Страница:
— Нет, монсеньер, не стоит, — флегматично проговорил Арамис, посыпая пескам только что написанную страницу.
— Тогда дайте мне лекарство, дайте мне лекарство от этой неизлечимой болезни.
— Единственное лекарство: заплатите.
— Но едва ли я могу собрать такую сумму. Придется выскрести все.
Сколько поглотил Бель-Иль! Сколько поглотили пенсии! Теперь деньги стали редкостью. Ну, положим, достанем на этот раз, а что дальше? Поверьте мне, на этом дело не остановится. Король, в котором пробудился вкус к золоту, подобен тигру, отведавшему мяса: оба ненасытны. В один прекрасный день мне все же придется сказать: «Это невозможно, государь». В тот день я погибну.
Арамис только слегка пожал плечами.
— Человек в вашем положении, монсеньер, только тогда погибает, когда сам захочет этого.
— Частное лицо, какое бы оно ни занимало положение, не может бороться с королем.
— Ба! Я в молодости боролся с самим кардиналом Ришелье, который был королем Франции, да еще кардиналом!
— Разве у меня есть армия, войско, сокровища?
У меня больше нет даже Бель-Иля.
— Нужда всему научит. Когда вам покажется, что все погибло, вдруг откроется что-нибудь неожиданное и спасет вас.
— Кто же откроет это неожиданное?
— Вы сами.
— Я? Нет, я не изобретателен.
— В таком случае я.
— Принимайтесь же за дело сию минуту.
— Времени еще довольно.
— Вы убиваете меня своей флегматичностью, д'Эрбле, — сказал суперинтендант, вытирая лоб платком.
— Разве вы забыли, что я говорил вам когда-то?
— Что же?
— Не беспокойтесь ни о чем, если у вас есть смелость. Есть она у вас?
— Думаю, что есть.
— Так не беспокойтесь.
— Значит, решено: в последнюю минуту вы явитесь мне на помощь, д'Эрбле?
— Я только расквитаюсь с вами за все, что вы сделали для меня, монсеньер.
— Поддерживать таких людей, как вы, господин д'Эрбле, обязанность финансиста.
— Если предупредительность — свойство финансиста, то милосердие добродетель духовного лица. Но на гот раз действуйте сами, монсеньер. Вы еще не дошли предела; когда наступит крайность, мы посмотрим.
— Это произойдет очень скоро.
— Прекрасно. А в данную минуту позвольте мне сказать, что ваши денежные затруднения очень огорчают меня.
— Почему именно в данную минуту?
— Потому что я сам собирался попросить у вас денег.
— Для себя?
— Для себя, или для своих, или для наших.
— Какую сумму?
— Успокойтесь! Сумма довольно кругленькая, но не чудовищная.
— Назовите цифру!
— Пятьдесят тысяч ливров.
— Пустяки!
— Правда?
— Разумеется, пятьдесят тысяч ливров всегда найдутся. Ах, почему этот плут Кольбер не довольствуется такими суммами? Мне было бы гораздо легче. А когда вам нужны деньги?
— К завтрашнему утру. Ведь завтра первое июня.
— Так что же?
— Срок одного из наших поручительств.
— А разве у нас есть поручительства?
— Конечно. Завтра срок платежа последней трети.
— Какой трети?
— Полутораста тысяч ливров Безмо.
— Безмо? Кто это?
— Комендант Бастилии.
— Ах, правда; вы просите меня заплатить сто пятьдесят тысяч ливров за этого человека?
— Да.
— Но за что же?
— За его должность, которую он купил или, вернее, которую мы купили у Лувьера и Трамбле.
— Я очень смутно представляю себе это.
— Не удивительно, у вас столько дел. Однако я думаю, что важнее этого дела у вас нет.
— Так скажите же мне, для чего мы купили эту должность?
— Во-первых, чтобы помочь ему.
— А потом?
— Потом и себе самим.
— Как это себе самим? Вы смеетесь.
— Бывают времена, монсеньер, когда знакомство с комендантом Бастилии может считаться очень полезным.
— К счастью, я не понимаю ваших слов, д'Эрбле.
— Монсеньер, у нас есть свои поэты, свой инженер, свой архитектор, свои музыканты, свой типографщик, свои художники; нужно иметь и своего коменданта Бастилии.
— Вы думаете?
— Монсеньер, не будем строить иллюзий: мы ни за что ни про что можем попасть в Бастилию, дорогой фуке, — проговорил епископ, улыбаясь и показывая белые зубы, которые так пленили тридцать лет тому назад Мари Мишон.
— И вы думаете, что полтораста тысяч ливров не слишком дорогая цена за такое знакомство, д'Эрбле? Обыкновенно вы лучше помещаете свои капиталы.
— Придет день, когда вы поймете свою ошибку.
— Дорогой д'Эрбле, когда попадешь в Бастилию, тогда уже нечего надеяться на помощь старых друзей.
— Почему же, если расписки в порядке? А кроме того, поверьте мне, у этого добряка Безмо сердце не такое, как у придворных. Я уверен, что он будет всегда благодарен мне за эти деньги, не говоря уже о том, что я храню все его расписки.
— Что за чертовщина! Какое-то ростовщичество под видом благотворительности!
— Монсеньер, не вмешивайтесь, пожалуйста, в эти дела; если тут и ростовщичество, то отвечаю за него один я; а польза от него нам обоим; вот и все.
— Какая-нибудь интрига, д'Эрбле?
— Может быть.
— И Безмо участвует в ней?
— Почему же ему не участвовать? Бывают участники и похуже. Итак, я могу рассчитывать получить завтра десять тысяч пистолей?
— Может быть, хотите сегодня вечером?
— Это было бы еще лучше, я хочу отправиться в дорогу пораньше. Бедняга Безмо не знает, где я, и, наверное, теперь как на раскаленных угольях.
— Вы получите деньги через час. Ах, д'Эрбле, проценты на ваши полтораста тысяч франков никогда не окупят моих четырех миллионов! — проговорил Фуке, поднимаясь с кресла.
— Кто знает, монсеньер?
— Покойной ночи! Мне еще надо поговорить с моими служащими перед сном.
— Покойной ночи, монсеньер!
— Д'Эрбле, вы желаете мне невозможного.
— Значит, я получу пятьдесят тысяч ливров сегодня?
— Да.
— Тогда спите сном праведника! Доброй ночи, монсеньер!
Несмотря на уверенный тон, которым было произнесено это пожелание, Фуке вышел, качая головой и глубоко вздыхая.
Глава 4. МЕЛКИЕ СЧЕТЫ Г-НА БЕЗМО ДЕ МОНЛЕЗЕНА
Глава 5. ЗАВТРАК У Г-НА ДЕ БЕЗМО
— Тогда дайте мне лекарство, дайте мне лекарство от этой неизлечимой болезни.
— Единственное лекарство: заплатите.
— Но едва ли я могу собрать такую сумму. Придется выскрести все.
Сколько поглотил Бель-Иль! Сколько поглотили пенсии! Теперь деньги стали редкостью. Ну, положим, достанем на этот раз, а что дальше? Поверьте мне, на этом дело не остановится. Король, в котором пробудился вкус к золоту, подобен тигру, отведавшему мяса: оба ненасытны. В один прекрасный день мне все же придется сказать: «Это невозможно, государь». В тот день я погибну.
Арамис только слегка пожал плечами.
— Человек в вашем положении, монсеньер, только тогда погибает, когда сам захочет этого.
— Частное лицо, какое бы оно ни занимало положение, не может бороться с королем.
— Ба! Я в молодости боролся с самим кардиналом Ришелье, который был королем Франции, да еще кардиналом!
— Разве у меня есть армия, войско, сокровища?
У меня больше нет даже Бель-Иля.
— Нужда всему научит. Когда вам покажется, что все погибло, вдруг откроется что-нибудь неожиданное и спасет вас.
— Кто же откроет это неожиданное?
— Вы сами.
— Я? Нет, я не изобретателен.
— В таком случае я.
— Принимайтесь же за дело сию минуту.
— Времени еще довольно.
— Вы убиваете меня своей флегматичностью, д'Эрбле, — сказал суперинтендант, вытирая лоб платком.
— Разве вы забыли, что я говорил вам когда-то?
— Что же?
— Не беспокойтесь ни о чем, если у вас есть смелость. Есть она у вас?
— Думаю, что есть.
— Так не беспокойтесь.
— Значит, решено: в последнюю минуту вы явитесь мне на помощь, д'Эрбле?
— Я только расквитаюсь с вами за все, что вы сделали для меня, монсеньер.
— Поддерживать таких людей, как вы, господин д'Эрбле, обязанность финансиста.
— Если предупредительность — свойство финансиста, то милосердие добродетель духовного лица. Но на гот раз действуйте сами, монсеньер. Вы еще не дошли предела; когда наступит крайность, мы посмотрим.
— Это произойдет очень скоро.
— Прекрасно. А в данную минуту позвольте мне сказать, что ваши денежные затруднения очень огорчают меня.
— Почему именно в данную минуту?
— Потому что я сам собирался попросить у вас денег.
— Для себя?
— Для себя, или для своих, или для наших.
— Какую сумму?
— Успокойтесь! Сумма довольно кругленькая, но не чудовищная.
— Назовите цифру!
— Пятьдесят тысяч ливров.
— Пустяки!
— Правда?
— Разумеется, пятьдесят тысяч ливров всегда найдутся. Ах, почему этот плут Кольбер не довольствуется такими суммами? Мне было бы гораздо легче. А когда вам нужны деньги?
— К завтрашнему утру. Ведь завтра первое июня.
— Так что же?
— Срок одного из наших поручительств.
— А разве у нас есть поручительства?
— Конечно. Завтра срок платежа последней трети.
— Какой трети?
— Полутораста тысяч ливров Безмо.
— Безмо? Кто это?
— Комендант Бастилии.
— Ах, правда; вы просите меня заплатить сто пятьдесят тысяч ливров за этого человека?
— Да.
— Но за что же?
— За его должность, которую он купил или, вернее, которую мы купили у Лувьера и Трамбле.
— Я очень смутно представляю себе это.
— Не удивительно, у вас столько дел. Однако я думаю, что важнее этого дела у вас нет.
— Так скажите же мне, для чего мы купили эту должность?
— Во-первых, чтобы помочь ему.
— А потом?
— Потом и себе самим.
— Как это себе самим? Вы смеетесь.
— Бывают времена, монсеньер, когда знакомство с комендантом Бастилии может считаться очень полезным.
— К счастью, я не понимаю ваших слов, д'Эрбле.
— Монсеньер, у нас есть свои поэты, свой инженер, свой архитектор, свои музыканты, свой типографщик, свои художники; нужно иметь и своего коменданта Бастилии.
— Вы думаете?
— Монсеньер, не будем строить иллюзий: мы ни за что ни про что можем попасть в Бастилию, дорогой фуке, — проговорил епископ, улыбаясь и показывая белые зубы, которые так пленили тридцать лет тому назад Мари Мишон.
— И вы думаете, что полтораста тысяч ливров не слишком дорогая цена за такое знакомство, д'Эрбле? Обыкновенно вы лучше помещаете свои капиталы.
— Придет день, когда вы поймете свою ошибку.
— Дорогой д'Эрбле, когда попадешь в Бастилию, тогда уже нечего надеяться на помощь старых друзей.
— Почему же, если расписки в порядке? А кроме того, поверьте мне, у этого добряка Безмо сердце не такое, как у придворных. Я уверен, что он будет всегда благодарен мне за эти деньги, не говоря уже о том, что я храню все его расписки.
— Что за чертовщина! Какое-то ростовщичество под видом благотворительности!
— Монсеньер, не вмешивайтесь, пожалуйста, в эти дела; если тут и ростовщичество, то отвечаю за него один я; а польза от него нам обоим; вот и все.
— Какая-нибудь интрига, д'Эрбле?
— Может быть.
— И Безмо участвует в ней?
— Почему же ему не участвовать? Бывают участники и похуже. Итак, я могу рассчитывать получить завтра десять тысяч пистолей?
— Может быть, хотите сегодня вечером?
— Это было бы еще лучше, я хочу отправиться в дорогу пораньше. Бедняга Безмо не знает, где я, и, наверное, теперь как на раскаленных угольях.
— Вы получите деньги через час. Ах, д'Эрбле, проценты на ваши полтораста тысяч франков никогда не окупят моих четырех миллионов! — проговорил Фуке, поднимаясь с кресла.
— Кто знает, монсеньер?
— Покойной ночи! Мне еще надо поговорить с моими служащими перед сном.
— Покойной ночи, монсеньер!
— Д'Эрбле, вы желаете мне невозможного.
— Значит, я получу пятьдесят тысяч ливров сегодня?
— Да.
— Тогда спите сном праведника! Доброй ночи, монсеньер!
Несмотря на уверенный тон, которым было произнесено это пожелание, Фуке вышел, качая головой и глубоко вздыхая.
Глава 4. МЕЛКИЕ СЧЕТЫ Г-НА БЕЗМО ДЕ МОНЛЕЗЕНА
На колокольне церкви св. Павла пробило семь, когда Арамис, в костюме простого горожанина, с заткнутым за пояс охотничьим ножом, проехал верхом по улице Пти-Мюск и остановился у ворот Бастилии.
Двое караульных охраняли эти ворота.
Они беспрепятственно пропустили Арамиса, который, не слезая с лошади, въехал во двор и направился по узкому проходу к подъемному мосту, то есть к настоящему входу в тюрьму.
Подъемный мост был опущен, по бокам стояла стража. Часовой, охранявший мост снаружи, остановил Арамиса и довольно грубо спросил, зачем он явился.
Арамис с обычной вежливостью объяснил, что желал бы переговорить с г-ном Безмо де Монлезеном.
Первый караульный вызвал другого, стоявшего по ту сторону рва, в будке. Тот высунулся в окошечко и внимательно осмотрел вновь прибывшего.
Арамис повторил просьбу.
Тогда часовой подозвал младшего офицера, разгуливавшего по довольно просторному двору; офицер же, узнав, в чем дело, пошел доложить одному из помощников коменданта.
Выслушав просьбу Арамиса, помощник коменданта спросил его имя и предложил ему немного подождать.
— Я не могу вам назвать своего имени, сударь, — сказал Арамис, — скажу только, что мне необходимо сообщить господину коменданту чрезвычайно важное известие, и могу поручиться, что господин Безмо будет очень рад меня видеть. Скажу больше: если вы передадите ему, что я тот самый человек, которого он ожидает к первому июня, он сам выйдет ко мне.
Офицер не мог допустить, чтобы такое важное лицо, как комендант, стало беспокоиться ради какого-то горожанина, приехавшего верхом.
— Вот и прекрасно. Господин комендант собирается куда-то ехать: видите, во дворе стоит запряженная карета, следовательно, ему не придется нарочно выходить к вам, он вас увидит, когда будет проезжать мимо.
Арамис кивнул головой в знак согласия; он и сам не хотел выдавать себя за важное лицо. И он терпеливо стал дожидаться, опершись о луку седла.
Минут через десять карета коменданта остановилась у крыльца. В дверях показался комендант.
Хозяин крепости должен был подвергнуться тем же формальностям, что и посторонний: караульный подошел к карете, когда она подъехала к подъемному мосту, а комендант отворил дверцы, исполняя таким образом установленные им самим правила. Заглянув в карету, часовой мог удостовериться, что никто не покидает Бастилию тайком.
Карета покатила по подъемному мосту.
Но в ту минуту, когда отворяли решетку, офицер подошел к карете, остановившейся вторично, и сказал несколько слов коменданту. Комендант тотчас же выглянул из кареты и увидел сидевшего верхом Арамиса. Он радостно вскрикнул и вышел или, вернее, выскочил из экипажа, подбежал к Арамису, схватил его за руку и рассыпался перед ним в извинениях. Он был почти готов поцеловать у него руку.
— Сколько надо претерпеть, чтобы добраться до Бастилии, господин комендант! Наверное, тем, кого посылают насильно, попасть туда значительно проще.
— Простите, пожалуйста. Ах, монсеньер, как я рад, что вижу ваше преосвященство.
— Тес! Вы не думаете о том, что вы говорите. Могут вообразить бог знает что, если увидят епископа в таком обличье.
— Ах, простите, извините, я действительно не подумал!.. На конюшню лошадь этого господина! — крикнул Безмо.
— Не надо, не надо! — запротестовал Арамис.
— Почему не надо?
— Потому что в этой сумке пять тысяч пистолей.
Комендант так просиял, что если бы в эту минуту его увидели заключенные, они подумали бы, что к нему приехал принц крови.
— Да, да, вы правы. Лошадь к комендантскому дому! Угодно вам, дорогой д'Эрбле, сесть в карету и проехать ко мне?
— Сесть в карету, чтобы проехать через двор? Неужели вы считаете меня таким инвалидом, господин комендант? Нет, нет, пойдем пешком, непременно пешком.
Тогда Безмо предложил свою руку, но прелат отказался. Так дошли они до дома коменданта: Безмо — потирая руки и искоса поглядывая на лошадь, Арамис — созерцая голые черные стены.
Довольно обширный вестибюль и прямая лестница из белого камня вели в комнаты Безмо.
Хозяин миновал прихожую, столовую, где накрывали на стол, открыл потайную дверь и заперся со своим гостем в большом кабинете, окна которого выходили на дворы и конюшни.
Безмо усадил прелата с той подобострастной вежливостью, секрет которой знают только очень добрые или признательные люди. Кресло, подушку под ноги, столик на колесах — все это комендант приготовил сам. Но с особенной заботливостью, словно священнодействуя, Безмо положил на столик мешок с золотом, который один из его солдат внес в комнату с таким благоговением, как священник несет святые дары.
Солдат вышел. Безмо запер за ним дверь, задернул на окне занавеску и посмотрел Арамису в глаза, чтобы увидеть, не нуждается ли прелат еще в чем-нибудь.
— Итак, монсеньер, — сказал он, не садясь, — вы по-прежнему верны своему слову?
— В делах, дорогой Безмо, аккуратность не добродетель, а просто обязанность.
— Да, в делах, я понимаю; но разве у нас с вами дела? Вы просто оказываете мне услугу, монсеньер.
— Полно, полно, дорогой Безмо! Признайтесь, что, несмотря на всю мою аккуратность, вы все-таки волновались.
— По поводу вашего здоровья, — пробормотал Безмо.
— Я хотел приехать еще вчера, но никак не мог, потому что очень устал, — улыбнулся Арамис.
Безмо подложил другую подушку за спину своего гостя.
— Зато сегодня я решил приехать к вам пораньше, — продолжал Арамис.
— Вы превосходный человек, монсеньер.
— Только я спешил, по-видимому, напрасно.
— Почему?
— Ведь вы собирались куда-то ехать?
Безмо покраснел.
— Действительно, — сказал он, — собирался.
— Значит, я вам помешал. Если бы я это знал, я бы ни за что не приехал, — продолжал Арамис, пронизывая взглядом бедного коменданта.
— Ах, ваше преосвященство, вы никогда не можете помешать мне!
— Признайтесь, вы собирались ехать, чтобы раздобыть где-нибудь денег.
— Нет, — пробормотал Безмо, — клянусь вам, я ехал…
— Господин комендант поедет к господину Фуке или нет? — раздался снизу чей-то голос.
Безмо как ужаленный бросился к окну.
— Нет, нет! — в отчаянии закричал он. — Какой дьявол говорит там о господине Фуке? Пьяны вы, что ли? Кто смеет беспокоить меня, когда я занят делом?
— Вы собирались к господину Фуке? — спросил Арадяис. — К аббату или к суперинтенданту?
Безмо страшно хотел солгать, однако не решился.
— К господину суперинтенданту, — проговорил он.
— Ну, значит, вам нужны были деньги, раз вы собирались ехать к тому лицу, которое дает их.
— Клянусь вам, что я бы никогда не решился попросить денег у господина Фуке. Я хотел только узнать у него наш адрес, вот и все.
— Мой адрес у господина Фуке? — вскричал Арамис, вытаращив глаза.
— Да как же! — заговорил Безмо, смущенный взглядом прелата. — Разумеется, у господина Фуке.
— Ничего в этом дурного нет, дорогой Безмо. Только понять не могу, почему вы хотели обратиться за моим адресом к господину Фуке?
— Чтобы написать вам.
— Это понятно, — с улыбкой кивнул Арамис, — но не спрашиваю, зачем вам понадобился мой адрес, спрашиваю, почему вы хотели обратиться за ним к господину Фуке?
— Ах, — отвечал Безмо, — потому что Бель-Иль принадлежит господину Фуке.
— Так что ж?
— Бель-Иль находится в ваннской епархии, а так как вы ваннский епископ…
— Дорогой Безмо, раз вам было известно, что я ваннский епископ, вам не нужно было узнавать мой адрес у господина Фуке.
— Может быть, монсеньер, — окончательно смешался Безмо, — я совершил какую-нибудь неделикатность? В таком случае прошу у вас извинения.
— Полно! Какую вы могли совершить неделикатность? — спокойно спросил Арамис.
С улыбкой глядя на коменданта, Арамис недоумевал, каким образом Безмо, не зная его адреса, знал, однако, что его епархия была в Ванне.
«Постараемся выяснить это», — сказал он себе.
Затем прибавил вслух:
— Слушайте, дорогой комендант, не свести ли нам наши маленькие счеты?
— К вашим услугам, монсеньер. Но сначала скажите мне, ваше преосвященство…
— Что?
— Не окажете ли вы мне честь позавтракать у меня, по обыкновению?
— С удовольствием.
— Милости прошу!
Безмо трижды позвонил.
— Что это значит? — спросил Арамис.
— Это значит, что у меня завтракает гость и что нужно сделать приготовления.
— Пожалуйста, дорогой комендант, не хлопочите так для меня.
— Что вы! Я считаю своей обязанностью принять и угостить вас как можно лучше. Никакой принц не сделал бы для меня того, что сделали вы.
— Полноте! Поговорим о чем-нибудь другом. Как идут ваши дела в Бастилии?
— Недурно!
— Значит, от заключенных есть доход?
— Неважный.
— Вот как!
— Кардинал Мазарини не отличался большой суровостью.
— Вы, значит, предпочли бы более подозрительное правительство, вроде нашего прежнего кардинала?
— Да. При Ришелье все шло прекрасно. Братец его высокопреосвященства нажил себе целое состояние.
— Поверьте, дорогой комендант, — сказал Арамис, придвигаясь к Безмо, — молодой король стоит старого кардинала. Если старости свойственны ненависть, осмотрительность, страх, то молодости присущи недоверчивость, гнев, страсти. Вы вносили в течение этих трех лет ваши доходы Лувьеру и Трамбле?
— Увы, да.
— Значит, у вас не оставалось никаких сбережений?
— Ах, ваше преосвященство! Уплачивая этим господам пятьдесят тысяч ливров, клянусь вам, я отдаю им весь свой заработок. Еще вчера вечером я говорил то же самое господину д'Артаньяну.
— Вот как! — воскликнул Арамис, глаза которого загорелись, но тотчас же потухли. — Так вы вчера виделись с д'Артаньяном? Ну, как же он поживает?
— Превосходно.
— И что вы ему говорили, господин Безмо?
— Я говорил ему, — продолжал комендант, не замечая своей оплошности, — что я слишком хорошо содержу своих заключенных.
— А сколько их у вас? — небрежно спросил Арамис.
— Шестьдесят.
— Ого, кругленькая цифра!
— Ах, монсеньер, бывало и по двести.
— Но все же и при шестидесяти жить можно не жалуясь.
— Разумеется, другому коменданту каждый арестант приносил бы по полтораста пистолей.
— Полтораста пистолей!
— А как же? Считайте: на принца крови мне отпускают пятьдесят ливров в день.
— Но как будто у вас здесь нет принцев крови? — сказал Арамис слегка дрогнувшим голосом.
— Слава богу, нет! Вернее, к несчастью, нет.
— Как к несчастью?
— Ну, конечно. Мои доходы возросли бы.
— Справедливо. Итак, на каждого принца крови пятьдесят ливров.
— Да. На маршала Франции тридцать шесть ливров.
— Но ведь в настоящее время у вас нет и маршалов?
— Увы, нет! Правда, на генерал-лейтенантов и бригадных генералов мне отпускается по двадцать четыре ливра, а их у меня два.
— Вот как!
— За ними идут советники парламента, на которых ассигнуется мне по пятнадцать ливров.
— А сколько их у вас?
— Четыре.
— Я и не знал, что на советников отпускается так много.
— Да. Но на рядовых судей, адвокатов и духовных лиц мне дают только по десять ливров.
— И их у вас семь человек? Прекрасно.
— Нет, скверно.
— Почему?
— Ведь все же это не простые люди. Чем они хуже советников парламента?
— Вы правы; я не вижу оснований оценивать их на пять ливров меньше.
— Понимаете ли, за хорошую рыбу мне приходится платить четыре или пять ливров, за хорошего цыпленка полтора ливра. Я, положим, развожу их у себя на птичьем дворе, но все-таки надо покупать корм, а вы не можете себе представить, какая здесь пропасть крыс.
— А почему бы вам не завести полдюжины кошек?
— Как же, станут кошки есть крыс! Я вынужден был отказаться от них.
Вот и посудите, как мой корм уничтожается крысами. Пришлось выписать из Англии терьеров, чтобы они душили крыс. Но у этих собак зверский аппетит: они едят, как арестант пятой категории, не считая того, что иногда душат кроликов и кур.
Нельзя было определить, слушал Арамис или нет: опущенные глаза свидетельствовали о его внимании, а нервные движения пальцев — о том, что он поглощен какой-то мыслью.
— Итак, — продолжал Безмо, — сносная птица обходится мне в полтора ливра, а хорошая рыба — в четыре или пять. В Бастилии еда полагается три раза в день; заключенным делать нечего, вот они и кушают; человек, на которого отпускается десять ливров, обходится мне «в семь с половиной ливров.
— А ведь только что вы сказали мне, что десятиливровых вы кормите так же, как и пятнадцатиливровых.
— Да.
— Значит, на последних вы зарабатываете семь с половиной ливров?
— Надо же изворачиваться! — буркнул Безмо, видя, что попался.
— Вы правы, дорогой комендант. Ведь у вас есть и такие арестанты, на которых отпускается меньше десяти ливров?
— Как же: горожане и стряпчие.
— Сколько же на них отпускается?
— По пяти ливров.
— А они тоже хорошо едят?
— Еще бы! Только, понятно, им не каждый день дают камбалу да пулярок или испанское вино, но три-то раза в неделю у них бывает хороший стол.
— Но ведь это филантропия, дорогой комендант. Вы разоритесь!
— Нет. Если пятнадцатиливровый не доел своего цыпленка или десятиливровый оставил что-нибудь, я посылаю эго пятиливровым; для бедняг это целый пир. Что поделать! Надо быть сострадательным.
— А сколько приблизительно остается вам от пяти ливров?
— Тридцать су.
— Какой же вы честный человек, Безмо!
— Благодарю вас, ваше преосвященство. Мне кажется, что вы правы. Но знаете ли, о ком я больше всего пекусь?
— О ком?
— О мелких торговцах и писарях, на которых отпускается по три ливра.
Им не часто случается видеть рейнских карпов или ла-маншских осетров.
— А разве от пятиливровых не бывает остаточков?
— Ах, монсеньер, не думайте, что я такой скряга; эти мещане и писари не помнят себя от счастья, когда я даю им крылышко куропатки, козье филе или кусочек пирога с трюфелями, — словом, такие блюда, какие им и во сне не снились; они едят, пьют, кричат за десертом «да здравствует король!» и благословляют Бастилию; каждое воскресенье я их угощаю двумя бутылками шампанского, которое обходится мне по пяти су. О, эти бедняги превозносят меня и с большим сожалением выходят из тюрьмы. Знаете, что я подметил?
— Что?
— Я подметил… это мне очень на руку. Я подметил, что некоторые заключенные, по выходе на свободу, очень скоро снова попадают сюда. И все это из-за моей кухни. Ей-богу!
Арамис недоверчиво улыбнулся.
— Вы улыбаетесь?
— Да.
— Уверяю вас, что некоторые имена заносятся у нас в список три раза в течение двух лет.
— Хотел бы я взглянуть на этот список!
— Что ж, пожалуй! Хотя у нас запрещается показывать такие документы посторонним лицам.
— Еще бы!
— Но если вы, монсеньер, желаете увидеть собственными глазами…
— С большим удовольствием.
— Вот, извольте!
Безмо подошел к шкафу и вынул оттуда большую книгу.
Арамис ждал с горячим нетерпением.
Безмо вернулся, положил книгу на стол, полистал ее и остановился на букве М.
— Вот, взгляните: Мартинье, январь тысяча шестьсот пятьдесят девятого и июнь тысяча шестьсот шестидесятого. Мартинье, март тысяча шестьсот шестьдесят первого — памфлеты, мазаринады и т.д. Вы понимаете, что это только предлог. Кто за мазаринады попадает в Бастилию? Просто сам молодчик наклепал на себя, чтобы попасть сюда. А с какой целью? С целью лакомиться моей едой за три ливра.
— За три ливра! Несчастный!
— Да, ваше преосвященство; поэты тоже принадлежат к последнему разряду, им полагается тот же стол, что мещанам и писарям; но я уже говорил вам, что как раз о них я больше всего забочусь.
Тем временем Арамис как бы машинально перелистывал страницы, делая вид, что совсем не интересуется именами.
— В тысяча шестьсот шестьдесят первом году, как видите, записано восемьдесят имен, — сказал Безмо. — В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году тоже восемьдесят.
— А, Сельдон! — проговорил Арамис. — Как будто знакомое имя. Вы не говорили мне об этом юноше?
— Говорил. Бедняга студент, который сочинил… Как называются два латинских стиха, которые рифмуют?
— Дистихом.
— Именно.
— Бедняга! За дистих!
— Как вы легко смотрите на это! А знаете ли вы, что он сочинил это двустишие на иезуитов?
— Все равно, наказание очень уж строгое.
— Не жалейте его. В прошлом году мне показалось, будто вы интересуетесь им.
— Да.
— А так как ваше внимание для меня важнее всего, монсеньер, то я тотчас же перевел его на пятнадцать ливров.
— Значит, на такое содержание, как вот этого, — проговорил Арамис, продолжая перелистывать и остановившись на одном имени рядом с Мартинье.
— Именно на такое.
— Что он итальянец, этот Марчиали? — спросил Арамис, показывая пальцем на фамилию, привлекшую его внимание.
— Тсс! — прошептал Безмо.
— Почему такая таинственность? — понизил голос Арамис, невольно сжимая руку в кулак.
— Мне кажется, я вам уже говорил про этого Марчиали.
— Нет, я в первый раз слышу это имя.
— Очень может быть. Я говорил вам о нем, не называя имени.
— Что же, это старый греховодник? — пытался улыбнуться Арамис.
— Нет, напротив, он молод.
— Значит, он совершил большое преступление?
— Непростительное.
— Убил кого-нибудь?
— Что вы!
— Совершил поджог?
— Бог с вами!
— Оклеветал!
— Да нет же! Он…
И Безмо, приставив руки ко рту, прошептал:
— Он дерзает быть похожим на…
— Ах, помню, помню! — сказал Арамис. — Вы мне действительно говорили о нем в прошлом году; но его преступление показалось мне таким ничтожным.
— Ничтожным?
— Или, вернее, неумышленным…
— Ваше преосвященство, такое сходство никогда не бывает неумышленным.
— Ах, я и забыл! Но, дорогой хозяин, — сказал Арамис, закрывая книгу, — кажется, нас зовут.
Безмо взял книгу, быстро положил ее в шкаф, запер его и ключ спрятал в карман.
— Не угодно ли вам теперь позавтракать, монсеньер? — обратился он к Арамису. — Вы не ослышались, нас действительно зовут к завтраку.
— С большим удовольствием, дорогой комендант.
И они пошли в столовую.
Двое караульных охраняли эти ворота.
Они беспрепятственно пропустили Арамиса, который, не слезая с лошади, въехал во двор и направился по узкому проходу к подъемному мосту, то есть к настоящему входу в тюрьму.
Подъемный мост был опущен, по бокам стояла стража. Часовой, охранявший мост снаружи, остановил Арамиса и довольно грубо спросил, зачем он явился.
Арамис с обычной вежливостью объяснил, что желал бы переговорить с г-ном Безмо де Монлезеном.
Первый караульный вызвал другого, стоявшего по ту сторону рва, в будке. Тот высунулся в окошечко и внимательно осмотрел вновь прибывшего.
Арамис повторил просьбу.
Тогда часовой подозвал младшего офицера, разгуливавшего по довольно просторному двору; офицер же, узнав, в чем дело, пошел доложить одному из помощников коменданта.
Выслушав просьбу Арамиса, помощник коменданта спросил его имя и предложил ему немного подождать.
— Я не могу вам назвать своего имени, сударь, — сказал Арамис, — скажу только, что мне необходимо сообщить господину коменданту чрезвычайно важное известие, и могу поручиться, что господин Безмо будет очень рад меня видеть. Скажу больше: если вы передадите ему, что я тот самый человек, которого он ожидает к первому июня, он сам выйдет ко мне.
Офицер не мог допустить, чтобы такое важное лицо, как комендант, стало беспокоиться ради какого-то горожанина, приехавшего верхом.
— Вот и прекрасно. Господин комендант собирается куда-то ехать: видите, во дворе стоит запряженная карета, следовательно, ему не придется нарочно выходить к вам, он вас увидит, когда будет проезжать мимо.
Арамис кивнул головой в знак согласия; он и сам не хотел выдавать себя за важное лицо. И он терпеливо стал дожидаться, опершись о луку седла.
Минут через десять карета коменданта остановилась у крыльца. В дверях показался комендант.
Хозяин крепости должен был подвергнуться тем же формальностям, что и посторонний: караульный подошел к карете, когда она подъехала к подъемному мосту, а комендант отворил дверцы, исполняя таким образом установленные им самим правила. Заглянув в карету, часовой мог удостовериться, что никто не покидает Бастилию тайком.
Карета покатила по подъемному мосту.
Но в ту минуту, когда отворяли решетку, офицер подошел к карете, остановившейся вторично, и сказал несколько слов коменданту. Комендант тотчас же выглянул из кареты и увидел сидевшего верхом Арамиса. Он радостно вскрикнул и вышел или, вернее, выскочил из экипажа, подбежал к Арамису, схватил его за руку и рассыпался перед ним в извинениях. Он был почти готов поцеловать у него руку.
— Сколько надо претерпеть, чтобы добраться до Бастилии, господин комендант! Наверное, тем, кого посылают насильно, попасть туда значительно проще.
— Простите, пожалуйста. Ах, монсеньер, как я рад, что вижу ваше преосвященство.
— Тес! Вы не думаете о том, что вы говорите. Могут вообразить бог знает что, если увидят епископа в таком обличье.
— Ах, простите, извините, я действительно не подумал!.. На конюшню лошадь этого господина! — крикнул Безмо.
— Не надо, не надо! — запротестовал Арамис.
— Почему не надо?
— Потому что в этой сумке пять тысяч пистолей.
Комендант так просиял, что если бы в эту минуту его увидели заключенные, они подумали бы, что к нему приехал принц крови.
— Да, да, вы правы. Лошадь к комендантскому дому! Угодно вам, дорогой д'Эрбле, сесть в карету и проехать ко мне?
— Сесть в карету, чтобы проехать через двор? Неужели вы считаете меня таким инвалидом, господин комендант? Нет, нет, пойдем пешком, непременно пешком.
Тогда Безмо предложил свою руку, но прелат отказался. Так дошли они до дома коменданта: Безмо — потирая руки и искоса поглядывая на лошадь, Арамис — созерцая голые черные стены.
Довольно обширный вестибюль и прямая лестница из белого камня вели в комнаты Безмо.
Хозяин миновал прихожую, столовую, где накрывали на стол, открыл потайную дверь и заперся со своим гостем в большом кабинете, окна которого выходили на дворы и конюшни.
Безмо усадил прелата с той подобострастной вежливостью, секрет которой знают только очень добрые или признательные люди. Кресло, подушку под ноги, столик на колесах — все это комендант приготовил сам. Но с особенной заботливостью, словно священнодействуя, Безмо положил на столик мешок с золотом, который один из его солдат внес в комнату с таким благоговением, как священник несет святые дары.
Солдат вышел. Безмо запер за ним дверь, задернул на окне занавеску и посмотрел Арамису в глаза, чтобы увидеть, не нуждается ли прелат еще в чем-нибудь.
— Итак, монсеньер, — сказал он, не садясь, — вы по-прежнему верны своему слову?
— В делах, дорогой Безмо, аккуратность не добродетель, а просто обязанность.
— Да, в делах, я понимаю; но разве у нас с вами дела? Вы просто оказываете мне услугу, монсеньер.
— Полно, полно, дорогой Безмо! Признайтесь, что, несмотря на всю мою аккуратность, вы все-таки волновались.
— По поводу вашего здоровья, — пробормотал Безмо.
— Я хотел приехать еще вчера, но никак не мог, потому что очень устал, — улыбнулся Арамис.
Безмо подложил другую подушку за спину своего гостя.
— Зато сегодня я решил приехать к вам пораньше, — продолжал Арамис.
— Вы превосходный человек, монсеньер.
— Только я спешил, по-видимому, напрасно.
— Почему?
— Ведь вы собирались куда-то ехать?
Безмо покраснел.
— Действительно, — сказал он, — собирался.
— Значит, я вам помешал. Если бы я это знал, я бы ни за что не приехал, — продолжал Арамис, пронизывая взглядом бедного коменданта.
— Ах, ваше преосвященство, вы никогда не можете помешать мне!
— Признайтесь, вы собирались ехать, чтобы раздобыть где-нибудь денег.
— Нет, — пробормотал Безмо, — клянусь вам, я ехал…
— Господин комендант поедет к господину Фуке или нет? — раздался снизу чей-то голос.
Безмо как ужаленный бросился к окну.
— Нет, нет! — в отчаянии закричал он. — Какой дьявол говорит там о господине Фуке? Пьяны вы, что ли? Кто смеет беспокоить меня, когда я занят делом?
— Вы собирались к господину Фуке? — спросил Арадяис. — К аббату или к суперинтенданту?
Безмо страшно хотел солгать, однако не решился.
— К господину суперинтенданту, — проговорил он.
— Ну, значит, вам нужны были деньги, раз вы собирались ехать к тому лицу, которое дает их.
— Клянусь вам, что я бы никогда не решился попросить денег у господина Фуке. Я хотел только узнать у него наш адрес, вот и все.
— Мой адрес у господина Фуке? — вскричал Арамис, вытаращив глаза.
— Да как же! — заговорил Безмо, смущенный взглядом прелата. — Разумеется, у господина Фуке.
— Ничего в этом дурного нет, дорогой Безмо. Только понять не могу, почему вы хотели обратиться за моим адресом к господину Фуке?
— Чтобы написать вам.
— Это понятно, — с улыбкой кивнул Арамис, — но не спрашиваю, зачем вам понадобился мой адрес, спрашиваю, почему вы хотели обратиться за ним к господину Фуке?
— Ах, — отвечал Безмо, — потому что Бель-Иль принадлежит господину Фуке.
— Так что ж?
— Бель-Иль находится в ваннской епархии, а так как вы ваннский епископ…
— Дорогой Безмо, раз вам было известно, что я ваннский епископ, вам не нужно было узнавать мой адрес у господина Фуке.
— Может быть, монсеньер, — окончательно смешался Безмо, — я совершил какую-нибудь неделикатность? В таком случае прошу у вас извинения.
— Полно! Какую вы могли совершить неделикатность? — спокойно спросил Арамис.
С улыбкой глядя на коменданта, Арамис недоумевал, каким образом Безмо, не зная его адреса, знал, однако, что его епархия была в Ванне.
«Постараемся выяснить это», — сказал он себе.
Затем прибавил вслух:
— Слушайте, дорогой комендант, не свести ли нам наши маленькие счеты?
— К вашим услугам, монсеньер. Но сначала скажите мне, ваше преосвященство…
— Что?
— Не окажете ли вы мне честь позавтракать у меня, по обыкновению?
— С удовольствием.
— Милости прошу!
Безмо трижды позвонил.
— Что это значит? — спросил Арамис.
— Это значит, что у меня завтракает гость и что нужно сделать приготовления.
— Пожалуйста, дорогой комендант, не хлопочите так для меня.
— Что вы! Я считаю своей обязанностью принять и угостить вас как можно лучше. Никакой принц не сделал бы для меня того, что сделали вы.
— Полноте! Поговорим о чем-нибудь другом. Как идут ваши дела в Бастилии?
— Недурно!
— Значит, от заключенных есть доход?
— Неважный.
— Вот как!
— Кардинал Мазарини не отличался большой суровостью.
— Вы, значит, предпочли бы более подозрительное правительство, вроде нашего прежнего кардинала?
— Да. При Ришелье все шло прекрасно. Братец его высокопреосвященства нажил себе целое состояние.
— Поверьте, дорогой комендант, — сказал Арамис, придвигаясь к Безмо, — молодой король стоит старого кардинала. Если старости свойственны ненависть, осмотрительность, страх, то молодости присущи недоверчивость, гнев, страсти. Вы вносили в течение этих трех лет ваши доходы Лувьеру и Трамбле?
— Увы, да.
— Значит, у вас не оставалось никаких сбережений?
— Ах, ваше преосвященство! Уплачивая этим господам пятьдесят тысяч ливров, клянусь вам, я отдаю им весь свой заработок. Еще вчера вечером я говорил то же самое господину д'Артаньяну.
— Вот как! — воскликнул Арамис, глаза которого загорелись, но тотчас же потухли. — Так вы вчера виделись с д'Артаньяном? Ну, как же он поживает?
— Превосходно.
— И что вы ему говорили, господин Безмо?
— Я говорил ему, — продолжал комендант, не замечая своей оплошности, — что я слишком хорошо содержу своих заключенных.
— А сколько их у вас? — небрежно спросил Арамис.
— Шестьдесят.
— Ого, кругленькая цифра!
— Ах, монсеньер, бывало и по двести.
— Но все же и при шестидесяти жить можно не жалуясь.
— Разумеется, другому коменданту каждый арестант приносил бы по полтораста пистолей.
— Полтораста пистолей!
— А как же? Считайте: на принца крови мне отпускают пятьдесят ливров в день.
— Но как будто у вас здесь нет принцев крови? — сказал Арамис слегка дрогнувшим голосом.
— Слава богу, нет! Вернее, к несчастью, нет.
— Как к несчастью?
— Ну, конечно. Мои доходы возросли бы.
— Справедливо. Итак, на каждого принца крови пятьдесят ливров.
— Да. На маршала Франции тридцать шесть ливров.
— Но ведь в настоящее время у вас нет и маршалов?
— Увы, нет! Правда, на генерал-лейтенантов и бригадных генералов мне отпускается по двадцать четыре ливра, а их у меня два.
— Вот как!
— За ними идут советники парламента, на которых ассигнуется мне по пятнадцать ливров.
— А сколько их у вас?
— Четыре.
— Я и не знал, что на советников отпускается так много.
— Да. Но на рядовых судей, адвокатов и духовных лиц мне дают только по десять ливров.
— И их у вас семь человек? Прекрасно.
— Нет, скверно.
— Почему?
— Ведь все же это не простые люди. Чем они хуже советников парламента?
— Вы правы; я не вижу оснований оценивать их на пять ливров меньше.
— Понимаете ли, за хорошую рыбу мне приходится платить четыре или пять ливров, за хорошего цыпленка полтора ливра. Я, положим, развожу их у себя на птичьем дворе, но все-таки надо покупать корм, а вы не можете себе представить, какая здесь пропасть крыс.
— А почему бы вам не завести полдюжины кошек?
— Как же, станут кошки есть крыс! Я вынужден был отказаться от них.
Вот и посудите, как мой корм уничтожается крысами. Пришлось выписать из Англии терьеров, чтобы они душили крыс. Но у этих собак зверский аппетит: они едят, как арестант пятой категории, не считая того, что иногда душат кроликов и кур.
Нельзя было определить, слушал Арамис или нет: опущенные глаза свидетельствовали о его внимании, а нервные движения пальцев — о том, что он поглощен какой-то мыслью.
— Итак, — продолжал Безмо, — сносная птица обходится мне в полтора ливра, а хорошая рыба — в четыре или пять. В Бастилии еда полагается три раза в день; заключенным делать нечего, вот они и кушают; человек, на которого отпускается десять ливров, обходится мне «в семь с половиной ливров.
— А ведь только что вы сказали мне, что десятиливровых вы кормите так же, как и пятнадцатиливровых.
— Да.
— Значит, на последних вы зарабатываете семь с половиной ливров?
— Надо же изворачиваться! — буркнул Безмо, видя, что попался.
— Вы правы, дорогой комендант. Ведь у вас есть и такие арестанты, на которых отпускается меньше десяти ливров?
— Как же: горожане и стряпчие.
— Сколько же на них отпускается?
— По пяти ливров.
— А они тоже хорошо едят?
— Еще бы! Только, понятно, им не каждый день дают камбалу да пулярок или испанское вино, но три-то раза в неделю у них бывает хороший стол.
— Но ведь это филантропия, дорогой комендант. Вы разоритесь!
— Нет. Если пятнадцатиливровый не доел своего цыпленка или десятиливровый оставил что-нибудь, я посылаю эго пятиливровым; для бедняг это целый пир. Что поделать! Надо быть сострадательным.
— А сколько приблизительно остается вам от пяти ливров?
— Тридцать су.
— Какой же вы честный человек, Безмо!
— Благодарю вас, ваше преосвященство. Мне кажется, что вы правы. Но знаете ли, о ком я больше всего пекусь?
— О ком?
— О мелких торговцах и писарях, на которых отпускается по три ливра.
Им не часто случается видеть рейнских карпов или ла-маншских осетров.
— А разве от пятиливровых не бывает остаточков?
— Ах, монсеньер, не думайте, что я такой скряга; эти мещане и писари не помнят себя от счастья, когда я даю им крылышко куропатки, козье филе или кусочек пирога с трюфелями, — словом, такие блюда, какие им и во сне не снились; они едят, пьют, кричат за десертом «да здравствует король!» и благословляют Бастилию; каждое воскресенье я их угощаю двумя бутылками шампанского, которое обходится мне по пяти су. О, эти бедняги превозносят меня и с большим сожалением выходят из тюрьмы. Знаете, что я подметил?
— Что?
— Я подметил… это мне очень на руку. Я подметил, что некоторые заключенные, по выходе на свободу, очень скоро снова попадают сюда. И все это из-за моей кухни. Ей-богу!
Арамис недоверчиво улыбнулся.
— Вы улыбаетесь?
— Да.
— Уверяю вас, что некоторые имена заносятся у нас в список три раза в течение двух лет.
— Хотел бы я взглянуть на этот список!
— Что ж, пожалуй! Хотя у нас запрещается показывать такие документы посторонним лицам.
— Еще бы!
— Но если вы, монсеньер, желаете увидеть собственными глазами…
— С большим удовольствием.
— Вот, извольте!
Безмо подошел к шкафу и вынул оттуда большую книгу.
Арамис ждал с горячим нетерпением.
Безмо вернулся, положил книгу на стол, полистал ее и остановился на букве М.
— Вот, взгляните: Мартинье, январь тысяча шестьсот пятьдесят девятого и июнь тысяча шестьсот шестидесятого. Мартинье, март тысяча шестьсот шестьдесят первого — памфлеты, мазаринады и т.д. Вы понимаете, что это только предлог. Кто за мазаринады попадает в Бастилию? Просто сам молодчик наклепал на себя, чтобы попасть сюда. А с какой целью? С целью лакомиться моей едой за три ливра.
— За три ливра! Несчастный!
— Да, ваше преосвященство; поэты тоже принадлежат к последнему разряду, им полагается тот же стол, что мещанам и писарям; но я уже говорил вам, что как раз о них я больше всего забочусь.
Тем временем Арамис как бы машинально перелистывал страницы, делая вид, что совсем не интересуется именами.
— В тысяча шестьсот шестьдесят первом году, как видите, записано восемьдесят имен, — сказал Безмо. — В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году тоже восемьдесят.
— А, Сельдон! — проговорил Арамис. — Как будто знакомое имя. Вы не говорили мне об этом юноше?
— Говорил. Бедняга студент, который сочинил… Как называются два латинских стиха, которые рифмуют?
— Дистихом.
— Именно.
— Бедняга! За дистих!
— Как вы легко смотрите на это! А знаете ли вы, что он сочинил это двустишие на иезуитов?
— Все равно, наказание очень уж строгое.
— Не жалейте его. В прошлом году мне показалось, будто вы интересуетесь им.
— Да.
— А так как ваше внимание для меня важнее всего, монсеньер, то я тотчас же перевел его на пятнадцать ливров.
— Значит, на такое содержание, как вот этого, — проговорил Арамис, продолжая перелистывать и остановившись на одном имени рядом с Мартинье.
— Именно на такое.
— Что он итальянец, этот Марчиали? — спросил Арамис, показывая пальцем на фамилию, привлекшую его внимание.
— Тсс! — прошептал Безмо.
— Почему такая таинственность? — понизил голос Арамис, невольно сжимая руку в кулак.
— Мне кажется, я вам уже говорил про этого Марчиали.
— Нет, я в первый раз слышу это имя.
— Очень может быть. Я говорил вам о нем, не называя имени.
— Что же, это старый греховодник? — пытался улыбнуться Арамис.
— Нет, напротив, он молод.
— Значит, он совершил большое преступление?
— Непростительное.
— Убил кого-нибудь?
— Что вы!
— Совершил поджог?
— Бог с вами!
— Оклеветал!
— Да нет же! Он…
И Безмо, приставив руки ко рту, прошептал:
— Он дерзает быть похожим на…
— Ах, помню, помню! — сказал Арамис. — Вы мне действительно говорили о нем в прошлом году; но его преступление показалось мне таким ничтожным.
— Ничтожным?
— Или, вернее, неумышленным…
— Ваше преосвященство, такое сходство никогда не бывает неумышленным.
— Ах, я и забыл! Но, дорогой хозяин, — сказал Арамис, закрывая книгу, — кажется, нас зовут.
Безмо взял книгу, быстро положил ее в шкаф, запер его и ключ спрятал в карман.
— Не угодно ли вам теперь позавтракать, монсеньер? — обратился он к Арамису. — Вы не ослышались, нас действительно зовут к завтраку.
— С большим удовольствием, дорогой комендант.
И они пошли в столовую.
Глава 5. ЗАВТРАК У Г-НА ДЕ БЕЗМО
Арамис всегда был очень воздержан в пище, но на этот раз он оказал честь великолепному завтраку Безмо; только вина он пил мало.
Безмо все время был очень оживлен и весел; пять тысяч пистолей, на которые он поглядывал время от времени, радовали его душу. Он умильно поглядывал также на Арамиса.
Епископ, развалившись в кресле, отхлебывал маленькими глоточками вино, смакуя его, как знаток.
— Какой вздор говорят о плохом довольствии в Бастилии, — сказал он, подмигивая. — Счастливцы эти заключенные, если им ежедневно дается даже по полбутылки этого бургундского!
— Все пятна двацатиливровые пьют его, — заметил Безмо. — Это старое, выдержанное вино.
— Значит, и бедняга Сельдон тоже пьет этот превосходный напиток?
— Ну нет!
— А мне послышалось, будто вы содержите его на пятнадцати ливрах.
Безмо все время был очень оживлен и весел; пять тысяч пистолей, на которые он поглядывал время от времени, радовали его душу. Он умильно поглядывал также на Арамиса.
Епископ, развалившись в кресле, отхлебывал маленькими глоточками вино, смакуя его, как знаток.
— Какой вздор говорят о плохом довольствии в Бастилии, — сказал он, подмигивая. — Счастливцы эти заключенные, если им ежедневно дается даже по полбутылки этого бургундского!
— Все пятна двацатиливровые пьют его, — заметил Безмо. — Это старое, выдержанное вино.
— Значит, и бедняга Сельдон тоже пьет этот превосходный напиток?
— Ну нет!
— А мне послышалось, будто вы содержите его на пятнадцати ливрах.