Страница:
В ту же минуту бедная женщина, бледная и дрожащая, схватила меня за руку и вцепилась в меня, как хватается утопающий за обломок доски, чтобы спастись.
— Пусть ты дочь тетки Ледие, это твое дело, но у тебя нет пропуска, и ты должна пойти за нами на гауптвахту!
Женщина стиснула мою руку. Я ощутил в этом пожатии ее ужас и просьбу. Я понял.
Она назвала меня первым именем, пришедшим ей в голову, поэтому и я назвал ее именем, какое придумал.
— Как, это вы, моя бедная Соланж! — сказал я ей. — Что с вами случилось?
— А, вот видите, господа! — воскликнула она.
— Мне кажется, ты могла бы сказать: граждане.
— Послушайте, господин сержант, не моя вина, что я так говорю, — ответила молодая девушка, — моя мать работала у важных господ и приучила меня быть вежливой, и я усвоила эту, признаюсь, дурную аристократическую привычку. Что же делать, господин сержант, я не могу от нее отвыкнуть.
В этом ответе звучала незаметная ирония, которую понял только я. Я задавал себе вопрос, кто могла быть эта женщина. Невозможно было разрешить эту загадку.
Одно было несомненно: она не была дочерью прачки.
— Что со мной случилось, гражданин Альберт? — ответила она. — Вот что случилось! Представьте себе, я пошла отнести белье, хозяйки не было дома. Я ждала ее, чтобы получить деньги. Черт побери! По теперешним временам каждому нужны деньги. Наступила ночь, а я, полагая вернуться засветло, не взяла пропуска и попала к этим господам, извините, я хотела сказать гражданам, они спросили у меня пропуск, я сказала, что у меня его нет, они хотели отвести меня на гауптвахту. Я начала кричать, и тогда как раз вы подошли, мой знакомый, теперь я успокоилась. Я сказала себе: так как господин Альберт знает, что меня зовут Соланж, он знает, что я дочь тетки Ледие, он поручится за меня, не правда ли, господин Альберт?
— Конечно, я ручаюсь за вас.
— Хорошо, — сказал начальник патруля. — А кто за вас поручится, господин франт?
— Дантон. С тебя этого довольно? Как вы думаете, он настоящий патриот?
— А, если Дантон за тебя ручается, то против этого ничего нельзя сказать.
— Вот. Сегодня день заседания в клубе Кордельеров, идем туда.
— Идем туда, — сказал сержант. — Граждане санкюлоты, вперед, марш!
Клуб Кордельеров находился в старом монастыре Кордельеров, на улице Обсерванс. Через минуту мы дошли туда. Подойдя к двери, я достал лист бумаги из моего портфеля, написал карандашом несколько слов, передал сержанту и попросил его отнести Дантону. Мы ж остались под охраной капрала и патруля.
Сержант вошел в клуб и вернулся с Дантоном.
— Что это, — сказал он, — тебя арестовали, тебя? Тебя, моего друга и друга Камиля! Тебя, лучшего из существующих республиканцев! Позвольте, гражданин сержант, — прибавил он, обращаясь к начальнику санкюлотов, — я ручаюсь за него. Этого довольно?
— Ты ручаешься за него. А кто поручится за нее, — возразил упорный сержант.
— За нее? О ком говоришь ты?
— Об этой женщине, черт побери!
— За него, за нее, за всех, кто с ним, доволен ты?
— Да, я доволен, — сказал сержант, — особенно доволен тем, что повидал тебя.
— А, черт возьми! Это удовольствие я могу доставить тебе даром. Смотри на меня, сколько хочешь, пока я с тобой.
— Благодарю. Отстаивай, как ты это делал до сих пор, интересы народа и будь уверен, народ будет тебе признателен.
— О да, конечно! Я на это рассчитываю! — сказал Дантон.
— Можешь ты пожать мне руку? — продолжал сержант.
— Отчего же нет!
И Дантон подал ему руку.
— Да здравствует Дантон! — закричал сержант.
— Да здравствует Дантон! — повторил патруль.
И патруль ушел под командой своего начальника. В десяти шагах он обернулся и, размахивая своей красной шапкой, закричал еще раз: «Да здравствует Дантон!» И его люди повторили за ним этот возглас.
Я хотел поблагодарить Дантона, но в это время его несколько раз окликнули по имени из помещения клуба.
— Дантон! Дантон! — кричало несколько голосов. — На трибуну!
— Извини, мой милый, — сказал он мне, — ты слышишь… жму руку и ухожу. Я подал сержанту правую руку, тебе подаю левую. Кто знает? У благородного патриота может быть чесотка.
И, повернувшись, сказал:
— Иду! — Он сказал это тем мощным голосом, который поднимал и успокаивал бурную толпу на улице. — Иду, подождите!
Он ушел в помещение клуба.
Я остался у дверей один с незнакомкой.
— Теперь, сударыня, — сказал я, — куда проводить вас? Я к вашим услугам.
— Ну, к тетке Ледие, — ответила она со смехом. — Вы ведь знаете, она моя мать.
— Но где она живет, тетка Ледие?
— Улица Феру, номер 24.
— Пойдемте к тетке Ледие на улицу Феру, номер 24.
Мы пошли по улице Фоссе-Монсие-де-Пренс до улицы Фоссе-сен-Жермен, по улице Пети-Лион, потом по площади Сен-Сюльпис на улицу Феру.
Всю дорогу мы шли, не обменявшись ни словом. Только теперь, при свете луны, которая взошла во всей своей красе, я мог свободно ее рассмотреть.
То была прелестная особа, двадцати или двадцати двух лет, брюнетка с голубыми глазами, скорее умными, чем грустными. Нос был прямой и тонко очерчен, насмешливые губы, зубы, как жемчуг, руки королевы, ножки ребенка, и все это в вульгарном костюме тетки Ледие носило аристократический отпечаток, что и могло вызвать сомнения храброго сержанта и его воинственного патруля.
Мы подошли к двери, остановились и некоторое время молча смотрели друг на друга.
— Ну, что вы мне скажете, мой милый господин Альберт? — сказала мне, улыбаясь, незнакомка.
— Я хочу вам сказать, моя милая мадемуазель Соланж, что не стоило встречаться для того, чтобы так скоро расстаться.
— Я прошу у вас тысячу извинений, очень стоило. Если бы я вас не встретила, меня отвели бы на гауптвахту, узнали бы там, что я не дочь тетки Ледие, открыли бы, что я — аристократка, и отрезали бы, вероятно, голову.
— Итак, вы сознаетесь, что вы аристократка?
— Я ни в чем не сознаюсь.
— Хорошо, скажите мне, по крайней мере, ваше имя?
— Соланж.
— Вы же знаете, я случайно назвал вас так, это не ваше настоящее имя.
— Ну, что же! Мне оно нравится, и я оставляю его за собой, для вас по крайней мере.
— Зачем вам сохранять его для меня, когда нам не предстоит больше встретиться?
— Я этого не говорю. Я говорю только, что если мы и увидимся, то совсем лишнее вам знать, как меня зовут, как и мне лишнее знать, как вас зовут. Я вас назвала Альбертом, и называйтесь так, а я останусь Соланж.
— Хорошо, пусть будет так, но послушайте меня, Соланж.
— Я слушаю, Альберт, — отвечала она.
— Вы — аристократка, вы сознаетесь?
— Если бы я в этом и не созналась, вы это и сами узнали бы, не правда ли? Стало быть, мое признание теряет значение.
— И вас преследуют потому, что вы аристократка?
— Нечто в этом роде.
— И вы скрываетесь от преследований?
— На улице Феру, номер 24, у тетки Ледие, муж которой был кучером у моего отца. Вы видите, у меня нет тайн от вас.
— А ваш отец?
— У меня нет тайн от вас, мой милый господин Альберт, пока дело касается меня, но тайны моего отца — не мои. Мой отец тоже скрывается, выжидая случая, чтобы эмигрировать. Вот все, что я могу вам сказать.
— А вы, что вы думаете делать?
— Уехать с моим отцом, если это будет возможно. Если это окажется невозможным, то он уедет один, а я потом присоединюсь к нему.
— И сегодня вечером, когда вас арестовали, вы возвращались к себе после свидания с отцом?
— Да, я возвращалась оттуда.
— Слушайте, милая Соланж.
— Я слушаю.
— Вы видели, что случилось сегодня вечером?
— Да, и это дало мне возможность убедиться в вашем положении.
— О, к сожалению, положение мое невелико. Однако — же у меня есть друзья.
— Я познакомилась сегодня с одним из них.
— И вы знаете, что этот человек из очень влиятельных в настоящее время.
— Вы можете воспользоваться этим влиянием и посодействовать бегству моего отца?
— Нет, я сохраню его для вас.
— А для моего отца?
— Для вашего отца у меня найдется другое средство.
— У вас есть другое средство! — воскликнула Соланж, схватив меня за руки и тревожно вглядываясь в меня.
— Если я спасу вашего отца, сохраните ли вы добрую память обо мне?
— О, я буду вам признательна всю мою жизнь.
И она произнесла эти слова с восхитительным выражением этой будущей признательности.
Затем, посмотрев на меня умоляющим взором, спросила:
— И вы этим удовлетворитесь?
— Да, — ответил я.
— Итак, я не ошиблась, у вас благородное сердце. Благодарю вас от имени отца и от своего имени, и если бы даже вам не удалось ничего сделать для меня в будущем, я буду признательна вам за прошлое.
— Когда мы увидимся, Соланж?
— А когда вам нужно увидеть меня?
— Завтра, надеюсь, я смогу сообщить вам кое-что приятное.
— Хорошо! Увидимся завтра.
— Где?
— Здесь, если угодно.
— Здесь, на улице?
— Боже мой! Вы увидите, что это самое безопасное место. Вот уже полчаса, как мы болтаем у этих дверей, а никто еще здесь не прошел.
— Отчего же мне не прийти к вам, или почему вы не можете прийти ко мне?
— Потому что, если вы придете ко мне, то вы скомпрометируете тех добрых людей, которые дали мне убежище, а если я пойду к вам, я скомпрометирую вас.
— Ну хорошо! Я возьму пропуск у одной моей родственницы и передам его вам.
— Да, для того, чтобы гильотинировать вашу родственницу, если я буду случайно арестована.
— Вы правы, я принесу вам пропуск на имя Соланж.
— Чудесно! Вы увидите, скоро Соланж будет моим единственным, настоящим именем.
— В котором часу?
— В тот самый час, когда мы встретились сегодня. В десять часов, если угодно.
— Хорошо, в десять часов.
— А как мы встретимся?
— О, это нетрудно. В десять часов без пяти минут вы подойдете к двери, в десять часов я выйду.
— Итак, завтра в десять часов, милая Соланж?
— Завтра в десять часов, милый Альберт.
Я хотел поцеловать ее руку, она подставила лоб.
На другой день вечером, в половине десятого я был на улице. В три четверти десятого Соланж открыла дверь. Каждый из нас явился раньше назначенного времени. Я бросился к ней навстречу.
— Я вижу у вас хорошие вести, — сказала она, улыбаясь.
— Отличные! Во-первых, вот вам пропуск.
— Во-первых, о моем отце!
И она оттолкнула пропуск.
— Ваш отец спасен, если он пожелает.
— Если он пожелает, говорите вы? А что он должен для этого сделать?
— Нужно, чтобы он доверился мне.
— Это уже сделано.
— Вы его видели?
— Да.
— Вы опять подвергали себя риску?
— А что же делать! Это нужно, и да хранит меня Бог!
— Вы все сказали вашему отцу?
— Я сказала ему, что вчера вы спасли мне жизнь и завтра, быть может, спасете его жизнь.
— Завтра, да, именно завтра, если он пожелает, я спасу ему жизнь.
— Каким образом? Скажите. Говорите! Какая бы оказалась чудная наша встреча, если все это удастся сделать!
— Только… — сказал я нерешительно.
— Ну?
— Вам нельзя будет ехать с ним.
— Я же вам сказала, что мое решение уже на этот счет принято.
— К тому же я уверен, что немного погодя я смогу достать вам паспорт.
— Будем говорить о моем отце, а обо мне потом.
— Хорошо! Я вам сказал, у меня есть друзья, не так ли?
— Да.
— Я видел одного из них.
— И что же?
— Вы знаете этого человека по имени, имя его — гарантия храбрости, лояльности и чести.
— И это имя?
— Марсо.
— Господин Марсо?
— Да.
— Вы правы, если этот человек обещал, то он сдержит слово.
— Ну да! Он обещал.
— Боже! Какое вы мне приносите счастье! Ну скажите, что он обещал?
— Он обещал помочь нам.
— Каким образом?
— Очень простым образом. Клебер назначил его главнокомандующим западной армии. Он уезжает завтра вечером.
— Завтра вечером? Но мы не успеем ничего приготовить!
— Нам нечего приготовлять.
— Я не понимаю.
— Он возьмет вашего отца.
— Моего отца!
— Да, в качестве секретаря. Когда они приедут в Вандею, ваш отец даст честное слово, что он не будет служить в войсках против Франции, и ночью он перейдет в Вандейский лагерь. Из Вандеи он отправится в Бретань и затем в Англию. Как только он устроится в Лондоне, он уведомит вас, я достану вам паспорт, и вы отправитесь к нему в Лондон.
— Завтра! — воскликнула Соланж. — Завтра мой отец уедет!
— Но нам нельзя терять время.
— Но отец не знает об этом.
— Предупредите его.
— Сегодня вечером?
— Да, сегодня вечером.
— Но как это сделать теперь, в этот час?
— У вас пропуск, и вот вам моя рука.
— Да, правда. Мой пропуск!
Я вручил его ей. Она положила его за корсаж.
— Теперь вашу руку.
Я дал ей свою руку, и мы отправились.
Мы дошли до площади Таран, то есть до того места, где я встретил ее накануне.
— Подождите меня здесь, — сказала она.
Я поклонился и стал ждать.
Она исчезла за углом древнего отеля Малиньон.
Через четверть часа она вернулась.
— Пойдемте, отец хочет повидаться с вами и поблагодарить вас.
Она взяла меня под руку, и мы пошли на улицу Гильом, против отеля Мортемар.
Подойдя к дому, она вынула из кармана ключ, открыла маленькую боковую дверь, взяла меня за руку, провела на второй этаж и постучала особым образом.
Человек, лет сорока восьми или пятидесяти, открыл дверь. Он был одет как рабочий и, по-видимому, занимался переплетным ремеслом.
— Сударь, — сказал он, — провидение послало нам вас, и я смотрю на вас как на посла провидения. Правда ли, что вы можете меня спасти, а главное, что вы хотите меня спасти?
Я все рассказал ему. Я сказал, что Марсо поручил мне привести его к нему в качестве секретаря и требует от него лишь одно обещание: не сражаться против Франции.
— Я охотно даю вам это обещание и повторю его ему.
— Благодарю вас от его и моего имени.
— Но когда уезжает Марсо?
— Завтра.
— Должен ли я отправиться к нему сегодня ночью?
— Когда вам угодно. Он будет вас ждать.
Отец и дочь переглянулись.
— Я полагаю, отец, что было бы благоразумнее отправиться к нему сегодня вечером, — сказала Соланж.
— Хорошо. Но если меня остановят, у меня нет пропуска.
— Вот мой пропуск.
— А вы?
— О, меня знают.
— Где живет Марсо?
— По Университетской улице, дом 40, у своей сестры, мадемуазель Дегравие-Марсо.
— Вы пойдете со мной?
— Я пойду за вами для того, чтобы, когда вы войдете в дом, отвести мадемуазель домой.
— А как узнает Марсо, что я именно то лицо, о котором вы говорили?
— Вы передадите ему эту трехцветную кокарду как знак признательности.
— А чем я могу отблагодарить моего спасителя?
— Вы предоставите мне спасение вашей дочери, как она вверила мне ваше спасение.
— Идем.
Он надел шляпу и потушил огонь.
Мы спустились при свете луны, светившей в окна лестницы.
У двери он взял под руку дочь, пошел в правую сторону и по улице Сен-Пер направился на Университетскую улицу. Я шел сзади в десяти шагах.
Мы дошли до дома 40, никого не встретив. Я подошел к ним.
— Это хорошее предзнаменование, — сказал я, — теперь хотите ли вы, чтобы я подождал или чтобы я пошел с вами?
— Нет, не компрометируйте себя больше, ждите здесь мою дочь.
Я поклонился.
— Еще раз благодарю вас и до свидания, — сказал он, держа меня за руку. — Нет слов, чтобы выразить вам те чувства признательности, которые я питаю к вам. Надеюсь, что Бог поможет мне когда-нибудь высказать вам всю мою признательность.
Он вошел. Соланж пошла за ним. Она также, прежде чем войти, пожала мне руку.
Через десять минут дверь открылась.
— Ну, что? — сказал я.
— Ну! — воскликнула она. — Ваш друг достоин быть вашим другом. Он так же деликатен, как и вы. Он понимает, что я буду счастлива, если смогу остаться с отцом до его отъезда. Его сестра устроит мне постель в своей комнате. Завтра в три часа пополудни мой отец будет вне всякой опасности. Завтра, в десять часов вечера, как и сегодня, если вас интересует получить благодарность от дочери, которая вам обязана спасением отца, приходите на улицу Феру.
— О, конечно, я приду. Ваш отец ничего не поручил вам передать мне?
— Он просил передать вам ваш пропуск, поблагодарить вас и просить прислать меня к нему как можно скорее.
— Это я устрою, когда вам будет угодно, Соланж, — ответил я с грустью.
— Надо будет еще узнать, куда я должна буду ехать к отцу, — сказала она. — О, вы еще не скоро отделаетесь от меня.
Я взял ее руку и прижал к своему сердцу.
Но она подставила мне, как и накануне, свой лоб.
— До завтра, — сказала она.
И, прикоснувшись губами к ее лбу, я не только прижал к сердцу ее руку, я прижал трепещущую грудь и ее бьющееся сердце.
Я шел домой, у меня на душе было весело, как никогда. Было ли то сознание доброго поступка, который я совершил, или я уже полюбил это очаровательное создание, не знаю.
Не знаю, спал ли я или бодрствовал: во мне как бы жила вся гармония природы. Ночь тянулась бесконечно, день был длинен; я хотел, чтобы время летело и хотел задержать его, чтобы не потерять ни минуты из тех дней, какие мне остается пережить.
На другой день в девять часов я был на улице Феру. В половине десятого появилась Соланж.
Она подошла ко мне и обняла меня.
— Спасен! — сказала она. — Мой отец спасен, и вам я обязана его спасением! О, как я люблю вас!
Через две недели Соланж получила письмо, в котором сообщалось, что ее отец в Англии.
На другой день я принес ей паспорт.
Взяв паспорт, Соланж залилась слезами.
— Вы меня не любите! — сказала она.
— Я вас люблю больше жизни, — ответил я. — Я дал слово вашему отцу, и прежде всего я должен сдержать слово.
— Тогда, — сказала она, — я не сдержу своего слова. — Если у тебя хватает духу отпустить меня, то я, Альберт, не в состоянии покинуть тебя.
Увы! Она осталась.
— Пусть ты дочь тетки Ледие, это твое дело, но у тебя нет пропуска, и ты должна пойти за нами на гауптвахту!
Женщина стиснула мою руку. Я ощутил в этом пожатии ее ужас и просьбу. Я понял.
Она назвала меня первым именем, пришедшим ей в голову, поэтому и я назвал ее именем, какое придумал.
— Как, это вы, моя бедная Соланж! — сказал я ей. — Что с вами случилось?
— А, вот видите, господа! — воскликнула она.
— Мне кажется, ты могла бы сказать: граждане.
— Послушайте, господин сержант, не моя вина, что я так говорю, — ответила молодая девушка, — моя мать работала у важных господ и приучила меня быть вежливой, и я усвоила эту, признаюсь, дурную аристократическую привычку. Что же делать, господин сержант, я не могу от нее отвыкнуть.
В этом ответе звучала незаметная ирония, которую понял только я. Я задавал себе вопрос, кто могла быть эта женщина. Невозможно было разрешить эту загадку.
Одно было несомненно: она не была дочерью прачки.
— Что со мной случилось, гражданин Альберт? — ответила она. — Вот что случилось! Представьте себе, я пошла отнести белье, хозяйки не было дома. Я ждала ее, чтобы получить деньги. Черт побери! По теперешним временам каждому нужны деньги. Наступила ночь, а я, полагая вернуться засветло, не взяла пропуска и попала к этим господам, извините, я хотела сказать гражданам, они спросили у меня пропуск, я сказала, что у меня его нет, они хотели отвести меня на гауптвахту. Я начала кричать, и тогда как раз вы подошли, мой знакомый, теперь я успокоилась. Я сказала себе: так как господин Альберт знает, что меня зовут Соланж, он знает, что я дочь тетки Ледие, он поручится за меня, не правда ли, господин Альберт?
— Конечно, я ручаюсь за вас.
— Хорошо, — сказал начальник патруля. — А кто за вас поручится, господин франт?
— Дантон. С тебя этого довольно? Как вы думаете, он настоящий патриот?
— А, если Дантон за тебя ручается, то против этого ничего нельзя сказать.
— Вот. Сегодня день заседания в клубе Кордельеров, идем туда.
— Идем туда, — сказал сержант. — Граждане санкюлоты, вперед, марш!
Клуб Кордельеров находился в старом монастыре Кордельеров, на улице Обсерванс. Через минуту мы дошли туда. Подойдя к двери, я достал лист бумаги из моего портфеля, написал карандашом несколько слов, передал сержанту и попросил его отнести Дантону. Мы ж остались под охраной капрала и патруля.
Сержант вошел в клуб и вернулся с Дантоном.
— Что это, — сказал он, — тебя арестовали, тебя? Тебя, моего друга и друга Камиля! Тебя, лучшего из существующих республиканцев! Позвольте, гражданин сержант, — прибавил он, обращаясь к начальнику санкюлотов, — я ручаюсь за него. Этого довольно?
— Ты ручаешься за него. А кто поручится за нее, — возразил упорный сержант.
— За нее? О ком говоришь ты?
— Об этой женщине, черт побери!
— За него, за нее, за всех, кто с ним, доволен ты?
— Да, я доволен, — сказал сержант, — особенно доволен тем, что повидал тебя.
— А, черт возьми! Это удовольствие я могу доставить тебе даром. Смотри на меня, сколько хочешь, пока я с тобой.
— Благодарю. Отстаивай, как ты это делал до сих пор, интересы народа и будь уверен, народ будет тебе признателен.
— О да, конечно! Я на это рассчитываю! — сказал Дантон.
— Можешь ты пожать мне руку? — продолжал сержант.
— Отчего же нет!
И Дантон подал ему руку.
— Да здравствует Дантон! — закричал сержант.
— Да здравствует Дантон! — повторил патруль.
И патруль ушел под командой своего начальника. В десяти шагах он обернулся и, размахивая своей красной шапкой, закричал еще раз: «Да здравствует Дантон!» И его люди повторили за ним этот возглас.
Я хотел поблагодарить Дантона, но в это время его несколько раз окликнули по имени из помещения клуба.
— Дантон! Дантон! — кричало несколько голосов. — На трибуну!
— Извини, мой милый, — сказал он мне, — ты слышишь… жму руку и ухожу. Я подал сержанту правую руку, тебе подаю левую. Кто знает? У благородного патриота может быть чесотка.
И, повернувшись, сказал:
— Иду! — Он сказал это тем мощным голосом, который поднимал и успокаивал бурную толпу на улице. — Иду, подождите!
Он ушел в помещение клуба.
Я остался у дверей один с незнакомкой.
— Теперь, сударыня, — сказал я, — куда проводить вас? Я к вашим услугам.
— Ну, к тетке Ледие, — ответила она со смехом. — Вы ведь знаете, она моя мать.
— Но где она живет, тетка Ледие?
— Улица Феру, номер 24.
— Пойдемте к тетке Ледие на улицу Феру, номер 24.
Мы пошли по улице Фоссе-Монсие-де-Пренс до улицы Фоссе-сен-Жермен, по улице Пети-Лион, потом по площади Сен-Сюльпис на улицу Феру.
Всю дорогу мы шли, не обменявшись ни словом. Только теперь, при свете луны, которая взошла во всей своей красе, я мог свободно ее рассмотреть.
То была прелестная особа, двадцати или двадцати двух лет, брюнетка с голубыми глазами, скорее умными, чем грустными. Нос был прямой и тонко очерчен, насмешливые губы, зубы, как жемчуг, руки королевы, ножки ребенка, и все это в вульгарном костюме тетки Ледие носило аристократический отпечаток, что и могло вызвать сомнения храброго сержанта и его воинственного патруля.
Мы подошли к двери, остановились и некоторое время молча смотрели друг на друга.
— Ну, что вы мне скажете, мой милый господин Альберт? — сказала мне, улыбаясь, незнакомка.
— Я хочу вам сказать, моя милая мадемуазель Соланж, что не стоило встречаться для того, чтобы так скоро расстаться.
— Я прошу у вас тысячу извинений, очень стоило. Если бы я вас не встретила, меня отвели бы на гауптвахту, узнали бы там, что я не дочь тетки Ледие, открыли бы, что я — аристократка, и отрезали бы, вероятно, голову.
— Итак, вы сознаетесь, что вы аристократка?
— Я ни в чем не сознаюсь.
— Хорошо, скажите мне, по крайней мере, ваше имя?
— Соланж.
— Вы же знаете, я случайно назвал вас так, это не ваше настоящее имя.
— Ну, что же! Мне оно нравится, и я оставляю его за собой, для вас по крайней мере.
— Зачем вам сохранять его для меня, когда нам не предстоит больше встретиться?
— Я этого не говорю. Я говорю только, что если мы и увидимся, то совсем лишнее вам знать, как меня зовут, как и мне лишнее знать, как вас зовут. Я вас назвала Альбертом, и называйтесь так, а я останусь Соланж.
— Хорошо, пусть будет так, но послушайте меня, Соланж.
— Я слушаю, Альберт, — отвечала она.
— Вы — аристократка, вы сознаетесь?
— Если бы я в этом и не созналась, вы это и сами узнали бы, не правда ли? Стало быть, мое признание теряет значение.
— И вас преследуют потому, что вы аристократка?
— Нечто в этом роде.
— И вы скрываетесь от преследований?
— На улице Феру, номер 24, у тетки Ледие, муж которой был кучером у моего отца. Вы видите, у меня нет тайн от вас.
— А ваш отец?
— У меня нет тайн от вас, мой милый господин Альберт, пока дело касается меня, но тайны моего отца — не мои. Мой отец тоже скрывается, выжидая случая, чтобы эмигрировать. Вот все, что я могу вам сказать.
— А вы, что вы думаете делать?
— Уехать с моим отцом, если это будет возможно. Если это окажется невозможным, то он уедет один, а я потом присоединюсь к нему.
— И сегодня вечером, когда вас арестовали, вы возвращались к себе после свидания с отцом?
— Да, я возвращалась оттуда.
— Слушайте, милая Соланж.
— Я слушаю.
— Вы видели, что случилось сегодня вечером?
— Да, и это дало мне возможность убедиться в вашем положении.
— О, к сожалению, положение мое невелико. Однако — же у меня есть друзья.
— Я познакомилась сегодня с одним из них.
— И вы знаете, что этот человек из очень влиятельных в настоящее время.
— Вы можете воспользоваться этим влиянием и посодействовать бегству моего отца?
— Нет, я сохраню его для вас.
— А для моего отца?
— Для вашего отца у меня найдется другое средство.
— У вас есть другое средство! — воскликнула Соланж, схватив меня за руки и тревожно вглядываясь в меня.
— Если я спасу вашего отца, сохраните ли вы добрую память обо мне?
— О, я буду вам признательна всю мою жизнь.
И она произнесла эти слова с восхитительным выражением этой будущей признательности.
Затем, посмотрев на меня умоляющим взором, спросила:
— И вы этим удовлетворитесь?
— Да, — ответил я.
— Итак, я не ошиблась, у вас благородное сердце. Благодарю вас от имени отца и от своего имени, и если бы даже вам не удалось ничего сделать для меня в будущем, я буду признательна вам за прошлое.
— Когда мы увидимся, Соланж?
— А когда вам нужно увидеть меня?
— Завтра, надеюсь, я смогу сообщить вам кое-что приятное.
— Хорошо! Увидимся завтра.
— Где?
— Здесь, если угодно.
— Здесь, на улице?
— Боже мой! Вы увидите, что это самое безопасное место. Вот уже полчаса, как мы болтаем у этих дверей, а никто еще здесь не прошел.
— Отчего же мне не прийти к вам, или почему вы не можете прийти ко мне?
— Потому что, если вы придете ко мне, то вы скомпрометируете тех добрых людей, которые дали мне убежище, а если я пойду к вам, я скомпрометирую вас.
— Ну хорошо! Я возьму пропуск у одной моей родственницы и передам его вам.
— Да, для того, чтобы гильотинировать вашу родственницу, если я буду случайно арестована.
— Вы правы, я принесу вам пропуск на имя Соланж.
— Чудесно! Вы увидите, скоро Соланж будет моим единственным, настоящим именем.
— В котором часу?
— В тот самый час, когда мы встретились сегодня. В десять часов, если угодно.
— Хорошо, в десять часов.
— А как мы встретимся?
— О, это нетрудно. В десять часов без пяти минут вы подойдете к двери, в десять часов я выйду.
— Итак, завтра в десять часов, милая Соланж?
— Завтра в десять часов, милый Альберт.
Я хотел поцеловать ее руку, она подставила лоб.
На другой день вечером, в половине десятого я был на улице. В три четверти десятого Соланж открыла дверь. Каждый из нас явился раньше назначенного времени. Я бросился к ней навстречу.
— Я вижу у вас хорошие вести, — сказала она, улыбаясь.
— Отличные! Во-первых, вот вам пропуск.
— Во-первых, о моем отце!
И она оттолкнула пропуск.
— Ваш отец спасен, если он пожелает.
— Если он пожелает, говорите вы? А что он должен для этого сделать?
— Нужно, чтобы он доверился мне.
— Это уже сделано.
— Вы его видели?
— Да.
— Вы опять подвергали себя риску?
— А что же делать! Это нужно, и да хранит меня Бог!
— Вы все сказали вашему отцу?
— Я сказала ему, что вчера вы спасли мне жизнь и завтра, быть может, спасете его жизнь.
— Завтра, да, именно завтра, если он пожелает, я спасу ему жизнь.
— Каким образом? Скажите. Говорите! Какая бы оказалась чудная наша встреча, если все это удастся сделать!
— Только… — сказал я нерешительно.
— Ну?
— Вам нельзя будет ехать с ним.
— Я же вам сказала, что мое решение уже на этот счет принято.
— К тому же я уверен, что немного погодя я смогу достать вам паспорт.
— Будем говорить о моем отце, а обо мне потом.
— Хорошо! Я вам сказал, у меня есть друзья, не так ли?
— Да.
— Я видел одного из них.
— И что же?
— Вы знаете этого человека по имени, имя его — гарантия храбрости, лояльности и чести.
— И это имя?
— Марсо.
— Господин Марсо?
— Да.
— Вы правы, если этот человек обещал, то он сдержит слово.
— Ну да! Он обещал.
— Боже! Какое вы мне приносите счастье! Ну скажите, что он обещал?
— Он обещал помочь нам.
— Каким образом?
— Очень простым образом. Клебер назначил его главнокомандующим западной армии. Он уезжает завтра вечером.
— Завтра вечером? Но мы не успеем ничего приготовить!
— Нам нечего приготовлять.
— Я не понимаю.
— Он возьмет вашего отца.
— Моего отца!
— Да, в качестве секретаря. Когда они приедут в Вандею, ваш отец даст честное слово, что он не будет служить в войсках против Франции, и ночью он перейдет в Вандейский лагерь. Из Вандеи он отправится в Бретань и затем в Англию. Как только он устроится в Лондоне, он уведомит вас, я достану вам паспорт, и вы отправитесь к нему в Лондон.
— Завтра! — воскликнула Соланж. — Завтра мой отец уедет!
— Но нам нельзя терять время.
— Но отец не знает об этом.
— Предупредите его.
— Сегодня вечером?
— Да, сегодня вечером.
— Но как это сделать теперь, в этот час?
— У вас пропуск, и вот вам моя рука.
— Да, правда. Мой пропуск!
Я вручил его ей. Она положила его за корсаж.
— Теперь вашу руку.
Я дал ей свою руку, и мы отправились.
Мы дошли до площади Таран, то есть до того места, где я встретил ее накануне.
— Подождите меня здесь, — сказала она.
Я поклонился и стал ждать.
Она исчезла за углом древнего отеля Малиньон.
Через четверть часа она вернулась.
— Пойдемте, отец хочет повидаться с вами и поблагодарить вас.
Она взяла меня под руку, и мы пошли на улицу Гильом, против отеля Мортемар.
Подойдя к дому, она вынула из кармана ключ, открыла маленькую боковую дверь, взяла меня за руку, провела на второй этаж и постучала особым образом.
Человек, лет сорока восьми или пятидесяти, открыл дверь. Он был одет как рабочий и, по-видимому, занимался переплетным ремеслом.
— Сударь, — сказал он, — провидение послало нам вас, и я смотрю на вас как на посла провидения. Правда ли, что вы можете меня спасти, а главное, что вы хотите меня спасти?
Я все рассказал ему. Я сказал, что Марсо поручил мне привести его к нему в качестве секретаря и требует от него лишь одно обещание: не сражаться против Франции.
— Я охотно даю вам это обещание и повторю его ему.
— Благодарю вас от его и моего имени.
— Но когда уезжает Марсо?
— Завтра.
— Должен ли я отправиться к нему сегодня ночью?
— Когда вам угодно. Он будет вас ждать.
Отец и дочь переглянулись.
— Я полагаю, отец, что было бы благоразумнее отправиться к нему сегодня вечером, — сказала Соланж.
— Хорошо. Но если меня остановят, у меня нет пропуска.
— Вот мой пропуск.
— А вы?
— О, меня знают.
— Где живет Марсо?
— По Университетской улице, дом 40, у своей сестры, мадемуазель Дегравие-Марсо.
— Вы пойдете со мной?
— Я пойду за вами для того, чтобы, когда вы войдете в дом, отвести мадемуазель домой.
— А как узнает Марсо, что я именно то лицо, о котором вы говорили?
— Вы передадите ему эту трехцветную кокарду как знак признательности.
— А чем я могу отблагодарить моего спасителя?
— Вы предоставите мне спасение вашей дочери, как она вверила мне ваше спасение.
— Идем.
Он надел шляпу и потушил огонь.
Мы спустились при свете луны, светившей в окна лестницы.
У двери он взял под руку дочь, пошел в правую сторону и по улице Сен-Пер направился на Университетскую улицу. Я шел сзади в десяти шагах.
Мы дошли до дома 40, никого не встретив. Я подошел к ним.
— Это хорошее предзнаменование, — сказал я, — теперь хотите ли вы, чтобы я подождал или чтобы я пошел с вами?
— Нет, не компрометируйте себя больше, ждите здесь мою дочь.
Я поклонился.
— Еще раз благодарю вас и до свидания, — сказал он, держа меня за руку. — Нет слов, чтобы выразить вам те чувства признательности, которые я питаю к вам. Надеюсь, что Бог поможет мне когда-нибудь высказать вам всю мою признательность.
Он вошел. Соланж пошла за ним. Она также, прежде чем войти, пожала мне руку.
Через десять минут дверь открылась.
— Ну, что? — сказал я.
— Ну! — воскликнула она. — Ваш друг достоин быть вашим другом. Он так же деликатен, как и вы. Он понимает, что я буду счастлива, если смогу остаться с отцом до его отъезда. Его сестра устроит мне постель в своей комнате. Завтра в три часа пополудни мой отец будет вне всякой опасности. Завтра, в десять часов вечера, как и сегодня, если вас интересует получить благодарность от дочери, которая вам обязана спасением отца, приходите на улицу Феру.
— О, конечно, я приду. Ваш отец ничего не поручил вам передать мне?
— Он просил передать вам ваш пропуск, поблагодарить вас и просить прислать меня к нему как можно скорее.
— Это я устрою, когда вам будет угодно, Соланж, — ответил я с грустью.
— Надо будет еще узнать, куда я должна буду ехать к отцу, — сказала она. — О, вы еще не скоро отделаетесь от меня.
Я взял ее руку и прижал к своему сердцу.
Но она подставила мне, как и накануне, свой лоб.
— До завтра, — сказала она.
И, прикоснувшись губами к ее лбу, я не только прижал к сердцу ее руку, я прижал трепещущую грудь и ее бьющееся сердце.
Я шел домой, у меня на душе было весело, как никогда. Было ли то сознание доброго поступка, который я совершил, или я уже полюбил это очаровательное создание, не знаю.
Не знаю, спал ли я или бодрствовал: во мне как бы жила вся гармония природы. Ночь тянулась бесконечно, день был длинен; я хотел, чтобы время летело и хотел задержать его, чтобы не потерять ни минуты из тех дней, какие мне остается пережить.
На другой день в девять часов я был на улице Феру. В половине десятого появилась Соланж.
Она подошла ко мне и обняла меня.
— Спасен! — сказала она. — Мой отец спасен, и вам я обязана его спасением! О, как я люблю вас!
Через две недели Соланж получила письмо, в котором сообщалось, что ее отец в Англии.
На другой день я принес ей паспорт.
Взяв паспорт, Соланж залилась слезами.
— Вы меня не любите! — сказала она.
— Я вас люблю больше жизни, — ответил я. — Я дал слово вашему отцу, и прежде всего я должен сдержать слово.
— Тогда, — сказала она, — я не сдержу своего слова. — Если у тебя хватает духу отпустить меня, то я, Альберт, не в состоянии покинуть тебя.
Увы! Она осталась.
Глава седьмая. АЛЬБЕРТ
Как и в начале, так и теперь, во время рассказа Ледрю, царило молчание.
Молчание еще большее, так как все чувствовали, что рассказ подходит к концу, и Ледрю предупредил, что он, быть может, не сможет докончить его. Однако он тотчас же продолжил:
— Три месяца прошло с того вечера, когда произошел описанный разговор об отъезде Соланж, и с этого вечера между нами не произнесено было ни одного слова о разлуке.
Соланж пожелала найти для себя квартиру на улице Таран. Я нанял квартиру на имя Соланж. Я не знал для нее другого имени, и она не знала для меня другого имени, нежели Альберт. Я поместил ее в качестве помощницы учительницы в женское учебное заведение, чтобы избавить от назойливости очень деятельной в то время революционной полиции.
Воскресенье и четверг мы проводили вместе в маленькой квартирке на улице Таран: из окна спальни видна была площадь, на которой мы встретились в первый раз.
Каждый день мы получали письма: одно на имя Соланж, другое на имя Альберта.
Эти три месяца были самые счастливые месяцы в моей жизни.
Однако я не оставлял своего намерения, появившегося у меня во время разговора с помощником палача. Я попросил и получил разрешение производить опыты над продолжением жизненности после казни; эти опыты доказали мне, что страдания ощущались и после казни и должны были быть ужасными.
— А я это отрицаю! — воскликнул доктор.
— И вы, — ответил Ледрю, — отрицаете, что нож гильотины ударяет в самое чувствительное место нашего тела, так как там соединяются нервы? Отрицаете ли вы, что в шее находятся все нервы верхних конечностей: симпатический, блуждающий, наконец, спинной мозг, который является источником нервов нижних конечностей? Будете ли вы отрицать, что перелом или повреждение позвоночного столба причиняет самые ужасные боли, какие только выпадают на долю человеческого существа?
— Пусть так, — сказал доктор, — но боль продолжается только несколько секунд.
— О, это я в свою очередь отрицаю! — воскликнул Ледрю с сильным убеждением. — И затем, если боль и длится всего несколько секунд, то в течение этих секунд чувствительность, личность, я — живы! Голова слышит, видит, чувствует, сознает отделение от своего туловища, и кто станет утверждать, что краткость страдания не возмещается вполне страшной интенсивностью страдания?
— Итак, по вашему мнению, декрет Учредительного Собрания, заменивший виселицу гильотиной, был филантропической ошибкой, и что лучше быть повешенным, чем обезглавленным.
— Без всякого сомнения: многие повесившиеся и повешенные вернулись к жизни и могли передать вынесенные испытания и ощущения. Это ощущения апоплексического удара. Это похоже на сон без особой боли, без какого-либо особого мучения. На мгновение в глазах замелькает огненный цвет, затем он постепенно бледнеет, переходит в синеву, а потом все погружается в мрак, как при обмороке. Если человеку прижать пальцем мозг в том месте, где нет кусочка черепа, он не чувствует боли, он засыпает и только! То же явление происходит от сильного прилива крови к мозгу. У повешенного кровь приливает к мозгу, потому что кровь течет к мозгу по позвоночным артериям, которые проходят по шейным позвонкам и не могут быть затронуты, а когда кровь стремится обратно по венам шеи, ей мешает течь веревка, стягивающая шею и вены.
— Хорошо, — сказал доктор, — но перейдем к опытам, я хочу скорее услышать о знаменитой голове, которая говорила.
Мне показалось, что из груди Ледрю вырвался вздох.
Невозможно было смотреть на его лицо.
— Да, — сказал он, — в самом деле, я отклонился от моего сюжета, перейдем к опытам.
К сожалению, у меня не было недостатка в объектах опыта.
Казни были в полном разгаре, гильотинировали тридцать, сорок человек в день, и на площади Революции проливался такой поток крови, что пришлось выкопать для его стока яму глубиной в три фута.
Яма прикрыта была досками.
Ребенок восьми или десяти лет шел по доскам, доски раздвинулись, ребенок упал в ужасную яму и утонул.
Конечно, я не говорил Соланж, чем я бывал занят в те дни, когда не вижусь с ней. К тому же я должен признаться, что сам вначале чувствовал отвращение к этим человеческим останкам. Я боялся умножить своими опытами страдания жертв после казни.
Но я убеждал себя, что исследования, которым я предавался, делаются для блага всего общества, и если мне удается внушить мое убеждение собранию законодателей, то это поведет к уничтожению смертной казни.
По мере того, как опыты доставляли тот или другой результат, я заносил их в особые записи.
Через два месяца я произвел над продолжением жизненности после казни все опыты, какие только можно было произвести.
Я решил производить опыты и дальше с помощью гальванизма и электричества.
Мне предоставили на кладбище Кламар все головы и трупы казненных.
Для меня устроили лабораторию в часовне на углу кладбища.
Вы знаете, что после того, как изгнали королей из дворцов, изгнали Бога из церквей.
У меня была электрическая машина и два или три инструмента, которые назывались возбудителями.
В пять часов появлялось похоронное шествие. Трупы бросались как попало на телегу, головы — в мешок.
Я брал наугад одну или две головы и один или два трупа: остальное бросали в общую яму.
На другой день головы и трупы, над которыми я производил опыты, присоединялись к останкам прошлого дня. Почти всегда брат помогал мне во время моих опытов.
Несмотря на близкое соприкосновение со смертью, любовь моя к Соланж росла с каждым днем. Со своей стороны бедное дитя полюбило меня всеми силами души.
Очень часто я мечтал сделать ее своей женой, весьма часто мы говорили о счастье этого брака, но для того, чтобы стать моей женой, Соланж должна была объявить свое имя, а имя эмигранта, аристократа, изгнанника носило в себе смерть.
Отец несколько раз писал ей и просил ускорить отъезд. Она сообщила ему о нашей любви. Она просила его согласия на наш брак, он дал его; все шло хорошо с этой стороны.
Среди ужасных процессов, однако, один процесс, самый ужасный из всех, нас особенно опечалил.
Это был процесс Марии Антуанетты.
Процесс начался 4 октября и продвигался быстро; 14 октября Мария Антуанетта предстала перед революционным трибуналом; 16-го в четыре часа утра состоялся приговор; в тот же день в одиннадцать часов она взошла на эшафот.
Утром я получил письмо от Соланж. Она писала, что не в состоянии провести такой день без меня.
Я пришел в два часа в нашу маленькую квартиру на улице Таран и застал Соланж всю в слезах.
Я сам был глубоко огорчен этой казнью. Королева была добра ко мне в моей молодости, и я хранил теплые воспоминания о ее доброте.
О, я всегда буду помнить этот день! Это было в среду, в Париже царила не только печаль, но и ужас.
Я чувствовал странный упадок духа, меня как бы томило предчувствие большого несчастья. Я старался ободрить Соланж, которая плакала в моих объятиях; у меня не хватало для нее слов утешения, так как и в моем сердце не было утешения.
Мы провели, как всегда, ночь. Наша ночь была еще печальнее дня. Помню, что до двух часов утра в квартире над нами выла запертая там собака.
Утром мы навели справки. Оказалось, что ее хозяин ушел и унес с собой ключ, его арестовали на улице, повели в революционный суд, в три часа вынесли приговор, а в четыре — казнили.
Молчание еще большее, так как все чувствовали, что рассказ подходит к концу, и Ледрю предупредил, что он, быть может, не сможет докончить его. Однако он тотчас же продолжил:
— Три месяца прошло с того вечера, когда произошел описанный разговор об отъезде Соланж, и с этого вечера между нами не произнесено было ни одного слова о разлуке.
Соланж пожелала найти для себя квартиру на улице Таран. Я нанял квартиру на имя Соланж. Я не знал для нее другого имени, и она не знала для меня другого имени, нежели Альберт. Я поместил ее в качестве помощницы учительницы в женское учебное заведение, чтобы избавить от назойливости очень деятельной в то время революционной полиции.
Воскресенье и четверг мы проводили вместе в маленькой квартирке на улице Таран: из окна спальни видна была площадь, на которой мы встретились в первый раз.
Каждый день мы получали письма: одно на имя Соланж, другое на имя Альберта.
Эти три месяца были самые счастливые месяцы в моей жизни.
Однако я не оставлял своего намерения, появившегося у меня во время разговора с помощником палача. Я попросил и получил разрешение производить опыты над продолжением жизненности после казни; эти опыты доказали мне, что страдания ощущались и после казни и должны были быть ужасными.
— А я это отрицаю! — воскликнул доктор.
— И вы, — ответил Ледрю, — отрицаете, что нож гильотины ударяет в самое чувствительное место нашего тела, так как там соединяются нервы? Отрицаете ли вы, что в шее находятся все нервы верхних конечностей: симпатический, блуждающий, наконец, спинной мозг, который является источником нервов нижних конечностей? Будете ли вы отрицать, что перелом или повреждение позвоночного столба причиняет самые ужасные боли, какие только выпадают на долю человеческого существа?
— Пусть так, — сказал доктор, — но боль продолжается только несколько секунд.
— О, это я в свою очередь отрицаю! — воскликнул Ледрю с сильным убеждением. — И затем, если боль и длится всего несколько секунд, то в течение этих секунд чувствительность, личность, я — живы! Голова слышит, видит, чувствует, сознает отделение от своего туловища, и кто станет утверждать, что краткость страдания не возмещается вполне страшной интенсивностью страдания?
— Итак, по вашему мнению, декрет Учредительного Собрания, заменивший виселицу гильотиной, был филантропической ошибкой, и что лучше быть повешенным, чем обезглавленным.
— Без всякого сомнения: многие повесившиеся и повешенные вернулись к жизни и могли передать вынесенные испытания и ощущения. Это ощущения апоплексического удара. Это похоже на сон без особой боли, без какого-либо особого мучения. На мгновение в глазах замелькает огненный цвет, затем он постепенно бледнеет, переходит в синеву, а потом все погружается в мрак, как при обмороке. Если человеку прижать пальцем мозг в том месте, где нет кусочка черепа, он не чувствует боли, он засыпает и только! То же явление происходит от сильного прилива крови к мозгу. У повешенного кровь приливает к мозгу, потому что кровь течет к мозгу по позвоночным артериям, которые проходят по шейным позвонкам и не могут быть затронуты, а когда кровь стремится обратно по венам шеи, ей мешает течь веревка, стягивающая шею и вены.
— Хорошо, — сказал доктор, — но перейдем к опытам, я хочу скорее услышать о знаменитой голове, которая говорила.
Мне показалось, что из груди Ледрю вырвался вздох.
Невозможно было смотреть на его лицо.
— Да, — сказал он, — в самом деле, я отклонился от моего сюжета, перейдем к опытам.
К сожалению, у меня не было недостатка в объектах опыта.
Казни были в полном разгаре, гильотинировали тридцать, сорок человек в день, и на площади Революции проливался такой поток крови, что пришлось выкопать для его стока яму глубиной в три фута.
Яма прикрыта была досками.
Ребенок восьми или десяти лет шел по доскам, доски раздвинулись, ребенок упал в ужасную яму и утонул.
Конечно, я не говорил Соланж, чем я бывал занят в те дни, когда не вижусь с ней. К тому же я должен признаться, что сам вначале чувствовал отвращение к этим человеческим останкам. Я боялся умножить своими опытами страдания жертв после казни.
Но я убеждал себя, что исследования, которым я предавался, делаются для блага всего общества, и если мне удается внушить мое убеждение собранию законодателей, то это поведет к уничтожению смертной казни.
По мере того, как опыты доставляли тот или другой результат, я заносил их в особые записи.
Через два месяца я произвел над продолжением жизненности после казни все опыты, какие только можно было произвести.
Я решил производить опыты и дальше с помощью гальванизма и электричества.
Мне предоставили на кладбище Кламар все головы и трупы казненных.
Для меня устроили лабораторию в часовне на углу кладбища.
Вы знаете, что после того, как изгнали королей из дворцов, изгнали Бога из церквей.
У меня была электрическая машина и два или три инструмента, которые назывались возбудителями.
В пять часов появлялось похоронное шествие. Трупы бросались как попало на телегу, головы — в мешок.
Я брал наугад одну или две головы и один или два трупа: остальное бросали в общую яму.
На другой день головы и трупы, над которыми я производил опыты, присоединялись к останкам прошлого дня. Почти всегда брат помогал мне во время моих опытов.
Несмотря на близкое соприкосновение со смертью, любовь моя к Соланж росла с каждым днем. Со своей стороны бедное дитя полюбило меня всеми силами души.
Очень часто я мечтал сделать ее своей женой, весьма часто мы говорили о счастье этого брака, но для того, чтобы стать моей женой, Соланж должна была объявить свое имя, а имя эмигранта, аристократа, изгнанника носило в себе смерть.
Отец несколько раз писал ей и просил ускорить отъезд. Она сообщила ему о нашей любви. Она просила его согласия на наш брак, он дал его; все шло хорошо с этой стороны.
Среди ужасных процессов, однако, один процесс, самый ужасный из всех, нас особенно опечалил.
Это был процесс Марии Антуанетты.
Процесс начался 4 октября и продвигался быстро; 14 октября Мария Антуанетта предстала перед революционным трибуналом; 16-го в четыре часа утра состоялся приговор; в тот же день в одиннадцать часов она взошла на эшафот.
Утром я получил письмо от Соланж. Она писала, что не в состоянии провести такой день без меня.
Я пришел в два часа в нашу маленькую квартиру на улице Таран и застал Соланж всю в слезах.
Я сам был глубоко огорчен этой казнью. Королева была добра ко мне в моей молодости, и я хранил теплые воспоминания о ее доброте.
О, я всегда буду помнить этот день! Это было в среду, в Париже царила не только печаль, но и ужас.
Я чувствовал странный упадок духа, меня как бы томило предчувствие большого несчастья. Я старался ободрить Соланж, которая плакала в моих объятиях; у меня не хватало для нее слов утешения, так как и в моем сердце не было утешения.
Мы провели, как всегда, ночь. Наша ночь была еще печальнее дня. Помню, что до двух часов утра в квартире над нами выла запертая там собака.
Утром мы навели справки. Оказалось, что ее хозяин ушел и унес с собой ключ, его арестовали на улице, повели в революционный суд, в три часа вынесли приговор, а в четыре — казнили.