Дюма Александр. Двадцать лет спустя

   — Господа, — сказал раненый, собирая все свои силы и стараясь встать, — ради бога, не будем терять время в пустых разговорах. Помогите мне добраться до ближайшей деревни или поклянитесь вашим вечным спасением, что вы пришлете сюда первого монаха, первого священника, которого вы встретите. Но, — прибавил он с отчаянием, — едва ли кто отважится прийти: ведь все знают, что испанцы бродят в окрестностях, и я умру без покаяния. О господи, господи! — воскликнул раненый с таким ужасом в голосе, что молодые люди вздрогнули. — Ты не допустишь этого! Это было бы слишком ужасно.
   — Успокойтесь, — сказал Гиш — клянусь вам, вы получите утешение, которого просите. Скажите нам только, есть ли здесь поблизости какое-нибудь жилье, где мы могли бы попросить помощи, или деревня, куда можно послать за священником?
   — Благодарю вас, да вознаградит вас господь. В полумиле отсюда, по этой же дороге, есть трактир, а через милю примерно дальше — деревня Грене. Поезжайте к тамошнему священнику. Если не застанете его дома, обратитесь в августинский монастырь, последний дом сверни направо, и приведи ко мне монаха. Монаха или священника, все равно, лишь бы он имел от святой церкви право отпускать грехи in articulo mortis^[15].
   — Господин д'Арменж, — сказал де Гиш, — останьтесь при раненом и наблюдайте, чтобы его перенесли как можно осторожнее. Прикажите сделать носилки из веток и положите на них все наши плащи. Двое слуг понесут его, а третий для смены пусть идет рядом. Мы поедем виконт и я, за священником.
   — Поезжайте, граф, — ответил воспитатель. — Но, ради всего святого, не подвергайте себя опасности.
   — Не беспокойтесь. К тому же на сегодня мы уже спасены. Вы знаете правило: non bis in idem^[16].
   — Мужайтесь, — сказал Рауль раненому, — мы исполним вашу просьбу.
   — Да благословит вас бог, — ответил умирающий с выражением величайшей благодарности.
   Молодые люди помчались в указанном направлении, а воспитатель графа де Гиша занялся устройством носилок.
   Минут через десять граф и Рауль завидели гостиницу.
   Не сходя с лошади, Рауль вызвал хозяина, предупредил его, что к нему сейчас принесут раненого, и велел ему приготовить все нужное для перевязки: кровать, бинты, корпию. Кроме того, Рауль попросил хозяина, если тот знает поблизости лекаря или хирурга, послать за ним и пообещал вознаградить посыльного. Хозяин, видя двух богато одетых юношей, пообещал все, о чем его просили, в молодые люди, убедившись, что приготовления к приему раненого начались, поскакали дальше в Грене.
   Они проехали больше мили и завидели уже крыши домов, крытые красной черепицей, ярко выделявшиеся среди окружающей зелени, как вдруг показался едущий им навстречу верхом на муле бедный монах, которого, судя по его широкополой шляпе и серой шерстяной рясе, они приняли за августинца.
   На этот раз случай посылал именно то, чего они искали. Они подъехали к монаху.
   Это был человек лет двадцати двух или трех, которого аскетическая жизнь делала на вид гораздо старше. Он был бледен, но это была не та матовая бледность, которая красит лицо, а какая-то болезненная желтизна.
   Его короткие волосы, чуть видневшиеся из-под шляпы, были светло-русые; бледно-голубые глаза казались совсем тусклыми.
   — Позвольте вас спросить, — с обычной вежливостью обратился к нему Рауль, — вы священник?
   — А вы зачем спрашиваете? — безразлично, почти грубо ответил монах.
   — Чтобы знать, — надменно ответил де Гиш.
   Незнакомец ударил мула пятками и продолжал свой путь.
   Де Гиш одним скачком очутился впереди него и преградил ему дорогу.
   — Отвечайте, — сказал он. — Вас спросили вежливо, а каждый вопрос требует ответа.
   — Я полагаю, что имею право говорить или не говорить, кто я такой, первому встречному, которому вздумается меня спрашивать.
   Де Гиш с великим трудом подавил в себе яростное желание пересчитать кости монаху.
   — Прежде всего, — сказал он, — мы не первые встречные: мой друг — виконт де Бражелон, а я — граф до Гиш. Затем мы спрашиваем вас об этом вовсе не из прихоти: раненый, умирающий человек нуждается в помощи церкви. Если вы священник, я приглашаю вас из человеколюбия последовать за нами, чтобы помочь этому человеку. Если же вы не священник — тогда другое дело; предупреждаю вас из учтивости, которая, видимо, вам вовсе незнакома, что я готов проучить вас за дерзость.
   Монах смертельно побледнел и улыбнулся так странно, что у Рауля, не спускавшего с него глаз, сердце сжалось от этой улыбки, как от оскорбления.
   — Это какой-нибудь испанский или фламандский шпион, — сказал он, хватаясь за пистолет.
   Быстрый, как молния, угрожающий взгляд был ответом Раулю.
   — Так что же, — продолжал де Гиш, — вы будете отвечать?
   — Я священник, — сказал человек.
   И лицо его стало опять бесстрастным.
   — В таком случае, отец, — сказал Рауль, вкладывая пистолет обратно в кобуру и принуждая себя говорить почтительно, — раз вы священник, то вам, как сказал уже мой друг, представляется случай исполнить свой долг. Сейчас должны принести встреченного нами раненого, которого мы поместим в ближайшей гостинице. Он просит священника. Наши слуги сопровождают его.
   — Я поеду туда, — сказал монах.
   И он ударил мула пятками.
   — А если вы не поедете, — сказал де Гиш, — то, поверьте, наши лошади в силах догнать вашего мула. А мы можем велеть схватить вас всюду, где бы вы ни были. И тогда, клянусь вам, расправа будет коротка: нетрудно найти дерево и крепкую веревку.
   Глаза монаха снова сверкнули, но и только. Он повторил опять: «Я поеду туда», и двинулся по дороге.
   — Поедем за ним, — сказал де Гиш, — это будет вернее.
   — Я и сам хотел вам это предложить, — ответил Рауль.
   И молодые люди направились вслед за монахом, стараясь держаться за ним на расстоянии пистолетного выстрела. Минут через пять монах оглянулся, как бы желая убедиться, следят ли за ним.
   — Видите, — сказал Рауль, — как мы хорошо сделали, что поехали за ним.
   — Ужасное лицо у этого монаха! — сказал де Гиш.
   — Ужасное! — повторил Рауль. — В особенности его выражение; эти желтые волосы, тусклые глаза, эти губы, проваливающиеся при каждом слове, которое он произносит…
   — Да, — сказал де Гиш, которого менее, чем Рауля, поразили эти подробности, потому что он разговаривал, в то время как Рауль занимался наблюдением. — Да, странное лицо. Но, знаете, все эти монахи подвергают себя таким уродующим человека мучениям! От постов они бледнеют, бичевание делает их лицемерными, а глаза их тускнеют от слез: они оплакивают житейские блага, которых лишились и которыми мы наслаждаемся.
   — Как бы то ни было, — сказал Рауль, — бедняга получит своего священника. Но, судя по лицу, у кающегося, право, совесть чище, чем у духовника. Я, признаться, привык к священникам совсем другого вида.
   — Видите ли, — сказал де Гиш, — он из странствующих монахов, что просят милостыню на большой дороге, пока им не свалится приход с неба. По большей части это иностранцы — шотландцы, ирландцы, датчане. Мне иногда показывали таких.
   — Столь же безобразных?
   — Нет, но все же достаточно отвратительных.
   — Какое несчастье для бедного раненого умирать на руках у подобного монаха!
   — Положим, разрешение-то грехов идет не от того, кто его дает, а от бога, — сказал Гиш. — Но, признаюсь, я предпочел бы умереть без покаяния, чем иметь дело с таким духовником. Вы согласны со мной, не правда ли, виконт? Я видел, вы поглаживали ручку вашего пистолета, словно вам хотелось размозжить ему голову.
   — Да, граф, странная вещь, которая вас удивит: при виде этого человека я почувствовал неописуемый ужас. Вам приходилось когда-нибудь повстречать змею?
   — Никогда, — сказал де Гиш.
   — Со мной это часто случалось в наших лесах возле Блуа. Помнится, когда я в первый раз увидел змею и она, извиваясь, посмотрела на меня своими тусклыми глазками, покачивая головой и высовывая язык, я побледнел и замер на месте, словно зачарованный, пока граф де Ла Фер…
   — Ваш отец? — спросил де Гиш.
   — Нет, мой опекун, — ответил Рауль, краснея.
   — Ну, ну?
   — …Пока граф де Ла Фер не сказал мне: «Ну что же, Бражелон, скорей за шпагу!» Тогда я подбежал к гадине и рассек ее пополам в тот момент, когда она, шипя, поднялась на хвосте, чтобы броситься на меня. Уверяю вас, такое же чувство я испытал при виде этого человека, когда он сказал: «А вы зачем спрашиваете?» — и посмотрел на меня.
   — И вы сожалеете, что не рассекли его пополам, как ту змею?
   — Ну да, почти что, — сказал Рауль.
   Они были уже недалеко от гостиницы, когда увидали на дороге приближающуюся с другой стороны процессию во главе с д'Арменжем. Два человека несли умирающего, третий вел лошадей.
   Молодые люди прибавили ходу.
   — Вот раненый, — сказал де Гиш, проезжая мимо августинца. — Будьте так добры, поторопитесь немного, сеньор монах!
   Рауль постарался проехать по дороге как можно дальше от монаха, отворачиваясь от него с омерзением.
   Теперь молодые люди ехали не позади августинца, а впереди него. Они поспешили к раненому и сообщили ему радостное известие. Умирающий приподнялся, чтобы посмотреть в указанном направлении, увидел монаха, который приближался, подгоняя мула, и с лицом, просветленным радостью, опять опустился на носилки.
   — Теперь, — сказали молодые люди, — мы сделали для вас все, что могли, и так как мы спешим в армию принца, то будем продолжать наш путь. Вы извините нас, не правда ли? Говорят, что готовится сражение, и мы не хотели бы явиться на следующий день после него.
   — Поезжайте, молодые сеньоры, — сказал раненый, — и будьте благословенны за вашу заботу. Вы поистине сделали для меня все, что было в ваших силах. Я могу только сказать вам еще раз: да хранит бог вас и всех близких вашему сердцу.
   — Мы поедем вперед, — сказал де Гиш своему воспитателю, — а вы догоните нас по дороге в Камбрен.
   Трактирщик ждал у дверей. Он все приготовил — постель, бинты, корпию — и послал конюха за лекарем в ближайший город Ланс.
   — Хорошо, — сказал трактирщик, — все будет сделано, как вы приказали. Но сами-то вы разве не остановитесь, чтобы перевязать вашу рану? — прибавил он, обращаясь к Бражелону.
   — О, моя рана пустячная, — отвечал виконт. — Успею заняться ею на следующей остановке. Прошу вас об одном: если проедет верховой и спросит вас о молодом человеке на рыжей лошади, в сопровождении лакея, — скажите ему, что вы меня видели, что я поехал дальше и рассчитываю обедать в Мазенгарбе, а ночевать в Камбрене. Этот верховой — мой слуга.
   — Не лучше ли будет для большей верности спросить его имя и назвать ему ваше? — сказал хозяин.
   — Лишняя предосторожность не повредит, — ответил Рауль. — Меня зовут виконт де Бражелон, а его — Гриме.
   В это время с одной стороны принесли раненого, а с другой подъехал монах. Молодые люди посторонились, чтобы пропустить носилки. Монах между тем слез с мула и велел отвести его в конюшню, не расседлывая.
   — Сеньор монах, — сказал де Гиш, — хорошенько исповедуйте этого человека и не беспокойтесь о расходах, за вас и за вашего мула заплачено.
   — Благодарю вас, сударь, — ответил монах с той же улыбкой, от которой Бражелон содрогнулся.
   — Едемте, граф, — сказал Рауль, испытывавший инстинктивное отвращение к августинцу. — Едемте, мне здесь как-то не по себе.
   — Благодарю вас еще раз, прекрасные сеньоры, — сказал раненый, — не забывайте меня в своих молитвах.
   — Будьте покойны, — ответил де Гиш и пришпорил своего коня, чтобы догнать Рауля, отъехавшего уже шагов на двадцать.
   В это время слуги внесли носилки в дом. Хозяин и хозяйка стояли на ступеньках перед дверью.
   Несчастный раненый, видимо, испытывал страшные мучения, но его волновала только одна мысль: идет ли за ним монах.
   При виде бледного, окровавленного человека хозяйка схватила мужа за руку.
   — Что случилось? — спросил тот. — Уж не дурно ли тебе?
   — Нет, но ты посмотри на него, — сказала хозяйка, указывая мужу на раненого.
   — Да, мне кажется, ему очень плохо.
   — Я не об этом, — продолжала хозяйка, вся дрожа, — я спрашиваю тебя, узнаешь ли ты его?
   — Этого человека? Постой…
   — А, вижу, ты узнал его, ты тоже побледнел, — сказала жена.
   — В самом деле! — воскликнул хозяин. — Горе нашему дому! Это бывший бетюнский палач!
   — Бывший бетюнский палач! — прошептал молодой монах, останавливаясь, и на лице его отразилось отвращение к тому, кого он собирался исповедовать.
   Д'Арменж, стоявший в дверях, заметил его колебания.
   — Сеньор монах, — сказал он, — настоящий ли это палач или бывший, все-таки он человек. Окажите ему последнюю помощь, которую он у вас просит: ваш поступок от этого будет еще достойнее.
   Монах, ничего не ответив, молча направился в нижнюю комнату, где слуги уложили умирающего на кровать.
   Увидав служителя алтаря, шедшего к изголовью больного, слуги вышли и затворили за собой дверь.
   Д'Арменж и Оливен дожидались их. Все четверо сели на коней и рысью пустились по дороге вслед за Раулем и его спутником, уже исчезнувшими вдали.
   Когда воспитатель и его свита уже скрылись из вида, перед гостиницей остановился новый путник.
   — Что вам угодно, сударь? — спросил побледневший хозяин, все еще взволнованный своим открытием.
   Путник знаком показал, что хочет пить, затем слез с лошади и сделал движение, каким чистят лошадь.
   — Черт возьми, — пробормотал хозяин, — а этот вот, кажется, еще и немой. Где хотите вы пить? — спросил он громко.
   — Здесь, — сказал путешественник, указывая на стол.
   «Оказывается, я ошибся, — подумал хозяин. — Он не совсем немой».
   Он поклонился, сходил за бутылкой вина и печеньем и поставил их на стол перед своим молчаливым посетителем.
   — Угодно ли вам, сударь, еще чего-нибудь? — спросил он.
   — Да, — ответил путешественник.
   — Что же вам угодно?
   — Узнать, не проезжал ли здесь молодой человек пятнадцати лет, верхом на рыжей лошади, в сопровождении слуги.
   — Виконт де Бражелон? — спросил хозяин.
   — Именно.
   — Значит, вас зовут господин Гримо?
   Приезжий утвердительно кивнул головой.
   — Так вот, — сказал хозяин, — ваш молодой барин был здесь четверть часа тому назад. Он будет обедать в Мазенгарбе и ночевать в Камбрене.
   — А сколько отсюда до Мазенгарба?
   — Две с половиной мили.
   — Благодарю вас.
   Гримо, убедившись в том, что еще до вечера увидится со своим молодым барином, успокоился, отер себе лоб, налил стакан вина и выпил его молча.
   Он поставил стакан на стол и только что собрался наполнить его снова, как страшный крик раздался из комнаты, в которой был монах с умирающим.
   Гримо вскочил.
   — Что это такое? — спросил он. — Откуда этот крик?
   — Из комнаты раненого, — ответил хозяин.
   — Какого раненого? — спросил Гримо.
   — Бывший бетюнский палач был ранен испанскими бандитами. Его привезли сюда, и сейчас он исповедуется августинскому монаху. Он, видно, сильно страдает.
   — Бывший бетюнский палач! — пробормотал Гримо, напрягая память. — Человек лет под шестьдесят, высокий широкоплечий, смуглый, волосы и борода черные?
   — Так, так, только борода поседела, а волосы стали совсем белые. Вы его знаете? — спросил хозяин.
   — Я видел его один раз, — сказал Гримо, лицо которого омрачилось при этом воспоминании.
   Тут вбежала хозяйка, вся дрожа.
   — Ты слышал? — спросила она мужа.
   — Да, — ответил тот, с беспокойством поглядывая на дверь.
   Крик повторился; он был слабее и тотчас же перешел в долгий, протяжный стон.
   Все трое в ужасе переглянулись.
   — Надо посмотреть, что там такое, — сказал Гримо.
   — Можно подумать, что там кого-нибудь душат, — пробормотал хозяин.
   — Господи Иисусе! — воскликнула его жена, крестясь.
   Гримо говорил мало, зато, как мы знаем, умел действовать. Он бросился к двери и с силой толкнул ее, но она была заперта изнутри на задвижку.
   — Отворите! — крикнул хозяин. — Отворите, сеньор монах, отворите сию же минуту!
   Ответа не последовало.
   — Отворите, или я вышибу дверь! — крикнул Гримо.
   Никакого ответа. Тогда Гримо посмотрел вокруг и увидел кочергу, случайно стоявшую в углу. Он подсунул ее под дверь, и, прежде чем хозяин успел помешать, дверь соскочила с петель. Комната была залита кровью, сочившейся через тюфяк. Раненый уже не мог говорить, а только хрипел.
   Монах исчез.
   — А монах? — вскричал хозяин. — Где же монах?
   Гримо бросился к открытому окну, выходившему во двор.
   — Он выскочил отсюда! — воскликнул он.
   — Вы думаете? — переспросил испуганный хозяин. — Эй, посмотрите, в конюшне ли мул монаха!
   — Мула нет! — крикнул слуга, к которому был обращен этот вопрос.
   Гримо нахмурился, а хозяин, сложив руки, как для молитвы, опасливо оглядывался. Жена его даже побоялась войти в комнату и, объятая страхом, осталась стоять за дверью.
   Гримо подошел к раненому и вгляделся в суровые, резкие черты его лица, вызвавшего в нем такое страшное воспоминание.
   Наконец после минуты мрачного и немого созерцания он сказал:
   — Нет сомнения: это он.
   — Жив ли он еще? — спросил хозяин.
   Гримо вместо ответа расстегнул камзол на умирающем, чтобы послушать, бьется ли сердце. Хозяин с женой также подошли. Но вдруг они отшатнулись. Хозяин закричал в ужасе, Гримо побледнел.
   В грудь палача слева по самую рукоятку был всажен кинжал.
   — Бегите за помощью, — сказал Гримо. — Я побуду здесь.
   Хозяин с растерянным видом вышел из комнаты, жена его убежала, едва заслышав крик мужа.

Глава 35. ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ

   Вот что произошло.
   Как мы видели, монах не по доброй воле, а, напротив, весьма неохотно последовал за раненым, которого ему навязали столь странным образом.
   Быть может, он попытался бы бежать, если б было возможно. Но угрозы молодых людей, слуги, оставшиеся позади в гостинице и, несомненно, получившие соответствующий приказ, а быть может, и свои собственные соображения побудили монаха разыграть роль духовника до конца, не выказывая открыто своего неудовольствия.
   Войдя в комнату, он подошел к изголовью раненого.
   Быстрым взглядом, свойственным умирающим, которым каждая минута дорога, палач посмотрел в лицо того, кто должен был быть его утешителем.
   Он сказал с нескрываемым удивлением:
   — Вы еще очень молоды, отец мой.
   — В моем звании люди не имеют возраста, — сухо ответил монах.
   — О, отец мой, говорите со мной не так сурово, — сказал раненый, — я нуждаюсь в друге в последние минуты жизни.
   — Вы очень страдаете? — спросил монах.
   — Да, душой еще сильное, чем телом.
   — Мы спасем вашу душу, — сказал монах. — Но действительно ли вы бетюнский палач, как я сейчас слышал?
   — Вернее, — поспешно ответил раненый, боясь, без сомнения, лишиться из-за этого имени последней помощи, о которой просил, — вернее, я был им. Теперь я больше не палач. Уже пятнадцать лет, как я сложил с себя эту должность. Я еще присутствую при казнях, но сам не казню, о нет!
   — Значит, вас тяготит ваша должность?
   Палач глубоко вздохнул.
   — Пока я лишал жизни во имя закона и правосудия, мое дело не мешало мне спать спокойно, потому что я был под покровом правосудия и закона. Но с той ужасной ночи, когда я послужил орудием личной мести и с гневом поднял меч на божие создание, с того самого дня…
   Палач остановился и в отчаянии покачал головой.
   — Говорите, — сказал монах и присел в ногах кровати, потому что его внимание было уже привлечено таким необычным началом.
   — Ах, — воскликнул умирающий с порывом долго скрываемого и, наконец, прорвавшегося страдания, — я старался заглушить угрызения совести двадцатью годами доброй жизни. Я отучил себя от жестокости, привычной для того, кто проливал кровь. Я никогда не жалел своей жизни, если представлялся случай спасти жизнь тем, кто находился в опасности. Я сохранил не одну человеческую жизнь взамен той, которую отнял. Это еще не все.
   Деньги, которые я приобрел, состоя на службе, я роздал бедным; я стал усердно посещать церковь; люди, прежде избегавшие меня, привыкли ко мне.
   Все меня простили, некоторые даже полюбили. Но я думаю, что бог не простил меня, и каждую ночь встает передо мною тень этой женщины.
   — Женщины! Так вы убили женщину? — воскликнул монах.
   — И вы тоже, — воскликнул палач, — употребили это слово, которое постоянно звучит у меня в ушах: «убили»! Значит, я убил, а не казнил. Я убийца, а не служитель правосудия!
   И он со стоном закрыл глаза.
   Монах, без сомнения, испугался, что он умрет, не открыв больше ничего, и поспешил сказать:
   — Продолжайте, я еще ничего не знаю. Когда вы окончите свой рассказ, мы — бог и я — рассудим вас.
   — О отец мой! — продолжал палач, не открывая глаз, словно он боялся увидеть что-то страшное. — Это ужас, который я не в силах победить, усиливается во мне в особенности ночью и на воде. Мне кажется, что рука моя тяжелеет, будто я держу топор; что вода окрашивается кровью; что все звуки природы — шелест деревьев, шум ветра, плеск волн — сливаются в плачущий, страшный, отчаянный голос, который кричит мне: «Да свершится правосудие божье!»
   — Бред, — прошептал монах, качая головой.
   Палач открыл глаза, сделал усилие, чтобы повернуться к молодому человеку, и схватил его за руку.
   — Бред! — повторил он. — Вы говорите: бред! О нет, потому что именно вечером я бросил ее тело в реку, потому что слова, которые шепчет мне совесть, — те самые слова, которые я повторял в своей гордыне. Будучи орудием человеческого правосудия, я возомнил себя орудием небесной справедливости.
   — Но как это случилось? Расскажите же, — попросил монах.
   — Однажды вечером ко мне явился человек и передал приказ. Я последовал за ним. Четверо других господ, ждали меня. Я надел маску, и они увели меня с собой. Мы поехали. Я решил отказаться, если дело, которого от меня потребуют, окажется несправедливым. Проехали мы пять-шесть миль в угрюмом молчании, почти не обменявшись ни одним словом. Наконец они показали мне в окно небольшого домика на женщину, которая сидела у стола, облокотившись, и сказали мне: «Вот та, которую нужно казнить».
   — Ужасно! — сказал монах. — И вы повиновались?
   — Отец мой, она была чудовищем, а не женщиной. Говорят, она отравила своего второго мужа, пыталась убить своего деверя, бывшего среди этих людей. Она незадолго перед тем отравила одну молодую женщину, свою соперницу, а когда она жила в Англии, по ее проискам, говорят, был заколот любимец короля.
   — Бекингэм! — воскликнул монах.
   — Да, Бекингэм.
   — Так она была англичанка, эта женщина?
   — Нет, она была француженка, но вышла замуж в Англии.
   Монах побледнел, отер свой лоб и встал, чтобы запереть дверь на задвижку. Палач подумал, что он покидает его, и со стоном упал на кровать.
   — Нет, нет, я здесь, — поспешно подходя к нему, произнес монах. — Продолжайте. Кто были эти люди?
   — Один был иностранец, — кажется, англичанин. Четверо других были французы и в мушкетерской форме.
   — Их звали?.. — спросил монах.
   — Я не знаю. Только все они называли англичанина милордом.
   — А эта женщина была красива?
   — Молода и красива. О, прямо красавица! Я словно сейчас вижу, как она молит о пощаде, стоя на коленях и подняв ко мне бледное лицо. Я никогда не мог понять потом, как я решился отрубить эту прекрасную голову.
   Монах, казалось, испытывал странное волнение. Он дрожал всем телом.
   Видно было, что он хочет задать один вопрос и не решается.
   Наконец, сделав страшное усилие над собой, он сказал:
   — Как звали эту женщину?
   — Не знаю. Как я вам сказал, она была два раза замужем, и, кажется, один раз в Англии, а второй — во Франции.
   — И она была молода?
   — Лет двадцати пяти.
   — Хороша собой?
   — Необычайно.
   — Белокурая?
   — Да.
   — С пышными волосами, падавшими на плечи, не так ли?
   — Да.
   — Выразительный взор?
   — Да, она могла, когда хотела, смотреть так.
   — Необыкновенно приятный голос?
   — Откуда вы это знаете?..
   Палач приподнялся на локте и испуганными глазами поглядел на смертельно побледневшего монаха.
   — И вы убили ее! — сказал монах. — Вы послужили оружием для этих низких трусов, которые не осмелились убить ее сами! Вы не сжалились над ее молодостью, ее красотой, ее слабостью! Вы убили эту женщину?
   — Увы! — ответил палач. — Я говорил вам, отец мои, что в этой женщине под ангельской наружностью скрывался адский дух, и когда я увидел ее, когда я вспомнил все зло, которое она мне сделала…
   — Вам! Что же такое она могла вам сделать?
   — Она соблазнила и погубила моего брата, священника. Он бежал с нею из монастыря.
   — Твой брат бежал с ней?
   — Да. Мой брат был ее первым любовником. Она была виновна в смерти моего брата. Не глядите на меня так, отец мой. Неужели я так тяжко согрешил и вы не простите меня?
   Монах с трудом справился со своим волнением.
   — Да, да, — сказал он, — я прощу вас, если вы мне скажете всю правду.
   — Все, все! — воскликнул палач.
   — Тогда говорите. Если она соблазнила вашего брата… вы говорите, она соблазнила его… если она была виновна, да, вы так сказали, она была виновна в его смерти. Тогда, — закончил монах, — вы должны знать ее девичье имя.