Страница:
За это предсказание бедняга попал в тюрьму и едва не угодил на эшафот. А тридцать лет спустя, 20 сентября 1824 года за той же колонной, где он видел привидение, он мне говорил, дергая меня за полу платья:
— Ну, что, господин Ленуар, я вам говорил, наши бедные короли вернутся когда-нибудь в Сен-Дени, я ведь не ошибся?
Действительно, в тот день хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад.
— Объясните-ка это, доктор.
— Ну, что, господин Ленуар, я вам говорил, наши бедные короли вернутся когда-нибудь в Сен-Дени, я ведь не ошибся?
Действительно, в тот день хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад.
— Объясните-ка это, доктор.
Глава десятая. АРТИФАЛЬ
Доктор молчал. То ли его убедили, то ли, что вероятнее, он считал невозможным ставить под сомнение авторитет такого лица, как кавалер Ленуар.
Молчание доктора дало возможность другим комментаторам принять участие в споре: аббат Мулль устремился на арену.
— Все это утверждает меня в правильности моей системы, — сказал он.
— А что представляет из себя ваша система? — спросил доктор, очень довольный, что может вступить в спор с менее сильными спорщиками, чем Ледрю и кавалер Ленуар.
— Мы живем в двух невидимых населенных мирах: один — адскими духами, другой — небесными; в момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свое место около нас и сопровождают в продолжение всей нашей жизни; один вдохновляет нас на добро, другой — на зло, а в день смерти овладевает нами тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона или ангела. У бедной Соланж одержал победу добрый гений, и он-то прощался с вами, Ледрю, при посредстве немых уст молодой мученицы; у разбойника, осужденного шотландским судьей, победителем остался демон, и он-то являлся судье то в образе кошки, то в платье курьера или под видом скелета, и, наконец, в последнем случае, ангел монархии мстит за святотатство и за осквернение гробниц, и, подобно Христу, явившемуся униженным, показал бедному сторожу гробниц будущую реставрацию королевской власти и показал эту церемонию с такой помпой, как будто фантастическая церемония происходила в присутствии всей будущей знати двора Людовика XVIII.
— Но, господин аббат, — сказал доктор, — вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении.
Конечно.
— Но убеждение это для того, чтобы быть достоверным, должно опираться на факт.
— Мое убеждение и основывается на факте.
— На факте, рассказанном вам кем-либо из тех, к кому вы питаете полное доверие?
— На факте, случившемся со мной самим.
— Ах, господин аббат! Пожалуйста, расскажите-ка этот факт.
— Охотно. Я родился в той части наследия древних королей, которая теперь называется департаментом Эн, а когда-то называлась Иль-де-Франс. Мой отец и моя мать жили в маленькой деревушке, которая расположена среди леса Вилье Коттерэ и называется Флери. До моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли.
Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет водить меня в белом до семи лет, а отец обещал сходить на богомолье к Божьей Матери в Лиесс (Notre-Dame de Liess).
Эти два обета не составляют редкости в провинции, и между ними было прямое соотношение: белый цвет — цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть никто другой, как Дева Мария.
К несчастью, отец мой умер во время беременности матери. Женщина религиозная, мать моя решила все-таки исполнить двойной обет во всей его строгости: как только я родился, меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва она встала, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье.
К счастью, Божья Матерь в Лиессе была от деревушки Флери всего в пятнадцати или шестнадцати милях; с тремя остановками мать моя добралась по назначению. Там она получила из рук священника серебряный образок, который она надела мне на шею.
Благодаря этому двойному обету я спасся от всех злоключений юности, и, когда повзрослел, то, вследствие ли полученного мною религиозного воспитания или благодаря влиянию образка, почувствовал призвание к духовному занятию. Окончив семинарию в Суасоне, я вышел оттуда священником в 1780 году и отправлен был викарием в Этамп.
Случайно я был назначен в ту из четырех церквей д'Этамп, которая находилась под покровительством Божьей Матери.
Эта церковь представляет собой великолепный памятник, переданный средним векам римской эпохой. Заложенная Робертом Сильным, она закончена была только в двенадцатом столетии. И теперь еще сохранились чудные расписные стекла, которые после недавней перестройки очень гармонируют с живописью и позолотой ее колонн и капителей.
Еще ребенком я любил эти чудные сооружения из гранита, который вера извлекла с десятого до шестнадцатого столетия из почвы Франции, этой старшей дочери Рима, чтобы покрыть ее целым лесом церквей. Сооружения эти затем приостановились, когда вера в сердцах умерла от яда Лютера и Кальвина.
Еще ребенком я играл в развалинах церкви св. Иоанна в Суасоне. Я любовался фантастической резьбой, казавшейся окаменелыми цветами, и когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай или, скорее, провидение дало мне такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в церкви.
Я не хочу сказать, что меня там удерживало только религиозное чувство, нет, то было состояние довольства, какое испытывает птица, когда ее вытащили из пневматической машины, из которой начали выкачивать воздух, и предоставили ей простор и свободу. Мой простор был на протяжении от портала до хоров; моя свобода состояла в мечтах, которым я предавался в продолжение двух часов, стоя на коленях на гробнице или облокотившись о колонну. О чем я мечтал? Отнюдь не о богословских тонкостях: я размышлял о вечной борьбе между добром и злом, о борьбе, которая терзает человека с момента грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными лицами, которые при каждом солнечном луче сверкали на расписных окнах, одни — небесным огнем, другие — пламенем ада. Наконец, церковь Божьей Матери была моим жилищем. Так я жил, думал, молился. Предоставленный мне маленький приходский домик был для меня лишь временным жильем: там я ел, спал и только.
Довольно часто я уходил из церкви Божьей Матери в полночь или в час ночи.
Все знали это. Когда меня не было в приходском доме, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали, и там меня находили.
Все происходившее в мире до меня доходило плохо, я скрывался в этом святилище религии и поэзии.
Однако же во внешнем мире происходило нечто такое, что интересовало всех: простых и знатных, духовных и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник или, вернее, соперник Картуша и Пулаллье и по дерзости своей, казалось, шел по стопам своих предшественников.
Этого разбойника, который грабил всех и особенно церкви, звали Артифаль.
Меня особенно интересовали похождения этого разбойника, так как его жена, жившая в нижней части города Этампа, постоянно приходила ко мне исповедываться. Эта хорошая и достойная уважения женщина, которая испытывала угрызения совести за преступления своего мужа и считала себя за него ответственной перед Богом, проводила жизнь в молитвах и на исповеди, стараясь своим благочестием искупить безбожие мужа.
Что касается его самого, то я должен сказать, что он не боялся ни черта, ни дьявола, считал общество плохо устроенным, а себя — призванным к его исправлению. Он полагал, что благодаря ему установится равномерное распределение богатства, и смотрел на себя лишь как на предтечу секты, которая должна появиться в будущем и будет проповедовать то, что он проводит в жизнь, а именно, общность имущества.
Двадцать раз его ловили и отправляли в тюрьму, и почти всегда на вторую или третью ночь тюрьма оказывалась пустой, а так как не знали, как предотвратить его побеги, то стали поговаривать, что он нашел такую траву, которая перепиливает кандалы.
Таким образом, этого человека окружало нечто загадочное. Я вспоминал о нем только тогда, когда ко мне являлась на исповедь его жена, исповедывалась в переживаемых ужасах и просила моих советов.
Вы понимаете, что я советовал ей употребить все свое влияние на мужа, чтобы вернуть его на добрый путь… Но влияние бедной женщины было очень слабое. У нее оставалось одно лишь вечное прибежище в молитве и выпрашивании помилования у Господа.
Приближались праздники Пасхи 1783 года. Был вечер со страстного четверга на страстную пятницу! В течение четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне.
Пономарь видел, что я заснул, но зная мои привычки и зная, что у меня есть ключ от церковной двери, он не разбудил меня, так как это случалось со мной сотни раз.
Я спал и во сне услышал как бы двойной шум. Я слышал удары часов, бивших двенадцать, и затем шум шагов по плитам.
Я открыл глаза и хотел выйти из исповедальни, когда при свете луны через цветные стекла одного из окон мне показалось, что я увидел проходящего мимо человека.
Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что он не был служителем, церковным сторожем, певчим и никем из причетников, а что это был чужой, явившийся сюда с дурными намерениями.
Ночной посетитель направился к клиросу. Подойдя, он остановился, и через минуту я услышал сухой треск огнива о кремень; я видел, как блеснула искра, кусок трута загорелся, а затем спичкой от огнива зажжена была свечка на алтаре.
Тогда при свете свечки я увидел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с насмешливым, но не страшным лицом. Он рассматривал пристально пространство, освещенное свечой, и, по-видимому, вполне удовлетворился этим осмотром.
Вслед за тем он вынул из кармана не связку ключей, но связку инструментов, заменяющих ключи, называемых россиньоль, по имени знаменитого Россиньоля, который хвастался тем, что имеет ключ ко всем замкам. С помощью одной из отмычек он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха II, массивный потир, подарок городу королевы Марии Антуанетты, и затем два позолоченных сосуда.
Так как это было все, что хранилось в дарохранительнице, то он старательно ее запер и стал на колени, чтобы открыть в алтаре нижнюю часть.
В нижней части престола находилась восковая Богородица в золотой с бриллиантами короне, в белом платье, расшитом дорогими каменьями.
Через пять минут дверца, в которой легко было разбить стеклянные стенки, была открыта так же подобранным ключом, как ранее дарохранительница, и он собирался присоединить платье и корону к потиру и сосудам, когда, желая помешать такой краже, я вышел из исповедальни и направился к алтарю.
Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и старался всмотреться в далекий мрак церкви; исповедальня была во мраке, и он увидел меня только тогда, когда я вступил в круг, освещенный дрожащим пламенем восковой свечи.
Увидя человека, вор оперся об алтарь, вытащил пистолет из-за пояса и направил его на меня.
При виде моей черной длинной одежды он понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита в вере, а все мое оружие в слове.
Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку, или пуля пролетит мимо. Я положил руку на мой образок и не сомневался, что меня хранит святая любовь Богоматери.
Мне показалось, что спокойствие бедного священника растрогало разбойника.
— Что вам угодно? — сказал он голосом, которому старался придать уверенность.
— Вы Артифаль? — сказал я.
— Черт возьми, — ответил он, — а кто же другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я?
— Бедный ожесточенный грешник, — сказал я, — ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, какую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу!
— Ну, — сказал он, — тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, еще раз его спасу; что же касается души…
— Ну а душа твоя?
— О душе моей позаботиться моя жена. Она святая за двоих и спасет мою душу вместе со своей.
— Вы правы, мой друг, ваша жена — святая, и она, конечно, умерла бы с горя, если б узнала, какое преступление вы намереваетесь совершить.
— О, вы полагаете, что она умрет с горя, моя бедная жена?
— Я в этом уверен.
— Вот как! Я останусь вдовцом! — сказал разбойник, захохотал и протянул руки к священным сосудам.
Но я поднялся к алтарю и схватил его за руку.
— Нет, — сказал я, — вдовцом вы не останетесь, так как вы не совершите этого святотатства.
— А кто же мне помешает?
— Я!
— Силой?
— Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю не для того, чтобы они пускали в ход силу. Сила — дело людское, земное, а слово убеждения черпает свою мощь свыше, с небес. Притом же, сын мой, я хлопочу не о церкви, так как для нее можно купить другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех. Друг мой, вы этого святотатства не совершите.
— Вот еще! Что же вы думаете, это мне в первый раз, милый человек?
— Нет, я знаю, что это уже десятое, двадцатое, быть может, святотатство, но что из этого? До сих пор ваши глаза были закрыты, сегодня вечером глаза ваши откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке, которого звали Павлом, который стерег одежды тех, кто напал на святого Стефана? И что же! У этого человека глаза были покрыты как бы чешуей, как он сам об этом говорил. В один прекрасный день чешуя эта спала с глаз, он прозрел, и это был святой Павел! Да, великий, знаменитый святой Павел!..
— Скажите мне, господин аббат, святой Павел не был ли повешен?
— Да.
— Ну! И что же, ему помогло то, что он прозрел?
— Он убедился в том, что спасение состоит иногда в казни. Теперь святой Павел оставил имя, чтимое на земле, и наслаждается вечным блаженством на небе.
— А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел?
— Тридцать пять.
— Я уже перешел за этот возраст, мне сорок лет.
— Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал разбойнику: одно слово молитвы, и ты спасешься.
— Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре? — сказал разбойник, глядя на меня.
— Нет, я забочусь о твоей душе, я хочу ее спасти.
— Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этому; ты насмехаешься надо мной!
— Если хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе! — сказал я.
— Да, доставь мне удовольствие и докажи мне это.
— Во сколько ты оцениваешь ту кражу, которую ты собираешься совершить в эту ночь?
— Ого, ого! — сказал разбойник, поглядывая с удовольствием на сосуды, потир, дароносицу и платье Богородицы. — В тысячу экю.
— В тысячу экю?
— Я знаю, что все это стоит вдвое больше, но придется потерять, по крайней мере, две трети: эти черти жиды такие воры.
— Пойдем ко мне.
— К тебе?
— Да, ко мне, в священнический дом. У меня есть тысяча франков, и я отдам тебе их наличными.
— А остальные две тысячи?
— Другие две тысячи? Хорошо, даю тебе честное слово священника, что я поеду на свою родину; у матери моей есть кое-какое имение, я продам четыре десятины земли за две тысячи франков и отдам их тебе.
— Да ладно, ты назначишь мне свидание и устроишь мне западню!
— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — сказал я, протягивая ему руки.
— Да, это правда, я не верю, — сказал он мрачно. — А мать твоя богата?
— Моя мать бедна.
— Она, значит, разорится?
— Если я скажу ей, что ценой ее разорения я спас душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она приедет жить ко мне, а у меня всегда хватит денег на двоих.
— Я принимаю твое предложение, — сказал он, — идем к тебе.
— Хорошо, но подожди!
— А что?
— Спрячь в дарохранительницу все вещи, которые ты оттуда вынул, запри на ключ, это принесет тебе счастье.
Разбойник нахмурился с видом человека, которого одолевает религиозное чувство помимо его воли. Он поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер.
— Пойдем, — сказал он.
— Сначала перекрестись, — сказал я.
Он насмешливо захохотал, но смех его быстро стих.
Он перекрестился.
— Теперь иди за мной, — сказал я.
Мы вышли через маленькую дверь и через пять минут были у меня.
Во время дороги, как коротка она ни была, разбойник казался очень озабоченным, он осматривался кругом, опасаясь какого-либо подвоха.
Войдя ко мне, он остановился у двери.
— Ну, где же тысяча франков? — спросил он.
— Подожди, — ответил я.
Я зажег свечу у потухавшего в камине огня, открыл шкаф и вытащил оттуда мешок.
— Вот они, — сказал я.
И я отдал ему мешок.
— А когда я получу остальные две тысячи?
— Я попрошу сроку в шесть недель.
— Хорошо, на шесть недель я согласен.
— Кому их отдать?
Разбойник некоторое время думал.
— Моей жене, — сказал он.
— Хорошо!
— Но она не будет знать, откуда эти деньги и как я их достал?
— Этого она не будет знать, ни она, ни кто-либо другой! Но и ты, в свою очередь, никогда не предпримешь ничего, ни против церкви Божьей Матери в Этампе, ни против какой-либо другой церкви, находящейся под покровительством Девы?
— Никогда.
— Честное слово?
— Честное слово Артифаля!
— Иди, мой брат, и не греши больше.
Я поклонился ему и сделал ему знак рукой, что он может уйти.
Он как будто минуту колебался, потом, открыв осторожно дверь, ушел.
Я встал на колени и молился за этого человека.
Не успел я еще окончить молитву, как постучали в дверь.
— Войдите, — сказал я, не оборачиваясь.
Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился и стал около меня.
Когда я окончил молитву, я обернулся и увидел Артифаля, стоявшего неподвижно у дверей с мешком под мышкой.
— Вот, — сказал он мне, — я принес тебе обратно твою тысячу франков.
— Мою тысячу франков?
— Да, и отказываюсь также и от остальных двух тысяч.
— А все же данное тобой обещание остается в силе?
— Конечно.
— Стало быть, ты раскаиваешься?
— Не знаю, раскаиваюсь ли я или нет, но я не хочу брать твои деньги, вот и все.
И он положил мешок на буфет.
Затем, положив мешок, он остановился, словно намереваясь что-то спросить, но просьба эта не срывалась с его уст.
Глаза его как бы спрашивали меня о чем-то.
— Что вы хотите? — спросил я его. — Говорите, мой друг. То, что вы сделали, хорошо, не стыдитесь поступить еще лучше.
— Ты глубоко веришь в Божью Матерь? — спросил он меня.
— Глубоко.
— И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог поцеловать их в час моей смерти.
Я снял образок и золотую цепочку, которые моя мать надела мне на шею в день моего рождения и с которыми я с тех пор никогда не расставался, и отдал их разбойнику.
Разбойник приложился губами к образку и убежал.
Целый год я ничего не слышал об Артифале. Он, без сомнения, покинул Этамп и работал в другом месте.
В это время я получил письмо от моего коллеги священника Флери. Моя добрая мать была очень больна и звала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней.
Шесть недель или два месяца хорошего ухода и молитв восстановили здоровье моей матери. Мы расстались, я был весел, мать была здорова, и я вернулся в Этамп.
Я приехал в пятницу вечером; весь город был в волнении. Знаменитый разбойник Артифаль попался около Орлана, его судили в суде этого города, осудили и отправили в Этамп, чтобы повесить его здесь, так как все его злодеяния совершены были, главным образом, в округе Этампа.
Казнь совершена была в то же утро.
Вот что я узнал на улице, но, войдя в священнический дом, я узнал еще и нечто другое: женщина из нижней части города приходила накануне утром, то есть как только привезли в Этамп Артифаля на казнь; она раз десять осведомлялась, не приехал ли я.
Настойчивость эта меня не удивила. Я сообщил о своем приезде, и меня ждали с минуты на минуту.
В нижней части города я знал только бедную женщину, ставшую только что вдовой. Я решил отправиться к ней раньше даже, чем стряхнул пыль с моих ног.
От дома священника до нижней части города идти было недалеко. Пробило уже десять часов вечера, но так как я знал, что женщина с нетерпением желала меня видеть, то полагал, что мой визит не обескуражит ее.
Итак, я пришел в предместье и попросил указать мне дом. Так как все считали ее святой, никто не осуждал ее за преступления мужа, никто не позорил ее за его грехи.
Я подошел к двери. Ставня была открыта, и через оконное стекло я видел бедную женщину у постели на коленях: она молилась.
По движению ее плеч можно было заметить, что она рыдала.
Я постучал в дверь.
Она встала и поспешно ее открыла.
— А, господин аббат! — воскликнула она. — Я угадала, что это вы. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди.
— Умер ли он в дурных чувствах?
— Нет, наоборот. Я убеждена, что он был в глубине души христианином, но он не желал видеть другого священника, кроме вас, он хотел исповедаться только вам, и заявил, что если он не будет исповедоваться перед вами, то будет исповедоваться только перед Божьей Матерью.
— Он вам это сказал?
— Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший на его шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы не снимали с него этот образок, уверяя, что если его похоронят с этим образком, то злой дух не овладеет его телом.
— Это все, что он сказал?
— Нет. Расставшись со мной, чтобы взойти на эшафот, он сказал мне, что вы придете сегодня вечером, что по приезде вы сейчас же придете ко мне; вот почему я и ждала вас.
— Он вам это сказал? — спросил я с удивлением.
— Да, и еще он поручил мне передать вам последнюю его просьбу.
— Мне?
— Да, вам. Он сказал, что в каком бы часу вы ни приехали, я должна просить… Боже мой! Я не осмелюсь высказать это вам, это было бы слишком мучительно для вас!..
— Скажите, добрая женщина, скажите.
— Хорошо! Он просил, чтобы вы пошли на место казни и там, над его телом прочли бы вы за его душу пять Отче Наш и пять Богородиц. Он сказал, что вы не откажете мне в этом, господин аббат.
— И он прав, я сейчас же пойду туда.
— Как вы добры!
Она взяла мои руки и хотела их поцеловать. Я высвободил руки.
— Полно, добрая женщина, мужайтесь!
— Бог посылает мне мужество, я не ропщу.
— Ничего больше он не просил?
— Нет.
— Хорошо. Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение.
Я вышел.
Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, воздух был еще свеж. Небо было прекрасно, особенно для художника. Луна выплывала среди темных туч, которые придавали величественный вид всей картине.
Я обошел кругом старые стены города и подошел к Парижским воротам. Было уже одиннадцать часов ночи, и только эти ворота в Этампе были открыты.
Я шёл на эспланаду, которая, как тогда, так и теперь, возвышалась над всем городом. Теперь от прежней виселицы остались только три обломка каменных подставок, на которых укреплены были три столба, соединенные двумя перекладинами, составлявшими виселицу.
Чтобы пройти на эту площадь, которая находится налево от дороги по пути из Этампа в Париж, и направо, когда вы идете из Парижа в Этамп, надо было обойти башню Гинетт, высокую постройку, стоявшую одиноко на равнине и охранявшую город.
Эту башню вы должны знать, кавалер Ленуар. Когда-то ее хотел взорвать Людовик XV, но ему это не удалось. У нее разрушена была только верхушка, напоминавшая теперь своей черной впадиной большой глаз без зрачка.
Днем — это жилище ворон, ночью — это царство сов и филинов.
Я шел под их крики и стоны по дороге к площади, по узкой трудной неровной дороге, проложенной в скале и среди кустарников.
Я не скажу, чтобы испытывал страх. Человек, верующий в Бога, полагающийся на его волю, не должен ничего бояться, но я был взволнован.
Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и филинов и свист ветра в кустарнике.
Луна скрылась за темную тучу и окаймляла края облаков беловатой бахромой.
Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я увижу не то, что должен увидеть, но нечто неожиданное. Я все поднимался.
Дойдя до некоторой высоты, я начал различать верхушку виселицы, состоявшую из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о которой я уже говорил.
К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины, на которых вешают казненных.
Я разглядел двигающуюся тень, тело несчастного Артифаля, которое ветер раскачивал в пространстве.
Вдруг я остановился. Я ясно видел виселицу от верхушки до основания. Я увидел бесформенную массу, подобную животному на четырех лапах, и животное это двигалось.
Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и массивнее волка.
Молчание доктора дало возможность другим комментаторам принять участие в споре: аббат Мулль устремился на арену.
— Все это утверждает меня в правильности моей системы, — сказал он.
— А что представляет из себя ваша система? — спросил доктор, очень довольный, что может вступить в спор с менее сильными спорщиками, чем Ледрю и кавалер Ленуар.
— Мы живем в двух невидимых населенных мирах: один — адскими духами, другой — небесными; в момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свое место около нас и сопровождают в продолжение всей нашей жизни; один вдохновляет нас на добро, другой — на зло, а в день смерти овладевает нами тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона или ангела. У бедной Соланж одержал победу добрый гений, и он-то прощался с вами, Ледрю, при посредстве немых уст молодой мученицы; у разбойника, осужденного шотландским судьей, победителем остался демон, и он-то являлся судье то в образе кошки, то в платье курьера или под видом скелета, и, наконец, в последнем случае, ангел монархии мстит за святотатство и за осквернение гробниц, и, подобно Христу, явившемуся униженным, показал бедному сторожу гробниц будущую реставрацию королевской власти и показал эту церемонию с такой помпой, как будто фантастическая церемония происходила в присутствии всей будущей знати двора Людовика XVIII.
— Но, господин аббат, — сказал доктор, — вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении.
Конечно.
— Но убеждение это для того, чтобы быть достоверным, должно опираться на факт.
— Мое убеждение и основывается на факте.
— На факте, рассказанном вам кем-либо из тех, к кому вы питаете полное доверие?
— На факте, случившемся со мной самим.
— Ах, господин аббат! Пожалуйста, расскажите-ка этот факт.
— Охотно. Я родился в той части наследия древних королей, которая теперь называется департаментом Эн, а когда-то называлась Иль-де-Франс. Мой отец и моя мать жили в маленькой деревушке, которая расположена среди леса Вилье Коттерэ и называется Флери. До моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли.
Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет водить меня в белом до семи лет, а отец обещал сходить на богомолье к Божьей Матери в Лиесс (Notre-Dame de Liess).
Эти два обета не составляют редкости в провинции, и между ними было прямое соотношение: белый цвет — цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть никто другой, как Дева Мария.
К несчастью, отец мой умер во время беременности матери. Женщина религиозная, мать моя решила все-таки исполнить двойной обет во всей его строгости: как только я родился, меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва она встала, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье.
К счастью, Божья Матерь в Лиессе была от деревушки Флери всего в пятнадцати или шестнадцати милях; с тремя остановками мать моя добралась по назначению. Там она получила из рук священника серебряный образок, который она надела мне на шею.
Благодаря этому двойному обету я спасся от всех злоключений юности, и, когда повзрослел, то, вследствие ли полученного мною религиозного воспитания или благодаря влиянию образка, почувствовал призвание к духовному занятию. Окончив семинарию в Суасоне, я вышел оттуда священником в 1780 году и отправлен был викарием в Этамп.
Случайно я был назначен в ту из четырех церквей д'Этамп, которая находилась под покровительством Божьей Матери.
Эта церковь представляет собой великолепный памятник, переданный средним векам римской эпохой. Заложенная Робертом Сильным, она закончена была только в двенадцатом столетии. И теперь еще сохранились чудные расписные стекла, которые после недавней перестройки очень гармонируют с живописью и позолотой ее колонн и капителей.
Еще ребенком я любил эти чудные сооружения из гранита, который вера извлекла с десятого до шестнадцатого столетия из почвы Франции, этой старшей дочери Рима, чтобы покрыть ее целым лесом церквей. Сооружения эти затем приостановились, когда вера в сердцах умерла от яда Лютера и Кальвина.
Еще ребенком я играл в развалинах церкви св. Иоанна в Суасоне. Я любовался фантастической резьбой, казавшейся окаменелыми цветами, и когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай или, скорее, провидение дало мне такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в церкви.
Я не хочу сказать, что меня там удерживало только религиозное чувство, нет, то было состояние довольства, какое испытывает птица, когда ее вытащили из пневматической машины, из которой начали выкачивать воздух, и предоставили ей простор и свободу. Мой простор был на протяжении от портала до хоров; моя свобода состояла в мечтах, которым я предавался в продолжение двух часов, стоя на коленях на гробнице или облокотившись о колонну. О чем я мечтал? Отнюдь не о богословских тонкостях: я размышлял о вечной борьбе между добром и злом, о борьбе, которая терзает человека с момента грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными лицами, которые при каждом солнечном луче сверкали на расписных окнах, одни — небесным огнем, другие — пламенем ада. Наконец, церковь Божьей Матери была моим жилищем. Так я жил, думал, молился. Предоставленный мне маленький приходский домик был для меня лишь временным жильем: там я ел, спал и только.
Довольно часто я уходил из церкви Божьей Матери в полночь или в час ночи.
Все знали это. Когда меня не было в приходском доме, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали, и там меня находили.
Все происходившее в мире до меня доходило плохо, я скрывался в этом святилище религии и поэзии.
Однако же во внешнем мире происходило нечто такое, что интересовало всех: простых и знатных, духовных и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник или, вернее, соперник Картуша и Пулаллье и по дерзости своей, казалось, шел по стопам своих предшественников.
Этого разбойника, который грабил всех и особенно церкви, звали Артифаль.
Меня особенно интересовали похождения этого разбойника, так как его жена, жившая в нижней части города Этампа, постоянно приходила ко мне исповедываться. Эта хорошая и достойная уважения женщина, которая испытывала угрызения совести за преступления своего мужа и считала себя за него ответственной перед Богом, проводила жизнь в молитвах и на исповеди, стараясь своим благочестием искупить безбожие мужа.
Что касается его самого, то я должен сказать, что он не боялся ни черта, ни дьявола, считал общество плохо устроенным, а себя — призванным к его исправлению. Он полагал, что благодаря ему установится равномерное распределение богатства, и смотрел на себя лишь как на предтечу секты, которая должна появиться в будущем и будет проповедовать то, что он проводит в жизнь, а именно, общность имущества.
Двадцать раз его ловили и отправляли в тюрьму, и почти всегда на вторую или третью ночь тюрьма оказывалась пустой, а так как не знали, как предотвратить его побеги, то стали поговаривать, что он нашел такую траву, которая перепиливает кандалы.
Таким образом, этого человека окружало нечто загадочное. Я вспоминал о нем только тогда, когда ко мне являлась на исповедь его жена, исповедывалась в переживаемых ужасах и просила моих советов.
Вы понимаете, что я советовал ей употребить все свое влияние на мужа, чтобы вернуть его на добрый путь… Но влияние бедной женщины было очень слабое. У нее оставалось одно лишь вечное прибежище в молитве и выпрашивании помилования у Господа.
Приближались праздники Пасхи 1783 года. Был вечер со страстного четверга на страстную пятницу! В течение четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне.
Пономарь видел, что я заснул, но зная мои привычки и зная, что у меня есть ключ от церковной двери, он не разбудил меня, так как это случалось со мной сотни раз.
Я спал и во сне услышал как бы двойной шум. Я слышал удары часов, бивших двенадцать, и затем шум шагов по плитам.
Я открыл глаза и хотел выйти из исповедальни, когда при свете луны через цветные стекла одного из окон мне показалось, что я увидел проходящего мимо человека.
Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что он не был служителем, церковным сторожем, певчим и никем из причетников, а что это был чужой, явившийся сюда с дурными намерениями.
Ночной посетитель направился к клиросу. Подойдя, он остановился, и через минуту я услышал сухой треск огнива о кремень; я видел, как блеснула искра, кусок трута загорелся, а затем спичкой от огнива зажжена была свечка на алтаре.
Тогда при свете свечки я увидел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с насмешливым, но не страшным лицом. Он рассматривал пристально пространство, освещенное свечой, и, по-видимому, вполне удовлетворился этим осмотром.
Вслед за тем он вынул из кармана не связку ключей, но связку инструментов, заменяющих ключи, называемых россиньоль, по имени знаменитого Россиньоля, который хвастался тем, что имеет ключ ко всем замкам. С помощью одной из отмычек он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха II, массивный потир, подарок городу королевы Марии Антуанетты, и затем два позолоченных сосуда.
Так как это было все, что хранилось в дарохранительнице, то он старательно ее запер и стал на колени, чтобы открыть в алтаре нижнюю часть.
В нижней части престола находилась восковая Богородица в золотой с бриллиантами короне, в белом платье, расшитом дорогими каменьями.
Через пять минут дверца, в которой легко было разбить стеклянные стенки, была открыта так же подобранным ключом, как ранее дарохранительница, и он собирался присоединить платье и корону к потиру и сосудам, когда, желая помешать такой краже, я вышел из исповедальни и направился к алтарю.
Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и старался всмотреться в далекий мрак церкви; исповедальня была во мраке, и он увидел меня только тогда, когда я вступил в круг, освещенный дрожащим пламенем восковой свечи.
Увидя человека, вор оперся об алтарь, вытащил пистолет из-за пояса и направил его на меня.
При виде моей черной длинной одежды он понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита в вере, а все мое оружие в слове.
Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку, или пуля пролетит мимо. Я положил руку на мой образок и не сомневался, что меня хранит святая любовь Богоматери.
Мне показалось, что спокойствие бедного священника растрогало разбойника.
— Что вам угодно? — сказал он голосом, которому старался придать уверенность.
— Вы Артифаль? — сказал я.
— Черт возьми, — ответил он, — а кто же другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я?
— Бедный ожесточенный грешник, — сказал я, — ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, какую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу!
— Ну, — сказал он, — тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, еще раз его спасу; что же касается души…
— Ну а душа твоя?
— О душе моей позаботиться моя жена. Она святая за двоих и спасет мою душу вместе со своей.
— Вы правы, мой друг, ваша жена — святая, и она, конечно, умерла бы с горя, если б узнала, какое преступление вы намереваетесь совершить.
— О, вы полагаете, что она умрет с горя, моя бедная жена?
— Я в этом уверен.
— Вот как! Я останусь вдовцом! — сказал разбойник, захохотал и протянул руки к священным сосудам.
Но я поднялся к алтарю и схватил его за руку.
— Нет, — сказал я, — вдовцом вы не останетесь, так как вы не совершите этого святотатства.
— А кто же мне помешает?
— Я!
— Силой?
— Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю не для того, чтобы они пускали в ход силу. Сила — дело людское, земное, а слово убеждения черпает свою мощь свыше, с небес. Притом же, сын мой, я хлопочу не о церкви, так как для нее можно купить другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех. Друг мой, вы этого святотатства не совершите.
— Вот еще! Что же вы думаете, это мне в первый раз, милый человек?
— Нет, я знаю, что это уже десятое, двадцатое, быть может, святотатство, но что из этого? До сих пор ваши глаза были закрыты, сегодня вечером глаза ваши откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке, которого звали Павлом, который стерег одежды тех, кто напал на святого Стефана? И что же! У этого человека глаза были покрыты как бы чешуей, как он сам об этом говорил. В один прекрасный день чешуя эта спала с глаз, он прозрел, и это был святой Павел! Да, великий, знаменитый святой Павел!..
— Скажите мне, господин аббат, святой Павел не был ли повешен?
— Да.
— Ну! И что же, ему помогло то, что он прозрел?
— Он убедился в том, что спасение состоит иногда в казни. Теперь святой Павел оставил имя, чтимое на земле, и наслаждается вечным блаженством на небе.
— А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел?
— Тридцать пять.
— Я уже перешел за этот возраст, мне сорок лет.
— Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал разбойнику: одно слово молитвы, и ты спасешься.
— Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре? — сказал разбойник, глядя на меня.
— Нет, я забочусь о твоей душе, я хочу ее спасти.
— Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этому; ты насмехаешься надо мной!
— Если хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе! — сказал я.
— Да, доставь мне удовольствие и докажи мне это.
— Во сколько ты оцениваешь ту кражу, которую ты собираешься совершить в эту ночь?
— Ого, ого! — сказал разбойник, поглядывая с удовольствием на сосуды, потир, дароносицу и платье Богородицы. — В тысячу экю.
— В тысячу экю?
— Я знаю, что все это стоит вдвое больше, но придется потерять, по крайней мере, две трети: эти черти жиды такие воры.
— Пойдем ко мне.
— К тебе?
— Да, ко мне, в священнический дом. У меня есть тысяча франков, и я отдам тебе их наличными.
— А остальные две тысячи?
— Другие две тысячи? Хорошо, даю тебе честное слово священника, что я поеду на свою родину; у матери моей есть кое-какое имение, я продам четыре десятины земли за две тысячи франков и отдам их тебе.
— Да ладно, ты назначишь мне свидание и устроишь мне западню!
— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — сказал я, протягивая ему руки.
— Да, это правда, я не верю, — сказал он мрачно. — А мать твоя богата?
— Моя мать бедна.
— Она, значит, разорится?
— Если я скажу ей, что ценой ее разорения я спас душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она приедет жить ко мне, а у меня всегда хватит денег на двоих.
— Я принимаю твое предложение, — сказал он, — идем к тебе.
— Хорошо, но подожди!
— А что?
— Спрячь в дарохранительницу все вещи, которые ты оттуда вынул, запри на ключ, это принесет тебе счастье.
Разбойник нахмурился с видом человека, которого одолевает религиозное чувство помимо его воли. Он поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер.
— Пойдем, — сказал он.
— Сначала перекрестись, — сказал я.
Он насмешливо захохотал, но смех его быстро стих.
Он перекрестился.
— Теперь иди за мной, — сказал я.
Мы вышли через маленькую дверь и через пять минут были у меня.
Во время дороги, как коротка она ни была, разбойник казался очень озабоченным, он осматривался кругом, опасаясь какого-либо подвоха.
Войдя ко мне, он остановился у двери.
— Ну, где же тысяча франков? — спросил он.
— Подожди, — ответил я.
Я зажег свечу у потухавшего в камине огня, открыл шкаф и вытащил оттуда мешок.
— Вот они, — сказал я.
И я отдал ему мешок.
— А когда я получу остальные две тысячи?
— Я попрошу сроку в шесть недель.
— Хорошо, на шесть недель я согласен.
— Кому их отдать?
Разбойник некоторое время думал.
— Моей жене, — сказал он.
— Хорошо!
— Но она не будет знать, откуда эти деньги и как я их достал?
— Этого она не будет знать, ни она, ни кто-либо другой! Но и ты, в свою очередь, никогда не предпримешь ничего, ни против церкви Божьей Матери в Этампе, ни против какой-либо другой церкви, находящейся под покровительством Девы?
— Никогда.
— Честное слово?
— Честное слово Артифаля!
— Иди, мой брат, и не греши больше.
Я поклонился ему и сделал ему знак рукой, что он может уйти.
Он как будто минуту колебался, потом, открыв осторожно дверь, ушел.
Я встал на колени и молился за этого человека.
Не успел я еще окончить молитву, как постучали в дверь.
— Войдите, — сказал я, не оборачиваясь.
Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился и стал около меня.
Когда я окончил молитву, я обернулся и увидел Артифаля, стоявшего неподвижно у дверей с мешком под мышкой.
— Вот, — сказал он мне, — я принес тебе обратно твою тысячу франков.
— Мою тысячу франков?
— Да, и отказываюсь также и от остальных двух тысяч.
— А все же данное тобой обещание остается в силе?
— Конечно.
— Стало быть, ты раскаиваешься?
— Не знаю, раскаиваюсь ли я или нет, но я не хочу брать твои деньги, вот и все.
И он положил мешок на буфет.
Затем, положив мешок, он остановился, словно намереваясь что-то спросить, но просьба эта не срывалась с его уст.
Глаза его как бы спрашивали меня о чем-то.
— Что вы хотите? — спросил я его. — Говорите, мой друг. То, что вы сделали, хорошо, не стыдитесь поступить еще лучше.
— Ты глубоко веришь в Божью Матерь? — спросил он меня.
— Глубоко.
— И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог поцеловать их в час моей смерти.
Я снял образок и золотую цепочку, которые моя мать надела мне на шею в день моего рождения и с которыми я с тех пор никогда не расставался, и отдал их разбойнику.
Разбойник приложился губами к образку и убежал.
Целый год я ничего не слышал об Артифале. Он, без сомнения, покинул Этамп и работал в другом месте.
В это время я получил письмо от моего коллеги священника Флери. Моя добрая мать была очень больна и звала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней.
Шесть недель или два месяца хорошего ухода и молитв восстановили здоровье моей матери. Мы расстались, я был весел, мать была здорова, и я вернулся в Этамп.
Я приехал в пятницу вечером; весь город был в волнении. Знаменитый разбойник Артифаль попался около Орлана, его судили в суде этого города, осудили и отправили в Этамп, чтобы повесить его здесь, так как все его злодеяния совершены были, главным образом, в округе Этампа.
Казнь совершена была в то же утро.
Вот что я узнал на улице, но, войдя в священнический дом, я узнал еще и нечто другое: женщина из нижней части города приходила накануне утром, то есть как только привезли в Этамп Артифаля на казнь; она раз десять осведомлялась, не приехал ли я.
Настойчивость эта меня не удивила. Я сообщил о своем приезде, и меня ждали с минуты на минуту.
В нижней части города я знал только бедную женщину, ставшую только что вдовой. Я решил отправиться к ней раньше даже, чем стряхнул пыль с моих ног.
От дома священника до нижней части города идти было недалеко. Пробило уже десять часов вечера, но так как я знал, что женщина с нетерпением желала меня видеть, то полагал, что мой визит не обескуражит ее.
Итак, я пришел в предместье и попросил указать мне дом. Так как все считали ее святой, никто не осуждал ее за преступления мужа, никто не позорил ее за его грехи.
Я подошел к двери. Ставня была открыта, и через оконное стекло я видел бедную женщину у постели на коленях: она молилась.
По движению ее плеч можно было заметить, что она рыдала.
Я постучал в дверь.
Она встала и поспешно ее открыла.
— А, господин аббат! — воскликнула она. — Я угадала, что это вы. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди.
— Умер ли он в дурных чувствах?
— Нет, наоборот. Я убеждена, что он был в глубине души христианином, но он не желал видеть другого священника, кроме вас, он хотел исповедаться только вам, и заявил, что если он не будет исповедоваться перед вами, то будет исповедоваться только перед Божьей Матерью.
— Он вам это сказал?
— Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший на его шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы не снимали с него этот образок, уверяя, что если его похоронят с этим образком, то злой дух не овладеет его телом.
— Это все, что он сказал?
— Нет. Расставшись со мной, чтобы взойти на эшафот, он сказал мне, что вы придете сегодня вечером, что по приезде вы сейчас же придете ко мне; вот почему я и ждала вас.
— Он вам это сказал? — спросил я с удивлением.
— Да, и еще он поручил мне передать вам последнюю его просьбу.
— Мне?
— Да, вам. Он сказал, что в каком бы часу вы ни приехали, я должна просить… Боже мой! Я не осмелюсь высказать это вам, это было бы слишком мучительно для вас!..
— Скажите, добрая женщина, скажите.
— Хорошо! Он просил, чтобы вы пошли на место казни и там, над его телом прочли бы вы за его душу пять Отче Наш и пять Богородиц. Он сказал, что вы не откажете мне в этом, господин аббат.
— И он прав, я сейчас же пойду туда.
— Как вы добры!
Она взяла мои руки и хотела их поцеловать. Я высвободил руки.
— Полно, добрая женщина, мужайтесь!
— Бог посылает мне мужество, я не ропщу.
— Ничего больше он не просил?
— Нет.
— Хорошо. Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение.
Я вышел.
Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, воздух был еще свеж. Небо было прекрасно, особенно для художника. Луна выплывала среди темных туч, которые придавали величественный вид всей картине.
Я обошел кругом старые стены города и подошел к Парижским воротам. Было уже одиннадцать часов ночи, и только эти ворота в Этампе были открыты.
Я шёл на эспланаду, которая, как тогда, так и теперь, возвышалась над всем городом. Теперь от прежней виселицы остались только три обломка каменных подставок, на которых укреплены были три столба, соединенные двумя перекладинами, составлявшими виселицу.
Чтобы пройти на эту площадь, которая находится налево от дороги по пути из Этампа в Париж, и направо, когда вы идете из Парижа в Этамп, надо было обойти башню Гинетт, высокую постройку, стоявшую одиноко на равнине и охранявшую город.
Эту башню вы должны знать, кавалер Ленуар. Когда-то ее хотел взорвать Людовик XV, но ему это не удалось. У нее разрушена была только верхушка, напоминавшая теперь своей черной впадиной большой глаз без зрачка.
Днем — это жилище ворон, ночью — это царство сов и филинов.
Я шел под их крики и стоны по дороге к площади, по узкой трудной неровной дороге, проложенной в скале и среди кустарников.
Я не скажу, чтобы испытывал страх. Человек, верующий в Бога, полагающийся на его волю, не должен ничего бояться, но я был взволнован.
Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и филинов и свист ветра в кустарнике.
Луна скрылась за темную тучу и окаймляла края облаков беловатой бахромой.
Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я увижу не то, что должен увидеть, но нечто неожиданное. Я все поднимался.
Дойдя до некоторой высоты, я начал различать верхушку виселицы, состоявшую из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о которой я уже говорил.
К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины, на которых вешают казненных.
Я разглядел двигающуюся тень, тело несчастного Артифаля, которое ветер раскачивал в пространстве.
Вдруг я остановился. Я ясно видел виселицу от верхушки до основания. Я увидел бесформенную массу, подобную животному на четырех лапах, и животное это двигалось.
Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и массивнее волка.