Страница:
Я следовала за ним по этой лестнице; она была освещена смоляными факелами, которые горели на железных подставках, прикрепленных к стене.
Эта необычная иллюминация устроена была, по-видимому, для меня.
Мы вошли в столовую.
Как только Грегориска открыл дверь и произнес по-молдавски слово, которое я уже понимала — «иностранка», женщина высокого роста подошла к нам.
Это была княгиня Бранкован.
Ее седые волосы заплетены были вокруг головы. На ней была надета соболья шапочка с плюмажем в знак ее княжеского происхождения, туника из парчи, корсаж, усыпанный драгоценными каменьями, и длинное платье из турецкой материи, отделанное таким же мехом, из которого была шапочка.
Она держала в руках янтарные четки, которые быстро перебирала пальцами.
Рядом с ней стоял Костаки в роскошном и пышном мадьярском костюме, в котором он показался мне еще более странным.
На нем было зеленое бархатное платье с длинными рукавами, ниспадавшими до колен, красные кашемировые панталоны и вышитые золотом сафьяновые туфли. Голова была не покрыта, длинные синевато-черные волосы падали на обнаженную шею, на которой виднелась узкая белая полоска шелковой рубахи.
Он неловко поклонился мне и произнес на молдавском языке несколько слов, которых я не поняла.
— Вы можете говорить по-французски, мой брат, — сказал Грегориска, — дама эта — полька и понимает этот язык.
Тогда Костаки произнес несколько слов по-французски, которые я столь же мало поняла, как и те, которые он произнес по-молдавски, но мать, протянув мне с важностью руку, прервала их. Очевидно, она хотела дать понять сыновьям, что принять меня должна она.
Она произнесла по-молдавски приветственную речь, которую я легко поняла, благодаря игре ее лица. Она указала мне на стол, предложила место возле себя, указала жестом на весь дом, как бы поясняя, что он весь к моим услугам, и затем, усевшись первой с благосклонной важностью, она перекрестилась и начала читать молитву.
Тогда каждый занял место, назначенное ему по этикету. Грегориска сел около меня. Я была иностранка и поэтому предоставила Костаки почетное место около его матери Смеранды.
Так называли княгиню.
Грегориска также переоделся. На нем была мадьярская туника, как и на брате, только она была из гранатного бархата, а панталоны из синего кашемира. Шею его украшал великолепный орден, то был Нишам султана Махмуда.
Остальной домашний штат ужинал за тем же столом в зависимости от ранга: среди друзей или среди слуг.
Ужин прошел скучно. Костаки не проронил со мной ни слова, хотя его брат все время внимательно говорил со мной по-французски. Что касается матери, то она предлагала мне все с тем торжественным видом, который ни на минуту ее не покидал. Грегориска сказал правду: она была настоящей княгиней.
После ужина Грегориска подошел к матери. Он объяснил ей по-молдавски, как необходимо мне остаться одной и как необходим для меня отдых после волнений такого дня. Смеранда кивнула головой в знак согласия, протянула мне руку, поцеловала в лоб, как дочь, и пожелала провести спокойную ночь в ее замке.
Грегориска был прав: я страстно жаждала остаться одна. Я также поблагодарила княгиню, которая проводила меня до двери, где меня ждали те две женщины, которые раньше проводили меня в мою комнату.
Я, в свою очередь, поклонилась ей и обоим ее сыновьям и вошла в комнату, которую покинула час тому назад.
Диван превратился в кровать. Вот и вся происшедшая там перемена. Я поблагодарила женщин. Я сделала им знак, что разденусь сама; они сейчас же вышли с выражением почтения.
По-видимому, им было приказано повиноваться мне во всем.
Я осталась одна в громадной комнате. Свеча освещала только те ее части, по которым я передвигалась, не будучи в состоянии осветить всю комнату. Странная игра свечи: свет ее вытесняет свет луны, проникавший через мое окно, на котором не было занавесей.
Кроме двери, в которую я вошла с лестницы, в комнате были еще две двери; на них были два громадных засова, которыми двери запирались изнутри, и это вполне меня успокаивало.
Я подошла к двери, в которую вошла. Она, как и другие, запиралась на засов.
Я открыла окно, оно выходило на пропасть.
Я поняла, что Грегориска недаром выбрал эту комнату.
Вернувшись к дивану, я увидела на столе у изголовья маленькую сложенную записку.
Я развернула ее и прочла по-польски:
«Спите спокойно, вам нечего бояться, пока вы находитесь внутри замка.
Грегориска».
Я последовала его совету, усталость взяла верх над моими огорчениями, я легла и уснула.
Эта необычная иллюминация устроена была, по-видимому, для меня.
Мы вошли в столовую.
Как только Грегориска открыл дверь и произнес по-молдавски слово, которое я уже понимала — «иностранка», женщина высокого роста подошла к нам.
Это была княгиня Бранкован.
Ее седые волосы заплетены были вокруг головы. На ней была надета соболья шапочка с плюмажем в знак ее княжеского происхождения, туника из парчи, корсаж, усыпанный драгоценными каменьями, и длинное платье из турецкой материи, отделанное таким же мехом, из которого была шапочка.
Она держала в руках янтарные четки, которые быстро перебирала пальцами.
Рядом с ней стоял Костаки в роскошном и пышном мадьярском костюме, в котором он показался мне еще более странным.
На нем было зеленое бархатное платье с длинными рукавами, ниспадавшими до колен, красные кашемировые панталоны и вышитые золотом сафьяновые туфли. Голова была не покрыта, длинные синевато-черные волосы падали на обнаженную шею, на которой виднелась узкая белая полоска шелковой рубахи.
Он неловко поклонился мне и произнес на молдавском языке несколько слов, которых я не поняла.
— Вы можете говорить по-французски, мой брат, — сказал Грегориска, — дама эта — полька и понимает этот язык.
Тогда Костаки произнес несколько слов по-французски, которые я столь же мало поняла, как и те, которые он произнес по-молдавски, но мать, протянув мне с важностью руку, прервала их. Очевидно, она хотела дать понять сыновьям, что принять меня должна она.
Она произнесла по-молдавски приветственную речь, которую я легко поняла, благодаря игре ее лица. Она указала мне на стол, предложила место возле себя, указала жестом на весь дом, как бы поясняя, что он весь к моим услугам, и затем, усевшись первой с благосклонной важностью, она перекрестилась и начала читать молитву.
Тогда каждый занял место, назначенное ему по этикету. Грегориска сел около меня. Я была иностранка и поэтому предоставила Костаки почетное место около его матери Смеранды.
Так называли княгиню.
Грегориска также переоделся. На нем была мадьярская туника, как и на брате, только она была из гранатного бархата, а панталоны из синего кашемира. Шею его украшал великолепный орден, то был Нишам султана Махмуда.
Остальной домашний штат ужинал за тем же столом в зависимости от ранга: среди друзей или среди слуг.
Ужин прошел скучно. Костаки не проронил со мной ни слова, хотя его брат все время внимательно говорил со мной по-французски. Что касается матери, то она предлагала мне все с тем торжественным видом, который ни на минуту ее не покидал. Грегориска сказал правду: она была настоящей княгиней.
После ужина Грегориска подошел к матери. Он объяснил ей по-молдавски, как необходимо мне остаться одной и как необходим для меня отдых после волнений такого дня. Смеранда кивнула головой в знак согласия, протянула мне руку, поцеловала в лоб, как дочь, и пожелала провести спокойную ночь в ее замке.
Грегориска был прав: я страстно жаждала остаться одна. Я также поблагодарила княгиню, которая проводила меня до двери, где меня ждали те две женщины, которые раньше проводили меня в мою комнату.
Я, в свою очередь, поклонилась ей и обоим ее сыновьям и вошла в комнату, которую покинула час тому назад.
Диван превратился в кровать. Вот и вся происшедшая там перемена. Я поблагодарила женщин. Я сделала им знак, что разденусь сама; они сейчас же вышли с выражением почтения.
По-видимому, им было приказано повиноваться мне во всем.
Я осталась одна в громадной комнате. Свеча освещала только те ее части, по которым я передвигалась, не будучи в состоянии осветить всю комнату. Странная игра свечи: свет ее вытесняет свет луны, проникавший через мое окно, на котором не было занавесей.
Кроме двери, в которую я вошла с лестницы, в комнате были еще две двери; на них были два громадных засова, которыми двери запирались изнутри, и это вполне меня успокаивало.
Я подошла к двери, в которую вошла. Она, как и другие, запиралась на засов.
Я открыла окно, оно выходило на пропасть.
Я поняла, что Грегориска недаром выбрал эту комнату.
Вернувшись к дивану, я увидела на столе у изголовья маленькую сложенную записку.
Я развернула ее и прочла по-польски:
«Спите спокойно, вам нечего бояться, пока вы находитесь внутри замка.
Грегориска».
Я последовала его совету, усталость взяла верх над моими огорчениями, я легла и уснула.
Глава четырнадцатая. ДВА БРАТА
С этого момента я поселилась в замке, и с этого же момента начинается та драма, о которой я вам расскажу.
Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером.
Костаки, начиная со следующего дня, говорил мне, что он любит меня, объявил, что я не должна принадлежать никому другому, что скорее он убьет меня, чем уступит кому бы то ни было.
Грегориска ничего не говорил, но окружил меня заботами и вниманием. Все, что дало ему блестящее воспитание, все воспоминания о юности, проведенной при самых лучших дворах Европы, — все пущено было в ход, чтобы понравиться мне. Увы! Ему не трудно было добиться этого: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос; при первом же взгляде его глаз я почувствовала, что взгляд этот глубоко проник в мое сердце.
В течение трех месяцев Костаки сто раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение трех месяцев Грегориска не промолвил мне еще ни одного слова любви, а я чувствовала, что когда он потребует, я вся буду принадлежать ему.
Костаки бросил свои набеги. Он никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя какого-то лейтенанта, который время от времени являлся за приказаниями и исчезал.
Смеранда также проявляла по отношению ко мне дружеские чувства, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского языка, то она не могла много говорить в пользу своего сына. Она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб:
— Костаки любит Ядвигу.
Однажды я узнала страшную весть, умножившую все мои несчастья. Четыре человека, оставшиеся в живых после схватки, получили свободу. Они отправились в Польшу и дали слово, что один из них вернется раньше, чем через три месяца, и доставит мне известия о моем отце. Однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят, сожжен, разрушен, а отец был убит во время его обороны.
Отныне я осталась одна на свете.
Костаки усилил свои домогания, а Смеранда — свою нежность, но я на этот раз воспользовалась, как предлогом, трауром по отцу. Костаки убеждал, что чем более я одинока, тем более нуждаюсь в покровительстве. Мать его настаивала даже, может быть, больше, чем он.
Грегориска мне говорил, что молдаване владеют собой так хорошо, что трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.
Невозможно было быть уверенным в чьей-то любви больше, чем я была уверена в его любви, и, однако, если бы меня спросили, на чем основана была моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взор искал моего. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь.
Но я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужно было убедиться в этом. Однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которые, как я сказала, запирались изнутри.
По тому, как стучали, я угадала, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там.
— Грегориска, — ответил голос, и по звуку голоса было ясно, что я не ошиблась.
— Что вам нужно? — спросила я дрожащим голосом.
— Если вы доверяете мне, — сказал Грегориска, — если вы считаете меня честным человеком, исполните мою просьбу.
— Какую просьбу?
— Погасите свечу, как будто вы уже легли спать, и через полчаса откройте мне вашу дверь.
— Приходите через полчаса, — был мой краткий ответ.
Я погасила свечу и ждала.
Сердце мое сильно стучало, так как я понимала, что случилось что-нибудь важное.
Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь. Я уже раньше вытащила засов, мне оставалось только открыть дверь.
Грегориска вошел, и хотя он ничего не сказал, я заперла за ним дверь и задвинула засов.
Некоторое время он молчал, стоял неподвижно и сделал мне знак молчать. Затем, когда он убедился, что нам никакая опасность не угрожает, он провел меня на середину громадной комнаты и, почувствовав, что мне трудно стоять на ногах, принес мне стул.
Я села или, вернее, упала на стул.
— О, Боже мой, — сказала ему я, — что же такое случилось, и почему вы принимаете такие предосторожности?
— Потому что моя жизнь (что не важно), потому что, может быть, и ваша жизнь зависит от нашего разговора.
Вся перепуганная, я схватила его за руку. Он поднес мою руку к своим глазам, взглядом своим как бы испрашивая прощения за такую смелость. Я опустила глаза в знак согласия.
— Я люблю вас, — сказал он своим мелодичным певучим голосом. — Любите ли вы меня?
— Да, — ответила я.
— Согласились ли вы быть моей женой?
— Да.
Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья.
— В таком случае, вы не откажетесь следовать за мной?
Я последую всюду за вами!
— Вы понимаете, что мы будем счастливы только тогда, когда мы убежим отсюда.
— О да! — вскричала я. — Бежим.
— Тише, — сказал он, вздрогнув, — тише!
— Вы правы.
И я, вся дрожа, прижалась к нему.
— Вот что я сделаю, — сказал он, — вот почему я так долго не объяснялся вам в своей любви. Я хотел устроить прежде всего так, чтобы, когда я приобрел уверенность в вашей любви, ничто не мешало нашему браку. Я богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как и всех молдавских господарей — земля, стада и деревни, — на миллион. Монахи дали мне на триста тысяч франков драгоценных камней, на сто тысяч франков золота, а на остальное — векселя на Вену. Довольно ли для вас миллиона?
Я пожала его руку.
— Мне достаточно и вашей любви, Грегориска!
— Хорошо, слушайте. Завтра я отправляюсь в монастырь Ганго, чтобы покончить с настоятелем все дела. У него заготовлены для меня лошади, они будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, и, как сегодня, вы потушите свечу. Затем, как и сегодня, я войду к вам. Но завтра я выйду отсюда уже не один, а вы последуете за мной. Мы дойдем до ворот, выходящих в поле, мы найдем там своих лошадей, мы сядем на них, и послезавтра утром за нами позади будет уже тридцать миль.
— Как жаль, что сегодня не послезавтра!
— Дорогая Ядвига!
Грегориска прижал меня к сердцу, наши губы слились в поцелуе.
О, он сказал правду! Я открыла дверь моей комнаты честному человеку. Но он отлично понял, что если я не принадлежу ему телом, то принадлежу душой.
Ни на минуту я не сомкнула глаз в эту ночь.
Я видела себя убегающей с Грегориской, я чувствовала себя в его объятиях, как была в объятиях Костаки. Но какая разница! На этот раз страшная, мрачная, похоронная поездка сменилась нежным, восхитительным объятием, которому быстрая езда придавала особенное наслаждение, так как быстрая езда сама по себе наслаждение.
Настал день.
Я спустилась в столовую.
Мне показалось, что Костаки поклонился мне с еще более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза.
Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда.
Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей.
Костаки, по-видимому, не обратил никакого внимания на это распоряжение.
В одиннадцать часов Грегориска отвесил нам поклон, сказал, что вернется только к вечеру, и просил мать, чтобы она не ждала его к обеду. Затем он обратился ко мне и попросил извинить его.
Он вышел. Глаза брата следили за ним, пока он не вышел из комнаты, и тогда я подметила в них столько ненависти, что я вздрогнула.
Вы можете себе представить, в каком страхе я провела этот день. Я никому не обмолвилась о наших планах; едва ли я даже в своих молитвах осмелилась признаться в них Богу, а между тем, мне казалось, что планы наши уже всем известны; мне казалось, что каждый устремленный на меня взгляд может прочесть их в моем сердце.
Обед прошел для меня как пытка. Костаки, мрачный и угрюмый, говорил мало. На этот раз он ограничился двумя-тремя словами на молдавском языке по адресу матери, и каждый звук его голоса заставлял меня вздрагивать.
Когда я встала, чтобы отправиться в свою комнату, Смеранда, по обыкновению, обняла меня и произнесла ту фразу, которой я уже целую неделю не слышала от нее:
— Костаки любит Ядвигу!
Фраза эта преследовала меня как угроза. Когда я уже очутилась в своей комнате, мне казалось, что роковой голос продолжал нашептывать мне на ухо: Костаки любит Ядвигу! Ибо любовь Костаки, как сказал Грегориска, была для меня смертью.
В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, что Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы посмотреть в мою сторону, но я быстро отодвинулась назад, чтобы он не мог меня видеть.
Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из окна, он направился в конюшню. Я поспешно отперла свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делал.
Он действительно отправился в конюшню. Он вывел оттуда самую свою любимую лошадь, оседлал ее собственными руками с тщательностью человека, придающего значение малейшей мелочи. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз. Но только вместо всякого оружия на нем была одна сабля.
Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты. Не видя меня, он вскочил в седло, сам открыл ворота, через которые отправился и должен был вернуться его брат, и поехал галопом по направлению к монастырю Ганго.
Тогда сердце мое страшно сжалось, роковое предчувствие говорило мне, что он отправился навстречу своему брату.
Я оставалась у окна, пока могла различать дорогу, которая в четверти мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Но ночь с каждой минутой все больше сгущалась, и дорога совсем исчезла из виду.
Я все еще стояла у окна.
Наконец, тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и так как ясно было, что получить вести об обоих братьях можно было только в зале, то я спустилась вниз.
Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица видно было, что она не чувствовала никаких опасений.
Она отдавала обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на их обычных местах.
Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же, кого бы я могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски в замке никто не говорил на тех двух языках, на которых говорила я.
При малейшем шуме я вздрагивала.
Обыкновенно садились ужинать в девять часов.
Я спустилась в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки на большом циферблате часов.
Стрелка прошла расстояние четверти часа.
Раздался мрачный и печальный звон часов, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как она с точностью и медленностью компаса проходила свой путь.
За несколько минут до девяти часов мне показалось, что я слышу топот лошадей на дворе. Смеранда также его услыхала, потому что она повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы можно было что-нибудь разглядеть. О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то она могла бы отгадать, что происходит в моем сердце!
Слышен был топот только одной лошади. Я хорошо знала, что вернется только один всадник.
Но кто именно?
Шаги раздались в передней. Шаги эти были медленные, они словно давили мое сердце.
Дверь открылась, в темноте возникла тень.
Тень эта остановилась на минуту на пороге двери. Сердце мое перестало биться.
Тень приблизилась, и по мере того как она все больше вступала в круг света, дыхание мое восстанавливалось.
Я узнала Грегориску.
Еще мгновение, и мое сердце разорвалось бы.
Я узнала его, но он был бледен, как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.
— Это ты, Костаки? — спросила Смеранда.
— Нет, мать, — ответил Грегориска сухим голосом.
— А, это вы, — сказала она. — И вы заставляете ждать вашу мать?
— Мать, — сказал Грегориска, взглянув на часы, — только девять часов.
И действительно, в эту минуту часы пробили девять.
— Это правда, — сказала Смеранда. — А где же ваш брат?
Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину.
Грегориска ничего не ответил.
— Никто не видел Костаки? — спросила Смеранда.
Ватарь, то есть дворецкий, осведомлялся о нем.
— В семь часов, — сказал он, — князь был в конюшне. Сам оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго.
В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориски. Не знаю, было ли так в действительности, или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу была капля крови.
Я медленно поднесла палец к моему лбу, показывая место, где, мне казалось, было пятно.
Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся.
— Да, да, прошептала Смеранда, — он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся преследованием. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?
— Матушка, — ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, — мы с братом выехали не вместе.
— Хорошо, — сказала Смеранда. — Пусть подают ужин, садитесь за стол, заприте ворота. Те, кто вне дома, пусть там и ночуют.
Два первых приказа исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую ее руку, а я по левую.
Слуги вышли, чтобы исполнить третье указание, то есть закрыть ворота замка.
В эту минуту все услыхали шум во дворе. Испуганный слуга вошел в залу и сказал:
— Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала во двор одна и в крови.
— О, — прошептала Смеранда, вставая бледная и грозная, — таким же образом однажды вечером прискакала лошадь его отца.
Я посмотрела на Грегориску. Он не только был бледен, он был как мертвец.
Действительно, лошадь князя Копрели в один вечер прискакала во двор замка вся залитая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело, все покрытое ранами.
Смеранда взяла факел из рук одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор.
Трое или четверо служителей едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями успокаивали ее.
Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, и нашла рану на его лбу.
— Костаки дрался на дуэли с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу.
Так как лошадь прискакала через ворота, за которыми начиналась дорога в Ганго, слуги бросились туда, и факелы их замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам в хороший летний вечер.
Смеранда, словно уверенная в том, что поиски не будут продолжительными, оставалась у ворот.
Из глаз удрученной матери не скатилось ни одной слезы, хотя очевидно было, что она в отчаянии.
Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы, он хотел предложить мне свою руку, но не посмел.
По прошествии четверти часа на дороге замелькал один факел, затем два, а потом и все остальные.
Только на этот раз они не мелькали по полю, а сосредоточились у общего центра.
Тотчас стало ясно, что этим общим центром были носилки и человек, лежавший на носилках.
Похоронный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка.
Через десять минут он был уже у ворот. Увидя живую мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор.
Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой. Вошли в залу и там положили тело.
Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к трупу, стала перед ним на колени, устранила волосы, закрывавшие его лицо, долго смотрела на него сухими глазами и затем, расстегнув молдавскую одежду, раскрыла окровавленную рубашку.
Рана оказалась с правой стороны груди: она могла быть нанесена прямым клинком, отточенным с двух сторон.
Я вспомнила, что в тот же день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший штыком для его винтовки.
Я искала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло.
Смеранда потребовала воды, намочила свой платок в этой воде и обмыла рану.
Свежая и чистая кровь окрасила края раны.
Зрелище, представшее перед моими глазами, было ужасно и вместе с тем величественно. Эта громадная комната, освещенная смоляными факелами, эти дикие лица, эти глаза, сверкающие жестокостью, эти странные одежды, эта мать, высчитывающая при виде еще теплой крови, сколько времени тому назад смерть похитила у нее сына, эта глубокая тишина, нарушавшаяся только рыданиями разбойников, предводителем которых был Костаки, все это, повторяю, было ужасно и величественно.
Наконец, Смеранда прикоснулась губами ко лбу своего сына, встала, отбросила растрепавшиеся седые волосы и проговорила:
— Грегориска.
Грегориска вздрогнул, покачал головой и, очнувшись от оцепенения, ответил:
— Что, моя мать?
— Идите, мой сын, и выслушайте, что я скажу.
Грегориска вздрогнул, но повиновался.
По мере того как он приближался к телу, кровь все более обильная и более алая, сочилась из раны. К счастью, Смеранда не смотрела в эту сторону, потому что если бы она видела эту кровь, ей уже нечего было бы разыскивать убийцу.
— Грегориска, — сказала она, — я знаю, что Костаки и ты не любили друг друга. Я хорошо знаю, что ты по отцу Вайвади, а он по отцу Копроли, но по матери вы оба из рода Бранкован. Я знаю, что ты человек, воспитанный в городах Запада, а он — дитя восточных гор, но, в конце концов, вы родились из одной утробы, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу знать, неужели же мы схороним моего сына около его отца, не произнеся клятвы? Я хочу знать, могу ли я, как женщина, тихо оплакивать его, положившись на вас, как на мужчину, что вы воздадите должное возмездие убийце?
— Назовите мне, сударыня, убийцу моего брата и приказывайте. Клянусь вам, что раньше чем через час он умрет.
— Поклянитесь же, Грегориска, под страхом моего проклятия, слышите, мой сын? Поклянитесь, что убийца умрет, что вы не оставите камня на камне в его доме, что его мать, его дети, его братья, его жена или его невеста — все погибнут от вашей руки. Поклянитесь и, произнося клятву, призывайте на себя небесный гнев, если вы нарушите ее. Если вы не сдержите этого обета, пусть вас постигнет нищета, пусть отрекутся от вас друзья, пусть проклянет вас ваша мать!
Грегориска протянул руку над трупом.
— Клянусь, убийца умрет! — сказал он.
Когда произнесена была эта страшная клятва, истинный смысл которой был понятен, быть может, только мне и мертвецу, я увидела, или мне показалось, что я вижу, страшное чудо.
Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем когда-либо при жизни, и я почувствовала, что они пронизывают меня насквозь и жгут, как раскаленное железо.
Это было уже свыше моих сил, я лишилась чувств.
Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером.
Костаки, начиная со следующего дня, говорил мне, что он любит меня, объявил, что я не должна принадлежать никому другому, что скорее он убьет меня, чем уступит кому бы то ни было.
Грегориска ничего не говорил, но окружил меня заботами и вниманием. Все, что дало ему блестящее воспитание, все воспоминания о юности, проведенной при самых лучших дворах Европы, — все пущено было в ход, чтобы понравиться мне. Увы! Ему не трудно было добиться этого: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос; при первом же взгляде его глаз я почувствовала, что взгляд этот глубоко проник в мое сердце.
В течение трех месяцев Костаки сто раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение трех месяцев Грегориска не промолвил мне еще ни одного слова любви, а я чувствовала, что когда он потребует, я вся буду принадлежать ему.
Костаки бросил свои набеги. Он никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя какого-то лейтенанта, который время от времени являлся за приказаниями и исчезал.
Смеранда также проявляла по отношению ко мне дружеские чувства, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского языка, то она не могла много говорить в пользу своего сына. Она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб:
— Костаки любит Ядвигу.
Однажды я узнала страшную весть, умножившую все мои несчастья. Четыре человека, оставшиеся в живых после схватки, получили свободу. Они отправились в Польшу и дали слово, что один из них вернется раньше, чем через три месяца, и доставит мне известия о моем отце. Однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят, сожжен, разрушен, а отец был убит во время его обороны.
Отныне я осталась одна на свете.
Костаки усилил свои домогания, а Смеранда — свою нежность, но я на этот раз воспользовалась, как предлогом, трауром по отцу. Костаки убеждал, что чем более я одинока, тем более нуждаюсь в покровительстве. Мать его настаивала даже, может быть, больше, чем он.
Грегориска мне говорил, что молдаване владеют собой так хорошо, что трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.
Невозможно было быть уверенным в чьей-то любви больше, чем я была уверена в его любви, и, однако, если бы меня спросили, на чем основана была моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взор искал моего. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь.
Но я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужно было убедиться в этом. Однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которые, как я сказала, запирались изнутри.
По тому, как стучали, я угадала, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там.
— Грегориска, — ответил голос, и по звуку голоса было ясно, что я не ошиблась.
— Что вам нужно? — спросила я дрожащим голосом.
— Если вы доверяете мне, — сказал Грегориска, — если вы считаете меня честным человеком, исполните мою просьбу.
— Какую просьбу?
— Погасите свечу, как будто вы уже легли спать, и через полчаса откройте мне вашу дверь.
— Приходите через полчаса, — был мой краткий ответ.
Я погасила свечу и ждала.
Сердце мое сильно стучало, так как я понимала, что случилось что-нибудь важное.
Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь. Я уже раньше вытащила засов, мне оставалось только открыть дверь.
Грегориска вошел, и хотя он ничего не сказал, я заперла за ним дверь и задвинула засов.
Некоторое время он молчал, стоял неподвижно и сделал мне знак молчать. Затем, когда он убедился, что нам никакая опасность не угрожает, он провел меня на середину громадной комнаты и, почувствовав, что мне трудно стоять на ногах, принес мне стул.
Я села или, вернее, упала на стул.
— О, Боже мой, — сказала ему я, — что же такое случилось, и почему вы принимаете такие предосторожности?
— Потому что моя жизнь (что не важно), потому что, может быть, и ваша жизнь зависит от нашего разговора.
Вся перепуганная, я схватила его за руку. Он поднес мою руку к своим глазам, взглядом своим как бы испрашивая прощения за такую смелость. Я опустила глаза в знак согласия.
— Я люблю вас, — сказал он своим мелодичным певучим голосом. — Любите ли вы меня?
— Да, — ответила я.
— Согласились ли вы быть моей женой?
— Да.
Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья.
— В таком случае, вы не откажетесь следовать за мной?
Я последую всюду за вами!
— Вы понимаете, что мы будем счастливы только тогда, когда мы убежим отсюда.
— О да! — вскричала я. — Бежим.
— Тише, — сказал он, вздрогнув, — тише!
— Вы правы.
И я, вся дрожа, прижалась к нему.
— Вот что я сделаю, — сказал он, — вот почему я так долго не объяснялся вам в своей любви. Я хотел устроить прежде всего так, чтобы, когда я приобрел уверенность в вашей любви, ничто не мешало нашему браку. Я богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как и всех молдавских господарей — земля, стада и деревни, — на миллион. Монахи дали мне на триста тысяч франков драгоценных камней, на сто тысяч франков золота, а на остальное — векселя на Вену. Довольно ли для вас миллиона?
Я пожала его руку.
— Мне достаточно и вашей любви, Грегориска!
— Хорошо, слушайте. Завтра я отправляюсь в монастырь Ганго, чтобы покончить с настоятелем все дела. У него заготовлены для меня лошади, они будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, и, как сегодня, вы потушите свечу. Затем, как и сегодня, я войду к вам. Но завтра я выйду отсюда уже не один, а вы последуете за мной. Мы дойдем до ворот, выходящих в поле, мы найдем там своих лошадей, мы сядем на них, и послезавтра утром за нами позади будет уже тридцать миль.
— Как жаль, что сегодня не послезавтра!
— Дорогая Ядвига!
Грегориска прижал меня к сердцу, наши губы слились в поцелуе.
О, он сказал правду! Я открыла дверь моей комнаты честному человеку. Но он отлично понял, что если я не принадлежу ему телом, то принадлежу душой.
Ни на минуту я не сомкнула глаз в эту ночь.
Я видела себя убегающей с Грегориской, я чувствовала себя в его объятиях, как была в объятиях Костаки. Но какая разница! На этот раз страшная, мрачная, похоронная поездка сменилась нежным, восхитительным объятием, которому быстрая езда придавала особенное наслаждение, так как быстрая езда сама по себе наслаждение.
Настал день.
Я спустилась в столовую.
Мне показалось, что Костаки поклонился мне с еще более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза.
Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда.
Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей.
Костаки, по-видимому, не обратил никакого внимания на это распоряжение.
В одиннадцать часов Грегориска отвесил нам поклон, сказал, что вернется только к вечеру, и просил мать, чтобы она не ждала его к обеду. Затем он обратился ко мне и попросил извинить его.
Он вышел. Глаза брата следили за ним, пока он не вышел из комнаты, и тогда я подметила в них столько ненависти, что я вздрогнула.
Вы можете себе представить, в каком страхе я провела этот день. Я никому не обмолвилась о наших планах; едва ли я даже в своих молитвах осмелилась признаться в них Богу, а между тем, мне казалось, что планы наши уже всем известны; мне казалось, что каждый устремленный на меня взгляд может прочесть их в моем сердце.
Обед прошел для меня как пытка. Костаки, мрачный и угрюмый, говорил мало. На этот раз он ограничился двумя-тремя словами на молдавском языке по адресу матери, и каждый звук его голоса заставлял меня вздрагивать.
Когда я встала, чтобы отправиться в свою комнату, Смеранда, по обыкновению, обняла меня и произнесла ту фразу, которой я уже целую неделю не слышала от нее:
— Костаки любит Ядвигу!
Фраза эта преследовала меня как угроза. Когда я уже очутилась в своей комнате, мне казалось, что роковой голос продолжал нашептывать мне на ухо: Костаки любит Ядвигу! Ибо любовь Костаки, как сказал Грегориска, была для меня смертью.
В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, что Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы посмотреть в мою сторону, но я быстро отодвинулась назад, чтобы он не мог меня видеть.
Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из окна, он направился в конюшню. Я поспешно отперла свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делал.
Он действительно отправился в конюшню. Он вывел оттуда самую свою любимую лошадь, оседлал ее собственными руками с тщательностью человека, придающего значение малейшей мелочи. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз. Но только вместо всякого оружия на нем была одна сабля.
Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты. Не видя меня, он вскочил в седло, сам открыл ворота, через которые отправился и должен был вернуться его брат, и поехал галопом по направлению к монастырю Ганго.
Тогда сердце мое страшно сжалось, роковое предчувствие говорило мне, что он отправился навстречу своему брату.
Я оставалась у окна, пока могла различать дорогу, которая в четверти мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Но ночь с каждой минутой все больше сгущалась, и дорога совсем исчезла из виду.
Я все еще стояла у окна.
Наконец, тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и так как ясно было, что получить вести об обоих братьях можно было только в зале, то я спустилась вниз.
Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица видно было, что она не чувствовала никаких опасений.
Она отдавала обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на их обычных местах.
Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же, кого бы я могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски в замке никто не говорил на тех двух языках, на которых говорила я.
При малейшем шуме я вздрагивала.
Обыкновенно садились ужинать в девять часов.
Я спустилась в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки на большом циферблате часов.
Стрелка прошла расстояние четверти часа.
Раздался мрачный и печальный звон часов, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как она с точностью и медленностью компаса проходила свой путь.
За несколько минут до девяти часов мне показалось, что я слышу топот лошадей на дворе. Смеранда также его услыхала, потому что она повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы можно было что-нибудь разглядеть. О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то она могла бы отгадать, что происходит в моем сердце!
Слышен был топот только одной лошади. Я хорошо знала, что вернется только один всадник.
Но кто именно?
Шаги раздались в передней. Шаги эти были медленные, они словно давили мое сердце.
Дверь открылась, в темноте возникла тень.
Тень эта остановилась на минуту на пороге двери. Сердце мое перестало биться.
Тень приблизилась, и по мере того как она все больше вступала в круг света, дыхание мое восстанавливалось.
Я узнала Грегориску.
Еще мгновение, и мое сердце разорвалось бы.
Я узнала его, но он был бледен, как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.
— Это ты, Костаки? — спросила Смеранда.
— Нет, мать, — ответил Грегориска сухим голосом.
— А, это вы, — сказала она. — И вы заставляете ждать вашу мать?
— Мать, — сказал Грегориска, взглянув на часы, — только девять часов.
И действительно, в эту минуту часы пробили девять.
— Это правда, — сказала Смеранда. — А где же ваш брат?
Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину.
Грегориска ничего не ответил.
— Никто не видел Костаки? — спросила Смеранда.
Ватарь, то есть дворецкий, осведомлялся о нем.
— В семь часов, — сказал он, — князь был в конюшне. Сам оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго.
В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориски. Не знаю, было ли так в действительности, или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу была капля крови.
Я медленно поднесла палец к моему лбу, показывая место, где, мне казалось, было пятно.
Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся.
— Да, да, прошептала Смеранда, — он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся преследованием. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?
— Матушка, — ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, — мы с братом выехали не вместе.
— Хорошо, — сказала Смеранда. — Пусть подают ужин, садитесь за стол, заприте ворота. Те, кто вне дома, пусть там и ночуют.
Два первых приказа исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую ее руку, а я по левую.
Слуги вышли, чтобы исполнить третье указание, то есть закрыть ворота замка.
В эту минуту все услыхали шум во дворе. Испуганный слуга вошел в залу и сказал:
— Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала во двор одна и в крови.
— О, — прошептала Смеранда, вставая бледная и грозная, — таким же образом однажды вечером прискакала лошадь его отца.
Я посмотрела на Грегориску. Он не только был бледен, он был как мертвец.
Действительно, лошадь князя Копрели в один вечер прискакала во двор замка вся залитая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело, все покрытое ранами.
Смеранда взяла факел из рук одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор.
Трое или четверо служителей едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями успокаивали ее.
Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, и нашла рану на его лбу.
— Костаки дрался на дуэли с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу.
Так как лошадь прискакала через ворота, за которыми начиналась дорога в Ганго, слуги бросились туда, и факелы их замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам в хороший летний вечер.
Смеранда, словно уверенная в том, что поиски не будут продолжительными, оставалась у ворот.
Из глаз удрученной матери не скатилось ни одной слезы, хотя очевидно было, что она в отчаянии.
Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы, он хотел предложить мне свою руку, но не посмел.
По прошествии четверти часа на дороге замелькал один факел, затем два, а потом и все остальные.
Только на этот раз они не мелькали по полю, а сосредоточились у общего центра.
Тотчас стало ясно, что этим общим центром были носилки и человек, лежавший на носилках.
Похоронный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка.
Через десять минут он был уже у ворот. Увидя живую мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор.
Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой. Вошли в залу и там положили тело.
Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к трупу, стала перед ним на колени, устранила волосы, закрывавшие его лицо, долго смотрела на него сухими глазами и затем, расстегнув молдавскую одежду, раскрыла окровавленную рубашку.
Рана оказалась с правой стороны груди: она могла быть нанесена прямым клинком, отточенным с двух сторон.
Я вспомнила, что в тот же день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший штыком для его винтовки.
Я искала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло.
Смеранда потребовала воды, намочила свой платок в этой воде и обмыла рану.
Свежая и чистая кровь окрасила края раны.
Зрелище, представшее перед моими глазами, было ужасно и вместе с тем величественно. Эта громадная комната, освещенная смоляными факелами, эти дикие лица, эти глаза, сверкающие жестокостью, эти странные одежды, эта мать, высчитывающая при виде еще теплой крови, сколько времени тому назад смерть похитила у нее сына, эта глубокая тишина, нарушавшаяся только рыданиями разбойников, предводителем которых был Костаки, все это, повторяю, было ужасно и величественно.
Наконец, Смеранда прикоснулась губами ко лбу своего сына, встала, отбросила растрепавшиеся седые волосы и проговорила:
— Грегориска.
Грегориска вздрогнул, покачал головой и, очнувшись от оцепенения, ответил:
— Что, моя мать?
— Идите, мой сын, и выслушайте, что я скажу.
Грегориска вздрогнул, но повиновался.
По мере того как он приближался к телу, кровь все более обильная и более алая, сочилась из раны. К счастью, Смеранда не смотрела в эту сторону, потому что если бы она видела эту кровь, ей уже нечего было бы разыскивать убийцу.
— Грегориска, — сказала она, — я знаю, что Костаки и ты не любили друг друга. Я хорошо знаю, что ты по отцу Вайвади, а он по отцу Копроли, но по матери вы оба из рода Бранкован. Я знаю, что ты человек, воспитанный в городах Запада, а он — дитя восточных гор, но, в конце концов, вы родились из одной утробы, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу знать, неужели же мы схороним моего сына около его отца, не произнеся клятвы? Я хочу знать, могу ли я, как женщина, тихо оплакивать его, положившись на вас, как на мужчину, что вы воздадите должное возмездие убийце?
— Назовите мне, сударыня, убийцу моего брата и приказывайте. Клянусь вам, что раньше чем через час он умрет.
— Поклянитесь же, Грегориска, под страхом моего проклятия, слышите, мой сын? Поклянитесь, что убийца умрет, что вы не оставите камня на камне в его доме, что его мать, его дети, его братья, его жена или его невеста — все погибнут от вашей руки. Поклянитесь и, произнося клятву, призывайте на себя небесный гнев, если вы нарушите ее. Если вы не сдержите этого обета, пусть вас постигнет нищета, пусть отрекутся от вас друзья, пусть проклянет вас ваша мать!
Грегориска протянул руку над трупом.
— Клянусь, убийца умрет! — сказал он.
Когда произнесена была эта страшная клятва, истинный смысл которой был понятен, быть может, только мне и мертвецу, я увидела, или мне показалось, что я вижу, страшное чудо.
Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем когда-либо при жизни, и я почувствовала, что они пронизывают меня насквозь и жгут, как раскаленное железо.
Это было уже свыше моих сил, я лишилась чувств.
Глава пятнадцатая. МОНАСТЫРЬ ГАНГО
Когда я очнулась, то увидела себя в своей комнате. Я лежала на кровати, одна из двух женщин бодрствовала около меня.
Я спросила, где Смеранда, мне ответили, что она у тела своего сына.
Я спросила, где Грегориска, мне ответили, что он в монастыре Ганго.
О побеге уже не было речи. Разве Костаки не умер?
О браке тоже не могло быть и речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу?
Три дня и три ночи прошли, таким образом, среди странных грез. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих двух жгучих глаз на этом мертвом лице. Это было страшное видение.
На третий день должны были совершиться похороны Костаки.
В этот день утром мне принесли от Смеранды полный вдовий костюм. Я оделась и спустилась вниз.
Дом казался совершенно пустым — все были в часовне.
Я отправилась туда же, где были все. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу и подошла ко мне.
Она казалась статуей горя. Медленным движением, движением статуи, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: «Костаки любит».
Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова. Это уверение в любви в настоящем, вместо прошедшего: это «любит вас» вместо «любил вас», эта замогильная любовь ко мне, живой, все это произвело на меня потрясающее впечатление.
В то же время мною овладело странное чувство, как будто бы я была, действительно, женой того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня к себе, привлекал мучительно, как змея привлекает очарованную ею птицу. Я глазами искала Грегориску.
Я спросила, где Смеранда, мне ответили, что она у тела своего сына.
Я спросила, где Грегориска, мне ответили, что он в монастыре Ганго.
О побеге уже не было речи. Разве Костаки не умер?
О браке тоже не могло быть и речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу?
Три дня и три ночи прошли, таким образом, среди странных грез. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих двух жгучих глаз на этом мертвом лице. Это было страшное видение.
На третий день должны были совершиться похороны Костаки.
В этот день утром мне принесли от Смеранды полный вдовий костюм. Я оделась и спустилась вниз.
Дом казался совершенно пустым — все были в часовне.
Я отправилась туда же, где были все. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу и подошла ко мне.
Она казалась статуей горя. Медленным движением, движением статуи, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: «Костаки любит».
Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова. Это уверение в любви в настоящем, вместо прошедшего: это «любит вас» вместо «любил вас», эта замогильная любовь ко мне, живой, все это произвело на меня потрясающее впечатление.
В то же время мною овладело странное чувство, как будто бы я была, действительно, женой того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня к себе, привлекал мучительно, как змея привлекает очарованную ею птицу. Я глазами искала Грегориску.