Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2

   — Напрасно.
   — Вы что-то скрываете, герцог! Объясните, почему я люблю напрасно?
   — Но кого же он любит? — вскричала Мэри.
   — Он любит женщину, недостойную его, — спокойно отвечал Бекингэм с флегматичностью, которая свойственна только англичанам.
   Мисс Мэри Грефтон вскрикнула, и ее порыв не меньше, чем слова Бекингэма, поверг Бражелона в трепет.
   — Герцог, вы произнесли слова, объяснения которых я, не медля ни секунды, отправляюсь искать в Париже.
   — Вы останетесь здесь, — твердо произнес Бекингэм.
   — Я?
   — Да, вы.
   — Почему же?
   — Да потому, что вы не имеете права уехать, и поручения, данного королем, не бросают ради женщины, хотя бы она была так же достойна любви, как Мэри Грефтон.
   — В таком случае объясните мне все.
   — Хорошо. Но вы останетесь?
   — Да, если вы будете со мной откровенны.
   Бекингэм открыл уже рот, чтобы рассказать все, что он знал, но в эту минуту в конце террасы показался лакей и подошел к павильону, в котором находился король с мисс Люси Стюарт. За лакеем следовал запыленный курьер, очевидно, всего только несколько минут тому назад ступивший на землю.
   — Курьер из Франции! От принцессы! — вскричал Рауль, узнав ливрею слуг принцессы.
   Курьер попросил доложить о себе королю: герцог СЕ мисс Грефтон обменялись многозначительными взглядами.

Глава 45. КУРЬЕР ПРИНЦЕССЫ

   Карл II доказывал или пытался доказать мисс Стюарт, что он думает только о ней; он обещал ей такую же любовь, какую его дед, Генрих IV, испытывал к Габриэли. К несчастью для Карла II, он неудачно выбрал день, ибо как раз в этот день мисс Стюарт вздумала заставить его ревновать.
   Поэтому, выслушав уверения короля, она совсем не растрогалась, как надеялся Карл II, а звонко расхохоталась.
   — Ах, государь, государь! — со смехом воскликнула она. — Если бы я захотела попросить у вас доказательства вашей любви, как мне было бы легко уличить вас во лжи.
   — Послушайте, — сказал ей Карл, — вы знаете мои картины Рафаэля, знаете, как я ими дорожу. Все мне завидуют. Вы знаете также, что мой отец купил их через Ван-Дейка. Хотите, я сегодня же прикажу отнести их к вам?
   — Нет, — отвечала мисс Стюарт, — держите их у себя, государь, мне негде поместить таких знатных гостей.
   — В таком случае я подарю вам Гемптон-Корт.
   — К чему такая щедрость, государь, лучше любите подольше, вот все, чего я от вас прошу.
   — Я буду любить вас всегда. Довольно этого?
   — Вы смеетесь, государь.
   — Разве вы хотите, чтобы я плакал?
   — Нет, но мне хотелось бы видеть вас в более меланхолическом настроении.
   — Боже сохрани, красавица. Я уже достаточно погоревал: четырнадцать лет изгнания, бедности, унижений! Мне кажется, долг уплачен; кроме того, меланхолия нам не к лицу.
   — Вы ошибаетесь: взгляните на молодого француза.
   — На виконта де Бражелона? Вы тоже? Вот проклятие! Видно, все мои дамы с ума сойдут из-за него. Но ведь у него есть причина для меланхолии.
   — Какая?
   — Вы хотите, чтобы я выдал вам государственную тайну?
   — Да, хочу; ведь вы сказали, что готовы сделать все, чего я пожелаю.
   — Ну, хорошо, ему здесь скучно. Довольны вы?
   — Ему скучно?
   — Да. Разве это не доказывает, что он глуп?
   — Почему же глуп?
   — Да как же! Посудите: я ему позволяю любить мисс Мэри Грефтон, а он скучает!
   — Мило! Значит, если бы мисс Люси Стюарт не любила вас, вы утешились бы, полюбив мисс Мэри Грефтон?
   — Я этого не говорю. Ведь вы отлично знаете, что Мэри Грефтон меня не любит, а утратив любовь, человек утешается, только найдя новую любовь.
   Но, повторяю, речь идет не обо мне, а об этом молодом человеке. Правда, подумаешь, что та, кого он покидает — Елена; понятно, Елена до Париса.
   — Значит, этот молодой человек кого-то покидает?
   — Вернее, его покидают.
   — Бедняга! Ну что ж, поделом!
   — Почему поделом?
   — А зачем он уехал?
   — Вы думаете, он уехал по своей воле?
   — Неужели его заставили?
   — Ему приказали, дорогая Стюарт; он уехал из Парижа по приказанию.
   — По чьему же приказанию?
   — Угадайте.
   — По приказанию короля?
   — Именно.
   — Вы мне открываете глаза.
   — По крайней мере, никому не говорите об этом.
   — Вы знаете, что я сдержаннее иного мужчины. Итак, его услал король?
   — Да.
   — Ив его отсутствие похищает его возлюбленную?
   — Да, и представьте, бедный мальчик, вместо того чтобы благодарить короля, жалуется!
   — Благодарить короля за похищение возлюбленной? Разве можно говорить такие вещи при женщинах, особенно при любовницах, государь?
   — Но поймите меня: если бы та, кого отнимает у него король, была мисс Грефтон или мисс Стюарт, я разделял бы его мнение и даже считал бы, что он мало горюет; но это какая-то чахоточная хромоножка… К черту верность, как говорят во Франции! Отказываться от богатой ради бедной, от любящей ради обманщицы, — да виданное ли это дело?
   — А вы думаете, государь, что Мэри действительно хочет понравиться виконту?
   — Думаю.
   — Тогда виконт привыкнет к Англии. Мэри девушка с головой и добьется своего.
   — Боюсь, дорогая мисс Стюарт, что этого не будет: только вчера виконт просил у меня разрешения уехать.
   — И вы ему отказали?
   — Еще бы; Людовик очень желал его увидеть, а мое самолюбие теперь задето; я не хочу, чтобы говорили, будто я предложил этому юноше самую соблазнительную приманку в Англии…
   — Вы очень любезны, государь, — с очаровательной улыбкой сказала мисс Стюарт.
   — Разумеется, мисс Стюарт не в счет, — извинился король. — Она приманка королевская, и раз я попался на нее, надеюсь, никто другой на нее не покусится… Итак, я не хочу понапрасну строить глазки этому юнцу; он останется здесь и здесь женится, клянусь вам!..
   — И надеюсь, когда женится, не станет сердиться на ваше величество, а будет вам признателен. Здесь все наперерыв стараются угодить ему, даже господин Бекингэм, который — невероятная вещь! — уступает ему дорогу.
   — И даже мисс Стюарт, которая называет его очаровательным!
   — Послушайте, государь, вы достаточно хвалили мне мисс Грефтон, разрешите же и мне похвалить немного господина де Бражелона. Кстати, с некоторых пор ваша доброта удивляет меня; вы думаете об отсутствующих, прощаете обиды, вы почти что совершенство. Откуда это?..
   Карл II рассмеялся.
   — Все это потому, что вы позволяете мне любить себя.
   — О, наверное, есть еще и другая причина!
   — Да, я оказываю любезность моему брату, Людовику Четырнадцатому.
   — И это не все.
   — Ну, если вы уж так добиваетесь, я вам скажу: Бекингэм поручил моему попечению этого юношу, сказав: «Государь, ради виконта де Бражелона я отказываюсь от мисс Грефтон; последуйте моему примеру».
   — О, герцог — рыцарь, что и говорить!
   — Полно! Теперь вы стали расхваливать Бекингэма. Кажется, вы намерены извести меня сегодня.
   В этот момент в дверь постучали.
   — Кто смеет беспокоить нас?
   — Право, государь, — сказала Стюарт, — ваше «кто смеет» чересчур самонадеянно, и чтобы наказать вас…
   Она сама подошла к двери и открыла ее.
   — Ах, это курьер из Франции! Может быть, от моей сестры? — вскричал Карл.
   — Да, государь — поклонился лакей — с чрезвычайным поручением.
   — Пусть войдет поскорее, — приказал Карл.
   Курьер вошел.
   — У вас письмо от ее высочества герцогини Орлеанской?
   — Да, государь, — отвечал курьер, — и настолько спешное, что я затратил только двадцать шесть часов на доставку его вашему величеству, причем потерял в Кале три четверти часа.
   — Ваше усердие будет вознаграждено, — сказал король, вскрывая письмо.
   Прочитав его, он расхохотался.
   — Право, я ничего не понимаю.
   И снова прочитал письмо.
   Мисс Стюарт держалась почтительно, подавляя жгучее любопытство.
   — Френсис, — обратился король к лакею, — велите угостить курьера и уложите его спать, а завтра у изголовья он найдет кошелек с пятьюдесятью луидорами.
   — Государь!
   — Ступай, друг мой, ступай! У моей сестры были основания торопить тебя; дело спешное.
   И он расхохотался еще громче.
   Курьер, камердинер и сама мисс Стюарт не знали, как держаться.
   — Ах! — воскликнул король, откидываясь на спинку кресла. — Подумать только, что ты загнал… сколько лошадей?
   — Двух.
   — Двух лошадей, чтобы привезти это известие! Ступай, друг мой, ступай.
   Курьер удалился в сопровождении камердинера.
   Карл II подошел к окну, открыл его и, высунувшись наружу, крикнул:
   — Герцог Бекингэм, дорогой Бекингэм, идите скорее сюда!
   Герцог поспешил на зов, но, увидев мисс Стюарт, остановился на пороге, не решаясь войти.
   — Войди же, герцог, и запри за собой дверь.
   Бекингэм повиновался и, видя, что король весел, с улыбкой подошел к нему.
   — Ну, дорогой герцог, как твои дела с французом?
   — Я почти в отчаянии, государь.
   — Почему?
   — Потому что очаровательная мисс Грефтон хочет выйти за него замуж, а он не желает жениться на ней.
   — Да этот француз какой-то простак! — воскликнула мисс Стюарт. Пусть он скажет да или нет. Нужно этому положить конец.
   — Но вы знаете или должны знать, сударыня, — серьезно произнес герцог, — что господин де Бражелон любит другую.
   — В таком случае, — заметил король, приходя на помощь мисс Стюарт, пусть он попросту скажет нет.
   — А я ему все время доказывал, что он поступает дурно, не говоря да!
   — Значит, ты сообщил ему, что Лавальер его обманывает?
   — Да, совершенно недвусмысленно.
   — Что же он сказал в ответ?
   — Так подпрыгнул, точно собирался перескочить Ла-Манш.
   — Наконец-то он сделал хоть что-нибудь! — вздохнула мисс Стюарт. — И то хорошо.
   — Но я удержал его, — продолжал Бекингэм, — я оставил его с мисс Мэри и надеюсь, что теперь ни не уедет, как собирался.
   — Он собирался ехать? — воскликнул король.
   — Одно мгновение мне казалось, что никакими человеческими силами его невозможно будет удержать; но глаза мисс Мэри устремлены на него: он останется.
   — Вот ты и ошибся, Бекингэм! — сказал король, снова расхохотавшись. Этот несчастный обречен.
   — Обречен на что?
   — На то, чтобы быть обманутым или еще хуже: собственными глазами удостовериться в этом.
   — На расстоянии и с помощью мисс Грефтон удар будет ослаблен.
   — Ничуть; ему не придет на помощь ни расстояние, ни мисс Грефтон.
   Бражелон отправится в Париж через час.
   Бекингэм вздрогнул, мисс Стюарт широко открыла глаза.
   — Но ведь ваше величество знаете, что это невозможно, — пожал плечами герцог.
   — Увы, дорогой Бекингэм, теперь невозможно обратное.
   — Государь, представьте, что этот молодой человек — лев.
   — Допустим.
   — И что гнев его ужасен.
   — Не спорю, друг мой.
   — И если он увидит свое несчастье воочию, тем хуже для виновника этого несчастья.
   — Очень может быть. Но что же делать?
   — Будь этим виновником сам король, — вскричал Бекингэм, — я не поручился бы за его безопасность!
   — О, у короля есть мушкетеры, — спокойно проговорил Карл. — Я знаю, что это такое: мне самому приходилось дожидаться в передней в Блуа. У него есть господин д'Артаньян. Вот это телохранитель! Я не побоялся бы двадцати разъяренных Бражелонов, если бы у меня было четверо таких стражей, как д'Артаньян!
   — Все же, ваше величество, подумайте об этом, — настаивал Бекингэм.
   — Вот смотри, — ответил Карл II, протягивая письмо герцогу, — и суди сам. Как бы ты поступил на моем месте?
   Бекингэм взял письмо принцессы и медленно прочитал его, дрожа от волнения:
 
   «Ради себя, ради меня, ради чести и благополучия всех немедленно отошлите во Францию виконта де Бражелона.
   Преданная вам сестра Генриетта».
 
   — Что ты на ото скажешь, герцог?
   — Ей-богу, ничего, — отвечал ошеломленный Бекингэм.
   — Неужели ты посоветуешь мне, — с ударением произнес король, — не послушаться моей сестры, когда она так настойчиво просит меня?
   — Боже сохрани, государь, и все же…
   — Ты не прочитал приписки, герцог; она внизу, и я сам не сразу заметил ее, читай.
   Герцог развернул лист и прочитал:
 
   «Тысяча приветствий тем, кто меня любит».
 
   Герцог побледнел и поник головой; листок задрожал в его пальцах, точно бумага превратилась в тяжелый свинец.
   Король подождал с минуту и, видя, что Бекингэм молчит, заговорил:
   — Итак, пусть он повинуется своей судьбе, как мы повинуемся нашей.
   Каждый должен перенести свою меру страданий: я уже отстрадал за себя и за своих, я нес двойной крест. Теперь к черту заботы! Пришли мне, герцог, этого дворянина.
   Герцог открыл решетчатую дверь павильона и, показывая королю на Рауля и Мэри, которые шли бок о бок, проговорил:
   — Ах, государь, какая это жестокость по отношению к бедной мисс Грефтон.
   — Полно, полно, зови! — сказал Карл II, хмуря черные брови. — Как все здесь стали чувствительны! Право, мисс Стюарт вытирает себе глаза. Ах, проклятый француз!
   Герцог позвал Рауля, а сам предложил руку мисс Грефтон.
   — Господин де Бражелон, — начал Карл II, — не правда ли, третьего дня вы просили у меня разрешения вернуться в Париж?
   — Да, государь, — отвечал Рауль, озадаченный таким вступлением.
   — И я вам отказал, дорогой виконт?
   — Да, государь.
   — Что же, вы остались недовольны мной?
   — Нет, государь, потому что, конечно, у вашего величества были основания для отказа. Ваше величество так мудры и так добры, что все ваши решения надо принимать с благодарностью.
   — Я как будто сослался при этом на то, что французский король не выражал желания отозвать вас из Англии?
   — Да, государь. Вы действительно сказали это.
   — Я передумал, господин де Бражелон; король действительно не назначил срока для вашего возвращения, но он просил меня позаботиться о том, чтобы вы не скучали в Англии; очевидно, вам здесь не нравится, если вы просите меня отпустить вас?
   — Я не говорил этого, государь.
   — Да, но ваша просьба означала, что жить в другом месте вам было бы приятнее, чем здесь.
   В это мгновение Рауль обернулся к двери, где, прислонившись к косяку, рядом с герцогом Бекингэмом, стояла бледная и расстроенная мисс Грефтон.
   — Вы не отвечаете? — продолжал Карл. — Старая пословица говорит:
   «Молчание — знак согласия». Итак, господин де Бражелон, я могу удовлетворить ваше желание; вы можете, когда захотите, уехать во Францию. Я вам разрешаю.
   — Государь!.. — воскликнул Рауль.
   — Ах! — вздохнула Мэри, сжимая руку Бекингэма.
   — Сегодня же вечером вы можете быть в Дувре, — продолжал король, прилив начинается в два часа ночи.
   Ошеломленный Рауль пробормотал несколько слов, похожих не то на благодарность, не то на извинение.
   — Прощайте, господин де Бражелон. Желаю вам всех благ, — произнес король, поднимаясь с места. — Сделайте мне одолжение, возьмите на память этот брильянт, который я предназначал для свадебного подарка.
   Мисс Грефтон, казалось, сейчас упадет в обморок.
   Принимая брильянт, Рауль чувствовал, что его колени дрожат. Он сказал несколько приветственных слов королю и мисс Стюарт и подошел к Бекингэму, чтобы проститься с ним.
   Воспользовавшись этим моментом, король удалился.
   Герцог хлопотал около мисс Грефтон, стараясь ободрить ее.
   — Попросите его остаться, мадемуазель, умоляю вас, — шептал Бекингэм.
   — Напротив, я прошу его уехать, — отвечала, собравшись с силами, мисс Грефтон, — я не из тех женщин, у которых гордость сильнее всех других чувств. Если его любят во Франции, пусть он возвращается туда и благословляет меня за то, что я посоветовала ему ехать за своим счастьем. Если его, напротив, там не любят, пусть он вернется, я буду любить его по-прежнему, и его несчастья нисколько не умалят его в моих глазах. На гербе моего рода начертан девиз, который запечатлелся в моем сердце:
   «Habenti parum, egenti cuncta» — «Имущему — мало, нуждающемуся — все».
   — Сомневаюсь, мой друг, — вздохнул Бекингэм, — что вы найдете во Франции сокровище, равное тому, которое оставляете здесь.
   — Я думаю, или, по крайней мере, надеюсь, — угрюмо проговорил Рауль, — что моя любимая достойна меня; если же меня постигнет разочарование, как вы пытались дать попять мне, герцог, я вырву из сердца свою любовь, хотя бы вместе с нею пришлось вырвать сердце.
   Мэри Грефтон взглянула на Рауля с невыразимым состраданием. Рауль печально улыбнулся.
   — Мадемуазель, — сказал он, — брильянт, подаренный мне королем, предназначался для вас, позвольте же мне поднести его вам; если я женюсь во Франции, пришлите его мне, если не женюсь, оставьте у себя.
   «Что он хочет сказать? — подумал Бекингэм, в то время как Рауль почтительно пожимал похолодевшую руку Мэри.
   Мисс Грефтон поняла устремленный на нее взгляд герцога.
   — Если бы это кольцо было обручальное, — молвила она, — я бы его не взяла.
   — А между тем вы предлагаете ему вернуться к вам.
   — Ах, герцог, — со слезами воскликнула девушка — такая женщина, как я, не создана для утешения таких людей, как он!
   — Значит, вы думаете, что он не вернется?
   — Нет, не вернется, — задыхающимся голосом произнесла мисс Грефтон.
   — А я утверждаю, что во Франции его ждет разрушенное счастье, утраченная невеста… даже запятнанная честь… Что же останется у него, кроме вашей любви? Отвечайте, Мэри, если вы знаете ваше сердце!
   Мисс Грефтон оперлась на руку Бекингэма и, пока Рауль стремглав убегал по липовой аллее, тихонько пропела стихи из «Ромео и Джульетты»:
 
   Нужно уехать и жить
   Или остаться и умереть.
 
   Когда замерли звуки ее голоса, Рауль скрылся. Мисс Грефтон вернулась к себе, бледная и молчаливая.
   Воспользовавшись присутствием курьера, доставившего письмо королю, Бекингэм написал принцессе и графу де Гишу.
   Король был прав. В два часа ночи, вместе с началом прилива, Рауль садился на корабль, отходивший во Францию.

Глава 46. СЕНТ-ЭНЬЯН СЛЕДУЕТ СОВЕТУ МАЛИКОРНА

   Король уделял много внимания портрету Лавальер, так как ему очень хотелось, чтобы портрет вышел получше и чтобы сеансы тянулись подольше.
   Нужно было видеть, как он следил за кистью, ждал окончания той или иной детали, появления того или другого тона; он то и дело предлагал художнику различные изменения, на которые тот почтительно соглашался.
   А когда художник, по совету Маликорна, немного запаздывал и де Сент-Эньян куда-то отлучался, нужно было видеть, только никто этого не видел, красноречивое молчание, соединявшее в одном вздохе две души, жаждавшие покоя и мечтательности. Минуты были волшебные. Приблизившись к своей возлюбленной, король сжигал ее взглядом и дыханием.
   Когда в прихожей раздавался шум — приходил художник или с извинениями возвращался де Сент-Эньян, король начинал что-нибудь спрашивать, Лавальер быстро отвечала ему, и их глаза говорили де Сент-Эньяну, что во время его отсутствия любовники прожили целый век.
   Словом, Маликорн, этот философ поневоле, сумел внушить королю неутолимую страсть к его возлюбленной.
   Страхи Лавальер оказались напрасными. Никто не догадывался, что днем она на два, на три часа уходила из своей комнаты. Она притворялась нездоровой. Ее посетители, перед тем как войти, стучались. Изобретательный Маликорн придумал акустический аппарат, при помощи которого Лавальер, оставаясь в комнате де Сент-Эньяна, могла слышать стук в дверь своей комнаты. Поэтому, не прибегая к помощи осведомительниц, она возвращалась к себе, вызывая, может быть, у своих посетителей некоторые подозрения, но победоносно рассеивая их даже у самых отъявленных скептиков.
   Когда на другой день Маликорн явился к де Сент-Эньяну узнать, как прошел сеанс, то графу пришлось сознаться, что предоставленная королю на четверть часа свобода подействовала на его настроение как нельзя лучше.
   — Нужно будет увеличить дозу, — заметил Маликорн, — но понемногу, пусть желание будет обнаружено более явно.
   Желание было обнаружено так явно, что на четвертый день художник сложил свои вещи, так и не дождавшись возвращения де Сент-Эньяна. А граф, вернувшись, увидел на лице Лавальер тень досады, которую она была не в силах подавить. Король был еще менее сдержан; он выразил свое недовольство весьма красноречивым движением плеч. Тогда Лавальер покраснела.
   «Ладно, — мысленно произнес де Сент-Эньян. — Сегодня господин Маликорн будет в восторге»
   Действительно, Маликорн пришел в восторг.
   — Ну, понятно, — сказал он графу, — мадемуазель де Лавальер надеялась, что вы опоздаете, по крайней мере, на десять минут.
   — А король надеялся — не меньше как на полчаса, дорогой Маликорн.
   — Вы были бы плохим слугой короля, — заметил Маликорн, — если бы отказали его величеству в этом получасе.
   — А как же художник? — возразил де Сент-Эньян.
   — Я займусь им сам, — отвечал Маликорн, — дайте мне только присмотреться к выражению лиц и сообразоваться с обстоятельствами. Это мои волшебные средства: колдуны определяют высоту солнца и звезд астролябией, а мне достаточно взглянуть, есть ли круги под глазами, опущены или приподняты углы рта.
   — Так наблюдайте внимательнее!
   — Не беспокойтесь.
   У хитрого Маликорна было довольно времени наблюдать. Ибо в тот же вечер король отправился к принцессе с королевами и был у нее так угрюм, вздыхал так тяжело, смотрел на Лавальер такими томными глазами, что ночью Маликорн сказал Монтале:
   — Завтра.
   И отправился к художнику на улицу Жарден-Сен-Поль с просьбой отложить сеанс на два дня.
   Когда Лавальер, уже освоившаяся с нижним этажом, приподняла люк и спустилась, де Сент-Эньяна не было дома. Король, по обыкновению, ждал ее у лестницы с букетом в руках; когда она сошла, Людовик обнял ее. Взволнованная Лавальер оглянулась, но, не увидев в комнате никого, кроме короля, не рассердилась.
   Они сели. Людовик поместился подле подушек, на которые опустилась Лавальер, и, положив голову на колени своей возлюбленной, смотрел на нее.
   Казалось, наступило мгновенье, когда ничто не могло больше стать между двумя душами. Луиза с упоением глядела на него. И вот из ее кротких и чистых глаз полилось пламя, потоки которого все глубже проникали в сердце короля, сначала согревая, а затем сжигая его.
   Разгоряченный прикосновением к ее трепещущим коленям, замирая от счастья, когда рука Луизы опускалась на его волосы, король каждую минуту ждал появления художника или де Сент-Эньяна. В этом печальном ожидании он пытался иногда прогонять искушение, вливавшееся в его кровь, пытался усыпить сердце и чувство, отстранял действительность, чтобы погнаться за тенью.
   Но дверь не открывалась. Не появлялись ни де Сент-Эньян, ни художник; портьеры не шевелились. Таинственная, полная неги тишина усыпила даже птиц в их золоченой клетке. Побежденный король повернул голову и прильнул горячими губами к рукам Лавальер; словно обезумев, она конвульсивно прижала руки к губам влюбленного короля.
   Людовик упал на колени, и так как голова Лавальер по-прежнему была опущена, то его лоб оказался на уровне губ Луизы, и она в экстазе коснулась робким поцелуем ароматных волос, ласкавших ее щеки. Король заключил ее в объятия, и они обменялись тем первым жгучим поцелуем, который превращает любовь в бред.
   В этот день ни де Сент-Эньян, ни художник так и не пришли.
   Тяжелое и сладкое опьянение, возбуждающее чувство, вливающее в кровь тонкий яд и навевающее легкий, похожий на счастье сон, снизошло на них, подобно облаку, отделяя прошлую жизнь от жизни предстоящей.
   Среди этой дремоты, полной сладких грез, непрерывный шум в верхнем этаже встревожил было Лавальер, но не способен был пробудить ее. Но так как шум продолжался и становился все явственнее, то он наконец вернул к действительности опьяненную любовью девушку.
   Она испуганно вскочила.
   — Кто-то меня ждет наверху. Людовик, Людовик, разве вы не слышите?
   — Разве мне не приходится ждать вас? — нежно остановил ее король. Пусть и другие подождут.
   Она тихо покачала головой и проговорила со слезами:
   — Счастье украдкой… Моя гордость должна молчать, как и мое сердце.
   Шум возобновился.
   — Я слышу голос Монтале, — сказала Лавальер.
   И стала быстро подниматься по лестнице.
   Король последовал за ней, не будучи в состоянии отойти от нее и покрывая поцелуями ее руки и подол ее платья.
   — Да, да, — повторяла Лавальер, уже наполовину подняв люк, — да, это голос Монтале. Должно быть, случилось что-нибудь серьезное.
   — Идите, любовь моя, и возвращайтесь поскорей.
   — Только не сегодня. Прощайте, прощайте!
   И она еще раз нагнулась, чтобы поцеловать своего возлюбленного, а затем скрылась.
   Действительно, ее ждала бледная и взволнованная Монтале.
   — Скорее, скорее, — повторяла она, — он идет.
   — Кто, кто идет?
   — Он! Я это предвидела.
   — Кто такой «он»? Да не томи меня!
   — Рауль, — прошептала Монтале.
   — Да, это я! — донесся веселый голос с последних ступенек парадной лестницы.
   Лавальер громко вскрикнула и отступила назад.
   — Это я, я, дорогая Луиза! — вбегая, воскликнул Рауль. — О, я знал, что вы все еще любите меня.
   Лавальер сделала испуганный жест, хотела что-то сказать, но могла произнести только:
   — Нет, нет!
   И упала в объятия Монтале, шепотом повторяя: