Страница:
Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это то животное, которое Платон называл двуногим животным без перьев, то есть человек.
Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел ли он с религиозным чувством молиться или с нечестивым чувством для какого-либо святотатства?
Во всяком случае, я решил держаться в стороне и ждать.
В эту минуту луна вышла из-за облаков и осветила виселицу. Я взглянул на нее.
Тогда я мог ясно разглядеть человека и все те движения, которые он совершает.
Человек этот, подняв лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного.
Затем он влез по лестнице.
Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии.
Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Сдавленный голос крикнул и смолк. Одно тело сорвалось с виселицы, а другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами.
Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением. Было ли то деяние человека или демона, но происходило нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении.
Я бросился туда.
Повешенный усиленно шевелился, а внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно.
Я бросился прежде всего к живому. Я быстро взобрался по ступеням лестницы и ножом своим обрезал веревку. Повешенный упал наземь, я соскочил в лестницы.
Повешенный катался в ужасных конвульсиях, а труп лежал неподвижно.
Я понял, что веревка все еще давит шею жертвы. Я с большим трудом распустил петлю.
Во время этой операции я волей-неволей должен был смотреть в лицо человека и с удивлением узнал в нем палача.
Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение.
Однако же, понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь.
Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, повернул шею, кашлянул и посмотрел на меня.
Его удивление было не меньше моего.
— О, господин аббат, — сказал он, — это вы?
— Да, это я.
— А что вы тут делаете? — спросил он.
— А вы зачем тут?
Он наконец пришел в себя, огляделся еще раз кругом, но на этот раз глаза его остановились на трупе.
— А, — сказал он, стараясь встать, — пойдемте, ради Бога, пойдемте отсюда, господин аббат!
— Уходите, мой милый, если вам угодно, я пришел сюда по обязанности.
— Сюда?
— Сюда.
— Какая же это обязанность?
— Несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу за спасение его души.
— За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно спасти эту душу. Это сам сатана.
— Почему же сам сатана?
— Конечно, вы не видели разве, что он со мной сделал?
— Что же он с вами сделал?
— Он меня повесил, черт побери!
— Он вас повесил? Но мне кажется, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу?
— Ну да, конечно! Я уверен был, что хорошо повесил его. А оказалось, что я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, пока я висел, и не спасся?
Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный.
— Да потому, что он мертв, — сказал я.
— Мертв, — повторил палач. — Мертв! А! Черт! Это еще похуже. В таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться!
И он встал.
— Нет, — сказал он, — лучше я останусь. А то он еще встанет и погонится за мной. Вы же святой и вы меня защитите.
— Друг мой, — сказал я палачу, пристально глядя на него, — тут что-то неладно. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь, я вас спрошу: зачем пришли вы сюда?
— А, Бог мой, господин аббат, все равно придется это вам сказать когда-нибудь на исповеди или иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но слушайте…
Он попятился назад.
— Что такое?
— А тот случаем не шевелится?
— Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв.
— О, совершенно мертв, совершенно мертв… Все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все.
— Говорите.
— Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: «Приехал ли аббат Мулль?» Ему ответили: «Нет еще». Он вздыхал, ему предлагали священника, он ответил: «Нет! Я хочу видеть только аббата Мулля и никого другого».
— Да, я это знаю.
У подножия башни Гинетт он остановился.
— Посмотрите-ка, не видите ли вы аббата Мулля?
— Нет, — ответил я.
И мы пошли дальше. У лестницы он опять остановился.
— Аббата Мулля не видать? — спросил он.
— Нет же, вам сказали. Нет хуже и надоедливее человека, который повторяет все одно и то же.
— Тогда идем! — сказал он.
Я надел ему веревку на шею, поставил его ноги на лестницу и сказал: «Полезай». Он полез без замедления, но, взобравшись на две трети лестницы, сказал:
— Слышите, я должен посмотреть, верно ли, что не приехал аббат Мулль.
— Смотрите, — ответил я, — это не запрещено…
Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже готов и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и сказал:
— Стой!
— А что еще?
— Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее.
— Что же, это очень хорошо, конечно, целуй.
И я поднес образок к его губам.
— Что еще? — спросил я.
— Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком.
— Гм, гм, — сказал я, — мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу.
— Это меня не касается, я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком.
— Я хочу! Я хочу! Еще что вздумаете!
— Я хочу…
Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов, веревка была на шее, другой конец веревки был на крючке.
— Убирайся к черту, — сказал я и толкнул его.
— Божья Матерь, сжалься…
— Ей-богу! Вот все, что он успел сказать. Веревка задушила сразу человека и слова. В ту же минуту, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи — и все было кончено. Он не мог жаловаться на меня, я не заставил его страдать.
— Но все это не объясняет мне, почему ты явился сюда сегодня вечером.
— О, это труднее всего рассказать.
— Ну хорошо, я тебе сам скажу: ты пришел, чтобы снять с него образок.
— Ну да! Черт меня попутал. Я сказал себе: «Ладно! Ладно! Ты хочешь. Это легко сказать, а вот когда ночь настанет, то будь спокоен — мы посмотрим». И вот, когда ночь настала, я отправился из дому. Я тут поблизости оставил лестницу, я знал, где ее найти. Я прошелся, вернулся длинной окольной дорогой и когда понял, что уже никого нет на равнине и что не слышно стало никакого шума, я поставил лестницу, влез, притянул к себе повешенного, снял цепочку и…
— И что?
— Ей богу! Верьте или не верьте — как хотите. Как только я снял с шеи образок, повешенный схватил меня, вынул свою голову из петли, просунул на ее место мою голову и толкнул меня так, как я раньше его толкнул. Вот в чем дело.
— Не может быть! Вы ошибаетесь.
— Разве вы не застали меня уже повешенным, да или нет?
— Да.
— Уверяю вас, я не сам себя повесил. Вот все, что я могу вам сказать.
Некоторое время я размышлял.
— А где образок? — спросил я.
— Ей богу! Ищите его на земле, он здесь, где-нибудь поблизости. Когда я почувствовал, что повешен, то выпустил его из рук.
Я встал и поискал глазами на земле. Луна светила мне и помогала в моих поисках.
Я поднял то, что искал, подошел к трупу бедного Артифаля и надел образок ему опять на шею.
Когда он коснулся его груди, по всему его телу словно пробежала дрожь, а из груди послышался стон.
Палач отскочил назад.
Этот стон осветил мое понимание. Я вспомнил Священное Писание. Там говорится, что во время изгнания злых бесов последние, исходя из тела одержимых, издавали стоны.
Палач дрожал как лист.
— Идите сюда, друг мой, и не бойтесь ничего.
Он осторожно подошел.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Надо вернуть этот труп на его место.
— Ни за что! Вы хотите, чтобы он еще раз повесил меня.
— Не бойтесь, мой друг, я ручаюсь за все!
— Но, господин аббат! Господин аббат!
— Идите, говорю вам.
Он сделал еще шаг вперед.
— Гм, — прошептал он, — я боюсь.
— И вы ошибаетесь, мой друг. Пока на теле образок, вам нечего бояться.
— Почему?
— Потому что демон уже не будет иметь власти над ним. Этот образок охранял его, а вы его сняли, и тогда бес направил его ко злу. Его раньше отгонял от жертвы добрый ангел, теперь он вселился в него, и вы видели шутки этого беса.
— В таком случае, как объяснить стон, который мы только что слышали?
— Это застонал бес, когда он почувствовал, что его добыча ускользает от него.
— Так, — сказал палач, — это действительно возможно!
— Это так и есть.
— Ну так я повешу его опять на его крюк.
— Повесьте. Правосудие должно быть совершено, приговор должен быть исполнен.
Бедняга еще колебался.
— Ничего не бойтесь, — сказал я ему, — я за все отвечаю.
— Дело не в этом, — ответил палач. — Не теряйте меня из виду, и при малейшем моем крике спешите ко мне на помощь.
— Будьте спокойны.
Он подошел к трупу, поднял его тихонько за плечи и потащил к лестнице, говоря ему:
— Не бойся, Артифаль, я не возьму образок. Вы не теряете нас из виду, господин аббат, не правда ли?
— Нет, мой друг, будьте спокойны.
— Я не возьму у тебя образок, — продолжал мирным тоном палач, — нет, не беспокойся; как ты хотел, так тебя с ним и похоронят. Ведь он не шевелится, господин аббат?
— Вы же видите.
— Тебя с ним похоронят, а пока что я тебя возвращу на твое место согласно желанию господина аббата, а не по своей воле, ты понимаешь?..
— Да, да — сказал я ему, невольно улыбаясь, — но поторапливайтесь!
— Слава Богу! Кончено! — сказал он, выпуская тело, которое он прикрепил на крюк, и соскакивая на землю одним прыжком.
Тело закачалось в пространстве, безжизненное и неподвижное.
Я стал на колени и приступил к молитвам, о которых меня просил Артифаль.
— Господин аббат, — сказал палач, становясь рядом со мной на колени, — не согласитесь ли произносить молитвы громко и медленно, так, чтобы я мог повторять их за вами?
— Как, несчастный! Неужели ты их забыл?
— Мне кажется, что я никогда их не знал.
Я проговорил пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу, и палач сознательно повторял их за мной.
Покончив с молитвами, я встал.
— Артифаль, — сказал я совершенно тихо казненному, — я все сделал для спасения твоей души и передаю тебя под покровительство Божьей Матери.
— Аминь! — сказал мой товарищ.
В эту минуту, как серебристый водопад, луна осветила труп.
Пробило полночь в церкви Божьей Матери.
— Пойдем, — сказал я палачу, — больше нам здесь нечего делать.
— Господин аббат, — сказал бедняга, — не будете ли так добры оказать мне последнюю милость?
— Какую?
— Проводите меня домой. Пока дверь не захлопнется за мной и не отделит меня от этого разбойника, я не буду спокоен.
— Идем, мой друг.
Мы ушли с площади, причем мой попутчик при каждых десяти шагах оборачивался, чтобы убедиться, висит ли повешенный на своем месте.
Ничто не шевелилось.
Мы вернулись в город. Я проводил своего спутника до его дома. Я подождал, пока он зажег в доме огонь, затем он запер за мной дверь и затем через дверь простился со мной и поблагодарил меня. Я вернулся домой в спокойном состоянии тела и души.
На другой день, когда я проснулся, мне сказали, что в столовой меня ждет жена вора.
Лицо ее было спокойное, почти радостное.
— Господин аббат, — сказала она, — я пришла поблагодарить вас. Вчера, когда пробила полночь в церкви Божьей Матери, ко мне явился мой муж и сказал мне: «Завтра утром отправляйся к аббату Муллю и скажи ему, что милостью его и Божьей Матери я спасен».
Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел ли он с религиозным чувством молиться или с нечестивым чувством для какого-либо святотатства?
Во всяком случае, я решил держаться в стороне и ждать.
В эту минуту луна вышла из-за облаков и осветила виселицу. Я взглянул на нее.
Тогда я мог ясно разглядеть человека и все те движения, которые он совершает.
Человек этот, подняв лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного.
Затем он влез по лестнице.
Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии.
Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Сдавленный голос крикнул и смолк. Одно тело сорвалось с виселицы, а другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами.
Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением. Было ли то деяние человека или демона, но происходило нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении.
Я бросился туда.
Повешенный усиленно шевелился, а внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно.
Я бросился прежде всего к живому. Я быстро взобрался по ступеням лестницы и ножом своим обрезал веревку. Повешенный упал наземь, я соскочил в лестницы.
Повешенный катался в ужасных конвульсиях, а труп лежал неподвижно.
Я понял, что веревка все еще давит шею жертвы. Я с большим трудом распустил петлю.
Во время этой операции я волей-неволей должен был смотреть в лицо человека и с удивлением узнал в нем палача.
Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение.
Однако же, понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь.
Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, повернул шею, кашлянул и посмотрел на меня.
Его удивление было не меньше моего.
— О, господин аббат, — сказал он, — это вы?
— Да, это я.
— А что вы тут делаете? — спросил он.
— А вы зачем тут?
Он наконец пришел в себя, огляделся еще раз кругом, но на этот раз глаза его остановились на трупе.
— А, — сказал он, стараясь встать, — пойдемте, ради Бога, пойдемте отсюда, господин аббат!
— Уходите, мой милый, если вам угодно, я пришел сюда по обязанности.
— Сюда?
— Сюда.
— Какая же это обязанность?
— Несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу за спасение его души.
— За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно спасти эту душу. Это сам сатана.
— Почему же сам сатана?
— Конечно, вы не видели разве, что он со мной сделал?
— Что же он с вами сделал?
— Он меня повесил, черт побери!
— Он вас повесил? Но мне кажется, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу?
— Ну да, конечно! Я уверен был, что хорошо повесил его. А оказалось, что я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, пока я висел, и не спасся?
Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный.
— Да потому, что он мертв, — сказал я.
— Мертв, — повторил палач. — Мертв! А! Черт! Это еще похуже. В таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться!
И он встал.
— Нет, — сказал он, — лучше я останусь. А то он еще встанет и погонится за мной. Вы же святой и вы меня защитите.
— Друг мой, — сказал я палачу, пристально глядя на него, — тут что-то неладно. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь, я вас спрошу: зачем пришли вы сюда?
— А, Бог мой, господин аббат, все равно придется это вам сказать когда-нибудь на исповеди или иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но слушайте…
Он попятился назад.
— Что такое?
— А тот случаем не шевелится?
— Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв.
— О, совершенно мертв, совершенно мертв… Все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все.
— Говорите.
— Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: «Приехал ли аббат Мулль?» Ему ответили: «Нет еще». Он вздыхал, ему предлагали священника, он ответил: «Нет! Я хочу видеть только аббата Мулля и никого другого».
— Да, я это знаю.
У подножия башни Гинетт он остановился.
— Посмотрите-ка, не видите ли вы аббата Мулля?
— Нет, — ответил я.
И мы пошли дальше. У лестницы он опять остановился.
— Аббата Мулля не видать? — спросил он.
— Нет же, вам сказали. Нет хуже и надоедливее человека, который повторяет все одно и то же.
— Тогда идем! — сказал он.
Я надел ему веревку на шею, поставил его ноги на лестницу и сказал: «Полезай». Он полез без замедления, но, взобравшись на две трети лестницы, сказал:
— Слышите, я должен посмотреть, верно ли, что не приехал аббат Мулль.
— Смотрите, — ответил я, — это не запрещено…
Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже готов и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и сказал:
— Стой!
— А что еще?
— Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее.
— Что же, это очень хорошо, конечно, целуй.
И я поднес образок к его губам.
— Что еще? — спросил я.
— Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком.
— Гм, гм, — сказал я, — мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу.
— Это меня не касается, я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком.
— Я хочу! Я хочу! Еще что вздумаете!
— Я хочу…
Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов, веревка была на шее, другой конец веревки был на крючке.
— Убирайся к черту, — сказал я и толкнул его.
— Божья Матерь, сжалься…
— Ей-богу! Вот все, что он успел сказать. Веревка задушила сразу человека и слова. В ту же минуту, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи — и все было кончено. Он не мог жаловаться на меня, я не заставил его страдать.
— Но все это не объясняет мне, почему ты явился сюда сегодня вечером.
— О, это труднее всего рассказать.
— Ну хорошо, я тебе сам скажу: ты пришел, чтобы снять с него образок.
— Ну да! Черт меня попутал. Я сказал себе: «Ладно! Ладно! Ты хочешь. Это легко сказать, а вот когда ночь настанет, то будь спокоен — мы посмотрим». И вот, когда ночь настала, я отправился из дому. Я тут поблизости оставил лестницу, я знал, где ее найти. Я прошелся, вернулся длинной окольной дорогой и когда понял, что уже никого нет на равнине и что не слышно стало никакого шума, я поставил лестницу, влез, притянул к себе повешенного, снял цепочку и…
— И что?
— Ей богу! Верьте или не верьте — как хотите. Как только я снял с шеи образок, повешенный схватил меня, вынул свою голову из петли, просунул на ее место мою голову и толкнул меня так, как я раньше его толкнул. Вот в чем дело.
— Не может быть! Вы ошибаетесь.
— Разве вы не застали меня уже повешенным, да или нет?
— Да.
— Уверяю вас, я не сам себя повесил. Вот все, что я могу вам сказать.
Некоторое время я размышлял.
— А где образок? — спросил я.
— Ей богу! Ищите его на земле, он здесь, где-нибудь поблизости. Когда я почувствовал, что повешен, то выпустил его из рук.
Я встал и поискал глазами на земле. Луна светила мне и помогала в моих поисках.
Я поднял то, что искал, подошел к трупу бедного Артифаля и надел образок ему опять на шею.
Когда он коснулся его груди, по всему его телу словно пробежала дрожь, а из груди послышался стон.
Палач отскочил назад.
Этот стон осветил мое понимание. Я вспомнил Священное Писание. Там говорится, что во время изгнания злых бесов последние, исходя из тела одержимых, издавали стоны.
Палач дрожал как лист.
— Идите сюда, друг мой, и не бойтесь ничего.
Он осторожно подошел.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Надо вернуть этот труп на его место.
— Ни за что! Вы хотите, чтобы он еще раз повесил меня.
— Не бойтесь, мой друг, я ручаюсь за все!
— Но, господин аббат! Господин аббат!
— Идите, говорю вам.
Он сделал еще шаг вперед.
— Гм, — прошептал он, — я боюсь.
— И вы ошибаетесь, мой друг. Пока на теле образок, вам нечего бояться.
— Почему?
— Потому что демон уже не будет иметь власти над ним. Этот образок охранял его, а вы его сняли, и тогда бес направил его ко злу. Его раньше отгонял от жертвы добрый ангел, теперь он вселился в него, и вы видели шутки этого беса.
— В таком случае, как объяснить стон, который мы только что слышали?
— Это застонал бес, когда он почувствовал, что его добыча ускользает от него.
— Так, — сказал палач, — это действительно возможно!
— Это так и есть.
— Ну так я повешу его опять на его крюк.
— Повесьте. Правосудие должно быть совершено, приговор должен быть исполнен.
Бедняга еще колебался.
— Ничего не бойтесь, — сказал я ему, — я за все отвечаю.
— Дело не в этом, — ответил палач. — Не теряйте меня из виду, и при малейшем моем крике спешите ко мне на помощь.
— Будьте спокойны.
Он подошел к трупу, поднял его тихонько за плечи и потащил к лестнице, говоря ему:
— Не бойся, Артифаль, я не возьму образок. Вы не теряете нас из виду, господин аббат, не правда ли?
— Нет, мой друг, будьте спокойны.
— Я не возьму у тебя образок, — продолжал мирным тоном палач, — нет, не беспокойся; как ты хотел, так тебя с ним и похоронят. Ведь он не шевелится, господин аббат?
— Вы же видите.
— Тебя с ним похоронят, а пока что я тебя возвращу на твое место согласно желанию господина аббата, а не по своей воле, ты понимаешь?..
— Да, да — сказал я ему, невольно улыбаясь, — но поторапливайтесь!
— Слава Богу! Кончено! — сказал он, выпуская тело, которое он прикрепил на крюк, и соскакивая на землю одним прыжком.
Тело закачалось в пространстве, безжизненное и неподвижное.
Я стал на колени и приступил к молитвам, о которых меня просил Артифаль.
— Господин аббат, — сказал палач, становясь рядом со мной на колени, — не согласитесь ли произносить молитвы громко и медленно, так, чтобы я мог повторять их за вами?
— Как, несчастный! Неужели ты их забыл?
— Мне кажется, что я никогда их не знал.
Я проговорил пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу, и палач сознательно повторял их за мной.
Покончив с молитвами, я встал.
— Артифаль, — сказал я совершенно тихо казненному, — я все сделал для спасения твоей души и передаю тебя под покровительство Божьей Матери.
— Аминь! — сказал мой товарищ.
В эту минуту, как серебристый водопад, луна осветила труп.
Пробило полночь в церкви Божьей Матери.
— Пойдем, — сказал я палачу, — больше нам здесь нечего делать.
— Господин аббат, — сказал бедняга, — не будете ли так добры оказать мне последнюю милость?
— Какую?
— Проводите меня домой. Пока дверь не захлопнется за мной и не отделит меня от этого разбойника, я не буду спокоен.
— Идем, мой друг.
Мы ушли с площади, причем мой попутчик при каждых десяти шагах оборачивался, чтобы убедиться, висит ли повешенный на своем месте.
Ничто не шевелилось.
Мы вернулись в город. Я проводил своего спутника до его дома. Я подождал, пока он зажег в доме огонь, затем он запер за мной дверь и затем через дверь простился со мной и поблагодарил меня. Я вернулся домой в спокойном состоянии тела и души.
На другой день, когда я проснулся, мне сказали, что в столовой меня ждет жена вора.
Лицо ее было спокойное, почти радостное.
— Господин аббат, — сказала она, — я пришла поблагодарить вас. Вчера, когда пробила полночь в церкви Божьей Матери, ко мне явился мой муж и сказал мне: «Завтра утром отправляйся к аббату Муллю и скажи ему, что милостью его и Божьей Матери я спасен».
Глава одиннадцатая. ВОЛОСЯНОЙ БРАСЛЕТ
— Мой милый аббат, — сказал Аллиет, — я вас очень уважаю и питаю глубокое почтение к Казотту. Я вполне допускаю влияние вашего злого гения, но вы забываете нечто, чему я сам служу примером — это то, что смерть не больше, как трансформация человеческого тела: смерть убивает память, вот и все. Если бы память не умирала, каждый помнил бы все переселения своей души от самого сотворения мира до наших дней. Философский камень ничто иное, как эта тайна; эту тайну открыл Пифагор, и ее же вновь отыскали граф Сен-Жермен и Калиостро. Этой тайной, в свою очередь, обладаю я. Мое тело может умереть, я положительно помню, что оно умирало уже четыре или пять раз, и даже если я говорю, что мое тело умрет, я ошибаюсь. Существуют некоторые тела, которые не умирают, и я одно из таких тел.
— Господин Аллиет, — сказал доктор, — можете ли вы заранее дать мне позволение?..
— Какое?
— Вскрыть вашу могилу через месяц после вашей смерти.
— Через месяц, через два месяца, через год, через десять лет — когда вам угодно, доктор, но только примите предосторожности… так как вред, который вы причините моему трупу, мог бы повредить другому телу, в которое вселилась бы моя душа.
— Итак, вы верите в эту нелепость?
— Мне заплатили, чтобы я верил: я видел.
— Что вы видели? Вы видели живым одного из таких мертвецов?
— Да.
— Ну, господин Аллиет, так как все уже рассказывали свою историю, то и вы свою расскажите. Было бы любопытно, если бы она была одной из самых правдоподобных.
— Правдоподобна ли история или нет, я расскажу всю правду. Я ехал из Страсбурга на воды Луешь. Вы знаете, доктор, дорогу?
— Нет, но это не важно, продолжайте.
— Итак, я ехал из Страсбурга на воды Луешь и, конечно, проезжал через Базель, где должен был выйти из общественного экипажа и взять извозчика.
Остановившись в отеле «Корона», который мне рекомендовали, я разыскал экипаж и извозчика и просил хозяина узнать, не едет ли кто по той же дороге. В утвердительном случае я поручил ему предложить такой особе совместную поездку, так как от этого она была бы более приятна и дешевле стоила бы.
Вечером он вернулся с благоприятным результатом: жена базельского негоцианта, потеряв трехмесячного ребенка, которого сама кормила, заболела, и ей предписали лечиться на водах Луешь. То был первый ребенок у молодой четы, поженившейся год тому назад.
Хозяин рассказал мне, что молодую женщину с трудом уговорили расстаться с мужем. Она непременно хотела или остаться в Базеле, или чтобы муж ехал с ней в Луешь. С другой стороны, состояние ее здоровья делало для нее необходимым пребывание на водах, а состояние его торговли требовало его присутствия в Базеле. Она решилась ехать и должна была на другой день утром выехать со мной. Ее сопровождала горничная.
Католический священник, исправлявший должность священника в одной окрестной деревушке, был нашим спутником и занимал четвертое место в экипаже.
На другой день в восемь часов утра за нами к отелю подъехал экипаж, священник сидел уже там. Я занял свое место, и мы отправились за дамой и ее горничной.
Сидя внутри экипажа, мы присутствовали при прощании двух супругов. Оно началось у них в квартире, продолжалось в магазине и закончилось только на улице. У жены было, несомненно, какое-то предчувствие, так как она не могла утешиться. Можно было подумать, что она отправляется в кругосветное путешествие, а не за пятьдесят миль.
Муж казался спокойнее ее, хотя и он все-таки был более взволнован, чем бы следовало при подобной разлуке.
Наконец мы уехали.
Конечно, мы — я и священник — уступили лучшие места путешественнице и ее горничной, то есть мы сидели на переднем месте, а они внутри экипажа.
Мы поехали по дороге на Солер и в первый же день ночевали в Мудингвиле. Наша спутница была целый день сильно огорчена и озабочена.
Заметив вечером обратный экипаж, она хотела вернуться в Базель. Горничная, однако, уговорила ее продолжать путешествие.
На другое утро мы тронулись в путь в девять часов утра. День был короткий, мы не рассчитывали проехать дальше Солера. К вечеру, когда показался город, больная наша забеспокоилась.
— Ах, — сказала она, — остановитесь, за нами едут.
Я высунулся из экипажа.
— Вы ошибаетесь, сударыня, — ответил я, — на дороге никого нет.
— Странно, — настаивала она. — Я слышу галоп лошади.
Я подумал, что, может быть, чего-то не увидел, и еще больше высунулся из экипажа.
— Никого нет, сударыня, — сказал я ей.
Она выглянула сама и увидела, что на дороге пусто.
— Я ошиблась, — сказала она, откидываясь вглубь экипажа.
Она закрыла глаза как женщина, желающая сосредоточиться сама в себе.
На другой день мы выехали в пять часов утра. В этот день проехали длинный путь. Наш извозчик доехал до Берна на ночевку в тот же час, как и накануне, то есть около пяти часов. Спутница наша очнулась от сна и протянула руку к кучеру:
— Кучер, — сказала она, — стойте! На этот раз я уверена, что за нами едут.
— Сударыня, вы ошибаетесь, — ответил кучер. — Я вижу только трех крестьян, которые перешли через дорогу и идут не спеша.
— О! Но я слышу галоп лошади.
Слова эти сказаны были с таким убеждением, что я невольно оглянулся назад.
Как и вчера, на дороге решительно никого не было.
— Это невозможно, сударыня, — ответил я, — я не вижу всадника.
— Как это вы не видите всадника, когда я вижу тень человека и лошади?
Я посмотрел по направлению ее руки и, действительно, увидел тень лошади и всадника. Но я тщетно искал тех, чьи тени виднелись.
Я указал на это странное явление священнику, и тот перекрестился.
Мало-помалу тень стала бледнеть, становилась все менее и менее ясна и, наконец, исчезла.
Мы въехали в Берн.
Все эти предчувствия казались бедной женщине роковыми. Она все твердила, что хочет вернуться, но, однако, продолжала свой путь.
Вследствие ли постоянной тревоги или прогрессирующей болезни, но состояние ее настолько ухудшилось, что с этого времени ей пришлось продолжать путь на носилках. Этим способом она проследовала через Кандер-Таль, а оттуда на Гемми. По прибытии в Луешь, она заболела рожистым воспалением и больше месяца была глуха и слепа.
К тому же предчувствия ее не обманули. Едва она отъехала двадцать миль, муж ее заболел воспалением мозга.
Болезнь так быстро развивалась, что, сознавая опасность своего положения, он в тот же день отправил верхового предупредить жену и прося ее вернуться. Но между Лауфеном и Брейнтейнбахом лошадь пала, всадник упал, ушибся головой о камень и остался в гостинице и мог только известить пославшего его о случившемся с ним несчастье.
Тогда отправили другого нарочного, но, несомненно, над ними тяготел какой-то рок: в конце Кандер-Таля тот оставил лошадь и нанял проводника, чтобы взойти на возвышенность Швальбах, которая отделяет Оберланд от Вале. На полпути с горы Аттелс сошла лавина и унесла его в пропасть. Проводник спасся каким-то чудом.
Между тем болезнь чрезвычайно быстро прогрессировала. Больному вынуждены были обрить голову, так как он носил длинные волосы, мешавшие класть на голову лед.
С этой минуты умирающий не питал уже больше никакой надежды, и в минуту некоторого облегчения он написал жене:
«Дорогая Берта.
Я умираю, но я не хочу расставаться с тобой совсем. Сделай себе браслет из волос, которые мне обрезали и которые я спрятал для тебя. Носи всегда этот браслет, и мне кажется, что благодаря этому мы всегда будем вместе.
Твой Фридрих».
Он отдал письмо третьему нарочному, которому велел отправиться в дорогу сейчас же после его смерти.
В тот же вечер он умер. Через час после его смерти курьер уехал, и, будучи счастливее своих предшественников, к концу пятого дня приехал в Луешь.
Но он застал жену глухой и слепой. Только через месяц, благодаря лечению водами, ее глухота и слепота стали проходить. Только по истечении еще одного месяца решились сообщить ей роковую весть, к которой предчувствия уже подготовили ее. Она осталась еще на месяц, чтобы окончательно поправиться, и, наконец, через три месяца отсутствия она вернулась в Базель.
Так как и я закончил курс лечения, и болезнь, от которой я лечился водами, ревматизм, почти прошла, то я просил у нее позволения поехать вместе с ней. Она с признательностью на это согласилась, поскольку имела возможность говорить со мной о муже, которого я, хотя и мельком, но все же видел в день отъезда.
Мы расстались с Луешем и на пятый день вечером вернулись в Базель.
Что может быть печальнее и тяжелее возвращения бедной вдовы домой? Так как молодые супруги были одни на свете, то, когда муж умер, магазин был заперт и торговля остановилась, как останавливаются часы, когда перестает качаться маятник. Послали за врачом, который лечил больного. Разысканы были разные лица, присутствовавшие при последних минутах жизни умирающего, и благодаря им восстановили ужасные подробности его агонии и смерти, что было уже почти забыто равнодушными людьми.
Она попросила волосы, завещанные ей мужем.
Врач вспомнил, что он действительно велел остричь волосы. Парикмахер вспомнил, что он действительно стриг — вот и все. Волосы же куда-то запрятали, забросили, словом, потеряли.
Женщина была в отчаянии. Она не могла исполнить единственное желание умершего — носить браслет из его волос.
Прошло несколько ночей, очень печальных ночей, в течение которых вдова бродила по дому, скорее как тень, чем живое существо. Едва она ложилась спать или, вернее, едва она начинала дремать, как правая рука ее немела, и она просыпалась, так как онемение словно доходило до сердца.
Оно начиналось от кисти, то есть с того места, где должен был находиться волосяной браслет и на котором она чувствовала давление, словно от очень узкого железного браслета. От кисти онемение, как мы сказали, распространялось до сердца.
Было ясно, что умерший сожалеет таким образом о том, что его последняя воля была так плохо исполнена.
Вдова поняла эти чувства покойного. Она решила вскрыть могилу, и если голова мужа острижена не догола, то собрать волосы и выполнить его последнее желание.
Никому не сказав ни слова о своем намерении, она послала за могильщиком.
Но могильщик, хоронивший мужа, умер. Новый могильщик всего две недели назад вступил в должность и не знал, где находится могила.
Тогда, надеясь на откровение и имея все основания верить в чудеса после двойного видения лошади и всадника и давления браслета, она одна отправилась на кладбище, села на землю, покрытую свежей, зеленой травой, какая растет на могилах, и стала выжидать какого-нибудь нового знака, по которому она могла бы начать свои поиски.
На стене кладбища нарисована была пляска мертвецов. Глаза ее вперились в Смерть и упорно фиксировали эту насмешливую и страшную фигуру.
Тогда ей показалось, что Смерть подняла свою костлявую руку и концом пальца указала могилу среди последних свежих могил.
Вдова направилась прямо к этой могиле, и когда она подошла к ней, ей показалось, что она ясно увидела, как Смерть опустила руку на прежнее место.
Тогда она отметила могилу, пошла за могильщиком, привела его к указанному месту и сказала ему:
— Копайте, это здесь!
Я присутствовал при этом. Мне хотелось проследить это таинственное происшествие до конца.
Могильщик принялся копать.
Добравшись до гроба, он снял крышку. Сначала он было поколебался, но вдова сказала ему уверенным голосом:
— Снимите, это гроб моего мужа.
Он повиновался, так как эта женщина умела внушить другим ту уверенность, какую она сама испытывала.
И тогда совершилось чудо, которое я видел собственными глазами. Это был труп ее мужа. Он не только сохранил всю свою прижизненную внешность, если не считать смертельной бледности, но остриженные волосы со дня смерти так выросли, что вылезали во все щели гроба.
Тогда бедная женщина нагнулась к трупу, который казался спящим. Она поцеловала его в лоб, отрезала прядь этих длинных волос, столь чудесным образом выросших на голове мертвого, и заказала сделать себе из них браслет. С этого дня онемение по ночам исчезло. Только всякий раз, когда вдове грозило какое-либо несчастье, ее предупреждало об этом тихое давление, дружеское пожатие браслета.
— Ну! Полагаете ли вы, что этот мертвец действительно умер? Думаете ли вы, что труп был в самом деле труп? Я этого не думаю.
— Но, — спросила бледная дама таким странным голосом, что мы все вздрогнули в темноте, царившей в отсутствии освещения, — вы не слышали, не выходил ли этот труп из могилы, вы не слышали, не видел ли его кто-нибудь и не чувствовал ли кто его прикосновения?
— Нет, — сказал Аллиет, — я уехал оттуда.
— А! — сказал доктор. — Напрасно, господин Аллиет, вы так уступчивы. Вот мадам Грегориска уже готова превратить вашего добродушного купца в Базеле, в Швейцарии, в польского, валахского или венгерского вампира. Разве вы во время вашего пребывания в Карпатах, — продолжал, смеясь, доктор, — не видали там случайно вампиров?
— Слушайте, — сказала бледная дама со странной торжественностью, — раз все здесь уже рассказывали свои истории, то и я расскажу одну. Доктор, вы уже не скажете, что эта история вымышлена, ибо это моя история. Вы узнаете, почему я так бледна.
— Господин Аллиет, — сказал доктор, — можете ли вы заранее дать мне позволение?..
— Какое?
— Вскрыть вашу могилу через месяц после вашей смерти.
— Через месяц, через два месяца, через год, через десять лет — когда вам угодно, доктор, но только примите предосторожности… так как вред, который вы причините моему трупу, мог бы повредить другому телу, в которое вселилась бы моя душа.
— Итак, вы верите в эту нелепость?
— Мне заплатили, чтобы я верил: я видел.
— Что вы видели? Вы видели живым одного из таких мертвецов?
— Да.
— Ну, господин Аллиет, так как все уже рассказывали свою историю, то и вы свою расскажите. Было бы любопытно, если бы она была одной из самых правдоподобных.
— Правдоподобна ли история или нет, я расскажу всю правду. Я ехал из Страсбурга на воды Луешь. Вы знаете, доктор, дорогу?
— Нет, но это не важно, продолжайте.
— Итак, я ехал из Страсбурга на воды Луешь и, конечно, проезжал через Базель, где должен был выйти из общественного экипажа и взять извозчика.
Остановившись в отеле «Корона», который мне рекомендовали, я разыскал экипаж и извозчика и просил хозяина узнать, не едет ли кто по той же дороге. В утвердительном случае я поручил ему предложить такой особе совместную поездку, так как от этого она была бы более приятна и дешевле стоила бы.
Вечером он вернулся с благоприятным результатом: жена базельского негоцианта, потеряв трехмесячного ребенка, которого сама кормила, заболела, и ей предписали лечиться на водах Луешь. То был первый ребенок у молодой четы, поженившейся год тому назад.
Хозяин рассказал мне, что молодую женщину с трудом уговорили расстаться с мужем. Она непременно хотела или остаться в Базеле, или чтобы муж ехал с ней в Луешь. С другой стороны, состояние ее здоровья делало для нее необходимым пребывание на водах, а состояние его торговли требовало его присутствия в Базеле. Она решилась ехать и должна была на другой день утром выехать со мной. Ее сопровождала горничная.
Католический священник, исправлявший должность священника в одной окрестной деревушке, был нашим спутником и занимал четвертое место в экипаже.
На другой день в восемь часов утра за нами к отелю подъехал экипаж, священник сидел уже там. Я занял свое место, и мы отправились за дамой и ее горничной.
Сидя внутри экипажа, мы присутствовали при прощании двух супругов. Оно началось у них в квартире, продолжалось в магазине и закончилось только на улице. У жены было, несомненно, какое-то предчувствие, так как она не могла утешиться. Можно было подумать, что она отправляется в кругосветное путешествие, а не за пятьдесят миль.
Муж казался спокойнее ее, хотя и он все-таки был более взволнован, чем бы следовало при подобной разлуке.
Наконец мы уехали.
Конечно, мы — я и священник — уступили лучшие места путешественнице и ее горничной, то есть мы сидели на переднем месте, а они внутри экипажа.
Мы поехали по дороге на Солер и в первый же день ночевали в Мудингвиле. Наша спутница была целый день сильно огорчена и озабочена.
Заметив вечером обратный экипаж, она хотела вернуться в Базель. Горничная, однако, уговорила ее продолжать путешествие.
На другое утро мы тронулись в путь в девять часов утра. День был короткий, мы не рассчитывали проехать дальше Солера. К вечеру, когда показался город, больная наша забеспокоилась.
— Ах, — сказала она, — остановитесь, за нами едут.
Я высунулся из экипажа.
— Вы ошибаетесь, сударыня, — ответил я, — на дороге никого нет.
— Странно, — настаивала она. — Я слышу галоп лошади.
Я подумал, что, может быть, чего-то не увидел, и еще больше высунулся из экипажа.
— Никого нет, сударыня, — сказал я ей.
Она выглянула сама и увидела, что на дороге пусто.
— Я ошиблась, — сказала она, откидываясь вглубь экипажа.
Она закрыла глаза как женщина, желающая сосредоточиться сама в себе.
На другой день мы выехали в пять часов утра. В этот день проехали длинный путь. Наш извозчик доехал до Берна на ночевку в тот же час, как и накануне, то есть около пяти часов. Спутница наша очнулась от сна и протянула руку к кучеру:
— Кучер, — сказала она, — стойте! На этот раз я уверена, что за нами едут.
— Сударыня, вы ошибаетесь, — ответил кучер. — Я вижу только трех крестьян, которые перешли через дорогу и идут не спеша.
— О! Но я слышу галоп лошади.
Слова эти сказаны были с таким убеждением, что я невольно оглянулся назад.
Как и вчера, на дороге решительно никого не было.
— Это невозможно, сударыня, — ответил я, — я не вижу всадника.
— Как это вы не видите всадника, когда я вижу тень человека и лошади?
Я посмотрел по направлению ее руки и, действительно, увидел тень лошади и всадника. Но я тщетно искал тех, чьи тени виднелись.
Я указал на это странное явление священнику, и тот перекрестился.
Мало-помалу тень стала бледнеть, становилась все менее и менее ясна и, наконец, исчезла.
Мы въехали в Берн.
Все эти предчувствия казались бедной женщине роковыми. Она все твердила, что хочет вернуться, но, однако, продолжала свой путь.
Вследствие ли постоянной тревоги или прогрессирующей болезни, но состояние ее настолько ухудшилось, что с этого времени ей пришлось продолжать путь на носилках. Этим способом она проследовала через Кандер-Таль, а оттуда на Гемми. По прибытии в Луешь, она заболела рожистым воспалением и больше месяца была глуха и слепа.
К тому же предчувствия ее не обманули. Едва она отъехала двадцать миль, муж ее заболел воспалением мозга.
Болезнь так быстро развивалась, что, сознавая опасность своего положения, он в тот же день отправил верхового предупредить жену и прося ее вернуться. Но между Лауфеном и Брейнтейнбахом лошадь пала, всадник упал, ушибся головой о камень и остался в гостинице и мог только известить пославшего его о случившемся с ним несчастье.
Тогда отправили другого нарочного, но, несомненно, над ними тяготел какой-то рок: в конце Кандер-Таля тот оставил лошадь и нанял проводника, чтобы взойти на возвышенность Швальбах, которая отделяет Оберланд от Вале. На полпути с горы Аттелс сошла лавина и унесла его в пропасть. Проводник спасся каким-то чудом.
Между тем болезнь чрезвычайно быстро прогрессировала. Больному вынуждены были обрить голову, так как он носил длинные волосы, мешавшие класть на голову лед.
С этой минуты умирающий не питал уже больше никакой надежды, и в минуту некоторого облегчения он написал жене:
«Дорогая Берта.
Я умираю, но я не хочу расставаться с тобой совсем. Сделай себе браслет из волос, которые мне обрезали и которые я спрятал для тебя. Носи всегда этот браслет, и мне кажется, что благодаря этому мы всегда будем вместе.
Твой Фридрих».
Он отдал письмо третьему нарочному, которому велел отправиться в дорогу сейчас же после его смерти.
В тот же вечер он умер. Через час после его смерти курьер уехал, и, будучи счастливее своих предшественников, к концу пятого дня приехал в Луешь.
Но он застал жену глухой и слепой. Только через месяц, благодаря лечению водами, ее глухота и слепота стали проходить. Только по истечении еще одного месяца решились сообщить ей роковую весть, к которой предчувствия уже подготовили ее. Она осталась еще на месяц, чтобы окончательно поправиться, и, наконец, через три месяца отсутствия она вернулась в Базель.
Так как и я закончил курс лечения, и болезнь, от которой я лечился водами, ревматизм, почти прошла, то я просил у нее позволения поехать вместе с ней. Она с признательностью на это согласилась, поскольку имела возможность говорить со мной о муже, которого я, хотя и мельком, но все же видел в день отъезда.
Мы расстались с Луешем и на пятый день вечером вернулись в Базель.
Что может быть печальнее и тяжелее возвращения бедной вдовы домой? Так как молодые супруги были одни на свете, то, когда муж умер, магазин был заперт и торговля остановилась, как останавливаются часы, когда перестает качаться маятник. Послали за врачом, который лечил больного. Разысканы были разные лица, присутствовавшие при последних минутах жизни умирающего, и благодаря им восстановили ужасные подробности его агонии и смерти, что было уже почти забыто равнодушными людьми.
Она попросила волосы, завещанные ей мужем.
Врач вспомнил, что он действительно велел остричь волосы. Парикмахер вспомнил, что он действительно стриг — вот и все. Волосы же куда-то запрятали, забросили, словом, потеряли.
Женщина была в отчаянии. Она не могла исполнить единственное желание умершего — носить браслет из его волос.
Прошло несколько ночей, очень печальных ночей, в течение которых вдова бродила по дому, скорее как тень, чем живое существо. Едва она ложилась спать или, вернее, едва она начинала дремать, как правая рука ее немела, и она просыпалась, так как онемение словно доходило до сердца.
Оно начиналось от кисти, то есть с того места, где должен был находиться волосяной браслет и на котором она чувствовала давление, словно от очень узкого железного браслета. От кисти онемение, как мы сказали, распространялось до сердца.
Было ясно, что умерший сожалеет таким образом о том, что его последняя воля была так плохо исполнена.
Вдова поняла эти чувства покойного. Она решила вскрыть могилу, и если голова мужа острижена не догола, то собрать волосы и выполнить его последнее желание.
Никому не сказав ни слова о своем намерении, она послала за могильщиком.
Но могильщик, хоронивший мужа, умер. Новый могильщик всего две недели назад вступил в должность и не знал, где находится могила.
Тогда, надеясь на откровение и имея все основания верить в чудеса после двойного видения лошади и всадника и давления браслета, она одна отправилась на кладбище, села на землю, покрытую свежей, зеленой травой, какая растет на могилах, и стала выжидать какого-нибудь нового знака, по которому она могла бы начать свои поиски.
На стене кладбища нарисована была пляска мертвецов. Глаза ее вперились в Смерть и упорно фиксировали эту насмешливую и страшную фигуру.
Тогда ей показалось, что Смерть подняла свою костлявую руку и концом пальца указала могилу среди последних свежих могил.
Вдова направилась прямо к этой могиле, и когда она подошла к ней, ей показалось, что она ясно увидела, как Смерть опустила руку на прежнее место.
Тогда она отметила могилу, пошла за могильщиком, привела его к указанному месту и сказала ему:
— Копайте, это здесь!
Я присутствовал при этом. Мне хотелось проследить это таинственное происшествие до конца.
Могильщик принялся копать.
Добравшись до гроба, он снял крышку. Сначала он было поколебался, но вдова сказала ему уверенным голосом:
— Снимите, это гроб моего мужа.
Он повиновался, так как эта женщина умела внушить другим ту уверенность, какую она сама испытывала.
И тогда совершилось чудо, которое я видел собственными глазами. Это был труп ее мужа. Он не только сохранил всю свою прижизненную внешность, если не считать смертельной бледности, но остриженные волосы со дня смерти так выросли, что вылезали во все щели гроба.
Тогда бедная женщина нагнулась к трупу, который казался спящим. Она поцеловала его в лоб, отрезала прядь этих длинных волос, столь чудесным образом выросших на голове мертвого, и заказала сделать себе из них браслет. С этого дня онемение по ночам исчезло. Только всякий раз, когда вдове грозило какое-либо несчастье, ее предупреждало об этом тихое давление, дружеское пожатие браслета.
— Ну! Полагаете ли вы, что этот мертвец действительно умер? Думаете ли вы, что труп был в самом деле труп? Я этого не думаю.
— Но, — спросила бледная дама таким странным голосом, что мы все вздрогнули в темноте, царившей в отсутствии освещения, — вы не слышали, не выходил ли этот труп из могилы, вы не слышали, не видел ли его кто-нибудь и не чувствовал ли кто его прикосновения?
— Нет, — сказал Аллиет, — я уехал оттуда.
— А! — сказал доктор. — Напрасно, господин Аллиет, вы так уступчивы. Вот мадам Грегориска уже готова превратить вашего добродушного купца в Базеле, в Швейцарии, в польского, валахского или венгерского вампира. Разве вы во время вашего пребывания в Карпатах, — продолжал, смеясь, доктор, — не видали там случайно вампиров?
— Слушайте, — сказала бледная дама со странной торжественностью, — раз все здесь уже рассказывали свои истории, то и я расскажу одну. Доктор, вы уже не скажете, что эта история вымышлена, ибо это моя история. Вы узнаете, почему я так бледна.