Дюма Александр. Двадцать лет спустя

   — Кто командует этим постом? — спросил кардинал.
   — Вилькье, — ответил Гито.
   — Черт! — выругался Мазарини. — Поговорите с ним сами. Вы знаете, мы с ним не в ладах с тех пор, как вам поручено было арестовать герцога Бофора: он в обиде, что ему, капитану королевской гвардии, не доверили эту честь.
   — Знаю и сто раз доказывал ему, что он не прав, потому что король, которому было тогда четыре года, не мог ему дать такого приказания.
   — Да, но зато я мог его дать, Гито; однако я предпочел вас.
   Гито, ничего не отвечая, пришпорил лошадь и, обменявшись паролем с часовым, вызвал Вилькье.
   Тот подошел к нему.
   — А, это вы, Гито! — проговорил он ворчливо, по своему обыкновению. — Какого черта вы сюда явились?
   — Приехал узнать, что у вас нового.
   — А чего вы хотите? Кричат: «Да здравствует король!» и «Долой Мазарини!». Ведь это уже не новость: за последнее время мы привыкли к таким крикам.
   — И сами им вторите? — смеясь, спросил Гито.
   — По правде сказать, иной раз хочется! По-моему, они правы, Гито; и я охотно бы отдал все не выплаченное мне за пять лет жалованье, лишь бы король был теперь на пять лет старше!
   — Вот как! А что было бы, если бы король был на пять лет старше.
   — Было бы вот что: король, будь он совершеннолетним, стал бы сам отдавать приказания, а гораздо приятнее повиноваться внуку Генриха Четвертого, чем сыну Пьетро Мазарини. За короля, черт возьми, я умру с удовольствием; но сложить голову за Мазарини, как это чуть не случилось сегодня с вашим племянником!.. Никакой рай меня в этом не утешит, какую бы должность мне там ни дали.
   — Хорошо, хорошо, капитан Вилькье, — сказал Мазарини, — будьте покойны, я доложу королю о вашей преданности.
   И, обернувшись к своим спутникам, прибавил:
   — Едем, господа; все в порядке.
   — Вот так штука! — воскликнул Вилькье. — Сам Мазарини здесь! Тем лучше: меня уже давно подмывало сказать ему в глаза, что я о нем думаю. Вы доставили мне подходящий случай, Гито, и хотя у вас вряд ли были добрые намерения, я все же благодарю вас.
   Он повернулся на каблуках и ушел в караульню, насвистывая фрондерскую песенку.
   Весь обратный путь Мазарини ехал в раздумье: все услышанное им от Коменжа, Гито и Вилькье убеждало его, что в трудную минуту за него никто не постоит, кроме королевы; а королева так часто бросала своих друзей, что поддержка ее казалась иногда министру, несмотря на все принятые им меры, очень ненадежной и сомнительной.
   В продолжение своей ночной поездки, длившейся около часа, кардинал, расспрашивая Коменжа, Гито и Вилькье, не переставал наблюдать одного человека. Этот мушкетер, который сохранял спокойствие перед народными угрозами и даже бровью не повел ни на шутки Мазарини, ни на те насмешки, предметом которых был сам кардинал, казался ему человеком необычным и достаточно закаленным для происходящих событий, а еще больше для надвигающихся в будущем.
   К тому же имя д'Артаньяна не было ему совсем незнакомо, и хотя он, Мазарини, явился во Францию только в 1634 или 1635 году, то есть лет через семь-восемь после происшествий, описанных нами в предыдущей книге, он все-таки где-то слышал, что так звали человека, проявившего однажды (он уже позабыл, при каких именно обстоятельствах) чудеса ловкости, смелости и преданности.
   Эта мысль настолько занимала его, что он решил немедленно разобраться в этом деле, но за сведениями о д'Артаньяне не к д'Артаньяну же было обращаться. По некоторым словам, произнесенным лейтенантом мушкетеров, кардинал признал в нем гасконца; а итальянцы и гасконцы слишком схожи и слишком хорошо понимают друг друга, чтобы относиться с доверием к тому, что каждый из них может наговорить о самом себе. Поэтому, когда они подъехали к стене, окружавшей сад Пале-Рояля, кардинал постучался в калитку (примерно в том месте, где сейчас находится кафе «Фуа»), поблагодарил Д'Артаньяна и, попросив его обождать во дворе, сделал знак Гито следовать за собой. Оба сошли с лошадей, бросили поводья лакею, отворившему калитку, и исчезли в саду.
   — Дорогой Гито, — сказал кардинал, беря под руку старого гвардейского капитана, — вы мне напомнили недавно, что уже более двадцати лет состоите на службе королевы.
   — Да, это так, — ответил Гито.
   — Так вот, мой милый Гито, — продолжал кардинал, — я заметил, что вы, кроме вашей храбрости, которая не подлежит никакому сомнению, и много раз доказанной верности, отличаетесь еще и превосходной памятью.
   — Вы это заметили, монсеньер? — сказал гвардейский капитан. — Черт, тем хуже для меня.
   — Почему?
   — Без сомнения, одно из главных достоинств придворного — это умение забывать.
   — Но вы, Гито, не придворный, вы храбрый солдат, один из тех славных воинов, которые еще остались от времен Генриха Четвертого и, к сожалению, скоро совсем переведутся.
   — Черт побери, монсеньер! Уж не пригласили ли вы меня сюда для того, чтобы составить мой гороскоп?
   — Нет, — ответил Мазарини, смеясь, — я пригласил вас, чтобы спросить, обратили ли вы внимание на нашего лейтенанта мушкетеров?
   — Д'Артаньяна?
   — Да.
   — Мне ни к чему было обращать на него внимание, монсеньер: я уже давно его знаю.
   — Что же это за человек?
   — Что за человек? — воскликнул Гито, удивленный вопросом. — Гасконец.
   — Это я знаю; но я хотел спросить: можно ли ему вполне довериться?
   — Господин де Тревиль относится к нему с большим уважением, а господин де Тревиль, как вы знаете, один из лучших друзей королевы.
   — Я хотел бы знать, показал ли он себя на деле…
   — Храбрым солдатом? На это я могу ответить вам сразу. Мне говорили, что при осаде Ла-Рошели, под Сузой, под Перпиньяном он совершил больше, чем требовал его долг.
   — Но вы знаете, милый Гито, мы, бедные министры, нуждаемся часто и в другого рода людях, не только в храбрецах. Мы нуждаемся в ловких людях.
   Д'Артаньян при покойном кардинале, кажется, был замешан в крупную интригу, из которой, по слухам, выпутался очень умело?
   — Монсеньер, по этому поводу, — сказал Гито, который понял, что кардинал хочет заставить его проговориться, — я должен сказать, что мало верю всяким слухам и выдумкам. Сам я никогда не путаюсь ни в какие интриги, а если иногда меня и посвящают в чужие, то ведь это не моя тайна, и ваше преосвященство одобрит меня за то, что я храню ее ради того, кто мне доверился.
   Мазарини покачал головой.
   — Ах, — сказал он, — честное слово, бывают же счастливцы-министры, которые узнают все, что хотят знать.
   — Монсеньер, — ответил Гито, — такие министры не меряют всех людей на один аршин: для военных дел они пользуются военными людьми, для интриг интриганами. Обратитесь к какому-нибудь интригану тех времен, о которых вы говорите, и от него вы узнаете, что захотите… за плату, разумеется.
   — Хорошо, — поморщился Мазарини, как всегда бывало, когда речь заходила о деньгах в том смысле, как про них упомянул Гито, — заплатим… если иначе нельзя.
   — Вы действительно желаете, чтобы я указал вам человека, участвовавшего во всех кознях того времени?
   — Per Bacco!^[3]— воскликнул Мазарини, начиная терять терпение. — Уже целый час я толкую вам об этом, упрямая голова!
   — Есть человек, по-моему вполне подходящий, но только согласится ли он говорить?
   — Уж об этом позабочусь я.
   — Ах, монсеньер, не всегда легко заставить говорить человека, предпочитающего молчать.
   — Ба! Терпением можно всего добиться. Итак, кто он?
   — Граф Рошфор.
   — Граф Рошфор?
   — Да, но, к несчастью, он исчез года четыре назад, и я не знаю, что с ним сталось.
   — Я-то знаю, Гито, — сказал Мазарини.
   — Так почему же вы сейчас жаловались, ваше преосвященство, что ничего не знаете?
   — Так вы думаете, — сказал Мазарини, — что этот Рошфор…
   — Он был предан кардиналу телом и душой, монсеньер. Но, предупреждаю, это будет вам дорого стоить: покойный кардинал был щедр со своими любимцами.
   — Да, да, Гито, — сказал Мазарини, — кардинал был великий человек, но этот-то недостаток у него был. Благодарю вас, Гито, я воспользуюсь вашим советом, и притом сегодня же.
   Оба собеседника подошли в это время ко двору Пале-Рояля; кардинал движением руки отпустил Гито и, заметив офицера, шагавшего взад и вперед по двору, подошел к нему.
   Это был д'Артаньян, ожидавший кардинала по его приказанию.
   — Пойдемте ко мне, господин д'Артаньян, — проговорил Мазарини самым приятным голосом, — у меня есть для вас поручение.
   Д'Артаньян поклонился, прошел вслед за кардиналом по потайной лестнице и через минуту очутился в кабинете, где уже побывал в этот вечер.
   Кардинал сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги.
   Д'Артаньян стоял и ждал бесстрастно, без нетерпения и любопытства, словно военный автомат, готовый к действию или, вернее, к выполнению чужой воли.
   Кардинал сложил записку и запечатал ее своей печатью.
   — Господин д'Артаньян, — сказал он, — доставьте немедленно этот ордер в Бастилию и привезите оттуда человека, о котором здесь говорится. Возьмите карету и конвой да хорошенько смотрите за узником.
   Д'Артаньян взял письмо, отдал честь, повернулся налево кругом, не хуже любого сержанта на ученье, вышел из кабинета, и через мгновение послышался его отрывистый и спокойный голос:
   — Четырех конвойных, карету, мою лошадь.
   Через пять минут колеса кареты и подковы лошадей застучали по мостовой.

Глава 3. ДВА СТАРИННЫХ ВРАГА

   Когда д'Артаньян подъехал к Бастилии, пробило половину девятого.
   Он велел доложить о себе коменданту тюрьмы, который, узнав, что офицер приехал с приказом от кардинала по его повелению, вышел встречать посланца на крыльцо.
   Комендантом Бастилии был в то время г-н дю Трамбле, брат грозного любимца Ришелье, знаменитого капуцина Жозефа, прозванного «Серым Кардиналом».
   Когда во времена заключения в Бастилии маршала Бассомпьера, просидевшего ровно двенадцать лет, его товарищи по несчастью, мечтая о свободе, говорили, бывало, друг другу: «Я выйду тогда-то», «А я тогда-то», — Бассомпьер заявлял: «А я, господа, выйду тогда, когда выйдет и господин дю Трамбле». Он намекал на то, что после смерти кардинала дю Трамбле неминуемо потеряет свое место в Бастилии, тогда как он, Бассомпьер, займет свое — при дворе.
   Его предсказание едва не исполнилось, только в другом смысле, чем он думал; после смерти кардинала, вопреки общему ожиданию, все осталось по-прежнему: г-н Трамбле не ушел, и Бассомпьер тоже чуть не просидел в Бастилии до конца своей жизни.
   Господин дю Трамбле все еще был комендантом Бастилии, когда д'Артаньян явился туда, чтобы выполнить приказ министра. Он принял его с изысканной вежливостью; и так как он собирался как раз сесть за стол, Яго пригласил и д'Артаньяна отужинать вместе.
   — Я и рад бы, — сказал д'Артаньян, — но, если не ошибаюсь, на конверте стоит надпись: «Очень спешное».
   — Это правда, — сказал дю Трамбле. — Эй, майор, пусть приведут номер двести пятьдесят шесть.
   Вступая в Бастилию, узник переставал быть человеком и становился номером.
   Д'Артаньян невольно вздрогнул, услышав звон ключей; ему не захотелось даже сойти с лошади, когда он увидел вблизи забранные решетками окна и гигантские стены, на которые он глядел раньше только с той стороны рва и которые однажды так напугали его лет двадцать тому назад.
   Раздался удар колокола.
   — Я должен вас оставить, — сказал ему дю Трамбле, — меня зовут подписать пропуск заключенному. До свидания, господин д'Артаньян.
   — Черт меня побери, если я захочу еще раз с тобой свидеться! — проворчал д'Артаньян, сопровождая это проклятие самой сладкой улыбкой. — Довольно пробыть в этом дворе пять минут, чтобы заболеть. Я согласен лучше умереть на соломе, что, вероятно, и случится со мной, чем получать десять тысяч ливров и быть комендантом Бастилии.
   Едва он закончил этот монолог, как появился узник. Увидев его, д'Артаньян невольно вздрогнул от удивления, но тотчас же подавил свои чувства. Узник сел в карету, видимо не узнав д'Артаньяна.
   — Господа, — сказал д'Артаньян четырем мушкетерам, — мне предписан строжайший надзор за узником, а так как дверцы кареты без замков, то я сяду с ним рядом. Лильбон, окажите любезность, поведите мою лошадь на поводу.
   — Охотно, лейтенант, — ответил тот, к кому он обратился.
   Д'Артаньян спешился, отдал повод мушкетеру, сел — рядом с узником и голосом, в котором нельзя было расслышать ни малейшего волнения, приказал:
   — В Пале-Рояль, да рысью.
   Как только карета тронулась, д'Артаньян, пользуясь темнотой, царившей под сводами, где они проезжали, бросился на шею пленнику.
   — Рошфор! — воскликнул он. — Вы! Это действительно вы! Я не ошибаюсь!
   — Д'Артаньян! — удивленно воскликнул Рошфор.
   — Ах, мой бедный друг! — продолжал д'Артаньян. — Не видя вас пятый год, я думал, что вы умерли.
   — По-моему, — ответил Рошфор, — мало разницы между мертвым и погребенным, а меня уже похоронили или все равно что похоронили.
   — За какое же преступление вы в Бастилии?
   — Сказать вам правду?
   — Да.
   — Ну, так вот: я не знаю.
   — Вы мне не доверяете, Рошфор!
   — Да нет же, клянусь честью! Ведь невозможно, чтобы я действительно сидел за то, в чем меня обвиняют.
   — В чем же?
   — В ночном грабеже.
   — Вы ночной грабитель! Рошфор, вы шутите.
   — Я вас понимаю. Это требует пояснения, не правда ли?
   — Признаюсь.
   — Дело было так: однажды вечером, после попойки у Рейнара, в Тюильри, с Фонтралем, де Рие и другими, герцог д'Аркур предложил пойти на Новый мост срывать плащи с прохожих; это развлечение, как вы знаете, вошло в большую моду с легкой руки герцога Орлеанского.
   — В ваши-то годы! Да вы с ума сошли, Рошфор!
   — Нет, попросту я был пьян; но все же эту забаву я счел для себя негожей и предложил шевалье де Рие быть вместе со мной зрителем, а не актером и, чтобы видеть спектакль как из ложи, влезть на конную статую.
   Сказано — сделано. Благодаря шпорам бронзового всадника, послужившим нам стременами, мы мигом взобрались на круп, устроились отлично и видели все превосходно. Уж пять плащей было сдернуто, и так ловко, что никто даже пикнуть не посмел, как вдруг один менее покладистый дуралей вздумал закричать: «Караул!» — и патруль стрелков тут как тут. Герцог д'Аркур, Фонтраль и другие убежали; де Рие тоже хотел удрать. Я его стал удерживать; говорю, что никто нас здесь не заметит; не тут-то было, не слушает, стал слезать, ступил на шпору, шпора пополам, он свалился, сломав себе ногу, и, вместо того чтобы молчать, стал вопить благим матом. Тут уж и я соскочил, но было поздно. Я попал в руки стрелков, которые отвезли меня в Шатле, где я и заснул преспокойно в полной уверенности, что назавтра выйду оттуда. Но миновал день, другой, целая неделя. Пишу кардиналу. Тотчас за мной приходят, отвозят в Бастилию, и вот я здесь пять лет. За что? Должно быть, за дерзость, за то, что сел на коня позади Генриха Четвертого, как вы думаете?
   — Нет, вы правы, мой дорогой Рошфор, конечно, не за это. Но вы, по всей вероятности, сейчас узнаете, за что вас посадили.
   — Да, кстати, я и забыл спросить вас: куда вы меня везете?
   — К кардиналу.
   — Что ему от меня нужно?
   — Не знаю, я даже не знал, что меня послали именно к вам.
   — Вы фаворит кардинала? Нет, это невозможно!
   — Я фаворит! — воскликнул д'Артаньян. — Ах, мой несчастный граф! Я и теперь такой же неимущий гасконец, как двадцать два года тому назад, когда, помните, мы встретились в Менге.
   Тяжелый вздох докончил его фразу.
   — Однако же вам дано поручение…
   — Потому что я случайно оказался в передней и кардинал обратился ко мне, как обратился бы ко всякому другому; нет, я все еще лейтенант мушкетеров, и, если не ошибаюсь, уж двадцать первый год.
   — Однако с вами не случилось никакой беды; это не так-то мало.
   — А какая беда могла бы со мной случиться? Есть латинский стих (я его забыл, да, пожалуй, никогда и на знал твердо): «Молния не ударяет в долины». А я долина, дорогой Рошфор, и одна из самых низких.
   — Значит, Мазарини по-прежнему Мазарини?
   — Больше чем когда-либо, мой милый; говорят, муж королевы.
   — Муж!
   — Если он не муж ее, то уж наверное любовник.
   — Устоять против Бекингэма и сдаться Мазарини!
   — Таковы женщины! — философски заметил д'Артаньян.
   — Женщины — пусть их; но королевы!..
   — Ах, бог ты мой, в этом отношении королевы — женщины вдвойне.
   — А герцог Бофор все еще в тюрьме?
   — По-прежнему. Почему вы об этом спрашиваете?
   — Потому что он был хорош со мной и мог бы мне помочь.
   — Вы-то, вероятно, сейчас ближе к свободе; скорее вы поможете ему.
   — Значит, война?
   — Будет…
   — С Испанией?
   — Нет, с Парижем.
   — Что вы хотите сказать?
   — Слышите ружейные выстрелы?
   — Да. Так что же?
   — Это мирные горожане тешатся в ожидании серьезного дела.
   — Вы думаете, они на что-нибудь способны?
   — Они подают надежды, и если бы у них был предводитель, который бы их объединил…
   — Какое несчастье быть взаперти!
   — Бог ты мой! Да не отчаивайтесь. Уж если Мазарини послал за вами, значит, он в вас нуждается; а если он еще нуждается, то смею вас поздравить. Вот во мне, например, уже давно никто не нуждается, и сами видите, до какого положения это меня довело.
   — Вот еще, вздумали жаловаться!
   — Слушайте, Рошфор, заключим договор…
   — Какой?
   — Вы знаете, что мы добрые друзья.
   — Черт возьми! Эта дружба оставила следы на моем плече три удара шпаги.
   — Ну, так если вы опять будете в милости, не забудьте меня.
   — Честное слово Рошфора, но с тем, что и вы сделаете тоже.
   — Непременно, вот вам моя рука.
   — Итак, как только вам представится случай поговорить обо мне…
   — Я поговорю. А вы?
   — Я тоже. А ваши друзья, о них тоже нужно позаботься?
   — Какие друзья?
   — Атос, Портос и Арамис. Разве вы забыли о них?
   — Почти.
   — Что с ними сталось?
   — Совсем не знаю.
   — Неужели?
   — Клянусь, что так. Как вы знаете, мы расстались. Они живы — вот все, что мне известно. Иногда получаю от них вести стороной. Но где они, хоть убейте, не могу вам сказать. Честное слово! Из всех моих друзей остались только вы, Рошфор.
   — А знаменитый… как его звали, того малого, которого я произвел в сержанты Пьемонтского полка?
   — Планше?
   — Вот, вот! Что же сталось со знаменитым Планше?
   — Он женился на хозяйке кондитерской с улицы Менял; он всегда любил сласти; и так как он сейчас парижский буржуа, то, по всей вероятности, участвует в бунте. Вы увидите, что этот плут будет городским старшиной раньше, чем я капитаном.
   — Полноте, милый Д'Артаньян, не унывайте! Как раз в тот миг, когда находишься в самом низу, колесо поворачивается и подымает тебя вверх.
   Может быть, с сегодняшнего же вечера ваша судьба изменится.
   — Аминь! — сказал Д'Артаньян и остановил карету.
   — Что вы делаете? — спросил Рошфор.
   — Мы приехали, а я не хочу, чтобы видели, как я выхожу из кареты: мы с вами незнакомы.
   — Вы правы. Прощайте.
   — До свиданья; помните ваше обещание.
   Д'Артаньян вскочил на лошадь и поскакал впереди.
   Минут пять спустя они въехали во двор Пале-Рояля.
   Д'Артаньян повел узника по большой лестнице через приемную в коридор.
   Дойдя до дверей кабинета Мазарини, он уже хотел велеть доложить о себе, когда Рошфор положил ему руку на плечо.
   — Д'Артаньян, — сказал Рошфор, улыбаясь, — признаться вам, о чем я думал всю дорогу, когда мы проезжали среди толпы горожан, бросавших злобные взгляды: на вас и ваших четырех солдат?
   — Скажите, — ответил д'Артаньян.
   — Я думал, что мне стоило только крикнуть: «Помогите!», и вы с вашим конвоем были бы разорваны в клочья, а я был бы на свободе.
   — Почему же вы этого не сделали? — сказал д'Артаньян.
   — Да что вы! — возразил Рошфор. — А наша клятва и дружба? Если бы не вы, а кто-нибудь другой вез меня, тогда…
   Д'Артаньян опустил голову.
   «Неужели Рошфор стал лучше меня?» — подумал он и велел доложить о себе министру.
   — Введите господина Рошфора, — раздался нетерпеливый голос Мазарини, едва эти два имени были названы, — и попросите лейтенанта д'Артаньяна подождать: он мне еще нужен.
   Д'Артаньян просиял от этих слов. Как он только что говорил, он уже давно никому не был нужен, и приказ Мазарини показался ему добрым предзнаменованием.
   Что до Рошфора, то его эти слова заставили насторожиться. Он вошел в кабинет и увидел Мазарини за письменным столом, в скромном платье, почти таком же, как у аббатов того времени, — только чулки и плащ были фиолетовые.
   Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились.
   Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью — так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: «Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден». После довольно продолжительного молчания, которое Рошфору показалось бесконечным, Мазарини вытащил из пачки бумаг развернутое письмо и показал его Рошфору.
   — Я нашел здесь это письмо, в котором вы просите возвратить вам свободу. Разве вы в тюрьме?
   Рошфор вздрогнул от гнева.
   — Мне кажется, вашему преосвященству это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, — ответил он.
   — Мне? Нисколько! В Бастилии множество людей, которых посадили еще при кардинале Ришелье и даже имена которых мне неизвестны.
   — Но со мной дело другое, монсеньер, мое-то имя вы знали, ведь именно по приказу вашего преосвященства я был переведен из Шатле в Бастилию.
   — Вы так полагаете?
   — Я знаю наверное.
   — Да, припоминаю, действительно. Не отказались ли вы некогда съездить в Брюссель по делу королевы?
   — А! — сказал Рошфор. — Так вот настоящая причина? А я пять лет ломал себе голову. Какой же я глупец, что не догадался!
   — Но я вовсе не говорю, что это причина вашего ареста. Поймите меня, я спрашиваю вас, только и всего: не отказались ли вы ехать в Брюссель по делу королевы, тогда как раньше согласились ехать туда по делу покойного кардинала?
   — Как раз по той причине, что я ездил туда по делам покойного кардинала, я не мог поехать туда же по делам королевы. Я был в Брюсселе в тяжелую минуту. Это было во время заговора Шале. Я должен был перехватить переписку Шале с эрцгерцогом, и меня, узнав там, чуть не разорвали на куски. Как же я мог туда вернуться? Я погубил бы королеву, вместо того чтобы оказать ей услугу.
   — Ну вот видите, как иногда лучшие намерения истолковываются в дурную сторону, мой, дорогой Рошфор! Королева увидела в вашем отказе только отказ, простой и ясный: ее величество имела много причин быть вами недовольной при покойном кардинале!
   Рошфор презрительно улыбнулся.
   — Вы могли бы понять, монсеньер, что раз я хорошо служил Ришелье против королевы, то именно поэтому я мог бы отлично служить вам против всего света после смерти кардинала.
   — Нет, Рошфор, — сказал Мазарини, — я не таков, как Ришелье, стремившийся к единовластию: я простой министр, который не нуждается в слугах, будучи сам слугой королевы. Вы знаете, что ее величество очень обидчива: услышав о вашем отказе, она прочла в нем объявление войны, и, помня, какой вы сильный, а значит, и опасный человек, мой дорогой Рошфор, она приказала мне предупредить вас. Вот каким образом вы очутились в Бастилии.
   — Ну что ж, монсеньер, мне кажется, — сказал Рошфор, — что если я попал в Бастилию по недоразумению…
   — Да, да, — перебил Мазарини, — все еще можно править; вы человек, способный понять известные дела разобравшись в этих делах, с успехом довести их до конца.
   — Такого мнения держался кардинал Ришелье, и мое восхищение этим великим человеком еще увеличивается оттого, что вы разделяете его мнение.
   — Это правда, — продолжал Мазарини, — кардинал был прежде всего политик, и в этом он имел большое преимущество передо мной. А я человек простой, прямодушный и этим очень врежу себе; у меня чисто французская откровенность.
   Рошфор закусил губу, чтобы не улыбнуться.
   — Итак, прямо к делу! Мне нужны добрые друзья, верные слуги; когда я говорю: мне нужны, это значит, что они нужны королеве. Я все делаю только по приказу королевы, вы понимаете, а не так, как кардинал Ришелье, который действовал по собственной прихоти. Потому-то я никогда не стану великим человеком, как он, но зато я добрый человек, Рошфор, и, надеюсь, докажу вам это.
   Рошфор хорошо знал этот бархатный голос, в котором по временам слышалось шипение гадюки.
   — Готов вам поверить, монсеньер, — сказал он, — хотя по личному опыту мало знаком с той добротой, о которой можно было упомянуть вашему преосвященству. Не забудьте, монсеньер, — продолжал Рошфор, заметив движение, от которого не удержался министр, — не забудьте, что я пять лет провел в Бастилии, и ничто так не искажает взгляда на вещи, как тюремная решетка.
   — Ах, господин Рошфор, ведь я сказал вам, что я не виновен в вашем заключении. Все это королева… Гнев принца и принцессы, понимаете сами!