Я увидела его, он стоял бледный у колонны; глаза были подняты к небу. Не знаю, видел ли он меня.
Монахи монастыря Ганго окружили тело, пели псалмы греческого обряда, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала на моих устах. Я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то сборище демонов, а не на священном обряде.
Когда подняли тело, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, я оперлась о дверь.
Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала к себе Грегориску. Он повиновался и подошел. Смеранда обратилась ко мне со словами на молдавском языке.
— Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет — сказал Грегориска.
Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она окончила, Грегориска сказал:
— Вот что моя мать говорит:
Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых: я — его мать, а вы — жена! Прощайте, идите к себе. Я провожу моего сына до его последнего жилища; по возвращении я запрусь с моим горем, и вы не увидите меня раньше, чем оно не будет мною побеждено. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо я не хочу, чтобы оно меня убило.
Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской.
Я вернулась в мою комнату, похоронная процессия удалилась.
Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился лишь в полумиле от замка по прямой линии, но многочисленные препятствия заставляли сворачивать похоронную процессию, и дорога затянулась на два часа времени.
Стоял ноябрь месяц. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно.
Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп покоился в склепе предков. Все было кончено.
Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые закрыла сама смерть. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого дня и находилась в еще более грустном настроении. Я слышала, как били разные часы в замке, и мною все сильнее и сильнее овладевала печаль по мере того, как летело время и приближался тот час, в который умер Костаки.
Я слышала, как пробило три четверти девятого.
Тогда меня охватило странное волнение. Дикий ужас насквозь пронзил меня, тело мое все застыло; вместе с ужасом охватил меня непреодолимый сон, который притупил все мои чувства; дыхание затруднилось, глаза мои заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать.
В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближавшихся к моей двери, затем мне показалось, что моя дверь открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала.
Я почувствовала только сильную боль на шее.
Затем я впала в глубокий сон.
В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела. Я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось сделать две попытки. Однако же я пересилила слабость и так как, проснувшись, продолжала чувствовать на шее ту же боль, которую испытывала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.
На моем горле остался след чего-то вроде укола булавки.
Я подумала, что какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула.
На другой день я проснулась в обычное время. В обычное же время я хотела встать, как только открыла глаза, но испытала такую слабость, какую испытывала только один раз в моей жизни, в тот день, когда мне пустили кровь.
Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я чувствовала нечто странное. У меня явилась потребность оставаться там, где я сидела. Всякое перемещение было для меня утомительно.
Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои женщины, насколько я поняла по их жестам, предлагали остаться со мной. Я поблагодарила их, и они ушли.
В тот же час, как и накануне, я испытывала те же симптомы. У меня явилось желание встать и позвать на помощь, но я не могла дойти до дверей. Я смутно слышала звон часов, пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я ничего не видела и ничего не слышала. Как и накануне, я упала навзничь на кровать.
Как и накануне, я чувствовала острую боль на шее в том же месте.
Как и накануне, я проснулась в полночь, только еще более слабая, бледная, чем раньше.
На другой день ужасное состояние возобновилось.
Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих женщин вошла в мою комнату и произнесла имя Грегориски.
Грегориска шел за ней.
Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло.
Он вскрикнул, увидя меня, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.
— Зачем вы пришли? — спросила я.
— Увы, — сказал он, — я пришел проститься с вами! Я пришел сказать вам, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и вашего присутствия; я пришел сказать вам, что удаляюсь в монастырь Ганго.
— Вы лишились моего присутствия, Грегориска, — ответила я, — но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе заключается в том, что отныне любовь эта является преступлением.
— В таком случае, я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига?
— Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, — прибавила я с улыбкой.
— Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны?
— Я… Да сжалится надо мной Господь и возьмет меня к себе!
Грегориска подошел, взял меня за руку, которую у меня не хватило сил отнять у него, и, пристально смотря на меня, сказал:
— Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана?
— Если я скажу, Григориска, вы сочтете меня сумасшедшей.
— Нет, нет, скажите, Ядвига, умоляю вас. Мы здесь находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Скажите, все скажите, умоляю вас.
Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевавшей мной в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о том шуме шагов, который, мне казалось, я слышала, о той двери, которая, мне казалось, открывалась; наконец, о той острой боли, спутником которой являлась бледность, и о беспрестанно возрастающей слабости.
Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его с некоторым боязливым замешательством, но увидела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием.
Когда я окончила, он на минуту задумался.
— Итак, — спросил он, — вы засыпаете каждый вечер в три четверти девятого?
— Да, несмотря на все мои усилия преодолеть сон.
— Вам кажется, что ваша дверь открывается?
— Да, хотя я запираю ее на засов.
— Вы чувствуете острую боль на шее?
— Да, хотя не заметно почти ничего, никакой раны.
— Не позволите ли вы мне посмотреть?
Я запрокинула голову.
Он осмотрел мою шею.
— Ядвига, — сказал он через некоторое время, — доверяете ли вы мне?
— И вы еще спрашиваете! — ответила я.
— Верите ли вы моему слову?
— Как святому Евангелию.
— Хорошо, Ядвига, я дам вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете и неделю, если вы не согласитесь сегодня же сделать то, что я вам скажу…
— И если я соглашусь?
— Если вы на это согласитесь, то, может быть, будете спасены.
— Может быть?
Он молчал.
— Что бы ни случилось, Грегориска, — ответила я, — я сделаю все, что вы прикажете мне сделать.
— Хорошо! Слушайте же, — сказал он, — а главное, не пугайтесь. В вашей стране, как и в Венгрии, как и в Румынии, существует предание…
Я вздрогнула, так как вспомнила это предание.
— А, — сказал он, — вы знаете, что я хочу сказать.
— Да, — ответила я, — я видела в Польше лиц, страдавших от этого ужасного недуга.
— Вы говорите о вампирах, не правда ли?
— Да, в детстве моем я видела, как на кладбище деревни моего отца выкопали сорок лиц; все они умерли в течение двух недель, и никто не мог определить причину их смерти. Семнадцать из них носили все признаки вампиризма, то есть трупы их были свежи, и они походили на живых людей, другие были их жертвами.
— А как же освободили от них народ?
— Им вбили в сердце кол, и затем их сожгли.
— Да, так обычно поступают, но для вас этого недостаточно. Чтобы вас освободить от привидения, я должен знать, что это за привидение, и я с божьей помощью узнаю его. Если нужно будет, я буду бороться один на один с этим привидением, кто бы им ни был.
— О, Грегориска! — воскликнула я в ужасе.
— Я сказал: «Кто бы ни был» и повторяю это. Но для того, чтобы я мог успешно выполнить мое страшное намерение, вы должны согласиться на все, чего я от вас потребую.
— Говорите.
— Будьте готовы к семи часам. Отправьтесь в часовню, пойдите туда одна. Вам нужно, Ядвига, преодолеть свою слабость. Так нужно. Там нас обвенчают. Согласитесь, дорогая: для того, чтобы я мог защищать вас, я должен иметь на это право перед Богом и людьми. Оттуда мы вернемся сюда, и тогда мы увидим, что дальше делать.
— О, Грегориска, — воскликнула я, — если это он, то он вас убьет!
— Не бойтесь ничего, моя дорогая Ядвига. Только согласитесь.
— Вы хорошо знаете, Грегориска, что я сделаю все, чего вы пожелаете.
— В таком случае до вечера!
— Хорошо, делайте все, что вы находите нужным, а я буду помогать вам по мере моих сил.
Он вышел. Через четверть часа я видела всадника, мчавшегося по дороге к монастырю — это был он!
Как только я потеряла его из вида, то упала на колени и молилась так, как уже больше не молятся в вашей стране без веры, я ждала семи часов и возносила к Богу и святым мои мысли. Я поднялась с колен лишь тогда, когда пробило семь часов.
Я была слаба, как умирающая, и бледна, как мертвец. Я набросила на голову большую черную вуаль, держась за стенку, спустилась по лестнице и отправилась в часовню, не встретив никого по дороге.
Грегориска ждал меня с отцом Василием, настоятелем монастыря Ганго. За поясом у него был святой меч, реликвия одного древнего крестоносца, участвовавшего во взятии Константинополя Виллардуином и Балдуином Фландрским.
— Ядвига, — сказал он, положа руку на меч, — с помощью Бога я этим разрушу чары, угрожающие вашей жизни. Итак, подойдите смело. Вот святой отец, который, выслушав мою исповедь, примет наши клятвы.
Начался обряд. Быть может, никогда еще он не был так прост и, вместе с тем, так торжествен. Никто не помогал монаху, он сам возложил венцы на наши головы. Оба в трауре, мы обошли его во свечой в руке. Затем монах, произнося святые слова, прибавил:
— Идите теперь, дети мои, и да даст вам Господь силу и мужество бороться с врагом рода человеческого. Вы вооружены невинностью и ее правдой: вы победите беса. Идите, и да будет над вами мое благословение!
Мы приложились к священным книгам и вышли из часовни.
Тогда я впервые оперлась на руку Грегориски и мне казалось, что при прикосновении к этой храброй руке, при приближении к этому благородному сердцу жизнь вернулась в мои жилы. Я уверена была в победе, раз со мной Грегориска. Мы вернулись в мою комнату.
Пробило восемь с половиной часов.
— Ядвига, — сказал мне тогда Грегориска, — нам нельзя терять ни минуты. Хочешь ли ты заснуть, как всегда, и чтобы все прошло во сне? Или ты хочешь остаться одетой и видеть все?
— С тобой я ничего не боюсь, я не буду спать и хочу все видеть.
Грегориска вынул из-под одежды освященную ветку вербы, влажную еще от святой воды, и подал ее мне.
— Возьми эту вербу, — сказал он, — ложись на твою постель, твори молитвы Богородице и жди без страха. Бог с нами. Особенно старайся не уронить ветку, с нею ты будешь повелевать и самим адом. Не зови меня, не кричи; молись, надейся и жди.
Я легла на кровать, скрестив руки на груди и положила на грудь освященную вербу.
Грегориска спрятался под балдахином, о котором я упоминала и который находился в углу моей комнаты.
Я считала минуты, и Грегориска, со своей стороны, считал их.
Пробило три четверти.
Еще звучал звон часов, как я почувствовала то же оцепенение, тот же ужас, тот же ледяной холод, но поднесла освященную вербу к моим губам, и это первое ощущение исчезло.
Тогда я ясно услышала шум этих медленных, размеренных шагов на лестнице, шаги приближались к двери.
Затем дверь моя медленно открылась без шума, как бы сверхъестественной силой, и тогда…
У рассказчицы словно сдавило горло, она задыхалась.
— И тогда, — продолжала она с усилием, — я увидела Костаки, такого же бледного, каким он лежал на носилках. С рассыпавшихся по плечам черных длинных его волос капала кровь, он был в обычном своем костюме, только ворот был расстегнут, и виднелась его кровавая рана.
Все было мертво, все было трупом — тело, одежда, походка… И одни глаза, эти страшные глаза блестели, как живые.
Странно, что при виде трупа страх мой не усилился. Напротив, я почувствовала, что мужество мое возрастает. Без сомнения, бог послал мне это мужество, чтобы я могла осознать свое положение и защищать себя от ада. Как только привидение сделало первый шаг к кровати, я смело встретила его свинцовый взгляд и протянула к нему ветку вербы.
Привидение попробовало идти дальше, но сила более могущественная, чем его сила, удержала его на месте. Оно остановилось.
— О, — прошептало привидение, — она не спит, она все знает.
Привидение говорило на молдавском языке, а я, однако же, поняла его, как будто слова были произнесены на понятном мне языке.
Так мы находились друг против друга, я и привидение, я не сводила с него глаз и увидела, не поворачивая головы, что Грегориска, подобно ангелу-хранителю с саблей в руке, вышел из-под балдахина. Он перекрестился и медленно подошел, протягивая клинок к привидению. Оно же, в свою очередь, при виде брата вытащило свою саблю с диким хохотом, но едва его сабля коснулась священного лезвия, как рука привидения беспомощно опустилась.
Костаки испустил стон, полный отчаяния и злобы.
— Что тебе нужно? — спросил он своего брата.
— Во имя живого Бога, — сказал Грегориска, — я заклинаю тебя, отвечай!
— Говори, — сказало привидение, скрежеща зубами.
— Это я тебя ждал?
— Нет.
— Я на тебя нападал?
— Нет.
— Я тебя убил?
— Нет.
— Ты сам наткнулся на мой меч! Я пред Богом и людьми невиновен в преступлении братоубийства; стало быть, ты исполняешь не божественную, а адскую волю. Стало быть, ты вышел из могилы не как святой, а как проклятое привидение, и ты вернешься в свою могилу.
— С ней вместе — да! — воскликнул Костаки и сделал отчаянное усилие, чтобы овладеть мной.
— Ты уйдешь один! — воскликнул в свою очередь Грегориска. — Эта женщина принадлежит мне.
И, произнося эти слова, он кончиком меча притронулся к незажившей ране.
Костаки испустил крик, как будто его коснулся огненный меч, и, поднеся левую руку к груди, попятился назад.
В это самое время Грегориска двинулся одновременно с ним и сделал шаг вперед, устремив взор на глаза мертвеца и упирая меч в грудь брата. Грегориска шел медленно, торжественно; то было шествие Дон Жуана и Командора. Под давлением священного меча, подчиняясь непоколебимой воле божьего борца, привидение отступило назад, а Грегориска шел молча, не произнося ни слова. Оба задыхались и были мертвенно бледны. Живой выталкивал перед собой мертвого, выгонял его из того замка, который был прежде его жилищем, и гнал его в могилу, в его будущее жилище.
Клянусь вам, это было ужасное зрелище.
Между тем под влиянием сверхъестественной, невидимой, неизвестной силы я, не отдавая себе отчета, встала и пошла за ними.
Мы спустились с лестницы, освещаемой в темноте одними сверкавшими зрачками Костаки. Мы прошли галерею и двор. Тем же мерным шагом мы дошли до ворот: привидение пятилось назад, Грегориска протягивал руку вперед, я шла за ними.
Это фантастическое шествие длилось час. Надо было вернуть мертвеца в могилу, но вместо того, чтобы идти по дороге, Костаки и Грегориска шли по прямой линии, не взирая на препятствия. Почва выравнивалась под их ногами, потоки высыхали, деревья отклонялись в сторону, скалы отступали. То же чудо, которое совершалось для них, совершалось и для меня, но мне казалось, что небо подернуло черным крепом. Луна и звезды исчезли, только огненные глаза вампира сверкали во мраке ночи.
Так мы дошли до монастыря Ганго. Мы пробрались через изгородь кустарников, составлявшую ограду кладбища. Как только мы вошли сюда, я увидела в темноте могилу Костаки около могилы его отца. Я не знала, где могила, а между тем теперь узнала ее.
В эту ночь я все знала.
Перед открытой могилой Грегориска остановился.
— Костаки, — сказал он, — еще не все погибло для тебя, и голос неба говорит мне, что ты будешь прощен, если раскаешься. Обещаешь ли ты уйти в свою могилу? Обещаешь ли ты больше оттуда не выходить? Обещаешь ли служить Богу, как ты теперь служишь аду?
— Нет! — ответил Костаки.
— Ты раскаиваешься? — спросил Грегориска.
— Нет!
— В последний раз, Костаки!
— Нет!
— Ну хорошо! Зови же на помощь сатану, а я призываю Бога и посмотрим, за кем останется победа.
Одновременно раздались два возгласа, мечи скрестились, и засверкали искры. Борьба длилась одну минуту, которая показалась мне целой вечностью.
Костаки упал. Я увидела, как поднят был страшный меч, как он вонзился в тело и пригвоздил его к свежей, вскопанной земле.
В воздухе раздался восторженный, почти сверхчеловеческий крик. Я подбежала.
Грегориска стоял, но шатался.
Я бросилась к нему и подхватила его в свои объятия.
— Вы ранены? — спросила я с тревогой.
— Нет, — сказал он. — Вот, Ядвига, моя могила, но не будем терять времени. Возьми немного земли, пропитанной его кровью, и приложи к нанесенной им ране; это — единственное средство предохранить тебя в будущем от ужасной любви.
Я повиновалась, вся дрожа. Я нагнулась и взяла окровавленную землю. Нагибаясь, я видела пригвожденный к земле труп; освященный меч пронзил его сердце, и обильная черная кровь сочилась из раны, как будто Костаки только теперь умер.
Я размяла комок окровавленной земли и приложила ужасный талисман к моей ране.
— Теперь, моя обожаемая Ядвига, — сказал Грегориска слабеющим голосом, — выслушай мои последние наставления. Уезжай из этой страны как можно скорее. Одно лишь расстояние даст тебе безопасность. Отец Василий выслушал сегодня мою последнюю волю и выполнит ее. Ядвига, один поцелуй! Последний и первый! Ядвига! Я умираю.
При этих словах Грегориска упал около своего брата.
При всяких других обстоятельствах на кладбище, у открытой могилы, между двумя трупами, лежащими один около другого, я сошла бы с ума, но, как я уже сказала, Бог придал мне силы, соответствующие обстоятельствам, при которых мне пришлось быть не только свидетельницей, но и действующим лицом.
Когда я оглянулась и искала помощи, то увидела, как открылись ворота монастыря, и монахи с отцом Василием во главе приближались попарно с зажженными факелами и пели заупокойные молитвы.
Отец Василий только что вернулся в монастырь. Он предвидел то, что должно было случиться, и во главе всей братии явился на кладбище.
Он нашел меня живой среди двух мертвецов.
У Костаки лицо было искажено последней конвульсией. У Грегориски, напротив, лицо было спокойное и почти улыбающееся. По желанию Грегориски его похоронили возле брата. Христианин оберегал проклятого.
Смеранда, узнав о новом несчастии и роли моей в нем, захотела повидаться со мной. Она приехала ко мне в монастырь Ганго и узнала от меня все, что случилось в эту страшную ночь.
Я рассказала ей все подробности фантастического происшествия, но она выслушала меня, как слушал меня Грегориска, без удивления и без испуга.
— Ядвига, — ответила она после некоторого молчания, — как ни странно все, что вы рассказали, вы рассказали истинную правду. Род Бранкованов проклят в третьем и четвертом колене и это за то, что один Бранкован убил священника. Пришел конец проклятию, ибо хотя вы и жена, но вы девственница, а у меня нет детей. Если мой сын завещал вам миллион, берите его. После моей смерти я уделю часть моего состояния на благочестивые дела, а остальное будет завещано вам. Послушайтесь совета вашего супруга, возвращайтесь как можно скорее в страну, где Бог не допускает таких странных чудес. Мне никого не надо для оплакивания моих сыновей. Прощайте, не беспокойтесь больше обо мне. Моя судьба принадлежит только мне и Богу.
И, поцеловав меня по обыкновению в лоб, она уехала и заперлась в замке Бранкован.
Неделю спустя я уехала во Францию. Как Грегориска надеялся, так и случилось: страшное привидение не посещало меня больше по ночам. Здоровье мое восстановилось, и от происшествия остался один лишь след — смертельная бледность, которая сохраняется до самой смерти у всех, кому пришлось испытать поцелуй вампира.
Дама смолкла. Пробила полночь, и я могу сказать, что даже самые храбрые из нас вздрогнули при этом бое часов.
Пора было уходить. Мы попрощались с Ледрю.
Этот прекрасный человек умер год спустя.
Впервые после этой смерти я получаю возможность воздать должное хорошему гражданину, скромному ученому и честному человеку. И спешу это сделать.
Я никогда больше не был в Фонтенэ. Воспоминание о проведенном там дне оставило глубокое впечатление в моей жизни. Странные рассказы, выслушанные мной в один вечер, оставили столь глубокий след в моей памяти, что я, рассчитывая, что эти рассказы возбудят в других такой же сильный интерес, как испытывал я сам, собрал разные предания и рассказы в разных странах, в которых я перебывал в течение восемнадцати лет: в Швейцарии, Германии, Италии, Испании, Сицилии, Греции и Англии, и составил этот сборник, который выпускаю теперь для моих обычных читателей под заглавием: «Тысяча и один призрак».
Монахи монастыря Ганго окружили тело, пели псалмы греческого обряда, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала на моих устах. Я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то сборище демонов, а не на священном обряде.
Когда подняли тело, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, я оперлась о дверь.
Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала к себе Грегориску. Он повиновался и подошел. Смеранда обратилась ко мне со словами на молдавском языке.
— Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет — сказал Грегориска.
Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она окончила, Грегориска сказал:
— Вот что моя мать говорит:
Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых: я — его мать, а вы — жена! Прощайте, идите к себе. Я провожу моего сына до его последнего жилища; по возвращении я запрусь с моим горем, и вы не увидите меня раньше, чем оно не будет мною побеждено. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо я не хочу, чтобы оно меня убило.
Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской.
Я вернулась в мою комнату, похоронная процессия удалилась.
Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился лишь в полумиле от замка по прямой линии, но многочисленные препятствия заставляли сворачивать похоронную процессию, и дорога затянулась на два часа времени.
Стоял ноябрь месяц. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно.
Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп покоился в склепе предков. Все было кончено.
Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые закрыла сама смерть. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого дня и находилась в еще более грустном настроении. Я слышала, как били разные часы в замке, и мною все сильнее и сильнее овладевала печаль по мере того, как летело время и приближался тот час, в который умер Костаки.
Я слышала, как пробило три четверти девятого.
Тогда меня охватило странное волнение. Дикий ужас насквозь пронзил меня, тело мое все застыло; вместе с ужасом охватил меня непреодолимый сон, который притупил все мои чувства; дыхание затруднилось, глаза мои заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать.
В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближавшихся к моей двери, затем мне показалось, что моя дверь открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала.
Я почувствовала только сильную боль на шее.
Затем я впала в глубокий сон.
В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела. Я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось сделать две попытки. Однако же я пересилила слабость и так как, проснувшись, продолжала чувствовать на шее ту же боль, которую испытывала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.
На моем горле остался след чего-то вроде укола булавки.
Я подумала, что какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула.
На другой день я проснулась в обычное время. В обычное же время я хотела встать, как только открыла глаза, но испытала такую слабость, какую испытывала только один раз в моей жизни, в тот день, когда мне пустили кровь.
Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я чувствовала нечто странное. У меня явилась потребность оставаться там, где я сидела. Всякое перемещение было для меня утомительно.
Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои женщины, насколько я поняла по их жестам, предлагали остаться со мной. Я поблагодарила их, и они ушли.
В тот же час, как и накануне, я испытывала те же симптомы. У меня явилось желание встать и позвать на помощь, но я не могла дойти до дверей. Я смутно слышала звон часов, пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я ничего не видела и ничего не слышала. Как и накануне, я упала навзничь на кровать.
Как и накануне, я чувствовала острую боль на шее в том же месте.
Как и накануне, я проснулась в полночь, только еще более слабая, бледная, чем раньше.
На другой день ужасное состояние возобновилось.
Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих женщин вошла в мою комнату и произнесла имя Грегориски.
Грегориска шел за ней.
Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло.
Он вскрикнул, увидя меня, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.
— Зачем вы пришли? — спросила я.
— Увы, — сказал он, — я пришел проститься с вами! Я пришел сказать вам, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и вашего присутствия; я пришел сказать вам, что удаляюсь в монастырь Ганго.
— Вы лишились моего присутствия, Грегориска, — ответила я, — но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе заключается в том, что отныне любовь эта является преступлением.
— В таком случае, я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига?
— Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, — прибавила я с улыбкой.
— Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны?
— Я… Да сжалится надо мной Господь и возьмет меня к себе!
Грегориска подошел, взял меня за руку, которую у меня не хватило сил отнять у него, и, пристально смотря на меня, сказал:
— Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана?
— Если я скажу, Григориска, вы сочтете меня сумасшедшей.
— Нет, нет, скажите, Ядвига, умоляю вас. Мы здесь находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Скажите, все скажите, умоляю вас.
Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевавшей мной в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о том шуме шагов, который, мне казалось, я слышала, о той двери, которая, мне казалось, открывалась; наконец, о той острой боли, спутником которой являлась бледность, и о беспрестанно возрастающей слабости.
Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его с некоторым боязливым замешательством, но увидела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием.
Когда я окончила, он на минуту задумался.
— Итак, — спросил он, — вы засыпаете каждый вечер в три четверти девятого?
— Да, несмотря на все мои усилия преодолеть сон.
— Вам кажется, что ваша дверь открывается?
— Да, хотя я запираю ее на засов.
— Вы чувствуете острую боль на шее?
— Да, хотя не заметно почти ничего, никакой раны.
— Не позволите ли вы мне посмотреть?
Я запрокинула голову.
Он осмотрел мою шею.
— Ядвига, — сказал он через некоторое время, — доверяете ли вы мне?
— И вы еще спрашиваете! — ответила я.
— Верите ли вы моему слову?
— Как святому Евангелию.
— Хорошо, Ядвига, я дам вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете и неделю, если вы не согласитесь сегодня же сделать то, что я вам скажу…
— И если я соглашусь?
— Если вы на это согласитесь, то, может быть, будете спасены.
— Может быть?
Он молчал.
— Что бы ни случилось, Грегориска, — ответила я, — я сделаю все, что вы прикажете мне сделать.
— Хорошо! Слушайте же, — сказал он, — а главное, не пугайтесь. В вашей стране, как и в Венгрии, как и в Румынии, существует предание…
Я вздрогнула, так как вспомнила это предание.
— А, — сказал он, — вы знаете, что я хочу сказать.
— Да, — ответила я, — я видела в Польше лиц, страдавших от этого ужасного недуга.
— Вы говорите о вампирах, не правда ли?
— Да, в детстве моем я видела, как на кладбище деревни моего отца выкопали сорок лиц; все они умерли в течение двух недель, и никто не мог определить причину их смерти. Семнадцать из них носили все признаки вампиризма, то есть трупы их были свежи, и они походили на живых людей, другие были их жертвами.
— А как же освободили от них народ?
— Им вбили в сердце кол, и затем их сожгли.
— Да, так обычно поступают, но для вас этого недостаточно. Чтобы вас освободить от привидения, я должен знать, что это за привидение, и я с божьей помощью узнаю его. Если нужно будет, я буду бороться один на один с этим привидением, кто бы им ни был.
— О, Грегориска! — воскликнула я в ужасе.
— Я сказал: «Кто бы ни был» и повторяю это. Но для того, чтобы я мог успешно выполнить мое страшное намерение, вы должны согласиться на все, чего я от вас потребую.
— Говорите.
— Будьте готовы к семи часам. Отправьтесь в часовню, пойдите туда одна. Вам нужно, Ядвига, преодолеть свою слабость. Так нужно. Там нас обвенчают. Согласитесь, дорогая: для того, чтобы я мог защищать вас, я должен иметь на это право перед Богом и людьми. Оттуда мы вернемся сюда, и тогда мы увидим, что дальше делать.
— О, Грегориска, — воскликнула я, — если это он, то он вас убьет!
— Не бойтесь ничего, моя дорогая Ядвига. Только согласитесь.
— Вы хорошо знаете, Грегориска, что я сделаю все, чего вы пожелаете.
— В таком случае до вечера!
— Хорошо, делайте все, что вы находите нужным, а я буду помогать вам по мере моих сил.
Он вышел. Через четверть часа я видела всадника, мчавшегося по дороге к монастырю — это был он!
Как только я потеряла его из вида, то упала на колени и молилась так, как уже больше не молятся в вашей стране без веры, я ждала семи часов и возносила к Богу и святым мои мысли. Я поднялась с колен лишь тогда, когда пробило семь часов.
Я была слаба, как умирающая, и бледна, как мертвец. Я набросила на голову большую черную вуаль, держась за стенку, спустилась по лестнице и отправилась в часовню, не встретив никого по дороге.
Грегориска ждал меня с отцом Василием, настоятелем монастыря Ганго. За поясом у него был святой меч, реликвия одного древнего крестоносца, участвовавшего во взятии Константинополя Виллардуином и Балдуином Фландрским.
— Ядвига, — сказал он, положа руку на меч, — с помощью Бога я этим разрушу чары, угрожающие вашей жизни. Итак, подойдите смело. Вот святой отец, который, выслушав мою исповедь, примет наши клятвы.
Начался обряд. Быть может, никогда еще он не был так прост и, вместе с тем, так торжествен. Никто не помогал монаху, он сам возложил венцы на наши головы. Оба в трауре, мы обошли его во свечой в руке. Затем монах, произнося святые слова, прибавил:
— Идите теперь, дети мои, и да даст вам Господь силу и мужество бороться с врагом рода человеческого. Вы вооружены невинностью и ее правдой: вы победите беса. Идите, и да будет над вами мое благословение!
Мы приложились к священным книгам и вышли из часовни.
Тогда я впервые оперлась на руку Грегориски и мне казалось, что при прикосновении к этой храброй руке, при приближении к этому благородному сердцу жизнь вернулась в мои жилы. Я уверена была в победе, раз со мной Грегориска. Мы вернулись в мою комнату.
Пробило восемь с половиной часов.
— Ядвига, — сказал мне тогда Грегориска, — нам нельзя терять ни минуты. Хочешь ли ты заснуть, как всегда, и чтобы все прошло во сне? Или ты хочешь остаться одетой и видеть все?
— С тобой я ничего не боюсь, я не буду спать и хочу все видеть.
Грегориска вынул из-под одежды освященную ветку вербы, влажную еще от святой воды, и подал ее мне.
— Возьми эту вербу, — сказал он, — ложись на твою постель, твори молитвы Богородице и жди без страха. Бог с нами. Особенно старайся не уронить ветку, с нею ты будешь повелевать и самим адом. Не зови меня, не кричи; молись, надейся и жди.
Я легла на кровать, скрестив руки на груди и положила на грудь освященную вербу.
Грегориска спрятался под балдахином, о котором я упоминала и который находился в углу моей комнаты.
Я считала минуты, и Грегориска, со своей стороны, считал их.
Пробило три четверти.
Еще звучал звон часов, как я почувствовала то же оцепенение, тот же ужас, тот же ледяной холод, но поднесла освященную вербу к моим губам, и это первое ощущение исчезло.
Тогда я ясно услышала шум этих медленных, размеренных шагов на лестнице, шаги приближались к двери.
Затем дверь моя медленно открылась без шума, как бы сверхъестественной силой, и тогда…
У рассказчицы словно сдавило горло, она задыхалась.
— И тогда, — продолжала она с усилием, — я увидела Костаки, такого же бледного, каким он лежал на носилках. С рассыпавшихся по плечам черных длинных его волос капала кровь, он был в обычном своем костюме, только ворот был расстегнут, и виднелась его кровавая рана.
Все было мертво, все было трупом — тело, одежда, походка… И одни глаза, эти страшные глаза блестели, как живые.
Странно, что при виде трупа страх мой не усилился. Напротив, я почувствовала, что мужество мое возрастает. Без сомнения, бог послал мне это мужество, чтобы я могла осознать свое положение и защищать себя от ада. Как только привидение сделало первый шаг к кровати, я смело встретила его свинцовый взгляд и протянула к нему ветку вербы.
Привидение попробовало идти дальше, но сила более могущественная, чем его сила, удержала его на месте. Оно остановилось.
— О, — прошептало привидение, — она не спит, она все знает.
Привидение говорило на молдавском языке, а я, однако же, поняла его, как будто слова были произнесены на понятном мне языке.
Так мы находились друг против друга, я и привидение, я не сводила с него глаз и увидела, не поворачивая головы, что Грегориска, подобно ангелу-хранителю с саблей в руке, вышел из-под балдахина. Он перекрестился и медленно подошел, протягивая клинок к привидению. Оно же, в свою очередь, при виде брата вытащило свою саблю с диким хохотом, но едва его сабля коснулась священного лезвия, как рука привидения беспомощно опустилась.
Костаки испустил стон, полный отчаяния и злобы.
— Что тебе нужно? — спросил он своего брата.
— Во имя живого Бога, — сказал Грегориска, — я заклинаю тебя, отвечай!
— Говори, — сказало привидение, скрежеща зубами.
— Это я тебя ждал?
— Нет.
— Я на тебя нападал?
— Нет.
— Я тебя убил?
— Нет.
— Ты сам наткнулся на мой меч! Я пред Богом и людьми невиновен в преступлении братоубийства; стало быть, ты исполняешь не божественную, а адскую волю. Стало быть, ты вышел из могилы не как святой, а как проклятое привидение, и ты вернешься в свою могилу.
— С ней вместе — да! — воскликнул Костаки и сделал отчаянное усилие, чтобы овладеть мной.
— Ты уйдешь один! — воскликнул в свою очередь Грегориска. — Эта женщина принадлежит мне.
И, произнося эти слова, он кончиком меча притронулся к незажившей ране.
Костаки испустил крик, как будто его коснулся огненный меч, и, поднеся левую руку к груди, попятился назад.
В это самое время Грегориска двинулся одновременно с ним и сделал шаг вперед, устремив взор на глаза мертвеца и упирая меч в грудь брата. Грегориска шел медленно, торжественно; то было шествие Дон Жуана и Командора. Под давлением священного меча, подчиняясь непоколебимой воле божьего борца, привидение отступило назад, а Грегориска шел молча, не произнося ни слова. Оба задыхались и были мертвенно бледны. Живой выталкивал перед собой мертвого, выгонял его из того замка, который был прежде его жилищем, и гнал его в могилу, в его будущее жилище.
Клянусь вам, это было ужасное зрелище.
Между тем под влиянием сверхъестественной, невидимой, неизвестной силы я, не отдавая себе отчета, встала и пошла за ними.
Мы спустились с лестницы, освещаемой в темноте одними сверкавшими зрачками Костаки. Мы прошли галерею и двор. Тем же мерным шагом мы дошли до ворот: привидение пятилось назад, Грегориска протягивал руку вперед, я шла за ними.
Это фантастическое шествие длилось час. Надо было вернуть мертвеца в могилу, но вместо того, чтобы идти по дороге, Костаки и Грегориска шли по прямой линии, не взирая на препятствия. Почва выравнивалась под их ногами, потоки высыхали, деревья отклонялись в сторону, скалы отступали. То же чудо, которое совершалось для них, совершалось и для меня, но мне казалось, что небо подернуло черным крепом. Луна и звезды исчезли, только огненные глаза вампира сверкали во мраке ночи.
Так мы дошли до монастыря Ганго. Мы пробрались через изгородь кустарников, составлявшую ограду кладбища. Как только мы вошли сюда, я увидела в темноте могилу Костаки около могилы его отца. Я не знала, где могила, а между тем теперь узнала ее.
В эту ночь я все знала.
Перед открытой могилой Грегориска остановился.
— Костаки, — сказал он, — еще не все погибло для тебя, и голос неба говорит мне, что ты будешь прощен, если раскаешься. Обещаешь ли ты уйти в свою могилу? Обещаешь ли ты больше оттуда не выходить? Обещаешь ли служить Богу, как ты теперь служишь аду?
— Нет! — ответил Костаки.
— Ты раскаиваешься? — спросил Грегориска.
— Нет!
— В последний раз, Костаки!
— Нет!
— Ну хорошо! Зови же на помощь сатану, а я призываю Бога и посмотрим, за кем останется победа.
Одновременно раздались два возгласа, мечи скрестились, и засверкали искры. Борьба длилась одну минуту, которая показалась мне целой вечностью.
Костаки упал. Я увидела, как поднят был страшный меч, как он вонзился в тело и пригвоздил его к свежей, вскопанной земле.
В воздухе раздался восторженный, почти сверхчеловеческий крик. Я подбежала.
Грегориска стоял, но шатался.
Я бросилась к нему и подхватила его в свои объятия.
— Вы ранены? — спросила я с тревогой.
— Нет, — сказал он. — Вот, Ядвига, моя могила, но не будем терять времени. Возьми немного земли, пропитанной его кровью, и приложи к нанесенной им ране; это — единственное средство предохранить тебя в будущем от ужасной любви.
Я повиновалась, вся дрожа. Я нагнулась и взяла окровавленную землю. Нагибаясь, я видела пригвожденный к земле труп; освященный меч пронзил его сердце, и обильная черная кровь сочилась из раны, как будто Костаки только теперь умер.
Я размяла комок окровавленной земли и приложила ужасный талисман к моей ране.
— Теперь, моя обожаемая Ядвига, — сказал Грегориска слабеющим голосом, — выслушай мои последние наставления. Уезжай из этой страны как можно скорее. Одно лишь расстояние даст тебе безопасность. Отец Василий выслушал сегодня мою последнюю волю и выполнит ее. Ядвига, один поцелуй! Последний и первый! Ядвига! Я умираю.
При этих словах Грегориска упал около своего брата.
При всяких других обстоятельствах на кладбище, у открытой могилы, между двумя трупами, лежащими один около другого, я сошла бы с ума, но, как я уже сказала, Бог придал мне силы, соответствующие обстоятельствам, при которых мне пришлось быть не только свидетельницей, но и действующим лицом.
Когда я оглянулась и искала помощи, то увидела, как открылись ворота монастыря, и монахи с отцом Василием во главе приближались попарно с зажженными факелами и пели заупокойные молитвы.
Отец Василий только что вернулся в монастырь. Он предвидел то, что должно было случиться, и во главе всей братии явился на кладбище.
Он нашел меня живой среди двух мертвецов.
У Костаки лицо было искажено последней конвульсией. У Грегориски, напротив, лицо было спокойное и почти улыбающееся. По желанию Грегориски его похоронили возле брата. Христианин оберегал проклятого.
Смеранда, узнав о новом несчастии и роли моей в нем, захотела повидаться со мной. Она приехала ко мне в монастырь Ганго и узнала от меня все, что случилось в эту страшную ночь.
Я рассказала ей все подробности фантастического происшествия, но она выслушала меня, как слушал меня Грегориска, без удивления и без испуга.
— Ядвига, — ответила она после некоторого молчания, — как ни странно все, что вы рассказали, вы рассказали истинную правду. Род Бранкованов проклят в третьем и четвертом колене и это за то, что один Бранкован убил священника. Пришел конец проклятию, ибо хотя вы и жена, но вы девственница, а у меня нет детей. Если мой сын завещал вам миллион, берите его. После моей смерти я уделю часть моего состояния на благочестивые дела, а остальное будет завещано вам. Послушайтесь совета вашего супруга, возвращайтесь как можно скорее в страну, где Бог не допускает таких странных чудес. Мне никого не надо для оплакивания моих сыновей. Прощайте, не беспокойтесь больше обо мне. Моя судьба принадлежит только мне и Богу.
И, поцеловав меня по обыкновению в лоб, она уехала и заперлась в замке Бранкован.
Неделю спустя я уехала во Францию. Как Грегориска надеялся, так и случилось: страшное привидение не посещало меня больше по ночам. Здоровье мое восстановилось, и от происшествия остался один лишь след — смертельная бледность, которая сохраняется до самой смерти у всех, кому пришлось испытать поцелуй вампира.
Дама смолкла. Пробила полночь, и я могу сказать, что даже самые храбрые из нас вздрогнули при этом бое часов.
Пора было уходить. Мы попрощались с Ледрю.
Этот прекрасный человек умер год спустя.
Впервые после этой смерти я получаю возможность воздать должное хорошему гражданину, скромному ученому и честному человеку. И спешу это сделать.
Я никогда больше не был в Фонтенэ. Воспоминание о проведенном там дне оставило глубокое впечатление в моей жизни. Странные рассказы, выслушанные мной в один вечер, оставили столь глубокий след в моей памяти, что я, рассчитывая, что эти рассказы возбудят в других такой же сильный интерес, как испытывал я сам, собрал разные предания и рассказы в разных странах, в которых я перебывал в течение восемнадцати лет: в Швейцарии, Германии, Италии, Испании, Сицилии, Греции и Англии, и составил этот сборник, который выпускаю теперь для моих обычных читателей под заглавием: «Тысяча и один призрак».