Страница:
Надо было расставаться. Уроки у Соланж начинались в девять часов утра. Пансион ее находился около Ботанического сада. Мне не хотелось отпускать ее. Ей не хотелось расставаться со мной. Но пребывание в течение двух дней вне дома могло бы вызвать расспросы, очень опасные в то время для Соланж.
Я окликнул экипаж и проводил ее до угла Фоссе-сен-Бернард. Я вышел из экипажа, она поехала дальше. Всю дорогу мы были в объятиях друг друга, не произнося ни слова; наши слезы смешивались и текли до самых губ, а горечь их смешивалась со сладостью наших поцелуев.
Я вышел из экипажа, но вместо того, чтобы отправиться, куда мне было нужно, стоял на месте и смотрел вслед лошадям, уносившим ее. Через двадцать шагов экипаж остановился. Соланж высунула голову из окошка, как бы чувствуя, что я еще не ушел. Я подбежал к ней. Я вошел в экипаж и запер окна. Я сжал ее в моих объятиях еще раз. На башне Сен-Этиен-дю-Мон пробило девять. Я вытер ее слезы, запечатлел тройной поцелуй на ее губах и, соскочив с экипажа, удалился почти бегом.
Мне показалось, что Соланж звала меня, но ее слезы, ее волнение могли обратить на себя внимание, и я проявил роковое мужество и не обернулся.
Я вернулся к себе в отчаянии. Я провел день в сочинении писем Соланж; вечером я отправил ей целый том писем.
Я только что опустил в почтовый ящик письмо к ней, как получил письмо от нее.
Ее очень бранили; ее забросали вопросами, ей угрожали лишением отпуска.
Первый отпуск ее должен был быть в следующее воскресенье. Соланж клялась, что в любом случае, даже если ей придется поссориться с начальницей пансиона, она увидится со мной в этот день.
Я клялся также в этом. Мне казалось, что если я не буду видеть ее целую неделю, а это случится, если ее лишат первого отпуска, я сойду с ума.
К тому же Соланж проявляла сильное беспокойство. Ей показалось, что письмо от отца, которое передано было ей по возвращении в пансион, было предварительно распечатано.
Я провел плохую ночь и еще худший следовавший за ней день. Я нашел по обыкновению письмо Соланж, и так как это был день моих опытов, то я к трем часам отправился к брату, чтобы взять его с собой в Кламар.
Брата не было дома, и я пошел один.
Погода была ужасная. Печальная природа разразилась дождем, тем бурным, холодным потоком дождя, который предвещает зиму. В продолжение всей дороги я слышал, как глашатаи выкрикивали хриплым голосом обширный список осужденных в тот день; тут были мужчины, женщины, дети. Кровавая жатва была обильна, у меня не будет недостатка в объектах моей вечерней работы. Дни были коротки. В четыре часа я пришел в Кламар. Было уже темно.
Вид кладбища, большие, свежие могилы, редкие деревья, трещавшие от ветра, как скелет, — все было мрачно и отвратительно!
Все, что не было вскопано, было покрыто травой, чертополохом, крапивой. Но с каждым днем земля, покрытая травой, уменьшалась в размерах.
Среди всей этой вскопанной почвы зияла яма сегодняшнего дня и ждала свою добычу. Предвидели большое количество осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно.
Я машинально подошел к ней. На дне была вода. Бедные, холодные, обнаженные трупы — их бросят в эту воду, холодную, как и они!
Когда я подошел к яме, то поскользнулся и чуть не упал туда, волосы у меня стали дыбом. Я промок, я дрожал. Я направился к моей лаборатории.
Это была, как я уже сказал, старая часовня. Я искал глазами, почему я искал, не знаю, я искал, не осталось ли на стене или там, где был алтарь, следов культа; на стене ничего не было, на месте алтаря тоже ничего не было. Там, где была когда-то дарохранительница, то есть Бог, то есть жизнь, теперь был голый череп без кожи и волос, то есть смерть, ничто.
Я зажег свечу. Я поставил ее на мой стол для опытов, весь заставленный инструментами странной формы, которые изобретены были мной. Я сел, предавшись размышлениям о бедной королеве, которую я видел столь красивой, столь счастливой, столь любимой; которую накануне, когда ее везли на тележке на эшафот, толпа сопровождала своими проклятиями, и которая теперь, в этот час, после того, как голову ее отделили от туловища, покоится в гробу бедных. Она, спавшая среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу. А пока меня обуревали эти мрачные размышления, дождь усилился, задул сильный ветер, мрачно завывая в ветках деревьев, в стеблях травы.
К этому шуму присоединился раскат мрачного грома; только гром этот гремел не в облаках, а пронесся над землей, которая задрожала.
То был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар.
Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струилась вода, внесли мешок.
Один из них был Легро, которого я посетил в тюрьме, другой был могильщик.
— Вот, господин Ледрю, — сказал помощник палача, — к вашим услугам. Вам нечего торопиться сегодня вечером. Мы оставляем у вас всю свиту, похоронят их завтра днем. Они не схватят насморка, проведя ночь на воздухе.
И с отвратительным смехом эти два служителя смерти положили мешок в угол, налево передо мной, возле прежнего алтаря.
Затем они ушли и не заперли дверь, которая стала хлопать. От ворвавшегося ветра пламя свечи дрожало. Свеча горела тускло и понемногу гасла, отекая около черного фитиля.
Я слышал, как они отпрягли лошадей, заперли кладбище и уехали, бросив полную трупов телегу.
Мне страшно хотелось уйти с ними, но что-то меня удержало; я остался и весь дрожал. Я не боялся, конечно, но вой ветра, шум этого дождя, треск ломавшихся деревьев, порывы ветра, задувавшие мою свечу, — все это наводило на меня слепой ужас, и мелкая дрожь пробежала по всему телу, начиная от корней волос.
Вдруг мне показалось, что я услышал тихий и умоляющий голос, мне показалось, что голос этот в самой часовне произносил мое имя — Альберт.
Я вздрогнул. Альберт! Одно только лицо не свете называло меня так.
Мои испуганные глаза медленно оглядели часовню. Хотя она была мала, но свеча моя недостаточно освещала ее стены. Я увидел в углу мешок. Окровавленный холст и выпуклость указывали на зловещее его содержимое.
В ту минуту, когда мои глаза остановились на мешке, тот же голос, но еще слабее и еще жалостливее, повторил мое имя:
— Альберт!
Я вздрогнул и вскочил от ужаса: этот голос раздавался из мешка.
Я стал ощупывать себя, не понимая, во сне ли я или наяву; затем, застыв и как бы окаменев, с протянутыми руками я пошел к мешку и погрузил в него одну руку.
Мне показалось, что теплые еще губы коснулись моей руки.
Я дошел до той грани ужаса, когда самый ужас придает нам храбрость. Я взял эту голову и, подойдя к моему креслу, в которое я упал, положил голову на стол.
О! Я испустил отчаянный крик. Эта голова, губы которой казались еще теплыми, глаза которой были наполовину закрыты, это голова была головой Соланж!
Мне казалось, что я сошел с ума.
Я прокричал три раза:
— Соланж! Соланж! Соланж!
При третьем крике глаза открылись, взглянули на меня; с них скатились две слезы, и, сверкнув влажным блеском, словно пламенем отлетающей души, глаза закрылись, чтобы больше уже никогда не открыться.
Я вскочил безумный, бешеный, негодующий. Я хотел бежать, но зацепился полой одежды за стол. Стол упал и увлек за собой свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился в отчаянии за ней. И вот, когда я лежал на земле, мне показалось, что эта голова покатилась по плитам к моей; губы ее прикоснулись к моим; холодная дрожь пронизала мое тело; я испустил стон и потерял сознание.
На другой день в шесть часов утра могильщики нашли меня таким же холодным, как та панель, на которой я лежал.
Соланж, узнанная по письму ее отца, была арестована в тот же день, в тот же день приговорили ее к смерти, и в тот же день она была казнена.
Эта голова, которая говорила, эти глаза, которые смотрели на меня, эти губы, которые целовали мои губы, то были губы, глаза, голова Соланж.
— Вы знаете, Ленуар, — продолжал Ледрю, обращаясь к кавалеру, — что я тогда едва не умер.
Я окликнул экипаж и проводил ее до угла Фоссе-сен-Бернард. Я вышел из экипажа, она поехала дальше. Всю дорогу мы были в объятиях друг друга, не произнося ни слова; наши слезы смешивались и текли до самых губ, а горечь их смешивалась со сладостью наших поцелуев.
Я вышел из экипажа, но вместо того, чтобы отправиться, куда мне было нужно, стоял на месте и смотрел вслед лошадям, уносившим ее. Через двадцать шагов экипаж остановился. Соланж высунула голову из окошка, как бы чувствуя, что я еще не ушел. Я подбежал к ней. Я вошел в экипаж и запер окна. Я сжал ее в моих объятиях еще раз. На башне Сен-Этиен-дю-Мон пробило девять. Я вытер ее слезы, запечатлел тройной поцелуй на ее губах и, соскочив с экипажа, удалился почти бегом.
Мне показалось, что Соланж звала меня, но ее слезы, ее волнение могли обратить на себя внимание, и я проявил роковое мужество и не обернулся.
Я вернулся к себе в отчаянии. Я провел день в сочинении писем Соланж; вечером я отправил ей целый том писем.
Я только что опустил в почтовый ящик письмо к ней, как получил письмо от нее.
Ее очень бранили; ее забросали вопросами, ей угрожали лишением отпуска.
Первый отпуск ее должен был быть в следующее воскресенье. Соланж клялась, что в любом случае, даже если ей придется поссориться с начальницей пансиона, она увидится со мной в этот день.
Я клялся также в этом. Мне казалось, что если я не буду видеть ее целую неделю, а это случится, если ее лишат первого отпуска, я сойду с ума.
К тому же Соланж проявляла сильное беспокойство. Ей показалось, что письмо от отца, которое передано было ей по возвращении в пансион, было предварительно распечатано.
Я провел плохую ночь и еще худший следовавший за ней день. Я нашел по обыкновению письмо Соланж, и так как это был день моих опытов, то я к трем часам отправился к брату, чтобы взять его с собой в Кламар.
Брата не было дома, и я пошел один.
Погода была ужасная. Печальная природа разразилась дождем, тем бурным, холодным потоком дождя, который предвещает зиму. В продолжение всей дороги я слышал, как глашатаи выкрикивали хриплым голосом обширный список осужденных в тот день; тут были мужчины, женщины, дети. Кровавая жатва была обильна, у меня не будет недостатка в объектах моей вечерней работы. Дни были коротки. В четыре часа я пришел в Кламар. Было уже темно.
Вид кладбища, большие, свежие могилы, редкие деревья, трещавшие от ветра, как скелет, — все было мрачно и отвратительно!
Все, что не было вскопано, было покрыто травой, чертополохом, крапивой. Но с каждым днем земля, покрытая травой, уменьшалась в размерах.
Среди всей этой вскопанной почвы зияла яма сегодняшнего дня и ждала свою добычу. Предвидели большое количество осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно.
Я машинально подошел к ней. На дне была вода. Бедные, холодные, обнаженные трупы — их бросят в эту воду, холодную, как и они!
Когда я подошел к яме, то поскользнулся и чуть не упал туда, волосы у меня стали дыбом. Я промок, я дрожал. Я направился к моей лаборатории.
Это была, как я уже сказал, старая часовня. Я искал глазами, почему я искал, не знаю, я искал, не осталось ли на стене или там, где был алтарь, следов культа; на стене ничего не было, на месте алтаря тоже ничего не было. Там, где была когда-то дарохранительница, то есть Бог, то есть жизнь, теперь был голый череп без кожи и волос, то есть смерть, ничто.
Я зажег свечу. Я поставил ее на мой стол для опытов, весь заставленный инструментами странной формы, которые изобретены были мной. Я сел, предавшись размышлениям о бедной королеве, которую я видел столь красивой, столь счастливой, столь любимой; которую накануне, когда ее везли на тележке на эшафот, толпа сопровождала своими проклятиями, и которая теперь, в этот час, после того, как голову ее отделили от туловища, покоится в гробу бедных. Она, спавшая среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу. А пока меня обуревали эти мрачные размышления, дождь усилился, задул сильный ветер, мрачно завывая в ветках деревьев, в стеблях травы.
К этому шуму присоединился раскат мрачного грома; только гром этот гремел не в облаках, а пронесся над землей, которая задрожала.
То был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар.
Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струилась вода, внесли мешок.
Один из них был Легро, которого я посетил в тюрьме, другой был могильщик.
— Вот, господин Ледрю, — сказал помощник палача, — к вашим услугам. Вам нечего торопиться сегодня вечером. Мы оставляем у вас всю свиту, похоронят их завтра днем. Они не схватят насморка, проведя ночь на воздухе.
И с отвратительным смехом эти два служителя смерти положили мешок в угол, налево передо мной, возле прежнего алтаря.
Затем они ушли и не заперли дверь, которая стала хлопать. От ворвавшегося ветра пламя свечи дрожало. Свеча горела тускло и понемногу гасла, отекая около черного фитиля.
Я слышал, как они отпрягли лошадей, заперли кладбище и уехали, бросив полную трупов телегу.
Мне страшно хотелось уйти с ними, но что-то меня удержало; я остался и весь дрожал. Я не боялся, конечно, но вой ветра, шум этого дождя, треск ломавшихся деревьев, порывы ветра, задувавшие мою свечу, — все это наводило на меня слепой ужас, и мелкая дрожь пробежала по всему телу, начиная от корней волос.
Вдруг мне показалось, что я услышал тихий и умоляющий голос, мне показалось, что голос этот в самой часовне произносил мое имя — Альберт.
Я вздрогнул. Альберт! Одно только лицо не свете называло меня так.
Мои испуганные глаза медленно оглядели часовню. Хотя она была мала, но свеча моя недостаточно освещала ее стены. Я увидел в углу мешок. Окровавленный холст и выпуклость указывали на зловещее его содержимое.
В ту минуту, когда мои глаза остановились на мешке, тот же голос, но еще слабее и еще жалостливее, повторил мое имя:
— Альберт!
Я вздрогнул и вскочил от ужаса: этот голос раздавался из мешка.
Я стал ощупывать себя, не понимая, во сне ли я или наяву; затем, застыв и как бы окаменев, с протянутыми руками я пошел к мешку и погрузил в него одну руку.
Мне показалось, что теплые еще губы коснулись моей руки.
Я дошел до той грани ужаса, когда самый ужас придает нам храбрость. Я взял эту голову и, подойдя к моему креслу, в которое я упал, положил голову на стол.
О! Я испустил отчаянный крик. Эта голова, губы которой казались еще теплыми, глаза которой были наполовину закрыты, это голова была головой Соланж!
Мне казалось, что я сошел с ума.
Я прокричал три раза:
— Соланж! Соланж! Соланж!
При третьем крике глаза открылись, взглянули на меня; с них скатились две слезы, и, сверкнув влажным блеском, словно пламенем отлетающей души, глаза закрылись, чтобы больше уже никогда не открыться.
Я вскочил безумный, бешеный, негодующий. Я хотел бежать, но зацепился полой одежды за стол. Стол упал и увлек за собой свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился в отчаянии за ней. И вот, когда я лежал на земле, мне показалось, что эта голова покатилась по плитам к моей; губы ее прикоснулись к моим; холодная дрожь пронизала мое тело; я испустил стон и потерял сознание.
На другой день в шесть часов утра могильщики нашли меня таким же холодным, как та панель, на которой я лежал.
Соланж, узнанная по письму ее отца, была арестована в тот же день, в тот же день приговорили ее к смерти, и в тот же день она была казнена.
Эта голова, которая говорила, эти глаза, которые смотрели на меня, эти губы, которые целовали мои губы, то были губы, глаза, голова Соланж.
— Вы знаете, Ленуар, — продолжал Ледрю, обращаясь к кавалеру, — что я тогда едва не умер.
Глава восьмая. КОШКА И СКЕЛЕТ
Рассказ Ледрю произвел ужасное впечатление. Никто из нас, даже доктор, не подумал изменить настроение.
Кавалер Ленуар, к которому Ледрю обратился, ответил лишь знаком согласия. Бледная дама, приподнявшись было на минуту на своей кушетке, опять упала на подушки, и один лишь вздох обнаруживал, что она жива. Полицейский комиссар молчал, так как не находил в этом материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности катастрофы, чтобы воспроизвести их когда-либо, если вздумается воспользоваться ими для рассказа. Что же касается Аллиета и аббата Мулля, то изложенное слишком соответствовало их взглядам, чтобы они пытались возразить против него.
Напротив, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоторой степени общее молчание, сказал:
— Я верю всему, что вы рассказали нам, мой милый Ледрю, но как вы объясните себе этот факт, как выражаются на материальном языке?
— Я не объясняю его себе, — сказал Ледрю, — я только его рассказываю, вот и все.
— Да, как вы его объясняете? — спросил доктор. — Потому что, какова бы ни была продолжительность жизненности, вы не можете допустить, чтобы отсеченная голова через два часа могла говорить, смотреть, действовать?
— Если бы я мог себе это объяснить, мой милый доктор, — сказал Ледрю, — то не заболел бы после этого события страшной болезнью.
— Но все-таки, доктор, — сказал Ленуар, — как это вы объясняете себе? Вы не допускаете, конечно, что господин Ледрю рассказал нам вымышленную историю; его болезнь также материальный факт.
— Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не больше, как галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит; господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают наши чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них условий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают чувства; кажется, что слышат, и слышат; кажется, что видят, и видят.
Холод, дрожь, мрак расстроили органы господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация — это моментальное умопомешательство. О ней остается воспоминание уже тогда, когда она исчезла.
— А если галлюцинация не исчезает? — спросил аббат Мулль.
— Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой, и от нее умирают.
— Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни?
— Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни. Между прочим, английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию.
— И он вам рассказал?..
— Нечто в том же роде, что рассказал нам наш хозяин и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие.
— И вы объясняете себе это с материалистической точки зрения? — спросил аббат Мулль.
— Конечно.
— А вы можете рассказать нам факт, рассказанный вам английским доктором?
— Без сомнения.
— Ну, доктор, расскажите, расскажите!
— Рассказать?
— Ну конечно! — закричали все.
— Хорошо. Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского факультета и имел поэтому связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге.
В числе этих лиц был один судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя.
Этот судья, которого он лечил, на вид совершенно здоровый, таял со дня на день: он стал добычей мрачной меланхолии. Семья несколько раз обращалась с расспросами к доктору, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который отделывался общими ответами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что тут скрывается тайна, которой больной не хочет выдать.
Но однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал:
— Ну, хорошо, действительно, я болен, и моя болезнь, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении.
— Как! В вашем воображении?
— Да, я схожу с ума.
— Вы сходите с ума! Но в чем дело, скажите, пожалуйста. Глаза у вас ясные, голос у вас спокойный (он взял его руку), пульс прекрасный.
— И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я вижу его и обсуждаю его.
— Но в чем же состоит ваше сумасшествие?
— Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам расскажу.
— Доктор запер дверь, вернулся и сел около своего приятеля.
— Помните вы, — сказал судья, — последний уголовный процесс, по которому я должен был произнести приговор?
— Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был повешен.
— Именно этот. И вот! В тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули, и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания… Такие угрозы часто практикуются среди осужденных. Но на другой день после казни палач явился ко мне и, очень извиняясь за посещение, заявил, что он счел долгом довести до моего сведения о следующем: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и говорил, что на другой день в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем.
Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что последует месть от их вооруженных рук, и я в шесть часов заперся в кабинете с парой пистолетов на моем письменном столе.
Пробило шесть на часах моего камина. Весь день я занят был мыслью об этом предупреждении палача. Но вот пробил последний удар бронзовых часов, и я не услышал ничего, кроме какого-то мурлыканья неизвестно откуда. Я обернулся и увидел большую кошку огненно-черного цвета. Невозможно было объяснить, как она вошла сюда: все двери и окна были заперты. Очевидно, ее заперли в комнате днем.
Я ничего не ел. Я позвонил. Явился слуга, но он не мог войти, так как я заперся изнутри; я пошел к двери и отпер ее. Я стал говорить о черной кошке, но мы напрасно ее всюду искали, она исчезла.
Я больше об этом не думал. Прошел вечер, наступила ночь, наступил опять день, прошел день, пробило шесть часов. Сейчас же я услышал шорох за собой и увидел ту же кошку.
На этот раз она вспрыгнула мне на колени.
— Я не питаю никаких антипатий к кошкам, но все-таки эта фамильярность произвела на меня неприятное впечатление. Я согнал ее с колен. Но едва она спрыгнула на землю, как сейчас же снова вспрыгнула ко мне. Я ее оттолкнул, но так же бесполезно, как и в первый раз. Тогда я встал и прошелся по комнате, а кошка шла за мной шаг за шагом. Раздраженный этой навязчивостью, я позвонил, как и накануне. Слуга вошел. Кошка исчезла под кроватью, мы искали ее там напрасно; проскользнув под кровать, она исчезла.
Я вышел вечером. Я был у двух или трех друзей, потом вернулся домой.
У меня не было свечи, я шел тихонько по лестнице, чтобы не натолкнуться на что-либо. Дойдя до последней ступеньки, я услышал голос слуги, говорившего с горничной моей жены.
Я услышал свое имя и стал прислушиваться к тому, что он говорил, и тогда я услышал, как он рассказывал все, что произошло накануне и в тот день, но только прибавил:
— Вероятно, наш барин сходит с ума. Никакой кошки черной и огненной не было в комнате, это так же верно, как и то, что ее нет и у меня.
Слова эти меня испугали. Одно из двух: или видение было реальное, или оно было обманчивое; если оно — реальное, то я нахожусь под давлением сверхъестественного факта, если оно ложное, если я вижу то, что не существует, как говорит мой слуга, то я схожу с ума.
Вы можете угадать, мой милый доктор, с каким нетерпением, смешанным со страхом, я ждал шести часов. На другой день под предлогом уборки я удержал слугу; когда пробило шесть часов, он был в моем кабинете. При последнем ударе часов я услышал шорох и увидел мою кошку. Она села рядом со мной.
Сначала я сидел молча, рассчитывая, что слуга увидит кошку и первый о ней заговорит. Но он ходил взад и вперед по комнате и, по-видимому, ничего не видел.
Я воспользовался тем моментом, когда он был в таком положении, что для исполнения моего приказания, он должен был почти наступить на кошку.
— Поставьте звонок на мой стол, Джон, — сказал я.
Он находился у изголовья моей кровати, звонок находился на камине. Чтобы пройти от изголовья моей кровати к камину, он должен был неизбежно наступить на нее.
Он пошел, но в тот момент, когда его нога занеслась над кошкой, та прыгнула мне на колени.
Джон не видел ее или, по крайней мере, мне казалось, что он не видит ее.
Признаюсь, что холодный пот выступил у меня на лбу, и услышанные мной накануне слова: «Вероятно, господин сошел с ума!» пришли мне на память во всем их ужасном значении.
— Джон, — сказал я, — вы ничего не видите у меня на коленях?
Джон посмотрел на меня. Потом с видом человека, принявшего определенное решение, сказал:
— Да, сударь, — сказал он, — я вижу кошку.
Я вздохнул.
Я взял кошку и сказал ему:
— В таком случае возьмите ее и выбросите, пожалуйста.
Он протянул руки к моим рукам, я подал ему животное; затем он по моему знаку вышел.
Я немного успокоился. В течение десяти минут я с некоторым беспокойством оглядывался кругом, но, не замечая ничего похожего на животное, решил посмотреть, что Джон сделал с кошкой.
Я вышел из комнаты, чтобы расспросить его об этом. Перейдя порог гостиной, я услышал хохот из уборной моей жены. Я подошел тихонько на цыпочках и услышал голос Джона:
— Милая моя, — говорил он горничной, — господин не сходит с ума, нет, а уже сошел. Его сумасшествие состоит в том, что он видит черную кошку. Сегодня вечером он спросил меня, вижу ли я кошку у него на коленях?
— А ты что ответил? — спросила горничная.
— Черт побери! Я ответил, что вижу ее, — сказал Джон. — Бедняга, я не хотел противоречить, и вот угадай, что он сделал?
— А как я могу угадать.
— Ну вот! Он взял воображаемую кошку с колен и положил мне на руки и сказал: «Унеси, унеси!», и я ловко унес кошку: он остался доволен.
— Но раз ты унес кошку, то, значит, она существовала?
— Какая там кошка! Кошка существовала только в его воображении. Зачем бы ему говорить правду? Он бы меня выгнал. Ну нет! Мне здесь хорошо, я остаюсь. Он мне платит двадцать пять фунтов, чтобы я видел кошку, я ее вижу. Пусть даст тридцать, я увижу и двух!
У меня не хватило мужества дальше слушать. Я вздохнул и вошел в мою комнату.
Моя комната была пуста.
На другой день в шесть часов, по обыкновению, кошка оказалась около меня и исчезла днем на другой день.
— Что же вам сказать, мой друг, — продолжал больной. — В течение месяца видение появлялось каждый вечер, я привык к нему; на тридцатый день после казни пробило шесть часов, а кошка не явилась.
Я думал, что избавился от нее, и от радости не спал. Все утро я волновался и не мог дождаться рокового часа. Я не сводил глаз с часов от пяти до шести. Я следил, как стрелка продвигалась с минуты на минуту. Наконец, стрелка дошла до XII; раздался бой часов; раздался один удар, два, три, четыре, пять и, наконец, шесть…
На шестом ударе дверь отворилась, — сказал несчастный, — и вошел курьер в ливрее, как будто он находился на службе у лорда-лейтенанта Шотландии.
Первая мысль, пришедшая мне в голову, была, что лорд-лейтенант прислал мне письмо, и я протянул руку к незнакомцу.
Но он не обратил никакого внимания на мой жест, он стал за моим зеркалом.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы его видеть: против меня было зеркало, и в этом зеркале я видел его.
Я встал и прошелся, он шел за мной в нескольких шагах от меня.
Я подошел к столу и позвонил.
Вошел слуга, он не видел курьера, как не видел кошки.
Я отослал его, остался со странной особой и мог свободно рассмотреть ее.
Он был в придворном платье, волосы в сетке, со шпагой, жилет с шитьем и шляпа под мышкой.
В десять часов я лег спать. Он, со своей стороны, чтобы лучше провести ночь, уселся в кресло напротив моей кровати. Я повернулся к стене, но так как я не мог уснуть, то два или три раза поворачивался к свету ночника.
Курьер также не спал.
Наконец, первые лучи дня прорвались в комнату через щели жалюзи. Я повернулся в последний раз к человеку: он исчез, кресло было пусто.
К вечеру я освободился от моего видения.
Вечером было собрание у главного церковного комиссара. Под предлогом необходимости приготовить мне мой выходной костюм, я в шесть часов без пяти минут позвал слугу и попросил запереть на засов дверь.
Он исполнил это.
При последнем ударе шести часов я устремил взор на дверь: дверь открылась, курьер вошел.
Я направился сейчас же к двери: она была заперта; засовы, казалось, не были выдвинуты из скобки. Я обернулся: курьер стоял за моим креслом, а Джон ходил взад и вперед по комнате, ничего не замечая.
Очевидно, он не видел человека, как раньше не видел животного.
Я оделся.
И тогда произошло нечто странное: с необычной предупредительностью мой новый служащий помогал Джону во всем, что тот делал, а Джон ничего не замечал. Так, например, Джон держал мое платье за воротник, а привидение держало его за полы; Джон подавал штаны за пояс, а привидение поддерживало их внизу.
Никогда у меня еще не было более услужливого слуги.
Наступил час отъезда.
И тогда, вместо того чтобы следовать за мной, курьер пошел вперед, проскользнул в дверь моей комнаты, спустился по лестнице, стал со шляпой под мышкой за Джоном, который отворял дверцу кареты, и, когда Джон ее запер и сел на запятки, он сел на козлы с кучером, и тот подвинулся направо, чтобы дать ему место.
Карета остановилась у дверей главного церковного комиссара.
Джон открыл дверцу, но призрак уже был на своем посту за ним. Едва я вышел, призрак протиснулся вперед, проскользнул среди толпы слуг, теснящихся у главного входа, и оглядывался, иду ли я за ним.
Тогда мне захотелось проделать над кучером тот же опыт, который я проделал над Джоном.
— Патрик, — спросил я его, — что это за человек сидел около вас?
— Какой человек, ваша милость? — спросил кучер.
— Человек, который сидел на ваших козлах?
Патрик вытаращил глаза, оглядываясь вокруг себя.
— Ну, хорошо, — сказал я, — я ошибся.
Курьер остановился на лестнице и поджидал меня. Как только он увидел, что я опять двинулся, он также двинулся и пошел впереди меня, как бы для того, чтобы доложить обо мне в приемной зале, а затем, когда я вошел, он занял в передней подобающее место.
Никто не видел его, это привидение, как не видели его ни Джон, ни Патрик.
Теперь мой страх перешел в ужас; я понял, что я действительно схожу с ума.
С этого вечера стали замечать перемену во мне. Все меня спрашивали, чем я озабочен; в числе других и вы.
Я опять нашел мое привидение в передней. Как и при моем приезде, так и теперь, при отъезде он бросился вперед, сел на козлы, вернулся со мной домой, пошел за мной в мою комнату, сел в кресло, в котором сидел накануне.
Тогда я захотел убедиться, было ли что-либо реальное, осязаемое в этом привидении. Я употребил большое усилие над собой и, пятясь задом, сел в кресло.
Я ничего не почувствовал, но увидел в зеркале, что привидение стоит за мной.
Как и накануне, я лег, но только в час.
Как только я лег в постель, я увидел привидение в моем кресле.
На другой день днем оно исчезло.
Видение это продолжалось месяц.
По истечении месяца оно изменило свои привычки и не явилось.
На этот раз я уже не верил, как в первый раз, в полное его исчезновение, а ждал страшного превращения, и вместо того, чтобы наслаждаться уединением, ждал с трепетом следующего дня.
На другой день при последнем ударе шести часов я у слышал легкий шелест у занавески моей кровати и в том месте, где занавеси скрещивались в проходе у стены, увидел скелет.
На этот раз, вы поймете, мой друг, что я могу так выразиться, я увидел живой образ смерти.
Скелет стоял там неподвижно и глядел на меня впадинами своих глаз.
Я встал, несколько раз обошел комнату; голова скелета следила за всеми моими движениями. Глаза ни на минуту не оставляли меня; туловище оставалось неподвижным.
Эту ночь я не решался лечь спать. Я спал или, скорее, с закрытыми глазами сидел в кресле, в котором, обыкновенно, сидело привидение, об отсутствии которого я теперь печально жалел.
Днем скелет исчез.
Я велел Джону переставить кровать и опустил занавеси.
При последнем бое шести часов я услышал шелест, занавеси заколебались; затем я увидел конечности костлявых рук, раздвинувших занавеси, и в раздвинутых занавесях скелет занял место, на котором он стоял накануне.
На этот раз у меня хватило мужества лечь спать.
Голова, которая, как и накануне, следила за моими движениями, нагнулась надо мной, глаза, которые накануне ни на минуту не теряли меня из виду, устремились на меня.
Вы поймете, какую ночь я провел! И вот, мой дорогой доктор, я провожу уже двадцать таких ночей.
Теперь вы знаете, что со мной. Что же, вы возьметесь меня еще лечить?
— Я по крайней мере, попытаюсь, — ответил доктор.
— Каким образом? Позвольте узнать.
— Я уверен, что привидение, которое вы видите, существует только в вашем воображении.
— Что мне за дело, существует ли оно или нет, раз я его вижу.
— Вы хотите, чтобы и я его увидел, а?
Кавалер Ленуар, к которому Ледрю обратился, ответил лишь знаком согласия. Бледная дама, приподнявшись было на минуту на своей кушетке, опять упала на подушки, и один лишь вздох обнаруживал, что она жива. Полицейский комиссар молчал, так как не находил в этом материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности катастрофы, чтобы воспроизвести их когда-либо, если вздумается воспользоваться ими для рассказа. Что же касается Аллиета и аббата Мулля, то изложенное слишком соответствовало их взглядам, чтобы они пытались возразить против него.
Напротив, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоторой степени общее молчание, сказал:
— Я верю всему, что вы рассказали нам, мой милый Ледрю, но как вы объясните себе этот факт, как выражаются на материальном языке?
— Я не объясняю его себе, — сказал Ледрю, — я только его рассказываю, вот и все.
— Да, как вы его объясняете? — спросил доктор. — Потому что, какова бы ни была продолжительность жизненности, вы не можете допустить, чтобы отсеченная голова через два часа могла говорить, смотреть, действовать?
— Если бы я мог себе это объяснить, мой милый доктор, — сказал Ледрю, — то не заболел бы после этого события страшной болезнью.
— Но все-таки, доктор, — сказал Ленуар, — как это вы объясняете себе? Вы не допускаете, конечно, что господин Ледрю рассказал нам вымышленную историю; его болезнь также материальный факт.
— Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не больше, как галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит; господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают наши чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них условий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают чувства; кажется, что слышат, и слышат; кажется, что видят, и видят.
Холод, дрожь, мрак расстроили органы господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация — это моментальное умопомешательство. О ней остается воспоминание уже тогда, когда она исчезла.
— А если галлюцинация не исчезает? — спросил аббат Мулль.
— Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой, и от нее умирают.
— Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни?
— Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни. Между прочим, английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию.
— И он вам рассказал?..
— Нечто в том же роде, что рассказал нам наш хозяин и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие.
— И вы объясняете себе это с материалистической точки зрения? — спросил аббат Мулль.
— Конечно.
— А вы можете рассказать нам факт, рассказанный вам английским доктором?
— Без сомнения.
— Ну, доктор, расскажите, расскажите!
— Рассказать?
— Ну конечно! — закричали все.
— Хорошо. Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского факультета и имел поэтому связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге.
В числе этих лиц был один судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя.
Этот судья, которого он лечил, на вид совершенно здоровый, таял со дня на день: он стал добычей мрачной меланхолии. Семья несколько раз обращалась с расспросами к доктору, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который отделывался общими ответами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что тут скрывается тайна, которой больной не хочет выдать.
Но однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал:
— Ну, хорошо, действительно, я болен, и моя болезнь, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении.
— Как! В вашем воображении?
— Да, я схожу с ума.
— Вы сходите с ума! Но в чем дело, скажите, пожалуйста. Глаза у вас ясные, голос у вас спокойный (он взял его руку), пульс прекрасный.
— И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я вижу его и обсуждаю его.
— Но в чем же состоит ваше сумасшествие?
— Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам расскажу.
— Доктор запер дверь, вернулся и сел около своего приятеля.
— Помните вы, — сказал судья, — последний уголовный процесс, по которому я должен был произнести приговор?
— Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был повешен.
— Именно этот. И вот! В тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули, и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания… Такие угрозы часто практикуются среди осужденных. Но на другой день после казни палач явился ко мне и, очень извиняясь за посещение, заявил, что он счел долгом довести до моего сведения о следующем: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и говорил, что на другой день в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем.
Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что последует месть от их вооруженных рук, и я в шесть часов заперся в кабинете с парой пистолетов на моем письменном столе.
Пробило шесть на часах моего камина. Весь день я занят был мыслью об этом предупреждении палача. Но вот пробил последний удар бронзовых часов, и я не услышал ничего, кроме какого-то мурлыканья неизвестно откуда. Я обернулся и увидел большую кошку огненно-черного цвета. Невозможно было объяснить, как она вошла сюда: все двери и окна были заперты. Очевидно, ее заперли в комнате днем.
Я ничего не ел. Я позвонил. Явился слуга, но он не мог войти, так как я заперся изнутри; я пошел к двери и отпер ее. Я стал говорить о черной кошке, но мы напрасно ее всюду искали, она исчезла.
Я больше об этом не думал. Прошел вечер, наступила ночь, наступил опять день, прошел день, пробило шесть часов. Сейчас же я услышал шорох за собой и увидел ту же кошку.
На этот раз она вспрыгнула мне на колени.
— Я не питаю никаких антипатий к кошкам, но все-таки эта фамильярность произвела на меня неприятное впечатление. Я согнал ее с колен. Но едва она спрыгнула на землю, как сейчас же снова вспрыгнула ко мне. Я ее оттолкнул, но так же бесполезно, как и в первый раз. Тогда я встал и прошелся по комнате, а кошка шла за мной шаг за шагом. Раздраженный этой навязчивостью, я позвонил, как и накануне. Слуга вошел. Кошка исчезла под кроватью, мы искали ее там напрасно; проскользнув под кровать, она исчезла.
Я вышел вечером. Я был у двух или трех друзей, потом вернулся домой.
У меня не было свечи, я шел тихонько по лестнице, чтобы не натолкнуться на что-либо. Дойдя до последней ступеньки, я услышал голос слуги, говорившего с горничной моей жены.
Я услышал свое имя и стал прислушиваться к тому, что он говорил, и тогда я услышал, как он рассказывал все, что произошло накануне и в тот день, но только прибавил:
— Вероятно, наш барин сходит с ума. Никакой кошки черной и огненной не было в комнате, это так же верно, как и то, что ее нет и у меня.
Слова эти меня испугали. Одно из двух: или видение было реальное, или оно было обманчивое; если оно — реальное, то я нахожусь под давлением сверхъестественного факта, если оно ложное, если я вижу то, что не существует, как говорит мой слуга, то я схожу с ума.
Вы можете угадать, мой милый доктор, с каким нетерпением, смешанным со страхом, я ждал шести часов. На другой день под предлогом уборки я удержал слугу; когда пробило шесть часов, он был в моем кабинете. При последнем ударе часов я услышал шорох и увидел мою кошку. Она села рядом со мной.
Сначала я сидел молча, рассчитывая, что слуга увидит кошку и первый о ней заговорит. Но он ходил взад и вперед по комнате и, по-видимому, ничего не видел.
Я воспользовался тем моментом, когда он был в таком положении, что для исполнения моего приказания, он должен был почти наступить на кошку.
— Поставьте звонок на мой стол, Джон, — сказал я.
Он находился у изголовья моей кровати, звонок находился на камине. Чтобы пройти от изголовья моей кровати к камину, он должен был неизбежно наступить на нее.
Он пошел, но в тот момент, когда его нога занеслась над кошкой, та прыгнула мне на колени.
Джон не видел ее или, по крайней мере, мне казалось, что он не видит ее.
Признаюсь, что холодный пот выступил у меня на лбу, и услышанные мной накануне слова: «Вероятно, господин сошел с ума!» пришли мне на память во всем их ужасном значении.
— Джон, — сказал я, — вы ничего не видите у меня на коленях?
Джон посмотрел на меня. Потом с видом человека, принявшего определенное решение, сказал:
— Да, сударь, — сказал он, — я вижу кошку.
Я вздохнул.
Я взял кошку и сказал ему:
— В таком случае возьмите ее и выбросите, пожалуйста.
Он протянул руки к моим рукам, я подал ему животное; затем он по моему знаку вышел.
Я немного успокоился. В течение десяти минут я с некоторым беспокойством оглядывался кругом, но, не замечая ничего похожего на животное, решил посмотреть, что Джон сделал с кошкой.
Я вышел из комнаты, чтобы расспросить его об этом. Перейдя порог гостиной, я услышал хохот из уборной моей жены. Я подошел тихонько на цыпочках и услышал голос Джона:
— Милая моя, — говорил он горничной, — господин не сходит с ума, нет, а уже сошел. Его сумасшествие состоит в том, что он видит черную кошку. Сегодня вечером он спросил меня, вижу ли я кошку у него на коленях?
— А ты что ответил? — спросила горничная.
— Черт побери! Я ответил, что вижу ее, — сказал Джон. — Бедняга, я не хотел противоречить, и вот угадай, что он сделал?
— А как я могу угадать.
— Ну вот! Он взял воображаемую кошку с колен и положил мне на руки и сказал: «Унеси, унеси!», и я ловко унес кошку: он остался доволен.
— Но раз ты унес кошку, то, значит, она существовала?
— Какая там кошка! Кошка существовала только в его воображении. Зачем бы ему говорить правду? Он бы меня выгнал. Ну нет! Мне здесь хорошо, я остаюсь. Он мне платит двадцать пять фунтов, чтобы я видел кошку, я ее вижу. Пусть даст тридцать, я увижу и двух!
У меня не хватило мужества дальше слушать. Я вздохнул и вошел в мою комнату.
Моя комната была пуста.
На другой день в шесть часов, по обыкновению, кошка оказалась около меня и исчезла днем на другой день.
— Что же вам сказать, мой друг, — продолжал больной. — В течение месяца видение появлялось каждый вечер, я привык к нему; на тридцатый день после казни пробило шесть часов, а кошка не явилась.
Я думал, что избавился от нее, и от радости не спал. Все утро я волновался и не мог дождаться рокового часа. Я не сводил глаз с часов от пяти до шести. Я следил, как стрелка продвигалась с минуты на минуту. Наконец, стрелка дошла до XII; раздался бой часов; раздался один удар, два, три, четыре, пять и, наконец, шесть…
На шестом ударе дверь отворилась, — сказал несчастный, — и вошел курьер в ливрее, как будто он находился на службе у лорда-лейтенанта Шотландии.
Первая мысль, пришедшая мне в голову, была, что лорд-лейтенант прислал мне письмо, и я протянул руку к незнакомцу.
Но он не обратил никакого внимания на мой жест, он стал за моим зеркалом.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы его видеть: против меня было зеркало, и в этом зеркале я видел его.
Я встал и прошелся, он шел за мной в нескольких шагах от меня.
Я подошел к столу и позвонил.
Вошел слуга, он не видел курьера, как не видел кошки.
Я отослал его, остался со странной особой и мог свободно рассмотреть ее.
Он был в придворном платье, волосы в сетке, со шпагой, жилет с шитьем и шляпа под мышкой.
В десять часов я лег спать. Он, со своей стороны, чтобы лучше провести ночь, уселся в кресло напротив моей кровати. Я повернулся к стене, но так как я не мог уснуть, то два или три раза поворачивался к свету ночника.
Курьер также не спал.
Наконец, первые лучи дня прорвались в комнату через щели жалюзи. Я повернулся в последний раз к человеку: он исчез, кресло было пусто.
К вечеру я освободился от моего видения.
Вечером было собрание у главного церковного комиссара. Под предлогом необходимости приготовить мне мой выходной костюм, я в шесть часов без пяти минут позвал слугу и попросил запереть на засов дверь.
Он исполнил это.
При последнем ударе шести часов я устремил взор на дверь: дверь открылась, курьер вошел.
Я направился сейчас же к двери: она была заперта; засовы, казалось, не были выдвинуты из скобки. Я обернулся: курьер стоял за моим креслом, а Джон ходил взад и вперед по комнате, ничего не замечая.
Очевидно, он не видел человека, как раньше не видел животного.
Я оделся.
И тогда произошло нечто странное: с необычной предупредительностью мой новый служащий помогал Джону во всем, что тот делал, а Джон ничего не замечал. Так, например, Джон держал мое платье за воротник, а привидение держало его за полы; Джон подавал штаны за пояс, а привидение поддерживало их внизу.
Никогда у меня еще не было более услужливого слуги.
Наступил час отъезда.
И тогда, вместо того чтобы следовать за мной, курьер пошел вперед, проскользнул в дверь моей комнаты, спустился по лестнице, стал со шляпой под мышкой за Джоном, который отворял дверцу кареты, и, когда Джон ее запер и сел на запятки, он сел на козлы с кучером, и тот подвинулся направо, чтобы дать ему место.
Карета остановилась у дверей главного церковного комиссара.
Джон открыл дверцу, но призрак уже был на своем посту за ним. Едва я вышел, призрак протиснулся вперед, проскользнул среди толпы слуг, теснящихся у главного входа, и оглядывался, иду ли я за ним.
Тогда мне захотелось проделать над кучером тот же опыт, который я проделал над Джоном.
— Патрик, — спросил я его, — что это за человек сидел около вас?
— Какой человек, ваша милость? — спросил кучер.
— Человек, который сидел на ваших козлах?
Патрик вытаращил глаза, оглядываясь вокруг себя.
— Ну, хорошо, — сказал я, — я ошибся.
Курьер остановился на лестнице и поджидал меня. Как только он увидел, что я опять двинулся, он также двинулся и пошел впереди меня, как бы для того, чтобы доложить обо мне в приемной зале, а затем, когда я вошел, он занял в передней подобающее место.
Никто не видел его, это привидение, как не видели его ни Джон, ни Патрик.
Теперь мой страх перешел в ужас; я понял, что я действительно схожу с ума.
С этого вечера стали замечать перемену во мне. Все меня спрашивали, чем я озабочен; в числе других и вы.
Я опять нашел мое привидение в передней. Как и при моем приезде, так и теперь, при отъезде он бросился вперед, сел на козлы, вернулся со мной домой, пошел за мной в мою комнату, сел в кресло, в котором сидел накануне.
Тогда я захотел убедиться, было ли что-либо реальное, осязаемое в этом привидении. Я употребил большое усилие над собой и, пятясь задом, сел в кресло.
Я ничего не почувствовал, но увидел в зеркале, что привидение стоит за мной.
Как и накануне, я лег, но только в час.
Как только я лег в постель, я увидел привидение в моем кресле.
На другой день днем оно исчезло.
Видение это продолжалось месяц.
По истечении месяца оно изменило свои привычки и не явилось.
На этот раз я уже не верил, как в первый раз, в полное его исчезновение, а ждал страшного превращения, и вместо того, чтобы наслаждаться уединением, ждал с трепетом следующего дня.
На другой день при последнем ударе шести часов я у слышал легкий шелест у занавески моей кровати и в том месте, где занавеси скрещивались в проходе у стены, увидел скелет.
На этот раз, вы поймете, мой друг, что я могу так выразиться, я увидел живой образ смерти.
Скелет стоял там неподвижно и глядел на меня впадинами своих глаз.
Я встал, несколько раз обошел комнату; голова скелета следила за всеми моими движениями. Глаза ни на минуту не оставляли меня; туловище оставалось неподвижным.
Эту ночь я не решался лечь спать. Я спал или, скорее, с закрытыми глазами сидел в кресле, в котором, обыкновенно, сидело привидение, об отсутствии которого я теперь печально жалел.
Днем скелет исчез.
Я велел Джону переставить кровать и опустил занавеси.
При последнем бое шести часов я услышал шелест, занавеси заколебались; затем я увидел конечности костлявых рук, раздвинувших занавеси, и в раздвинутых занавесях скелет занял место, на котором он стоял накануне.
На этот раз у меня хватило мужества лечь спать.
Голова, которая, как и накануне, следила за моими движениями, нагнулась надо мной, глаза, которые накануне ни на минуту не теряли меня из виду, устремились на меня.
Вы поймете, какую ночь я провел! И вот, мой дорогой доктор, я провожу уже двадцать таких ночей.
Теперь вы знаете, что со мной. Что же, вы возьметесь меня еще лечить?
— Я по крайней мере, попытаюсь, — ответил доктор.
— Каким образом? Позвольте узнать.
— Я уверен, что привидение, которое вы видите, существует только в вашем воображении.
— Что мне за дело, существует ли оно или нет, раз я его вижу.
— Вы хотите, чтобы и я его увидел, а?