьет больше, но чувствует почти отвращение к вину.
   Его удивление еще более увеличилось, когда он увидел, что Атос налил себе полный стакан вина и выпил его залпом, как в былые времена. Д'Артаньян сразу же наполнил и опрокинул свой стакан. Портос и Арамис чокнулись. Бутылки мигом опустели. Казалось, собеседники спешили отделаться от всяких задних мыслей.
   В одно мгновение это великолепное средство рассеяло последнее облачко, которое еще омрачало их сердца. Четыре приятеля сразу стали говорить громче, перебивая друг друга, и расположились за столом, как кому казалось удобнее. Вскоре — вещь неслыханная! — Арамис расстегнул два крючка своего камзола. Увидав это, Портос расстегнул на своем все до последнего.
   Сражения, дальние поездки, полученные и нанесенные удары были вначале главной темой разговоров. Затем заговорили о глухой борьбе, которую им некогда приходилось вести против того, кого они называли теперь «великим кардиналом».
   — Честное слово, — воскликнул, смеясь, Арамис, — мне кажется, мы довольно уже хвалили покойников. Позлословим теперь немного насчет живых. Мне бы хотелось посплетничать о Мазарини. Разрешите?
   — Конечно, — вскричал д'Артаньян со смехом, — расскажите! Я первый буду аплодировать, если ваш рассказ окажется забавным.
   — Мазарини, — начал Арамис, — предложил одному вельможе, союза с которым он домогался, прислать письменные условия, на которых тот готов сделать ему честь вступить с ним в соглашение. Вельможа, который не имел большой охоты договариваться с этим пустомелей, тем не менее скрепя сердце написал свои условия и послал их Мазарини. В числе этих условий было три, не понравившиеся последнему, и он предложил принцу за десять тысяч экю отказаться от них.
   — Ого! — вскричали трое друзей. — Это не слишком-то щедро, и он мог не бояться, что его поймают на слове. Что же сделал вельможа?
   — Он тотчас же послал Мазарини пятьдесят тысяч ливров с просьбой никогда больше не писать ему и предложил дать еще двадцать тысяч, если Мазарини обяжется никогда с ним не разговаривать.
   — Что же Мазарини? Рассердился? — спросил Атос.
   — Приказал отколотить посланного? — спросил Портос.
   — Взял деньги? — спросил д'Артаньян.
   — Вы угадали, д'Артаньян, — сказал Арамис.
   Все залились таким громким смехом, что явился хозяин гостиницы и спросил, не надо ли им чего-нибудь.
   Он думал, что они дерутся.
   Наконец общее веселье стихло.
   — Разрешите пройтись насчет де Бофора? — спросил д'Артаньян. — Мне ужасно хочется.
   — Пожалуйста, — ответил Арамис, великолепно знавший, что хитрый и смелый гасконец никогда ни в чем не уступит ни шагу.
   — А вы, Атос, разрешите?
   — Клянусь честью дворянина, мы посмеемся, если ваш анекдот забавен.
   — Я начинаю. Господин де Бофор, беседуя с одним из друзей принца Конде, сказал, что после размолвки Мазарини с парламентом у него вышло столкновение с Шавиньи и что, зная привязанность последнего к новому кардиналу, он, Бофор, близкий по своим взглядам к старому кардиналу, основательно оттузил Шавиньи. Собеседник, зная, что Бофор горяч на руку, не очень удивился и поспешил передать этот рассказ принцу. История получила огласку, и все отвернулись от Шавиньи. Тот тщетно пытался выяснить причину такой к себе холодности, пока наконец кто-то не решился рассказать ему, как поразило всех то, что он позволил Бофору оттузить себя, хотя тот и был принцем. «А кто сказал, что Бофор поколотил меня?» — спросил Шавиньи. — «Он сам», — был ответ. Доискались источника слуха, и лицо, с которым беседовал Бофор, подтвердило под честным словом подлинность этих слов. Шавиньи, в отчаянии от такой клеветы и ничего не понимая, объявляет друзьям, что он скорее умрет, чем снесет это оскорбление. Он посылает двух секундантов к принцу спросить того, действительно ли он сказал, что оттузил Шавиньи. «Сказал и готов повторить еще раз, потому что это правда», — отвечал принц. — «Монсеньер, — сказал один из секундантов, — позвольте заметить вашему высочеству, что побои, нанесенные дворянину, одинаково позорны как для того, кто их получает, так и для того, кто их наносит. Людовик Тринадцатый не хотел, чтобы ему прислуживали дворяне, желая сохранить право бить своих лакеев». — «Но, — удивленно спросил Бофор, — кому были нанесены побои и кто говорит об ударах?» — «Но ведь вы сами, монсеньер, заявляете, что побили…» — «Кого?» — «Шавиньи». — «Я?» — «Разве вы не сказали, что оттузили его?» — «Сказал.» — «Ну а он отрицает это». — «Вот еще! Я его изрядно оттузил. И вот мои собственные слова, — сказал герцог де Бофор со своей обычной важностью:
   — Шавиньи, вы заслуживаете глубочайшего порицания за помощь, оказываемую вами такому пройдохе, как Мазарини. Вы…» — «А, монсеньер, — вскричал секундант, — теперь я понимаю: вы хотели сказать — отделал?» — «Оттузил, отделал, не все ли равно, — разве это не одно и то же? Все эти ваши сочинители слов ужасные педанты».
   Друзья много смеялись над филологической ошибкой Бофора, словесные промахи которого были так часты, что вошли в поговорку.
   Было решено, что партийные пристрастия раз и навсегда изгоняются из дружеских сборищ, и что д'Артаньян и Портос смогут вволю высмеивать принцев, с тем что Атосу и Арамису будет дано право, в свою очередь, честить Мазарини.
   — Право, господа, — сказал д'Артаньян, обращаясь к Арамису и Атосу, — вы имеете полное основание недолюбливать Мазарини, потому что, клянусь вам, и он, с своей стороны, вас не особенно жалует.
   — В самом деле? — сказал Атос. — Ах, если бы мне сказали, что этот мошенник знает меня по имени, то я попросил бы перекрестить меня заново, чтобы меня не заподозрили в знакомстве с ним.
   — Он не знает вас по имени, но знает по вашим делам. Ему известно, что какие-то два дворянина принимали деятельное участие в побеге Бофора, и он велел разыскать их, ручаюсь вам в этом.
   — Кому велел разыскать?
   — Мне.
   — Вам?
   — Да, еще сегодня утром он прислал за мной, чтобы спросить, не разузнал ли я что-нибудь.
   — Об этих дворянах?
   — Да.
   — И что же вы ему ответили?
   — Что я пока еще ничего не узнал, но зато собираюсь обедать с двумя лицами, которые могут мне кое-что сообщить.
   — Так и сказали? — воскликнул Портос, и все его широкое лицо расплылось в улыбке. — Браво! И вам ни чуточки не страшно, Атос?
   — Нет, — отвечал Атос. — Я боюсь не розысков Мазарини.
   — Чего же вы боитесь? Скажите, — спросил Арамис.
   — Ничего, по крайней мере в настоящее время.
   — А в прошлом? — спросил Портос.
   — А в прошлом — это другое дело, — произнес Атос со вздохом. — В прошлом и будущем.
   — Вы боитесь за вашего юного Рауля? — спросил Арамис.
   — Полно! — воскликнул д'Артаньян. — В первом деле никто не гибнет.
   — Ни во втором, — сказал Арамис.
   — Ни в третьем, — добавил Портос. — Впрочем, даже убитые иной раз воскресают: доказательство — наше присутствие здесь.
   — Нет, господа, — сказал Атос, — не Рауль меня беспокоит: он будет вести себя, надеюсь, как подобает дворянину, а если и падет, то с честью. Но вот в чем дело: если с ним случится несчастье, то…
   Атос провел рукой по своему бледному лбу.
   — То?.. — спросил Арамис.
   — То я усмотрю в этом возмездие.
   — А, — произнес д'Артаньян, — я понимаю, что вы хотите сказать.
   — Я тоже, — сказал Арамис. — Но только об этом не надо думать, Атос: что прошло, тому конец.
   — Я ничего не понимаю, — заявил Портос.
   — Армантьерское дело, — шепнул ему д'Артаньян.
   — Армантьерское дело? — переспросил Портос.
   — Ну, помните, миледи…
   — Ах да, — сказал Портос, — я совсем забыл эту историю.
   Атос посмотрел на него своим глубоким взглядом.
   — Вы забыли, Портос? — спросил он.
   — Честное слово, забыл, — ответил Портос, — это было давно.
   — Значит, это не тяготит вашу совесть?
   — Нисколько! — воскликнул Портос.
   — А вы что скажете, Арамис?
   — Если уж говорить о совести, то этот случай кажется мне подчас очень спорным.
   — А вы, д'Артаньян?
   — Признаться, когда мне вспоминаются эти ужасные дни, я думаю только об окоченевшем теле несчастной госпожи Бонасье. Да, — прошептал он, — я часто сожалею о несчастной жертве, но никогда не мучусь угрызениями совести из-за ее убийцы.
   Атос недоверчиво покачал головой.
   — Подумайте о том, — сказал ему Арамис, — что если вы признаете божественное правосудие и его участие в делах земных, то, значит, эта женщина была наказана по воле божьей. Мы были только орудиями, вот и все.
   — А свободная воля, Арамис?
   — А что делает судья? Он тоже волен судить или оправдать и осуждает без боязни. Что делает палач? Он владыка своей руки и казнит без угрызений совести.
   — Палач… — прошептал Атос, словно остановившись на каком-то воспоминании.
   — Я знаю, что это было ужасно, — сказал д'Артаньян, — но если подумать, сколько мы убили англичан, ларошельцев, испанцев и даже французов, которые не причинили нам никакого зла, а только целились в нас и промахивались или скрещивали с нами оружие менее ловко и удачно, чем мы, если подумать об этом, то я, со своей стороны, оправдываю свое участие в убийстве этой женщины, даю вам честное слово.
   — Теперь, когда вы мне все напомнили, — сказал Портос, — я точно вижу перед собой всю эту сцену: миледи стояла вон там, где сейчас вы, Атос (Атос побледнел); я стоял вот так, как д'Артаньян. При мне была шпага, острая, как дамасский клинок… Помните, Арамис, вы часто называли эту шпагу Бализардой… И знаете что? Клянусь вам всем троим, что если бы не подвернулся тут палач из Бетюна… кажется, он был из Бетюна?.. — да, да, именно из Бетюна — да, так вот, я сам отрубил бы голову этой злодейке, и рука моя не дрогнула бы. Это была ужасная женщина.
   — А в конце концов, — сказал Арамис тем философски безразличным тоном, который он усвоил себе, вступив в духовное звание, и в котором было больше безбожия, чем веры в бога, — в конце концов — зачем думать об этом? Что сделано, то сделано. В смертный час мы покаемся в этом грехе, и господь лучше нашего рассудит, был ли это грех, преступление или доброе дело. Раскаиваться, говорите вы? Нет, нет! Клянусь честью и крестом, если я и раскаиваюсь, то только потому, что это была женщина.
   — Самое успокоительное, — сказал д'Артаньян, — что от всего этого не осталось и следа.
   — У нее был сын, — произнес Атос.
   — Да, да, я помню, — отвечал д'Артаньян, — вы сами говорили мне о нем. Но кто знает, что с ним сталось. Конец змее, конец и змеенышу. Не воображаете ли вы, что лорд Винтер воспитал это отродье? Лорд Винтер осудил бы и сына так же, как осудил мать.
   — В таком случае, — сказал Атос, — горе Винтеру, ибо ребенок-то ни в чем не повинен.
   — Черт меня побери, ребенка, наверное, нет в живых! — воскликнул Портос. — Если верить д'Артаньяну, в этой ужасной стране такие туманы…
   Несколько омрачившиеся собеседники готовы были улыбнуться такому соображению Портоса, но в этот миг на лестнице послышались шаги, и кто-то постучал в дверь.
   — Войдите, — сказал Атос.
   Дверь отворилась, и появился хозяин гостиницы.
   — Господа, — сказал он, — какой-то человек спешно желает видеть одного из вас.
   — Кого? — спросили все четверо.
   — Того, кого зовут графом де Ла Фер.
   — Это я, — сказал Атос. — А как зовут этого человека?
   — Гримо.
   Атос побледнел.
   — Уже вернулся! — произнес он. — Что же могло случиться с Бражелоном?
   — Пусть он войдет, — сказал д'Артаньян, — пусть войдет.
   Гримо уже поднялся по лестнице и ждал у дверей. Оп вбежал в комнату и сделал трактирщику знак удалиться.
   Тот вышел и закрыл за собой дверь. Четыре друга ждали, что скажет Гримо. Его волнение, бледность, потное лицо и запыленная одежда показали, что он привез какое-то, важное и ужасное известие.
   — Господа, — произнес он наконец, — у этой женщины был ребенок, и этот ребенок стал мужчиной. У тигрицы был детеныш, тигр вырвался и идет на вас. Берегитесь.
   Атос с меланхолической улыбкой взглянул на своих друзей. Портос стал искать у себя на боку шпагу, которая висела на стене. Арамис схватился за нож. Д'Артаньян поднялся с места.
   — Что ты хочешь сказать, Гримо? — воскликнул д'Артаньян.
   — Что сын миледи покинул Англию, что он во Франции и едет в Париж, если еще не приехал.
   — Черт возьми! — вскричал Портос. — Ты уверен в этом?
   — Уверен, — отвечал Гримо.
   Воцарилось долгое молчание. Гримо, едва державшийся на ногах, в изнеможении опустился на стул.
   Атос налил стакан шампанского и дал ему выпить.
   — Что же, — в конце концов сказал д'Артаньян, — пусть себе живет, пусть едет в Париж, мы не таких еще видывали. Пусть является.
   — Да, конечно, — произнес Портос, любовно поглядев на свою шпагу, — мы ждем его, пусть пожалует.
   — К тому же это всего-навсего ребенок, — сказал Арамис.
   — Ребенок! — воскликнул Гримо. — Знаете ли вы, что сделал этот ребенок? Переодетый монахом, он выведал всю историю, исповедуя бетюнского палача, а затем, после исповеди, узнав все, он вместо отпущения грехов вонзил палачу в сердце вот этот кинжал. Смотрите, на нем еще не обсохла кровь — еще двух суток не прошло, как он вынут из раны.
   С этими словами Гримо положил на стол кинжал, оставленный монахом в груди палача.
   Д'Артаньян, Портос и Арамис сразу вскочили и бросились к своим шпагам.
   Один только Атос продолжал спокойно и задумчиво сидеть на месте.
   — Ты говоришь, что он одет монахом, Гримо?
   — Да, августинским монахом.
   — Как он выглядит?
   — По словам трактирщика, он моего роста, худой, бледный, с светло-голубыми глазами и светловолосый.
   — И… он не видел Рауля? — спросил Атос.
   — Напротив, они встретились, и виконт сам привел его к постели умирающего.
   Атос встал и, не говоря ни слова, снял со стены свою шпагу.
   — Однако, господа, — воскликнул д'Артаньян с деланным смехом, — мы, кажется, начинаем походить на девчонок. Мы, четыре взрослых человека, которые не моргнув глазом шли против целых армий, мы дрожим теперь перед ребенком!
   — Да, — сказал Атос, — но этот ребенок послан самою судьбою.
   И они все вместе поспешно покинули гостиницу.

Глава 39. ПИСЬМО КАРЛА ПЕРВОГО