Дюма Александр. Двадцать лет спустя

   Королева стала искать вокруг себя какой-нибудь священный предмет, на котором она могла бы поклясться; она вынула из потайного стенного шкафа ларчик розового дерева с серебряными инкрустациями и, поставив его на алтарь, сказала:
   — Клянусь священными реликвиями, хранящимися здесь, — я любила Бекингэма, по Бекингэм не был моим любовником.
   — А что это за священные предметы, на которых вы приносите клятву, ваше величество? — спросил, улыбаясь, Мазарини. — Как вам известно, я римлянин, а потому не легковерен. Бывают всякого рода реликвии.
   Королева сняла с шеи маленький золотой ключик и подала его кардиналу.
   — Откройте и посмотрите.
   Удивленный Мазарини взял ключ, открыл ларчик и нашел в нем заржавленный нож и два письма, из которых одно было запятнано кровью.
   — Что это? — спросил Мазарини.
   — Что это? — повторила Анна Австрийская, царственным жестом простирая над раскрытым ларчиком руку, которую годы не лишили чудесной красоты. — Я вам сейчас скажу. Эти два письма — единственные, которые я писала ему.
   А это нож, которым Фельтон убил его. Прочтите письма, и вы увидите, лгу ли я.
   Несмотря на полученное разрешение, Мазарини, безотчетно повинуясь чувству, вместо того чтобы прочесть письма, взял нож: его умирающий Бекингэм вынул из своей раны и через Ла Порта переслал королеве; лезвие было все источено ржавчиной, в которую обратилась кровь. Кардинал смотрел на него с минуту, и за это время королева стала бледней полотна, покрывающего алтарь, на который она опиралась. Наконец кардинал с невольной дрожью положил нож обратно в ларчик.
   — Хорошо, ваше величество, я верю вашей клятве.
   — Нет, нет, прочтите, — сказала королева, нахмурив брови, — прочтите.
   Я хочу, я требую; я решила покончить с этим сейчас же и уже никогда больше к этому не возвращаться. Или вы думаете, — прибавила она с ужасной улыбкой, — что я стану открывать этот ларчик всякий раз, когда вы возобновите ваши обвинения?
   Мазарини, подчиняясь внезапному проявлению ее воли, почти машинально прочел оба письма. В одном королева просила Бекингэма возвратить алмазные подвески; это было письмо, которое отвез д'Артаньян, оно поспело вовремя. Второе было послано с Ла Портом; в нем королева предупреждала Бекингэма, что его хотят убить, и это письмо опоздало.
   — Хорошо, ваше величество, — сказал Мазарини, — на это нечего ответить.
   — Нет, — заперев ларчик, сказала королева и положила на него руку, — нет, есть что ответить на это: надо сказать, что я была неблагодарна к людям, которые спасли меня и сделали все, что только могли, чтобы спасти его; и храброму д'Артаньяну я не пожаловала ничего, а только позволила ему поцеловать мою руку и подарила вот этот алмаз.
   Королева протянула кардиналу свою прелестную руку и показала ему чудный камень, блиставший на ее пальце.
   — Он продал его в тяжелую минуту, — заговорила она опять с легким смущением, — продал для того, чтобы спасти меня во второй раз; за вырученные деньги он послал гонца к Бекингэму с предупреждением о грозящем ему убийстве.
   — Значит, д'Артаньян знал об этом?
   — Он знал все. Каким образом, не понимаю. Д'Артаньян продал перстень Дезэссару; я увидала кольцо у него на руке и выкупила. Но этот алмаз принадлежит д'Артаньяну; возвратите ему перстень от меня, и так как, на ваше счастье, подле вас находится такой человек, то постарайтесь им воспользоваться.
   — Благодарю вас, ваше величество, — сказал Мазарини, — я не забуду вашего совета.
   — А теперь, — сказала королева, изнемогая от пережитого волнения, — что еще хотели бы вы узнать у меня?
   — Ничего, ваше величество, — ответил кардинал самым ласковым голосом. — Умоляю только простить меня за несправедливое подозрение. Но я вас так люблю, что ревность моя, даже к прошлому, не удивительна.
   Слабая улыбка промелькнула на губах королевы.
   — Если вам не о чем больше спрашивать меня, — сказала она, — то оставьте меня. Вы понимаете, что после такого разговора мне надо побыть наедине с собой.
   Мазарини поклонился.
   — Я удаляюсь, ваше величество. Но позвольте мне прийти опять.
   — Да, только завтра. И этого времени вряд ли будет достаточно, чтобы мне успокоиться.
   Кардинал взял руку королевы, галантно поцеловал ее и вышел.
   Как только он ушел, королева прошла в комнату сына и спросила Ла Порта, лег ли король.
   Ла Порт указал ей на спящего ребенка.
   Анна Австрийская взошла на ступеньки кровати, приложила губы к нахмуренному лбу сына и поцеловала его. Потом так же тихо удалилась, сказав только камердинеру:
   — Постарайтесь, пожалуйста, милый Ла Порт, чтобы король приветливей смотрел на кардинала. И король и я, мы оба многим обязаны кардиналу.

Глава 5. ГАСКОНЕЦ И ИТАЛЬЯНЕЦ

   Тем временем кардинал вернулся к себе в кабинет, у дверей которого дежурил Бернуин. Мазарини спросил, нет ли каких новостей и не было ли известий из города, затем, получив отрицательный ответ, знаком приказал слуге удалиться.
   Оставшись один, он встал и отворил дверь в коридор, потом в переднюю; утомленный д'Артаньян спал на скамье.
   — Господин д'Артаньян! — позвал Мазарини вкрадчивым голосом.
   Д'Артаньян не шелохнулся.
   — Господин д'Артаньян! — позвал Мазарини громче.
   Д'Артаньян продолжал спать.
   Кардинал подошел к нему и пальцем коснулся его плеча.
   На этот раз д'Артаньян вздрогнул, проснулся и, придя в себя, сразу вскочил на ноги, как солдат, готовый к бою.
   — Я здесь. Кто меня зовет?
   — Я, — сказал Мазарини с самой приветливой улыбкой.
   — Прошу извинения, ваше преосвященство, — сказал д'Артаньян, — но я так устал…
   — Излишне просить извинения, — сказал Мазарини, — вы устали на моей службе…
   Милостивый тон министра привел д'Артаньяна в восхищение.
   — Гм… — процедил он сквозь зубы, — неужели справедлива пословица, что счастье приходит во сне?
   — Следуйте за мной, сударь, — сказал Мазарини.
   — Так, так! — пробормотал д'Артаньян. — Рошфор держал слово; только куда же он, черт возьми, делся?
   Он всматривался во все закоулки кабинета, но Рошфора не было нигде.
   — Господин д'Артаньян, — сказал Мазарини, удобно располагаясь в кресле, — вы всегда казались мне храбрым я славным человеком.
   «Возможно, — подумал д'Артаньян, — но долго же он собирался сказать мне об этом».
   Это, однако, не помешало ему низко поклониться Мазарини в ответ на комплимент.
   — Так вот, — продолжал Мазарини, — пришло время использовать ваши способности и достоинства.
   В глазах офицера, как молния, сверкнула радость, но тотчас же погасла, так как он еще не знал, куда гнет Мазарини.
   — Приказывайте, монсеньер, — сказал он, — я рад повиноваться вашему преосвященству.
   — Господин д'Артаньян, — продолжал Мазарини, — в Прошлое царствование вы совершали такие подвиги…
   — Вы слишком добры, монсеньер, вспоминая об этом. Правда, я сражался не без успеха…
   — Я говорю не о ваших военных подвигах, — сказал Мазарини, — потому что, хотя они и доставили вам славу, они превзойдены другими.
   Д'Артаньян прикинулся изумленным.
   — Что же вы не отвечаете?.. — сказал Мазарини.
   — Я ожидаю, монсеньер, когда вы соблаговолите объяснить мне, о каких подвигах вам угодно говорить.
   — Я говорю об одном приключении… Да вы отлично знаете, что я хочу сказать.
   — Увы, нет, монсеньер! — ответил в совершенном изумлении д'Артаньян.
   — Вы скромны, тем лучше! Я говорю об истории с королевой, об алмазных подвесках, о путешествии, которое вы совершили с тремя вашими друзьями.
   «Вот оно что! — подумал гасконец. — Уж не ловушка ли это? Надо держать ухо востро».
   И он изобразил на своем лице такое недоумение, что ему позавидовали бы Мопдори и Бельроз, два лучших актера того времени.
   — Отлично! — сказал, смеясь, Мазарини. — Браво! Недаром мне сказали, что вы именно такой человек, какой мне нужен. Ну, что бы вы сделали для меня?
   — Все, монсеньер, что вы мне прикажете, — ответил д'Артаньян.
   — Сделали бы вы для меня то, что когда-то сделали для некоей королевы?
   «Положительно, — мелькнуло в голове д'Артаньяна, — он хочет заставить меня проговориться. Но мы поборемся, Не хитрее же он Ришелье, черт побери!»
   — Для королевы, монсеньер? Я не понимаю.
   — Вы не понимаете, что мне нужны вы и ваши три друга?
   — Какие три друга, монсеньер?
   — Те, что были у вас в прежнее время.
   — В прежнее время, монсеньер, — ответил д'Артаньян, — у меня было не трое, а полсотни друзей. В двадцать лет всех считаешь друзьями.
   — Хорошо, хорошо, господин офицер, — сказал Мазарини. — Скрытность прекрасная вещь. Но как бы вам сегодня не пожалеть об излишней скрытности.
   — Пифагор заставлял своих учеников пять лет хранить безмолвие, монсеньер, чтобы научить их молчать, когда это нужно.
   — А вы хранили его двадцать лет. На пятнадцать лет больше, чем требовалось от философа-пифагорейца, и это кажется мне вполне достаточным. Сегодня вы можете говорить — сама королева освобождает вас от вашей клятвы.
   — Королева? — спросил д'Артаньян с удивлением, которое на этот раз было непритворным.
   — Да, королева! И доказательством того, что я говорю от ее имени, служит ее повеление показать вам этот алмаз, который, как ей кажется, вам известен и который она выкупила у господина Дезэссара.
   И Мазарини протянул руку к лейтенанту, который вздохнул, узнав кольцо, подаренное ему королевой на балу в городской ратуше.
   — Правда! — сказал д'Артаньян. — Я узнаю этот алмаз, принадлежавший королеве.
   — Вы видите, что я говорю с вами от ее имени. Отвечайте же мне, не разыгрывайте комедии. Я вам уже сказал и снова повторяю: дело идет о вашей судьбе.
   — Действительно, монсеньер, мне совершенно необходимо позаботиться о своей судьбе. Вы, ваше преосвященство, так давно не вспоминали обо мне!
   — Довольно недели, чтобы наверстать потерянное. Итак, вы сами здесь, ну а где ваши друзья?
   — Не знаю, монсеньер.
   — Как, не знаете?
   — Не знаю; мы давно расстались, так как они все трое покинули военную службу.
   — Но где вы их найдете?
   — Там, где они окажутся. Это уж мое дело.
   — Хорошо. Ваши условия?
   — Денег, монсеньер, денег столько, сколько потребуется на наши предприятия. Я слишком хорошо помню, какие препятствия возникали иной раз перед нами из-за отсутствия денег, и не будь этого алмаза, который я был вынужден продать, мы застряли бы в пути.
   — Черт возьми! Денег! Да к тому же еще много! — сказал Мазарини. — Вот чего вы захотели, господин офицер. Знаете ли вы, что в королевской казне пет денег?
   — Тогда сделайте, как я, монсеньер: продайте королевские алмазы; но, верьте мне, не стоит торговаться: большие дела плохо делаются с малыми средствами.
   — Хорошо, — сказал Мазарини, — мы постараемся удовлетворить вас.
   «Ришелье, — подумал д'Артаньян, — уже дал бы мне пятьсот пистолей задатку».
   — Итак, вы будете мне служить?
   — Да, если мои друзья на то согласятся.
   — Но в случае их отказа я могу рассчитывать на вас?
   — В одиночку я еще никогда ничего не делал путного, — сказал д'Артаньян, тряхнув головой.
   — Так разыщите их.
   — Что мне сказать им, чтоб склонить их к службе вашему преосвященству?
   — Вы их знаете лучше, чем я. Обещайте каждому в зависимости от его характера.
   — Что мне пообещать?
   — Если они послужат мне так, как служили королеве, то моя благодарность будет ослепительна.
   — Что мы будем делать?
   — Все, потому что вы, по-видимому, способны на все.
   — Монсеньер, доверяя людям и желая, чтобы они доверяли нам, надо осведомлять их лучше, чем это делает ваше преосвященство…
   — Когда наступит время действовать, — прервал его Мазарини, — будьте покойны, вы все узнаете.
   — А до тех пор?
   — Ждите и ищите ваших друзей.
   — Монсеньер, их, может быть, нет в Париже, это даже весьма вероятно. Мне придется путешествовать. Я ведь только бедный лейтенант, мушкетер, а путешествия стоят дорого.
   — В мои намерения не входит, — сказал Мазарини, — чтобы вы появлялись с большой пышностью, мои планы нуждаются в тайне и пострадают от слишком большого числа окружающих вас людей.
   — И все же, монсеньер, я не могу путешествовать на свое жалованье, так как мне задолжали за целых три месяца; а на свои сбережения я путешествовать не могу, потому что за двадцать два года службы я копил только долги.
   Мазарини задумался на минуту, словно в нем происходила сильная борьба; потом, подойдя к шкафу с тройным замком, он вынул оттуда мешок и взвесил его на руке два-три раза, прежде чем передать д'Артаньяну.
   — Возьмите, — сказал он со вздохом, — это на путешествие.
   «Если тут испанские дублоны или хотя бы золотые экю, — подумал д'Артаньян — то с тобой еще можно иметь дело»».
   Он поклонился кардиналу и опустил мешок в свой просторный карман.
   — Итак, решено, — продолжал кардинал, — вы едете…
   — Да, монсеньер.
   — Пишите мне каждый день, чтобы я знал, как идут ваши переговоры.
   — Непременно, монсеньер.
   — Отлично. Кстати, как зовут ваших друзей?
   — Как зовут моих друзей? — повторил д'Артаньян, не решаясь довериться кардиналу вполне.
   — Да. Пока вы ищете, я наведу справки, со своей стороны, и, может быть, кое-что узнаю.
   — Граф де Ла Фер, иначе Атос; господин дю Валлон, или Портос, и шевалье д'Эрбле, теперь аббат д'Эрбле, иначе Арамис.
   Кардинал улыбнулся.
   — Младшие сыновья древних родов, — сказал он, — поступившие в мушкетеры под вымышленными именами, чтобы не компрометировать своих семей!
   Длинная шпага и пустой кошелек, — нам это знакомо.
   — Если, бог даст, эти шпаги послужат вам, монсеньер, — отвечал д'Артаньян, — то осмелюсь пожелать, чтобы кошелок вашего преосвященства стал полегче, а их бы потяжелел, потому что с этими тремя людьми и со мной в придачу вы, ваше преосвященство, перевернете вверх дном всю Францию и даже всю Европу, если вам будет угодно.
   — В хвастовстве гасконцы могут потягаться с итальянцами, — сказал, смеясь, Мазарини.
   — Во всяком случае, — сказал д'Артаньян, улыбаясь так же, как кардинал, — они превзойдут их в бою на шпагах.
   И он вышел, получив отпуск, который тут же был ему выписан и подписан самим Мазарини.
   Едва очутившись во дворе, он подошел к фонарю и поспешно заглянул в мешок.
   — Серебро! — презрительно проговорил он. — Так я и думал! Ах, Мазарини, Мазарини, ты мне не доверяешь, — тем хуже для тебя, это принесет тебе несчастье.
   Между тем кардинал потирал себе руки от удовольствия.
   — Сто пистолей, — пробормотал он, — сто пистолей! Сто пистолей — и я владею тайной, за которую Ришелье заплатил бы двадцать тысяч экю! Не считая этого алмаза, — прибавил он, бросая любовные взгляды на перстень, который оставил у себя, вместо того чтобы отдать д'Артаньяну, — не считая этого алмаза, который стоит самое меньшее десять тысяч ливров.
   И кардинал прошел в свою комнату, чрезвычайно довольный вечером, который принес ему такой отличный барыш; уложил перстень в ларец, наполненный брильянтами всех сортов, потому что кардинал имел слабость к драгоценным камням, и позвал Бернуина, чтобы тот раздел его, не думая больше ни о криках на улице, ни о ружейных выстрелах, все еще гремевших в Париже, хотя было уже около полуночи.
   Д'Артаньян в это время шел на Тиктонскую улицу, где он жил в гостинице «Козочка».
   Скажем в нескольких словах, почему д'Артаньян остановил свой выбор на этом жилище.

Глава 6. Д'АРТАНЬЯН В СОРОК ЛЕТ

   Увы, с тех пор, как мы в нашем романе «Три мушкетера» расстались с д'Артаньяном на улице Могильщиков, № 12, произошло много событий, а главное — прошло много лет.
   Не то чтобы д'Артаньян не умел пользоваться обстоятельствами, но сами обстоятельства сложились не в пользу д'Артаньяна. В пору, когда он жил одной жизнью со своими друзьями, он был молод и мечтателен. Это была одна из тех тонких, впечатлительных натур, которые легко усваивают себе качества других людей. Атос заражал его своим гордым достоинством, Портос — пылкостью, Арамис — изяществом. Если бы д'Артаньян продолжал жить с этими тремя людьми, он сделался бы выдающимся человеком. Но Атос первый его покинул, удалившись в свое маленькое поместье близ Блуа, доставшееся ему в наследство; вторым ушел Портос, женившийся на своей прокурорше; последним ушел Арамис, чтобы принять рукоположение и сделаться аббатом. И д'Артаньян, всегда представлявший себе свое будущее нераздельным с будущностью своих трех приятелей, оказался одинок и слаб; он не имел решимости следовать дальше путем, на котором, по собственному ощущению, он мог достичь чего-либо только при условии, чтобы каждый из его друзей уступал ему, если можно так выразиться, немного электрического тока, которым одарило их небо.
   После производства в лейтенанты одиночество д'Артаньяна только углубилось. Он не был таким аристократом, как Атос, чтобы пред ним могли открыться двери знатных домов; он не был так тщеславен, как Портос, чтоб уверять других, будто посещает высшее общество; не был столь утончен, как Арамис, чтобы пребывать в своем природном изяществе и черпать его в себе самом. Одно время пленительное воспоминание о г-же Бонасье вносило в душу молодого человека некоторую поэзию, но, как и все на свете, это тленное воспоминание мало-помалу изгладилось: гарнизонная жизнь роковым образом влияет даже на избранные натуры. Из двух противоположных элементов, образующих личность д'Артаньяна, материальное начало мало-помалу возобладало, и потихоньку, незаметно для себя, д'Артаньян, не видевший ничего, кроме казарм и лагерей, не сходивший с коня, стал (не знаю, как это называлось в ту пору) тем, что в наше время называется «настоящим служакой».
   Он не потерял природной остроты ума. Напротив, эта острота ума, может быть, даже увеличилась; по крайней мере, грубоватая оболочка сделала ее еще заметнее. Но он направил свой ум не на великое, а на самое малое в жизни, на материальное благосостояние, благосостояние на солдатский манер, иначе говоря, он хотел иметь лишь хорошее жилье, хороший стол и хорошую хозяйку.
   И все это д'Артаньян нашел уже шесть лет тому назад на Тиктонской улице, в гостинице под вывеской «Козочка».
   С первых же дней его пребывания в этой гостинице хозяйка ее, красивая, свежая фламандка, лет двадцати пяти или шести, влюбилась в него не на шутку. Легкому роману сильно мешал непокладистый муж, которого д'Артаньян раз десять грозился проткнуть насквозь шпагой. В одно прекрасное утро этот муж исчез, продав потихоньку несколько бочек вина и захватив с собой деньги и драгоценности. Все думали, что он умер; в особенности настаивала на том, что он ушел из этого мира, его жена, которой очень улыбалась мысль считаться вдовой. Наконец, после трех лет связи, которую д'Артаньян не собирался порывать, находя с каждым годом все больше приятности в своем жилье и хозяйке, тем более что последняя предоставляла ему первое в долг, хозяйка эта возымела вдруг чудовищную претензию сделаться его женою и предложила д'Артаньяну на ней жениться.
   — Ну уж нег! — ответил д'Артаньян. — Двоемужие, милая? Нет! Нет! Это невозможно.
   — Но он умер, я уверена.
   — Он был очень неподатливый малый и вернется, чтобы отправить нас на виселицу.
   — Ну что ж, если он вернется, вы его убьете; вы такой храбрый и ловкий.
   — Ого, голубушка! Это просто другой способ попасть на виселицу!
   — Значит, вы отвергаете мою просьбу?
   — Еще бы!
   Прекрасная трактирщица была в отчаянии. Она хотела бы признать д'Артаньяна не только мужем, но и богом: он был такой красивый мужчина и такой лихой вояка!
   На четвертом году этого союза случился поход во Франш-Конте. Д'Артаньян был назначен тоже и стал готовиться в путь. Тут начались великие страдания, неутешные слезы, торжественные клятвы в верности; все это, разумеется, со стороны хозяйки. Д'Артаньян был слишком великодушен, чтобы не пообещать ничего, и потому он обещал сделать все возможное для умножения славы своего имени.
   Что до храбрости д'Артаньяна, то она нам уже известна. Он за нее и поплатился: наступая во главе своей роты, он был ранен в грудь навылет пулей и остался лежать на поле сражения. Видели, как он падал с лошади, но не видели, чтобы он поднялся, и сочли его убитым; а те, кто надеялся занять его место, на всякий случай уверяли, что он убит в самом деле.
   Легко верится тому, во что хочешь верить, ведь в армии, начиная с дивизионных генералов, желающих смерти главнокомандующему, и кончая солдатами, ждущими смерти капрала, всякий желает чьей-нибудь смерти.
   Но д'Артаньян был не такой человек, чтобы дать себя убить так просто.
   Пролежав жаркое время дня без памяти на поле сражения, он пришел в себя от ночной прохлады, добрался кое-как до деревни, постучался в двери лучшего дома и был принят, как всегда и всюду принимают французов, даже раненых: его окружили нежной заботливостью и вылечили. Здоровее, чем раньше, он отправился в одно прекрасное утро в путь, во Францию, а потом в Париж, а как только попал в Париж, — на Тиктонскую улицу.
   Но в своей комнате д'Артаньян нашел дорожный мешок с мужскими вещами и шпагу, прислоненную к стене.
   «Он возвратился! — подумал д'Артаньян. — Тем хуже Я тем лучше».
   Само собой разумеется, что д'Артаньян имел в виду мужа.
   Он навел справки: лакей новый, новая служанка; хозяйка ушла гулять.
   — Одна? — спросил д'Артаньян.
   — С барином.
   — Так барин вернулся?
   — Конечно, — простодушно ответила служанка.
   «Будь у меня деньги, — сказал себе д'Артаньян, — я ушел; но у меня их нет, нужно остаться и, последовав совету моей хозяйки, разрушить брачные планы этого неугомонного загробного жителя».
   Едва он кончил свой монолог (который доказывает, что в важных случаях жизни монолог — вещь самая естественная), как поджидавшая у дверей служанка закричала:
   — А вот и барыня возвращается с барином!
   Д'Артаньян выглянул тоже и увидал вдали, на углу онмартрской улицы, хозяйку, которая шла, опираясь на руку огромного швейцарца, шагавшего развалистой походкой и приятно напомнившего Портоса его старому другу.
   «Это и есть барин? — сказал про себя д'Артаньян, — он, по-моему, очень вырос».
   И д'Артаньян уселся в зале на самом видном месте. Хозяйка, войдя, сразу заметила его и вскрикнула.
   По ее голосу д'Артаньян заключил, что ему рады, Поднялся, бросился к ней и нежно поцеловал.
   Швейцарец с недоумением смотрел на бледную как полотно хозяйку.
   — Ах! Это вы, сударь! Что вам угодно? — спросила она в величайшем волнении.
   — Этот господин ваш родной брат? Или двоюродный? — спросил д'Артаньян, разыгрывая свою роль без малейшего смущения.
   Не дожидаясь ответа, он кинулся обнимать швейцарца, который отнесся к его объятиям очень холодно.
   — Кто этот человек? — спросил он.
   Хозяйка в ответ только всхлипывала.
   — Кто этот швейцарец? — спросил д'Артаньян.
   — Этот господин хочет на мне жениться, — едва выговорила хозяйка в промежутке между двумя вздохами.
   — Так ваш муж наконец умер?
   — А фам какое тело? — вмешался швейцарец.
   — Мне до этого большое тело, — ответил д'Артаньян, передразнивая его, — потому что вы не можете жениться без моего согласия, а я…
   — А фы? — спросил швейцарец.
   — А я этого согласия не дам, — сказал мушкетер.
   Швейцарец покраснел, как пион; на нем был красивый мундир с золотым шитьем, а д'Артаньян был закутан в какой-то серый плащ; швейцарец был шести футов роста, а д'Артаньян не больше пяти. Швейцарец чувствовал себя дома, и д'Артаньян казался ему незваным гостем.
   — Убередесь ли фы одсюда? — крикнул швейцарец, сильно топнув ногой, как человек, который начинает сердиться всерьез.
   — Я? Как бы не так! — ответил д'Артаньян.
   — Не позвать ли кого-нибудь? — сказал слуга, который не мог понять, как это такой маленький человек оспаривает место у такого большого.
   — Эй, ты! — крикнул д'Артаньян, приходя в ярость и хватая парня за ухо. — Стой на месте и не шевелись, не то я тебе уши оборву. А что до вас, блистательный потомок Вильгельма Телля, то вы сейчас же увяжете в узелок ваши вещи, которые мешают мне в моей комнате, и живо отправитесь искать себе квартиру в другой гостинице.
   Швейцарец громко расхохотался.
   — Мне уходидь? — сказал он. — Это бочему?
   — А, отлично! — сказал д'Артаньян. — Я вижу, вы понимаете по-французски. Тогда пойдемте погулять со мной. Я вам растолкую остальное.
   Хозяйка, знавшая, что д'Артаньян мастер своего дела, начала плакать и рвать на себе волосы.
   Д'Артаньян обернулся к заплаканной красотке.
   — Тогда прогоните его сами, сударыня, — сказал он.
   — Па! — ответил швейцарец, который не сразу уразумел предложение, которое ему сделал д'Артаньян. — Па! А фы кто такой, чтоб бредлагадь мне идти гулять с фами?
   — Я лейтенант мушкетеров его величества, — сказал д'Артаньян, — и, значит, я — ваше начальство. Но так как дело тут не в чинах, а в праве на постой, то обычай вам известен: едем за приказом; кто первый вернется, за тем и будет квартира.
   Д'Артаньян увел швейцарца, не слушая воплей хозяйки, сердце которой, в сущности, склонялось к прежнему любовнику; но она была бы не прочь проучить этого гордеца-мушкетера, оскорбившего ее отказом жениться.