Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2

   — Да, — отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, — при дворе под бархатом и брильянтами всегда таится ложь.
   — А я — вздохнула Луиза, — никогда не лгу; если я не могу сказать правды, я молчу.
   — Этак вы недолго будете в милости, дорогая моя, — бросила Монтале. Здесь не Блуа. Там мы поверяли старой принцессе все наши горести и желания. Она иногда вспоминала, что и сама когда-то была молода. Она рассказывала нам про свою любовь к мужу, а мы рассказывали ей про слухи о ее любовных похождениях. Бедная женщина! Она вместе с вами смеялась над этим; где-то она теперь?
   — Ах, Монтале, — вскричала Луиза, — ты опять вздыхаешь; лес настраивает тебя на серьезный лад.
   — Милые подруги, — заметила Атенаис, — вам нечего жалеть о жизни в Блуа; ведь и здесь нам неплохо. При дворе мужчины и женщины свободно говорят о таких вещах, о которых строго-настрого запрещают говорить матери, опекуны, а особенно духовники. А ведь это все-таки приятно, не правда ли?
   — Ах, Атенаис! — проговорила Луиза и покраснела.
   — Атенаис сегодня откровенна. Воспользуемся этим, — засмеялась Монтале.
   — Да, пользуйтесь; сегодня вечером у меня можно выпытать сокровеннейшие тайны.
   — Ах, если бы господин де Монтеспан был с нами! — проговорила Монтале.
   — Вы думаете, я люблю господина де Монтеспана? — спросила молодая девушка.
   — Он такой красавец.
   — Да, и это большое достоинство в моих глазах.
   — Вот видите.
   — Даже больше скажу: из всех здешних мужчин он самый красивый, самый…
   — Что там такое? — перебила Луиза, быстро вскочив со скамейки.
   — Вероятно, лань пробирается в чаще.
   — Я боюсь только людей, — сказала Атенаис.
   — Когда они не похожи на господина де Монтеспана?
   — Полно дразнить меня… Господин де Монтеспан действительно ухаживает за мной, но это еще ничего не значит. Ведь и господин де Гиш ухаживает за принцессой!
   — Ах, бедняга! — промолвила Луиза.
   — Почему бедняга?.. Я полагаю, что принцесса достаточно красива и занимает довольно высокое положение.
   Лавальер грустно покачала головой.
   — Когда любишь, — сказала она, — то любишь не за красоту и высокое положение, главное — это человек, его душа.
   Монтале громко рассмеялась.
   — Душа, взгляды — какие нежности! — фыркнула она.
   — Я говорю только о себе, — отвечала Лавальер.
   — Благородные чувства! — холодно, с оттенком покровительства заметила Атенаис.
   — Вам незнакомы эти чувства, мадемуазель? — спросила Луиза.
   — Очень знакомы; но я продолжаю. Как можно жалеть человека, который ухаживает за принцессой? Сам виноват.
   — Нет, нет, — перебила Лавальер, — принцесса играет чувством, как маленькие дети огнем, не понимая, что одна искра может сжечь целый дворец.
   Блестит, и ей этого довольно. Она хочет, чтобы вся жизнь ее была непрерывною радостью и любовью. Господин де Гиш любит ее, а она его любить не будет.
   Атенаис презрительно расхохоталась.
   — Какая там любовь? — пожала она плечами. — Кому нужны эти благородные чувства? Хорошо воспитанная женщина с великодушным сердцем, вращаясь среди мужчин, должна внушать любовь, даже обожание, а про себя думать так: «Мне кажется, что если бы я была не я, то этого человека ненавидела бы менее, чем всех остальных».
   — Так вот что ожидает господина де Монтеспана! — вскричала Лавальер, всплеснув руками.
   — Его, как и всякого другого. Ведь я все-таки его предпочитаю, и будет с него! Дорогая моя, мы, женщины, царствуем здесь, пока мы молоды, между пятнадцатью и тридцатью пятью годами. А потом живите себе сердцем, все равно у вас, кроме сердца, ничего не останется.
   — Как это страшно! — прошептала Лавальер.
   — Браво! — воскликнула Монтале. — Молодец, Атенаис, вы далеко пойдете!
   — Вы не одобряете меня?
   — Одобряю всей душой! — отозвалась насмешница.
   — Вы шутите, не правда ли, Монтале? — спросила Луиза.
   — Нет, нет, я вполне согласна с тем, что сказала Атенаис, только…
   — Только что?
   — Только не умею так действовать. Я строю планы, которым позавидовали бы нидерландский наместник и сам испанский король, а когда наступает время действовать, ничего не выходит.
   — Вы трусите? — презрительно заметила Атенаис.
   — Позорно.
   — Мне жаль вас, — сказала Атенаис. — Но, по крайней мере, умеете вы выбирать?
   — Право, не знаю. Нет!.. Судьба смеется надо мной; мечтаю об императорах, а встречаю…
   — Ора, Ора, перестань! — вскричала Луиза. — Ради красного словца ты готова пожертвовать людьми, которые тебя преданно любят.
   — Ну, до этого мне нет дела: кто меня любит, должен быть счастлив, если я не гоню его прочь. Беда, если у меня явится слабость, беда и для него, если я буду вымещать на нем эту слабость. А ведь буду! Честное слово, буду!
   — Ора!
   — Так и надо, — сказала Атенаис, — может быть, таким путем вы и добьетесь, чего хотите. Мужчины во многом настоящие глупцы, они одинаково называют кокетством и гордость и непостоянство женщин. Я, например, горда, вернее — неприступна, я резко отталкиваю претендентов, но я при этом вовсе не хочу удержать их около себя. А мужчины уверяют, что я кокетка, их самолюбие нашептывает им, будто я мечтаю об их ухаживании.
   Другие женщины, вроде вас, Монтале, поддаются на нежные речи; они погибли бы, если бы на выручку не являлся благодетельный инстинкт, заставляющий их неожиданно менять тактику и наказывать того, кому они чуть было не уступили.
   — Вот это и называется ученой диссертацией! — заметила Монтале тоном лакомки, смакующей изысканное кушанье.
   — Ужасно! — прошептала Луиза.
   — И вот благодаря такому кокетству — а это и есть настоящее кокетство, — продолжала фрейлина, — благодаря ему любовник, который только что гордился своими успехами, вдруг сразу теряет всю свою спесь. Он уже выступал победителем, а тут приходится идти на попятный. В результате вместо ревнивого, неудобного, скучного мужа мы имеем покорного, страстного и пылкого любовника, так как перед ним каждый раз новая любовница.
   Вся суть кокетства в этом. Благодаря ему делаешься царицей среди женщин, раз бог не дал драгоценного качества — уменья управлять собственным сердцем и разумом.
   — Какая же вы ловкая! — воскликнула Монтале. — И как хорошо вы поняли роль женщины!
   — Я хочу обеспечить себе счастливую жизнь, — скромно заметила Атенаис. — Как все слабые любящие сердца, я защищаюсь против гнета сильных.
   — А Луиза молчит.
   — Просто я не могу понять вас, — отозвалась Луиза. — Вы говорите так, точно живете не на земле, а на какой-то другой планете.
   — Ну уж, нечего сказать, хороша ваша земля — земля, где мужчина курит фамиам перед женщиной, пока у нее не закружится голова и она не упадет; тогда он наносит ей оскорбление.
   — Да зачем же падать? — проговорила Луиза.
   — Ах, это совсем новая теория, дорогая моя; какое же вы знаете средство, чтобы устоять, если будете увлечены?
   — О, если б только вы знали, что такое сердце, — воскликнула молодая девушка, подняв свои красивые влажные глаза к темному небу, — я бы вам все объяснила и убедила бы вас; любящее сердце сильнее всего вашего кокетства и всей вашей гордости. Кокетка может вызвать волнение, даже страсть, но никогда не внушит истинной любви. Любовь, как — я ее понимаю, — это совершенное, полное, непрерывное самопожертвование, и Притом обоюдное. Если я полюблю когда-нибудь, я буду умолять своего возлюбленного не посягать на мою чистоту и свободу; я скажу ему — и он поймет это, — что душа моя разрывается, отказываясь от наслаждений; а он, обожая меня и тронутый моей скорбной жертвой, с своей стороны также пожертвует собою; он будет уважать меня, не будет добиваться моего падения, чтобы после нанести мне оскорбление, по вашей кощунственной теории. Так я понимаю любовь. Неужели вы скажете, что мой возлюбленный будет презирать меня? Ни за что не поверю, разве только по своей натуре он подлец, но сердце мне порукой, что я не остановлю свой выбор на подлеце. Мой взгляд послужит ему наградой за все его жертвы и пробудит в нем такие доблести, которых он за собой не знал.
   — Луиза! — перебила Монтале. — Все это только слова, на деле вы поступаете совсем иначе.
   — Что вы хотите сказать?
   — Рауль де Бражелон обожает вас, чуть не на коленях умоляет вас о любви. Несчастный виконт — жертва вашей добродетели. Из-за моего легкомыслия или из-за гордости Атенаис он бы никогда так не страдал.
   — Просто это особый вид кокетства, — усмехнулась Атенаис, — мадемуазель пускает его в ход, не подозревая об этом.
   — Боже мой! — вскричала Луиза.
   — Да. Знаем мы это простодушие: повышенная чувствительность, постоянная экзальтация, страстные порывы, ни к чему не приводящие… О, такой прием — верх искусства и тоже очень эффективный! Немного поразмыслив, я готова, пожалуй предпочесть его моей гордости; во всяком случае, он гораздо тоньше кокетства Монтале.
   И обе фрейлины залились смехом.
   Лавальер молча покачала головой и сказала:
   — Если бы я услышала в присутствии мужчины четверть того, что вы тут наговорили, или даже была убеждена, что вы это думаете, я бы умерла на месте от стыда и обиды.
   — Так умирайте, нежная малютка, — отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, — хотя здесь и нет мужчин, зато есть две женщины, ваши подруги, которые прямо объявляют вам, что вы — простодушная кокетка, то есть опаснейшая из всех.
   — Ну что вы говорите! — воскликнула Луиза, покраснев и чуть не плача.
   В ответ снова раздался взрыв хохота.
   — Постойте, я спрошу об этом у Бражелона, у этого бедного мальчика, который знает тебя лет двенадцать, любит тебя и, однако, если верить тебе, ни разу не поцеловал даже кончика твоих пальцев.
   — Ну-ка, что вы скажете о такой жестокости, женщина с нежным сердцем?
   — обратилась Атенаис к Лавальер.
   — Скажу одно только слово: добродетель. Что же, вы, пожалуй, отрицаете и добродетель?
   — Послушай, Луиза, не лги, — попросила Ора, беря ее за руку.
   — Как! Двенадцать лет неприступности и строгости!
   — Двенадцать лет тому назад мне было всего пять лет. Детские шалости не идут в счет.
   — Ну, хорошо, вам теперь семнадцать лет; будем считать не двенадцать лет, а три года. Значит, в течение трех лет вы постоянно были жестоки.
   Но против вас говорят тенистые рощи Блуа, свидания при свете звезд, ночные встречи под платанами, его двадцать лет и ваши четырнадцать, его пламенные взоры, говорящие красноречивее слов.
   — Что бы там ни было, но я сказала вам правду.
   — Невероятно!
   — Но предположите, что…
   — Что такое? Говори.
   — Договаривайте, а то мы, пожалуй, предположим такое, что вам и во сне не снилось.
   — Можете предположить, что мне казалось, будто я люблю, на самом же деле я не люблю.
   — Как, ты не любишь?
   — Что поделаешь! Если я поступала не так, как другие, когда они любят, значит, я не люблю, значит, мой час еще не пробил.
   — Берегись, Луиза! — сказала Монтале. — Отвечу тебе твоим давешним предостережением. Рауля здесь нет, не обижай его, будь великодушна; если, взвесив все, ты приходишь к заключению, что ты его не любишь, скажи ему это прямо. Бедный юноша!
   И она снова захохотала.
   — Мадемуазель только что жалела господина де Гиша, — заметила Атенаис. — Нет ли тут связи? Может быть, равнодушие к одному объясняется состраданием к другому?
   — Что ж, — грустно вздохнула Луиза, — оскорбляйте, смейтесь: вы не Способны меня понять.
   — Боже мой, какая обида, и горе, и слезы! — воскликнула Монтале. — Мы шутим, Луиза; уверяю тебя, мы вовсе не такие чудовища, как ты думаешь.
   Взгляни-ка на гордую Атенаис, она не любит господина де Монтеспана, это правда, но она пришла бы в отчаяние, если бы Монтеспан ее не любил…
   Взгляни на меня, я смеюсь над господином Маликорном, но бедняга Маликорн отлично умеет, когда хочет, целовать у меня руку. К тому же, самой старшей из нас еще не минуло и двадцати лет… все впереди!
   — Сумасшедшие вы, право, сумасшедшие! — прошептала Луиза.
   — Да, — заметила Монтале, — ты одна в здравом уме.
   — Конечно!
   — Значит, вы так-таки и не любите беднягу Бражелона? — спросила Атенаис.
   — Может быть? — перебила Монтале, — она еще не совсем уверена в этом.
   На всякий случай имей в виду, Атенаис, если господин де Бражелон окажется свободен, приглядись хорошенько к нему раньше, чем дашь слово господину де Монтеспану.
   — Дорогая моя, господин де Бражелон не единственный интересный мужчина. Господин де Гиш, например, не уступит ему.
   — На сегодняшнем балу он не имел успеха, — сказала Монтале, — принцесса не удостоила его ни единым взглядом.
   — Вот господин де Сент-Эньян, тот блистал; я уверена, что многие из женщин, видевших, как он танцевал, не скоро его забудут. Не правда ли, Лавальер?
   — Почему вы спрашиваете меня? Я его не видела и не знаю.
   — Нечего хвастаться своей добродетелью! Есть же у вас глаза!
   — Зрение у меня прекрасное.
   — Значит, вы сегодня вечером видели всех наших танцоров?
   — Да, почти.
   — Это «почти» звучит не очень любезно для них.
   — Что делать!
   — Кого же из всех этих кавалеров, которых вы видели, вы предпочитаете?
   — Да, — подхватила Монтале, — господина де Сент-Эньяна, господина де Гиша, господина…
   — Никого, все одинаково хороши.
   — Неужели в этом блестящем собрании, в этом первом в мире дворе вам никто не понравился?
   — Я вовсе этого не говорю.
   — Так поделитесь с нами. Назовите ваш идеал.
   — Какой же идеал?
   — Значит, он все-таки есть?
   — Право, — воскликнула выведенная из терпения Лавальер, — я решительно не понимаю вас. Ведь и у вас есть сердце, как у меня, и есть глаза, и вдруг вы говорите о господине де Гише, о господине де Сент-Эньяне, еще о ком-то, когда на балу был король.
   Эти слова, произнесенные быстро, взволнованно и страстно, вызвали такое удивление обеих подруг, что Лавальер сама испугалась того, что сказала.
   — Король! — вскричали в один голос Монтале и Атенаис.
   Луиза закрыла лицо руками и опустила голову.
   — Да, да! Король! — прошептала она. — Разве, по-вашему, кто-нибудь может сравниться с королем!
   — Пожалуй, вы были правы, мадемуазель, когда сказали, что у вас превосходное зрение; вы видите далеко, даже слишком далеко. Только, увы, король не из тех людей, на которых могут останавливаться наши жалкие взоры.
   — Вы правы, вы правы! — вскричала Луиза. — Не все глаза могут безопасно смотреть на солнце; но я все-таки взгляну на него, хотя бы оно и ослепило меня.
   В ту же минуту, словно в ответ на эти слова, раздался шорох листвы и шелест шелка за соседним кустом.
   Фрейлины в испуге вскочили. «Они отчетливо видели, как закачались ветки, но не разглядели, кто тронул их.
   — Ах, это, наверно, волк или кабан! — перепугалась Монтале. — Бежим, бежим скорее!
   И все три в неописуемом страхе бросились бегом в первую попавшуюся аллею и перевели дух только у опушки леса. Там они остановились и прижались друг к дружке; сердце у всех сильно билось; только через несколько минут им удалось прийти в себя. Лавальер совсем обессилела.
   Ора и Атенаис ее поддерживали.
   — Мы едва спаслись, — проговорила Монтале.
   — Ах, мадемуазель, — сказала Луиза, — я боюсь, что это был зверь пострашнее волка. Пусть бы меня лучше растерзал волк, чем кто-нибудь подслушал мои слова. Ах я, сумасшедшая! Как я могла сказать, даже подумать такие вещи!
   При этом она вся поникла, как былинка; ноги ее подкосились, силы изменили ей, и, потеряв сознание, она выскользнула из державших ее рук и упала на траву.

Глава 23. БЕСПОКОЙСТВО КОРОЛЯ

   Оставим несчастную Лавальер в обмороке, с хлопочущими около нее подругами, и вернемся к королевскому дубу.
   Не успели молодые девушки отбежать от него на каких-нибудь двадцать шагов, как спугнувший их шум листвы усилился. Из-за куста, раздвигая ветки, показался человек; выйдя на лужайку и увидев, что скамья опустела, он разразился громким смехом.
   По его знаку из-за кустов вышел и его спутник.
   — Неужели, государь, — начал спутник, — вы всполошили наших барышень, ворковавших про любовь?
   — Да, к сожалению, — ответил король. — Не бойся, Сент-Эньян, выходи.
   — Вот счастливая встреча, государь! Если бы я осмелился дать вам совет, недурно бы нам пуститься вдогонку за ними.
   — Они уж далеко.
   — Пустяки! Они бы с удовольствием дали догнать себя, в особенности если бы знали, кто гонится за ними.
   — Вот самонадеянность!
   — А как же! Одной из них я пришелся по вкусу, другая вас сравнивает с солнцем.
   — Вот потому-то нам и надо прятаться, Сент-Эньян. Где же это видано, чтобы солнце светило по ночам!
   — Ей-богу, ваше величество, вы нелюбопытны Я бы на вашем месте непременно поинтересовался узнать, кто такие эти две нимфы, две дриады или две лесные феи, которые такого хорошего мнения о нас.
   — О, я и без того узнаю их.
   — Каким образом?
   — Да просто по голосу. Это, должно быть, фрейлины; у той, которая говорила про меня, прелестный голос.
   — Кажется, ваше величество становитесь неравнодушны к лести?
   — Нельзя сказать, чтобы ты злоупотреблял ею.
   — Простите, государь, я глуп. А что же та страсть, ваше величество, в которой вы мне признались, разве она уже забыта?
   — Ну, как забыта! Вовсе нет. Разве можно забыть такие глаза, как у мадемуазель де Лавальер?
   — Да, но у той, другой, такой прелестный голос…
   — У кого это?
   — Да у той, которая так восхищена солнцем.
   — Послушайте, господин де Сент-Эньян!
   — Виноват, государь.
   — Впрочем, я не в претензии на тебя за то, что ты думаешь, будто мне одинаково нравятся и приятные голоса, и красивые глаза. Я знаю, что ты ужасный болтун, и завтра же мне придется поплатиться за свою откровенность с тобой.
   — Как так?
   — Конечно. Завтра же все узнают, что я заинтересован крошкой Лавальер; но берегись, Сент-Эньян; я одному тебе открыл свою тайну, и если хоть один человек проговорится мне о ней, я буду знать, кто выдал меня.
   — С каким жаром вы говорите, государь.
   — Совсем нет, я только не желаю компрометировать бедную девушку.
   — Не беспокойтесь, государь.
   — Так ты даешь мне слово молчать?
   — Даю, государь.
   «Отлично, — подумал, улыбаясь, король, — завтра же всем будет известно, что я ночью гонялся за Лавальер».
   — Знаешь, мы, кажется, заблудились, — проговорил Людовик, осматриваясь кругом.
   — Ну, это не так страшно.
   — А куда мы выйдем через эту калитку?
   — К перекрестку аллей, государь.
   — К тому месту, куда мы шли, когда услышали женские голоса?
   — Именно, государь, особенно последние слова, когда они назвали меня и вас.
   — Ты что-то уж очень часто вспоминаешь об этом.
   — Простите, ваше величество, но меня, право, приводит в восторг мысль, что есть на свете женщина, которая думает обо мне, когда я и не подозреваю об этом и вовсе не старался заинтересовать ее. Ваше величество не можете понять этого, так как ваше высокое положение привлекает к вам всеобщее внимание.
   — Ну нет, Сент-Эньян, — сказал король, дружески опираясь на руку своего спутника, — поверишь ли, ото наивное признание, это бескорыстное увлечение женщины, которая, быть может, никогда не привлечет мои взоры… словом, вся таинственность сегодняшнего приключения задела меня за живое, и, право, если бы я не интересовался так сильно Лавальер…
   — Пусть это не останавливает ваше величество. Она отнимет немало времени.
   — Что ты хочешь сказать?
   — По слухам, Лавальер очень строгой нравственности.
   — Ты еще больше подзадорил меня, Сент-Эньян. Мне очень бы хотелось разыскать ее. Пойдем скорее.
   Король лгал: ему совсем не хотелось разыскивать ее; во он должен был играть роль.
   Он быстро зашагал вперед. Сент-Эньян следовал за ним. Вдруг король остановился; остановился и его спутник.
   — Сент-Эньян, — произнес он, — мне чудится, будто кто то стонет.
   Прислушайся.
   — Действительно. Кажется, даже зовут на помощь.
   — Как будто в той стороне, — сказал король, указывая вдаль.
   — Похоже на плач, на женские рыданья, — заметил до Сент-Эньян.
   — Бежим туда!
   И король с своим любимцем бросились по тому направлению, откуда доносились голоса. По мере того как они приближались, крики становились все явственнее.
   — Помогите, помогите! — кричали два голоса.
   Молодые люди пустились бежать еще быстрее.
   Вдруг они увидели на откосе, под развесистыми липами, женщину, стоящую на коленях и поддерживающую голову другой женщины, лежащей в обмороке. В нескольких шагах, посреди дороги, стояла третья женщина и громко звала на помощь.
   Король опередил своего спутника, перепрыгнул через ров и подбежал к группе в ту самую минуту, как в конце аллеи, ведущей к замку, показалась кучка людей, спешивших на тот же крик о помощи.
   — Что случилось, мадемуазель? — спросил Людовик.
   — Король! — вскричала Монтале и от изумления разжала руки, Лавальер упала на траву.
   — Да, это я. Как вы неловки! Кто она, ваша подруга?
   — Государь, это мадемуазель де Лавальер. Она в обмороке.
   — Ах, боже мой! — воскликнул король. — Скорее за доктором!
   Король постарался выказать крайнее волнение. Но от де Сент-Эньяна не ускользнуло, что и голос и жесты короля не соответствовали той страстной любви, в которой он признался своему спутнику.
   — Сент-Эньян, — продолжал король, — пожалуйста, позаботьтесь о мадемуазель де Лавальер. Позовите доктора. А я хочу предупредить принцессу о несчастном случае с ее фрейлиной.
   Сент-Эньян остался хлопотать, чтобы мадемуазель де Лавальер поскорее перенесли в замок, а король бросился вперед, обрадовавшись случаю, который давал ему повод подойти к принцессе и заговорить с нею.
   По счастью, в это время мимо проезжала карета; ее остановили, и сидевшие, узнав о происшествии, поспешили освободить место для мадемуазель де Лавальер.
   Ветерок от быстрой езды скоро оживил девушку.
   Когда подъехали к замку, она, несмотря на слабость, с помощью Атенаис и Монтале смогла выйти из кареты.
   Король же тем временем нашел принцессу в рощице, уселся рядом с ней и незаметно старался прикоснуться ногой к ее ноге.
   — Будьте осторожны, государь, — тихо сказала ему Генриетта, — у вас далеко не равнодушный вид.
   — Увы! — отвечал Людовик XIV чуть слышно. — Боюсь, что мы не в силах будем выполнить наш уговор.
   Потом продолжал вслух:
   — Вы знаете о происшествии?
   — Каком происшествии?
   — Ах, боже мой! Увидя вас, я позабыл, что нарочно пришел сюда рассказать вам о нем. Я очень огорчен: одна из ваших фрейлин, Лавальер, только что упала в обморок.
   — Ах, бедняжка, — спокойно проговорила принцесса, — отчего это?
   Потом прибавила шепотом:
   — О чем вы думаете, государь! Вы хотите заставить всех поверить, что увлечены этой девушкой, и сидите здесь, когда она, может быть, при смерти.
   — Ах, принцесса! — со вздохом промолвил король. — Вы лучше меня играете свою роль, вы все взвешиваете.
   И он поднялся с места.
   — Принцесса, — сказал он так, что все слышали, — позвольте мне оставить вас; я сильно беспокоюсь и лично желал бы удостовериться, подана ли ей помощь и хороший ли за нею уход.
   И король пошел к Лавальер, а присутствовавшие передавали друг другу его слова: «Я сильно беспокоюсь».

Глава 24. ТАЙНА КОРОЛЯ

   По дороге Людовик встретил графа де Сент-Эньяна.
   — Ну что, Сент-Эньян? — спросил он о притворным беспокойством. — Как наша больная?
   — Простите, государь, — пробормотал Сент-Эньян, — к стыду моему должен признаться, что я ничего не знаю о ней.
   — Ничего не знаете? — сказал король, притворяясь рассерженным.
   — Простите, государь, но, видите ли, я только что встретился с одной из трех болтушек, и, признаюсь, эта встреча меня отвлекла.
   — Так вы нашли ее? — с живостью спросил король.
   — Нашел ту, которая так лестно отозвалась обо мне, а найдя свою, я начал искать и вашу, государь; и как раз в это самое время я имел счастье встретиться с вами.
   — А как зовут вашу красавицу, Сент-Эньян? Или это, может быть, секрет?
   — Государь, разумеется, это должно быть секретом, и даже величайшим секретом, но для вас, ваше величество, нет тайн. Это мадемуазель де Тонне-Шарант.
   — Она красива?
   — Необыкновенная красавица, государь, а узнал я ее по голосу, которым она так нежно произносила мое имя. Я подошел к ней и заговорил, что было легко в толпе; я начал спрашивать ее, и она, ничего не подозревая, рассказала мне, что несколько минут назад была с двумя подругами под королевским дубом, как вдруг кто-то испугал их: не то волк, не то злоумышленник; они, разумеется, бросились бежать…
   — А как же зовут двух ее подруг? — с живостью перебил графа король.
   — Государь, — отвечал Сент-Эньян, — велите заключить меня в Бастилию.
   — Почему?
   — Потому что я эгоист и болван. Я так был поражен своей счастливой победой и открытием, что просто потерял голову. Кроме того, я полагал, что ваше величество настолько заинтересованы мадемуазель де Лавальер, что не придал никакого значения подслушанной нами болтовне. Потом мадемуазель де Тонне-Шарант покинула меня и вернулась к Лавальер.
   — Будем надеяться, что и мне повезет так же, как и тебе. Ну, пойдем к больной.
   «Вот штука-то! — думал про себя Сент-Эньян. — А ведь он действительно увлечен этой малюткой; вот никогда бы не подумал».