Дюма Александр. Тысяча и один призрак

   — Конечно, очень даже хочу.
   — Когда же?
   — Как можно скорее. Завтра.
   — Хорошо, завтра… Итак, мужайтесь!
   Больной печально улыбнулся.
   На другой день в семь часов утра доктор вошел в комнату своего друга.
   — Ну как? — спросил он. — А скелет?
   — Скелет исчез, — ответил тот слабым голосом.
   — Ну прекрасно! Мы устроим так, чтобы он не являлся сегодня вечером.
   — Устройте.
   — Вы говорите, скелет появляется при последнем ударе шести часов?
   — Непременно.
   — Прежде всего остановим часы. — Он остановил маятник.
   — Что вы хотите сделать?
   — Я хочу отнять у вас возможность определять время.
   — Хорошо.
   — Теперь мы опустим шторы и закроем занавеси окон.
   — А это зачем?
   — Все с той же целью, чтобы вы не могли себе отдавать отчета о ходе времени.
   — Хорошо.
   Шторы были спущены, занавеси закрыты. Зажгли свечи.
   — Пусть завтрак и обед для нас будут всегда готовы.
   — Джон, — сказал доктор, — мы не хотим есть в определенные часы, вы подадите, когда я вас позову.
   — Слышите, Джон? — сказал больной.
   — Да, сударь.
   — Затем дайте нам карты, шашки, домино и уходите.
   Доктор принялся, как мог, развлекать больного, болтать, играл с ним, а когда проголодался, позвонил.
   Джон, который знал, зачем звонили, принес завтрак.
   После завтрака начали партию, которая прервана была новым звонком доктора.
   Джон принес обед.
   Они ели, пили, выпили кофе и опять стали играть. Так вдвоем они провели день, который тянулся долго. Доктор думал, что он приблизительно определил в своем уме время и что роковой час уже прошел.
   — Итак, — сказал он, вставая, — победа!
   — Как победа? — спросил больной.
   — Конечно, теперь, по крайней мере, восемь или девять часов, и скелет не явился.
   — Посмотрите на ваши часы, доктор, они единственные в доме. Если час прошел, тогда и я, пожалуй, закричу: победа!
   Доктор посмотрел на часы и промолчал.
   — Вы ошиблись, не правда ли, доктор? — сказал больной. — Ровно шесть часов.
   — Да, и что же?
   — И что же? Вот входит скелет.
   И больной с глубоким вздохом откинулся назад.
   Доктор посмотрел во все стороны.
   — Но где вы его видите? — спросил он.
   — На его обычном месте, в проходе кровати, между занавесями.
   Доктор встал, подошел к кровати и занял среди занавесей то место, которое должен был занимать скелет.
   — А теперь вы все еще его видите?
   — Я не вижу нижней части туловища, вы закрываете его вашим телом, но я вижу череп.
   — Где?
   — Над вашим правым плечом. У вас как бы две головы: живая и мертвая.
   Несмотря на все свое неверие, доктор вздрогнул.
   Он обернулся, но ничего не увидел.
   — Мой друг, — сказал он с грустью больному, — если вам надо сделать распоряжение по части завещания, сделайте.
   И он вышел.
   Девять дней спустя Джон, войдя в комнату своего хозяина, нашел его мертвым.
   Прошло ровно три месяца со времени казни разбойника.

Глава девятая. КОРОЛЕВСКАЯ УСЫПАЛЬНИЦА В СЕН-ДЕНИ

   — Ну и что же это все доказывает, доктор? — спросил Ледрю.
   — Это доказывает, что органы, передающие мозгу впечатления, которые они воспринимают, вследствие некоторых причин расстраиваются и являются, таким образом, как бы плохим зеркалом для мозга, и тогда мы видим предметы и слышим звуки, которые не существуют. Вот и все.
   — Однако, — сказал кавалер Ленуар с робостью доверчивого ученого, — случается же, что некоторые предметы оставляют след, что некоторые предсказания сбываются. Как вы объясните, доктор, тот факт, что удары, нанесенные привидением, оставляли синяки на том, кто им подвергался? Как вы объясните, что привидение могло за десять, двадцать, тридцать лет вперед предсказать будущее? То, что не существует, или предсказать то, что должно случиться?
   — А, — сказал доктор, — вы имеете в виду видение шведского короля?
   — Нет, я хочу сказать о том привидении, которое я сам видел.
   — Вы?
   — Да, я.
   — Где же?
   — В Сен-Дени.
   — Когда это было?
   — В 1794 году, во время осквернения гробниц.
   — О да, послушайте-ка, доктор, — сказал Ледрю.
   — Что? Что вы видели? Расскажите!
   — Извольте. В 1793 году я назначен был директором музея французских памятников и в качестве такового присутствовал при раскопках могил в аббатстве Сен-Дени, переименованном просвещенными патриотами в Франсиаду. По прошествии сорока лет я могу рассказать вам о странных событиях, которыми ознаменовалась эта история.
   Ненависть, которую удалось внушить народу к королю Людовику XVI и которая не утихала и после эшафота 21 января, теперь перенесена была на королей его рода: решили преследовать монархию до самого ее источника, монархов вплоть до их могил, решили рассеять по ветру прах шестидесяти королей.
   Может быть, хотели убедиться, сохранились ли те великие сокровища, которые закрыты были в некоторых из этих гробниц, столь неприкосновенных, как говорили.
   Народ устремился в Сен-Дени.
   6 и 8 августа он уничтожил пятьдесят одну гробницу — историю двенадцати веков.
   Тогда правительство решило воспользоваться этим беспорядком, обыскать гробницы и овладеть наследием монархии, которой нанесен был удар в лице Людовика XVI, последнего ее представителя.
   Затем намеревались уничтожить даже имена, память, кости королей. Дело шло к тому, чтобы вычеркнуть из истории четырнадцать веков монархии.
   Несчастные безумцы не понимают, что люди могут иногда изменить будущее… Но никогда не могут изменить прошедшего.
   На кладбище приготовлена была обширная могила по образцу могил для бедных. В эту яму, выложенную известью, должны были бросить, как на живодерню, кости тех, кто сделал из Франции первую в мире нацию, начиная с Дагобера до Людовика XV.
   Этим путем дано было удовлетворение народу: особенно же удовольствие доставлено было законодателям, адвокатам, завистливым журналистам, хищным птицам революции, глаза которых не выносят никакого блеска, как глаза их собратьев — ночных птиц не выносят никакого света.
   Гордость тех, кто не может ничего создать, сводится к разрушению.
   Я назначен был инспектором раскопок. Этим путем я получил возможность спасти много драгоценных вещей. Я принял назначение.
   В субботу 12 октября, когда состоялся процесс королевы, я открыл склеп Бурбонов со стороны подземных часовен и вытащил гроб Генриха IV, убитого 14 мая 1610 года в возрасте пятидесяти семи лет.
   Что касается статуи его на Новом мосту, образцового произведения Жана де Болон и его ученика, то ее перечеканили в монеты.
   Тело Генриха прекрасно сохранилось: прекрасно сохранились черты лица, он был таким, каким рисовали его любовь народа и кисть Рубенса. Когда его вынули первым из могилы в хорошо сохранившемся саване, волнение было необычайное, и под сводами церкви чуть не раздался популярный во Франции возглас: «Да здравствует Генрих IV».
   Когда я увидел эти знаки почета, можно сказать, даже любви, я велел прислонить тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него.
   Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол с фрезами и белыми манжетами, в бархатные штаны, такие же, как камзол, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки.
   Его красивые с проседью волосы лежали еще ореолом вокруг головы, его седая борода доходила еще до груди.
   Тогда началась бесконечная процессия, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, другие целовали край его мантии, некоторые ставили детей на колени и тихо шептали:
   — Ах, если бы он жил, народ не бедствовал бы! Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа — его несчастье.
   Процессия эта продолжалась в субботу 12 октября, в воскресенье 13-го и в понедельник 14-го.
   В понедельник, после обеда рабочих, то есть с трех часов пополудни, возобновились раскопки.
   Первый труп, увидевший свет после Генриха IV, был его сын, Людовик XIII. Он хорошо сохранился, и хотя черты лица расплылись, его можно было узнать по усам.
   Затем следовал Людовик XIV. Его можно было узнать по крупным чертам лица, типичного лица Бурбонов; но он был черен, как чернила.
   Затем последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV; Анны Австрийской, жены Людовика XIII; Марии Терезии, жены Людовика XIV, и великого дофина.
   Все эти тела разложились, а дофин от гниения превратился в жидкость.
   Во вторник 15 октября выкапывание трупов продолжалось.
   Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом безмерном святотатстве над его предшественниками и потомками.
   В среду 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб — короля Людовика XV.
   По древнему обычному церемониалу Франции, он покоился при входе в склеп, ожидая там своего преемника, который должен был присоединиться к нему. Его взяли, унесли и открыли у могилы на кладбище.
   Сначала тело, вынутое из свинцового гроба, хорошо обернутое в холст и повязки, казалось целым и сохранившимся, но когда его вынули, оно оказалось сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались, и пришлось сжечь несколько фунтов курительного порошка, чтобы очистить воздух.
   Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, высыпанные на известковое дно, покрыли сверху известью.
   Я остался последним, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг я услышал сильный шум в церкви. Я быстро вошел туда и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей в то время, как женщины показывали ему кулаки и грозили.
   Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище — на казнь Марии Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом пролившейся крови, он вернулся в Сен-Дени и подойдя к Генриху IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу даже поклонниками, обратился к нему с такими словами.
   — По какому праву остаешься здесь ты, когда обезглавливают королей на площади Революции?
   И в ту же минуту, схватив левой рукой бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину королевскому трупу.
   С сухим треском, подобным треску брошенного мешка с костями, труп упал на землю.
   Со всех сторон поднялся страшный крик. Можно было еще осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу.
   Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь.
   Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом покровительстве, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.
   — Дети мои, — сказал я рабочим, — бросьте этого несчастного; тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у Бога для него наказания.
   Затем, отобрав у него бороду, которую он оторвал от трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил ему, что он больше не принадлежит к той партии рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы.
   Опасаясь дальнейших оскорблений Генриху IV, я велел отнести его в общую могилу, но и там труп был встречен с почестями. Его не бросили, как других, в общую кучу, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу; затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью.
   День кончился, и рабочие ушли, остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью не проникли в церковь для новых изуверств или для новых краж; сторож этот спал днем и сторожил с семи вечера до семи часов утра.
   Ночь он проводил на часах, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, или присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн.
   Все в церкви носило отпечаток смерти, и разрушение придавало этому отпечатку еще более мрачный характер. Могилы были открыты, и плиты прислонены к стенам. Разбитые статуи валялись на полу церкви; там и сям раскрытые гробы вернули своих мертвецов, которые думали встать из них лишь в день страшного суда. Все это давало пищу для размышлений для сильного ума, слабый же ум наполняло ужасом.
   К счастью, сторож не отличался умом вовсе. Это был простой человек. Он смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или как на скошенный луг, и только считал ночные часы, прислушивался к монотонному бою башенных часов, к этому единственному целому предмету в разрушенной церкви.
   В тот момент, когда пробила полночь и когда еще дрожал последний удар часов в глубине мрачной церкви, он услышал сильные крики со стороны кладбища. То были крики о помощи.
   Когда первый момент изумления прошел, он взял лом и подошел к двери, соединявшей церковь с кладбищем, но когда он открыл дверь и отчетливо заметил, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер дверь и побежал будить меня в гостиницу, в которой я жил.
   Я не хотел сначала верить, что крики о помощи могут исходить из королевской могилы, но так как я жил против церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой только дуновением зимнего ветра, я действительно услышал протяжные жалобные стоны, которые, казалось, не похожи были на вой ветра. Я поднялся и отправился со сторожем в церковь. Когда мы пришли туда и заперли за собой дверь, то услышали жалобные крики более отчетливо.
   К тому же определить, откуда раздаются эти звуки, было легко, поскольку дверь кладбища, которую сторож плохо за собой закрыл, опять открылась за ним. Итак, эти стоны шли действительно с кладбища.
   Мы зажгли два факела и направились к двери. Но пока мы подходили к ней, сквозной ветер, дувший снаружи внутрь, задувал их. Я понял, что тут нам с нашими факелами будет не пройти, а раз мы будем на кладбище, то нам не придется уже больше сражаться с ветром. Кроме факелов я велел зажечь еще и фонарь. Факелы наши потухли, но фонарь горел. Мы прошли пролив и, очутившись на кладбище, зажгли факелы, и ветер пощадил их.
   По мере того как мы продвигались, стоны замирали и в ту минуту, когда мы подошли к краю могилы, совсем замерли.
   Мы встряхнули наши факелы и осветили огромное отверстие, и среди костей на слое извести и земли, которыми их засыпали, барахталось что-то безобразное.
   Это что-то походило на человека.
   — Что с вами и что вам надо? — спросил я у этой тени.
   — Увы! — прошептала тень. — Я тот несчастный рабочий, который дал пощечину Генриху IV.
   — Но как ты сюда попал? — спросил я.
   — Вытащите меня сначала, господин Ленуар, потому что я умираю, а затем вы все узнаете.
   С того момента, когда страж мертвецов убедился, что имеет дело с живым, овладевший было им ужас исчез. Он уже приготовил лестницу, валявшуюся на траве кладбища, держал ее и ждал моего приказания.
   Я велел спустить лестницу в яму и предложил рабочему вылезать. Он дотащился до основания лестницы, но когда хотел встать и взобраться на ступеньки, то заметил, что у него сломаны одна нога и одна рука.
   Мы бросили ему веревку с глухой петлей; он завязал веревку под мышками.
   Другой конец веревки остался у меня; сторож спустился на несколько ступенек, и, благодаря двойной опоре, нам удалось вытащить живого из общества мертвецов.
   Едва только мы вытащили его из ямы, как он потерял сознание. Мы поднесли его к костру, положили на солому, а я послал сторожа за хирургом.
   Раньше, чем раненый пришел в сознание, сторож явился с доктором, и спасенный открыл глаза только во время операции. Когда перевязка окончилась, я поблагодарил хирурга, и так как я хотел узнать, по какой странной случайности рабочий очутился в королевской могиле, то отослал сторожа. Тот с радостью отправился спать после треволнений этой ночи, а я остался один с рабочим. Я присел на камень подле соломы, на которой он лежал против костра; дрожащее пламя последнего слабо освещало ту часть церкви, в которой мы находились, а все остальное погружено было в глубокий мрак, который казался тем глубже, чем освещеннее была наша сторона.
   Я расспросил тогда раненого, и вот что он мне рассказал. То, что я прогнал его, не огорчило его вовсе. У него были деньги в кармане, и он знал, что пока есть деньги, он не будет ни в чем нуждаться. Поэтому он отправился в кабак.
   Там он стал распивать бутылку, но на третьем стакане вошел хозяин.
   — Ты уже закончил? — спросил он.
   — А что? — ответил рабочий.
   — Я вот слышал, что это ты дал пощечину Генриху IV.
   — Ну так и что? Да, это я! — дерзко сказал рабочий. — Что же из того?
   — Что из того? А то, что я не хочу поить у себя такого мерзкого негодяя, как ты, который накличет проклятие на мой дом.
   — На твой дом? Твой дом — дом для всех; и раз я плачу, я у себя.
   — Да, но ты не заплатишь!
   — А почему?
   — Потому что я не возьму твоих денег! А так как ты не заплатишь, то ты уже будешь не у себя, а у меня, и так как ты будешь у меня, то я буду иметь право вышвырнуть тебя за дверь.
   — Да, если ты сильнее меня.
   — Если я не сильнее тебя, я позову своих молодцов.
   — А ну-ка позови, посмотрим!
   Хозяин позвал. На его зов прибежали уже заранее приготовленные молодцы с палками в руках, и рабочему пришлось уйти, хотя он и не прочь был протестовать.
   Он вышел, бродил некоторое время по городу и в час обеда зашел в трактир, в котором обыкновенно обедали рабочие. Он съел суп, когда вошли рабочие, окончившие дневную работу. Увидев его, они остановились у двери, позвали хозяина и объявили ему, что если этот человек будет у него обедать, они уйдут от него все, от первого до последнего.
   Трактирщик спросил, что сделал этот человек, чем заслужил такое всеобщее осуждение.
   Ему рассказали, что это — тот человек, который дал пощечину Генриху IV.
   — Если так, то убирайся отсюда! — сказал трактирщик, подойдя к нему. — И пусть все, что ты съел, будет для тебя отравой!
   У трактирщика сопротивляться было еще бесполезнее, чем у хозяина кабака. Проклятый всеми рабочий встал, грозя своим товарищам, которые отошли от него не из боязни угроз, которые он произносил, а из-за чувства отвращения к нему. Со злобой в душе он вышел, пробродил час по улицам Сен-Дени, богохульствуя и проклиная всех. В десять часов он отправился на свою квартиру.
   Сверх обыкновения двери дома были заперты.
   Он постучал. Привратник появился у окна.
   Так как ночь была темная, то он не мог узнать стучавшего.
   — Кто ты? — спросил он.
   Рабочий назвал себя.
   — А! — сказал привратник. — Это ты дал пощечину Генриху IV? Подожди!
   — Что? Чего мне ждать? — нетерпеливо сказал рабочий.
   В это время к его ногам полетел узел.
   — Что это такое? — спросил рабочий.
   — Это все твое имущество.
   — Как! Все мое имущество?
   — Да, иди спать, куда хочешь. Я не хочу, чтобы мой дом обрушился на мою голову.
   Взбешенный рабочий схватил камень и швырнул им в дверь.
   — Подожди же, — сказал привратник, — я разбужу твоих товарищей, и мы тогда посмотрим.
   Рабочий понял, что тут ничего хорошего ему не дождаться. Он ушел и, увидя в ста шагах открытую дверь, вошел под навес.
   Под навесом лежала солома, он лег на солому и заснул. В три четверти двенадцатого ему показалось, что кто-то его тронул за плечо. Он проснулся и увидел белую фигуру, похожую на женщину, которая делала ему знак следовать за ней.
   Он принял ее за одну из тех несчастных, которые всегда готовы предлагать убежище и себя тем, у кого есть чем заплатить, а так как уплатить за кровать и наслаждение ему было чем, и он предпочитал провести лучше ночь на кровати, чем валяться под навесом на соломе, то он встал и пошел за женщиной.
   Она шла некоторое время вдоль домов по левой стороне Большой улицы, перешла на другую сторону, повернула в переулок направо, продолжая делать знаки рабочему следовать за ней.
   Привыкший к таким ночным похождениям и знавший переулки, в которых, обыкновенно, живут этого сорта женщины, рабочий беспрекословно шел за ней и вошел в переулок.
   Переулок упирался в поле. Рабочий думал, что женщина живет в уединенном доме, и продолжал следовать за ней. Через сто шагов они перебрались через пролом в стене. Тут он поднял глаза и увидел перед собой старое аббатство Сен-Дени, исполинскую колокольню и слабо освещенные пламенем костра, возле которого бодрствовал сторож, окна.
   Он искал глазами женщину. Она исчезла.
   Он был на кладбище.
   Он хотел вернуться через тот же пролом, но ему показалось, что там сидит мрачное и угрожающее привидение Генриха IV.
   Привидение сделало шаг вперед, рабочий попятился на шаг назад.
   На четвертом или пятом шаге он оступился и упал навзничь в яму.
   И тогда ему показалось, что его окружили все короли, предшественники и потомки Генриха IV. Ему казалось, что они подняли над ним свои скипетры и жезлы правосудия, восклицая: «Горе святотатцу!» И тогда, по мере прикосновения этих жезлов правосудия и скипетров, тяжелых, как свинец, и горячих, как огонь, он почувствовал, как хрустят и ломаются его кости.
   В это-то время пробила полночь, и сторож услышал стоны.
   Я сделал все, что мог, чтобы успокоить несчастного. Но он сошел с ума, а после трехдневного бреда умер с криком: «Пощадите!».
   — Извините, — сказал доктор, — я не совсем понимаю вывода из вашего рассказа. Происшествие с вашим рабочим показывает, что он, переполненный всем случившимся с ним в течение дня, бродил ночью, отчасти в состоянии бодрствования, отчасти в состоянии сомнамбулизма. Во время своего блуждания он зашел на кладбище, и, смотря вверх, вместо того, чтобы смотреть под ноги, он упал в яму, где, вполне естественно, он при падении сломал себе руку и ногу. Вы ведь говорили о каком-то предсказании, которое исполнилось, а я во всем этом не вижу ни малейшего предсказания.
   — Подождите, доктор — сказал кавалер. — История, которую я рассказал и которая, вы совершенно правы, не больше, чем факт, ведет прямо к тому предсказанию, о котором я упомянул и которое составляло тайну.
   Это предсказание таково:
   20 января 1794 года после уничтожения гробницы Франциска I открыли гроб графини Фландрской, дочери Филиппа Длинного.
   То были последние гробницы, которые надо было осмотреть: все склепы были опустошены, все гробы открыты, все кости выброшены в яму.
   Последняя гробница была неизвестно чья. То была, вероятно, гробница кардинала Ретца, которого, говорят, похоронили в Сен-Дени.
   Закрыли почти все склепы: склеп Валуа, склеп Каролингов; оставалось закрыть на следующий день склеп Бурбонов.
   Сторож проводил последнюю ночь в этой церкви, в которой уже нечего было больше сторожить. Он получил разрешение спать и воспользовался им.
   В полночь его разбудили звуки органа и церковное пение. Он проснулся, протер глаза, повернул голову к клиросу, то есть туда, откуда слышалось пение.
   Тут он с удивлением увидел, что места на клиросе заняты монахами Сен-Дени; он увидел, что архиепископ служил у алтаря; он увидел, что катафалк освещен горящими свечами, а на катафалке лежит покров из золотой парчи, покрывающий, обыкновенно, только тела королей.
   Когда он проснулся, обедня кончалась, и начиналась похоронная служба.
   Скипетр, корона и жезл правосудия, положенные на красную бархатную подушку, переданы были герольдам, те передали их трем принцам.
   Скоро подошли, скорее скользя, чем шагая, и не издавая никакого шума, который могло бы подхватить малейшее эхо зала, придворные, которые приняли тело и отнесли его в склеп Бурбонов, который один был открыт, между тем как все другие были закрыты.
   Тогда спустился герольдмейстер и подозвал других герольдов для исполнения своих обязанностей.
   Герольдмейстер и герольды составляли группу из шести лиц.
   Из склепа герольдмейстер позвал первого герольда, тот спустился, неся шпоры; следом спустился второй, неся латные рукавицы; за ним спустился третий, неся щит; затем спустился четвертый, неся гербовый шлем; наконец, спустился пятый, неся кольчугу.
   Затем он позвал знаменосца, который нес знамя, капитанов швейцарцев, стрелков гвардии, двести придворных; великого конюшего, который нес королевскую саблю; первого камергера, несшего знамя Франции, главного церемониймейстера, перед которым прошли все церемониймейстеры двора и бросили свои белые жезлы в склеп, кланяясь трем принцам, которые несли корону, скипетр и жезл правосудия, по мере того, как они проходили. Наконец, три принца, в свою очередь, отнесли скипетр, жезл правосудия и корону.
   Тогда герольдмейстер воскликнул громким голосом три раза: «Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король!»
   Герольд, оставшийся на клиросе, три раза повторил этот возглас.
   Главный церемониймейстер сломал свой жезл в знак того, что жизнь королевского дома прервана и придворные короля должны думать о себе.
   Вслед этому затрубили трубы, заиграл орган.
   Затем трубы играли все слабее, орган звучал все тише, свет свечей бледнел, тела присутствовавших исчезли, и при последнем стоне органа и последнем звуке труб все исчезло.
   На другой день сторож в слезах рассказал о королевских похоронах, которые он видел, и на которых он, бедняга, один присутствовал, и предсказал, что разоренные гробницы будут поставлены на место и что, несмотря на декреты Конвента и на работу гильотины, Франция доживет до новой монархии, а в Сен-Дени будут новые короли.