Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2

   — Они действительно драгоценны, потому что сегодня вечером с их помощью я завоюю одно сердце и открою одну тайну.
   Потом, обернувшись к пустому алькову, прибавила:
   — Не правда ли, моя бедная Шеврез, ты так повела бы игру? — И звуки этого забытого имени пробудили в душе королевы воспоминание о молодости с ее веселыми проказами, неиссякаемой энергией и счастьем.

Глава 7. ЛОТЕРЕЯ

   В восемь часов вечера все общество собралось у королевы-матери.
   Анна Австрийская в парадном туалете, блистая остатками красоты и всеми средствами, которые кокетство может дать в искусные руки, скрывала, или, вернее, пыталась скрыть от толпы молодых придворных, окружавших ее и все еще восхищавшихся ею по причинам, указанным нами в предыдущей главе, явные разрушения, вызванные болезнью, от которой ей предстояло умереть через несколько лет.
   Нарядно и кокетливо одетая принцесса и королева, простая и естественная, как всегда, сидели подле Анны Австрийской и наперерыв старались привлечь к себе ее милостивое внимание.
   Придворные дамы соединились в целую армию, чтобы с большей силой и с большим успехом отражать задорные остроты молодых людей. Как батальон, выстроенный в каре, они помогали друг другу держать позицию и отбивать удары.
   Монтале, опытная в таких перестрелках, защищала весь строй перекрестным огнем по неприятелю.
   Де Сент-Эньян, в отчаянии от упорной, вызывающей холодности мадемуазель де Тонне-Шарант, старался выказывать ей равнодушие; но неодолимый блеск больших глаз красавицы каждый раз побеждал его, и он возвращался к ней с еще большей покорностью, на которую мадемуазель де Тонне-Шарант отвечала ему новыми дерзостями. Де Сент-Эньян не знал, какому святому молиться.
   Вокруг Лавальер уже начали увиваться придворные.
   Надеясь привлечь к себе взгляды Атенаис, де Сент-Эньян тоже подошел с почтительным поклоном к этой молодой девушке. Некоторые отсталые умы приняли этот простой маневр за желание противопоставить Луизу Атенаис.
   Но те, кто так думал, не видели сцены во время дождя и ничего не слышали о ней. Большинство же было прекрасно осведомлено о благосклонности короля к Лавальер, и молодая девушка уже привлекла к себе самых ловких и самых глупых.
   Первые угождали ей, говоря себе, как Монтень: «Что знаю я?» Вторые, говоря, как Рабле: «А может быть?» За ними пошли почти все, как во время охоты вся свора устремляется за пятью или шестью искусными ищейками, которые одни только чуют след зверя.
   Королева и принцесса, забывая о своем высоком положении, с чисто женским любопытством рассматривали туалеты своих фрейлин и приглашенных дам. Иными словами, они беспощадно критиковали их. Взгляды молодой королевы и принцессы одновременно остановились на Лавальер, вокруг которой, как мы сказали, толпилось много кавалеров. Принцесса была безжалостна.
   — Право, — сказала она, наклоняясь к королеве-матери, — если бы судьба была справедлива, она оказалась бы милостивой к этой бедняжке Лавальер.
   — Это невозможно, — отвечала с улыбкой королева-мать.
   — Почему же?
   — Билетов только двести, так что нельзя было внести в список всех придворных.
   — Значит, ее нет в нем?
   — Нет.
   — Как жаль! Она могла бы выиграть браслеты и продать их.
   — Продать? — воскликнула королева.
   — Ну да, и составить себе таким образом приданое, избавив себя от необходимости выйти замуж нищей, как это, наверное, случится.
   — Неужели? Вот бедняжка! — сказала королева-мать. — Значит, у нее нет туалетов?
   Она произнесла эти слова тоном женщины, никогда не знавшей недостатка в средствах.
   — Прости меня боже, но мне кажется, что она в той же юбке, в какой была утром на прогулке; ей удалось спасти ее благодаря заботам короля, укрывавшего ее во время дождя.
   Когда принцесса произносила эти слова, вошел король. Принцесса не заметила его появления, настолько она увлеклась злословием. Но она вдруг увидела, что Лавальер, стоявшая против галереи, смутилась и сказала несколько слов окружавшим ее придворным; те тотчас же отошли в сторону. И их движение привлекло глаза принцессы к входной двери. В этот момент капитан гвардии известил о появлении короля.
   Лавальер, которая до тех пор пристально смотрела на галерею, внезапно опустила глаза.
   Король был одет роскошно и со вкусом и разговаривал с принцем и герцогом де Роклором, шедшим справа и слева от него. Король подошел сначала к королевам, которым почтительно поклонился. Он поцеловал руку матери, сказал несколько комплиментов принцессе по поводу элегантности ее туалета и стал обходить собравшихся. Он поздоровался с Лавальер совершенно так же, как и с остальными. Затем его величество вернулся к матери и жене.
   Когда придворные увидели, что король обратился к молодой девушке лишь с самой банальной фразой, они тотчас же вывели отсюда свое заключение: они решили, что у короля было мимолетное увлечение и что это увлечение уже прошло.
   Следует, однако, заметить, что в числе придворных, окружавших Лавальер, находился г-н Фуке и его особая внимательность поддержала растерявшуюся молодую девушку. Г-н Фуке собирался поговорить с нею, но тут подошел г-н Кольбер и, отвесив Фуке поклон по всем правилам искусства, по-видимому, решил, в свою очередь завязать разговор с Лавальер. Фуке тотчас же отошел.
   Монтале и Маликорн пожирали глазами эту сцену, обмениваясь впечатлениями.
   Де Гиш, стоя в оконной нише, видел только принцессу. Но так как она часто останавливала свой взгляд на Лавальер, то глаза де Гиша тоже время от времени устремлялись в сторону фрейлины.
   Лавальер инстинктивно почувствовала на себе силу этих глаз, направляемых на нее с любопытством или с завистью. Ничто не приходило ей на помощь: ни сочувственное слово со стороны подруг, ни любовный взгляд на короля. Невозможно выразить, как страдала бедняжка.
   Королева-мать велела выдвинуть столик, на котором были разложены лотерейные билеты, и попросила г-жу де Мотвиль прочитать список избранных.
   Нечего и говорить, что список был составлен по всем правилам этикета: сначала шел король, потом королева-мать, потом королева, принц, принцесса и т.д. Все сердца трепетали во время этого чтения. Приглашенных было более трехсот. Каждый спрашивал себя, будет ли в списке его имя.
   Король слушал так же внимательно, как я остальные.
   Когда было произнесено последнее имя, он понял, что Лавальер среди них не было. Впрочем, это мог заметить каждый. Король покраснел, как всегда, когда что-нибудь досаждало ему.
   На лице кроткой и покорной Лавальер не выразилось ничего.
   Во время чтения король не спускал с нее глаз. И это успокаивало ее.
   Она была слишком счастлива, чтобы какая-нибудь другая мысль, кроме мысли о любви, могла проникнуть в ее ум или в ее сердце. Вознаграждая ее за это трогательное смирение нежными взглядами, король показывал девушке, что он понимает всю ее деликатность.
   Список был прочитан. Лица женщин, пропущенных или забытых, выражали разочарование. Маликорна тоже забыли внести в список, и его гримаса явно говорила Монтале: «Разве мы не сумеем урезонить фортуну, чтобы она впредь не забывала о нас?»
   «О, конечно», — отвечала тонкая улыбка мадемуазель Оры.
   Билеты были розданы по номерам. Прежде всего получил билет король, потом королева-мать, потом королева, потом принц, принцесса и т.д.
   После этого Анна Австрийская раскрыла мешочек из испанской кожи, в котором было двести перламутровых шариков с выгравированными на них номерами, и предложила самой младшей фрейлине вынуть оттуда один шарик.
   Все эти приготовления делались медленно, и присутствовавшие напряженно ждали, больше с жадностью, чем с любопытством.
   Де Сент-Эньян наклонился к уху мадемуазель де Тонне-Шарант.
   — У нас по билету, мадемуазель, — сказал он ей, — давайте соединим наши шансы. Если я выиграю, браслеты будут ваши; если выиграете вы, вы подарите мне один взгляд ваших чудных глазок.
   — Нет, — отвечала Атенаис, — браслеты будут ваши, если вы их выиграете. Каждый за себя.
   — Вы беспощадны, — вздохнул де Сент-Эньян, — я накажу вас за это четверостишием…
   — Тише, — перебила его Атенаис, — вы помешаете мне услышать, какой номер выиграл.
   — Номер первый, — произнесла девушка, вынувшая перламутровый шарик из мешочка.
   — Король! — вскрикнула королева-мать.
   — Король выиграл! — радостно повторила молодая королева.
   — Ваш сон сбылся, — с восторгом шепнула принцесса на ухо Анне Австрийской.
   Один король не выразил никаких признаков удовольствия Он только поблагодарил фортуну за ее благосклонность к нему, слегка поклонившись девушке, которая играла роль представительницы капризной богини. Получив из рук Анны Австрийской футляр с браслетами, король сказал под завистливый шепот всего собрания:
   — Так эти браслеты действительно красивы?
   — Взгляните, — отвечала Анна Австрийская, — и судите сами.
   Король посмотрел.
   — Да, — сказал он, — и какие чудесные камеи, какая отделка!
   — Какая отделка! — повторила принцесса.
   Королева Мария-Терезия с первого же взгляда поняла, что король не подарит ей браслетов; но так как он по-видимому, не собирался дарить их и принцессе, она была более или менее удовлетворена.
   Король сел.
   Наиболее приближенные к королю придворные один за другим подходили полюбоваться на драгоценность, которая вскоре с позволения короля стала переходить из рук в руки. Тотчас все знатоки и не знатоки стали издавать восхищенные восклицания и осыпать короля поздравлениями. Действительно, было от чего прийти в восторг; одни восхищались брильянтами, другие камеями.
   Дамы выражали явное нетерпение, видя, что подобное сокровище захвачено кавалерами.
   — Господа, господа, — сказал король, от которого ничего не укрылось, — право, можно подумать, что вы носите браслеты, как сабиняне. Вам пора уже вручить их дамам, которые, мне кажется, больше понимают в таких вещах, чем вы.
   Эти слова показались принцессе началом выполнения решения, принятого королем. К тому же ее счастливая уверенность подкреплялась взглядами королевы-матери.
   Придворный, державший браслеты в то мгновение, когда король бросил свое замечание, поспешно подал браслеты королеве Марии-Терезии, которая, хорошо зная, что они предназначаются не для нее, едва взглянула на них и отдала принцессе. Принцесса и особенно принц долго рассматривали браслеты жадными глазами. Потом принцесса передала драгоценность другим дамам, произнеся одно только слово, но с таким выражением, что оно стоило длинной фразы:
   — Великолепны!
   Дамы, получившие браслеты из рук принцессы, полюбовались ими и отправили их дальше.
   А в это время король спокойно разговаривал с де Гишем и Фуке. Вернее, не разговаривал, а слушал. Привыкнув к известным оборотам речи, король, подобно всем людям, обладающим бесспорной властью, схватывал из обращенных к нему фраз лишь те слова, которые заслуживали ответа. Что же касается его внимания, то оно было направлено в другую сторону. Оно двигалось вместе с его взглядом.
   Мадемуазель де Тонне-Шарант была последней в списке дам, участвовавших в лотерее. Поэтому она поместилась в конце шеренги, и после нее оставались только Монтале и Лавальер. Когда браслеты дошли до этих двух фрейлин, никто уже, казалось, не обращал на них внимания. Скромные руки, державшие в этот момент драгоценности, лишали их всякого значения.
   Монтале долго смотрела на браслеты, дрожа от радости, зависти и жадности. Она бы без колебаний предпочла брильянты камеям, стоимость — красоте. Поэтому с большим трудом передала она их своей соседке. Лавальер же бросила на них почти равнодушный взгляд.
   — Какие роскошные, какие великолепные браслеты! — воскликнула Монтале. — И ты не приходишь от них в восторг, Луиза? Право, ты не женщина!
   — Нет, я восхищена, — отвечала Лавальер с грустью. — Но зачем желать того, что не может нам принадлежать?
   Король, чуть наклонившись вперед и вытянув шею, внимательно прислушивался к словам Луизы. Едва затих ее голос, как он, весь сияющий, встал и, пройдя всю залу, приблизился к Лавальер.
   — Вы ошибаетесь, мадемуазель, — сказал он ей, — вы женщина, а всякая женщина имеет право на женские драгоценности.
   — О государь! — воскликнула Лавальер. — Значит, ваше величество совершенно не хочет верить в мою скромность?
   — Я верю, что вы украшены всеми добродетелями, мадемуазель, в том числе искренностью, и прошу вас откровенно сказать, как вы находите эти браслеты.
   — Они так прекрасны, государь, что могут быть поднесены только королеве.
   — Я в восторге от ваших слов, мадемуазель. Браслеты ваши, и король просит вас принять их.
   Лавальер почти с испугом протянула футляр королю, но тот мягко отстранил дрожащую руку Лавальер. Все замерли от удивления, воцарилась тишина. Однако королевы, не слышавшие этого разговора, не могли попять всего происходящего.
   Принцесса поманила к себе де Тонне-Шарант.
   — Боже мой, что за счастливица Лавальер, — воскликнула Атенаис, — король только что подарил ей браслеты!
   Принцесса до крови закусила губы. Молодая королева посмотрела на нее, потом на Лавальер и расхохоталась. Анна Австрийская сидела неподвижно, поглощенная зародившимися у нее подозрениями, и невыносимо страдала от боли в груди.
   Де Гиш, увидя бледность принцессы и поняв ее причину, поспешно вышел.
   Воспользовавшись общей суматохой, Маликорн подошел к Монтале и шепнул ей:
   — Ора, подле тебя наше счастье и наше будущее.
   — Да, — отвечала Монтале.
   И она нежно поцеловала Лавальер, которую охотно задушила бы.

Глава 8. МАЛАГА

   Во время этой долгой и жестокой борьбы страстей, разыгравшейся под кровом королевского дворца, один из наших героев, которым меньше всего следовало бы пренебрегать, находился, однако, в большом пренебрежении, был забыт и очень несчастен.
   Действительно, д'Артаньян, которого нужно назвать по имени, чтобы вспомнить о его существовании, — д'Артаньян не имел решительно ничего общего с этим блестящим и легкомысленным обществом. Пробыв с королем два дня в Фонтенбло, посмотрев пасторали и героекомические маскарады своего повелителя, мушкетер почувствовал, что это не может наполнить его жизнь.
   Он был окружен людьми, которые поминутно обращались к нему:
   — Как по-вашему, идет мне этот костюм, господин д'Артаньян?
   А он отвечал спокойным и насмешливым голосом:
   — По-моему, вы разряжены, как самая красивая обезьяна на Сен-Лоранской ярмарке.
   Это был обычный комплимент д'Артаньяна; волей-неволей приходилось довольствоваться им.
   Когда же его спрашивали:
   — Как вы оденетесь сегодня вечером, господин д'Артаньян?
   Он отвечал:
   — Наоборот, я разденусь.
   И все хохотали, даже дамы.
   Но, проведя таким образом два дня, мушкетер увидел, что в замке не происходит ничего серьезного и что король совершенно забыл или, по крайней мере, делал вид, что совершенно забыл, и Париж, и Сен-Манде, и Бель-Иль, что г-н Кольбер размышлял только об иллюминациях и фейерверках, что дамам предстояло, по крайней мере, еще целый месяц строить глазки и отвечать на нежные взоры.
   И д'Артаньян попросил у короля отпуск по семейным делам.
   В ту минуту, когда д'Артаньян обратился к королю с этой просьбой, Людовик ложился спать, утомленный танцами.
   — Вы хотите меня покинуть, господин д'Артаньян? — с удивлением спросил он.
   Людовик XIV никак не мог понять, чтобы кто-нибудь, имея счастье лицезреть его, был в силах расстаться с ним.
   — Государь, — сказал д'Артаньян — я уезжаю, потому что я вам не нужен. Ах, если бы я мог поддерживать вас во время танцев, тогда другое дело.
   — Но, дорогой д'Артаньян, — серьезно отвечал король, — кавалеров не поддерживают во время танцев.
   — Простите, — поклонился мушкетер, продолжая иронизировать, — право, я этого не знал.
   — Значит, вы не видели, как я танцую? — удивился король.
   — Видел; но я думал, что с каждым днем танцы будут исполняться все с большим жаром. Я ошибся, тем более мне здесь нечего делать. Государь, повторяю, я вам не нужен. Кроме того, если я понадоблюсь, ваше величество знаете, где меня найти.
   — Хорошо, — согласился король.
   И дал ему отпуск.
   Поэтому мы не станем искать д'Артаньяна в Фонтенбло, это было бы бесполезно, но, с позволения читателей, поедем прямо на Ломбардскую улицу, в лавку под вывеской «Золотой пестик», к нашему почтенному приятелю Планше.
   Восемь часов вечера, жарко; открыто одно-единственное окно в комнате на антресолях. Ноздри мушкетера щекочет запах пряностей, смешанный с менее экзотическим, но более едким, проникающим с улицы запахом навоза.
   Д'Артаньян устроился в громадном кресле, положив ноги на табурет, так что его туловище образует тупой угол. Его взгляд, обыкновенно проницательный и подвижный, теперь застыл. Д'Артаньян тупо глядит на кусочек голубого неба, виднеющийся в просвете между трубами. Этот лоскуток неба так мал, что его хватило бы только на починку мешков с чечевицей или бобами, которыми завалена лавка в нижнем этаже.
   Окаменевший в этой позе, д'Артаньян не похож больше на вояку, не похож и на придворного офицера; это просто буржуа, дремлющий от обеда до ужина, от ужина до отхода ко сну. Мозг его теперь так окостенел, что в нем не осталось места ни для одной мысли, материя всецело завладела духом и бдительно стережет, как бы под крышку черепа не пробрался контрабандой какой-нибудь обрывок мысли.
   Итак, был вечер; в лавках зажигались огни, а окна в верхних этажах закрывались; раздавались шаги сторожевого патруля.
   Д'Артаньян по-прежнему ничего не слышал и тупо смотрел на клочок неба. В двух шагах от него, в темноте, лежал на мешке Планше, подперев подбородок руками. Он смотрел на д'Артаньяна, который мечтал или спал с открытыми глазами.
   Наблюдения Планше длились уже долго.
   — Гм, гм… — проворчал он наконец.
   Д'Артаньян не шевельнулся. Тогда Планше понял, что нужно принять какие-то более радикальные меры. После зрелого размышления он нашел, что при настоящем положении вещей самое лучшее слезть с мешка на пол, что он и сделал, пробормотав при этом:
   — Болван! (Этим эпитетом он наградил самого себя).
   Но д'Артаньян, которому в своей жизни довелось слышать немало шумов, по-видимому, не обратил ни малейшего внимания на шум, произведенный Планше. Вдобавок огромная телега, нагруженная камнями, своим грохотом заглушила шум от этого падения. Однако Планше показалось, будто на лице мушкетера при слове «болван» промелькнула одобрительная улыбка.
   Планше осмелел и сказал:
   — Вы не спите, господин д'Артаньян?
   — Нет, Планше, я даже не сплю, — отвечал мушкетер.
   — Я в отчаянии от слова даже.
   — Почему? Ведь это самое обыкновенное слово.
   — Оно меня огорчает.
   — Объяснись, я тебя не понимаю.
   — Если вы говорите, что даже не спите, это значит, что вы не находите утешения даже в сне. Значит, вы как будто обращаетесь ко мне: «Планше, мне до смерти скучно».
   — Ты знаешь, Планше, что я никогда не скучаю.
   — Кроме сегодняшнего в вчерашнего дня.
   — Что ты!
   — Господин д'Артаньян, вот уже неделя, как вы приехали из Фонтенбло; вот уже неделя, как вы не командуете вашим отрядом и не выводите его на ученье. Вам не хватает треска мушкетов и грохота барабана. Я сам носил мушкет и понимаю вас.
   — Уверяю тебя, Планше, что я ничуть не скучаю, — отвечал д'Артаньян.
   — Так что же в таком случае вы делаете, лежа как мертвый?
   — Друг мой Планше, когда я участвовал, когда ты участвовал, когда все мы участвовали в осаде Ла-Рошели, в нашем лагере был араб, искусный стрелок из кулеврины. Это был смышленый малый, хотя и оливкового цвета.
   Так вот этот араб, поев или поработав, ложился, так, как я лежу в данную минуту, и курил какие-то волшебные листья в трубке с янтарным наконечником; если же какой-нибудь проходивший мимо офицер упрекал его за то, что он вечно дрыхнет, араб спокойно отвечал:
   «Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше умереть, чем лежать».
   — Это был мрачный араб и по цвету кожи, и по изречениям, — промолвил Планше. — Я отлично его помню. Он с большим наслаждением рубил головы протестантов.
   — Совершенно верно, и бальзамировал их, когда они того стоили.
   — Да, и, бальзамируя их своими зельями, он был похож на корзинщика за работой.
   — Да, да, Планше, совершенно верно.
   — О, и у меня есть память!
   — Не сомневаюсь. Но что скажешь ты о его рассуждении?
   — С одной стороны, я нахожу его превосходным, а с другой — глупым.
   — Объяснись, Планше, объяснись.
   — Лучше сидеть, чем стоять, — да, это верно, когда устанешь, в некоторых обстоятельствах… (Планше лукаво улыбнулся.) Лучше лежать, чем сидеть; но последнее утверждение: лучше умереть, чем лежать, — я нахожу совершенно нелепым; я, безусловно, предпочитаю постель, и если вы не согласны со мною, то это доказывает только, что вы, как я уже имел честь сказать, смертельно скучаете.
   — Планше, ты знаешь господина Лафонтена?
   — Аптекаря на углу улицы Сен-Медерик?
   — Нет, баснописца.
   — А-а-а… «Ворона и лисица»?
   — Вот-вот. Я точь-в-точь его заяц.
   — Разве у него есть и заяц?
   — У него всякие звери.
   — Что же делает его заяц?
   — Раздумывает.
   — Вот как?
   — Планше, и я раздумываю, как заяц господина Лафонтена.
   — Вы думаете? — с тревогой спросил Планше.
   — Да. Твое жилище, Планше, достаточно уныло и толкает на размышления; надеюсь, ты согласен со мной?
   — Однако, сударь, у вас вид на улицу.
   — Черт возьми, как это весело!
   — А между тем, сударь, если бы ваша комната выходила во двор, вы скучали бы еще пуще… Нет, я хотел сказать: размышляли бы еще больше.
   — Ей-богу, не знаю, Планше!
   — Добро бы еще, — продолжал лавочник, — ваши мысли были похожи на те, что привели вас к реставрации Карла Второго.
   И Планше тихонько засмеялся.
   — Планше, друг мой, — упрекнул его д'Артаньян, — вы становитесь честолюбивы!
   — Разве нет другого короля, которого можно было бы посадить на трон, господин д'Артаньян? Разве нет другого Монка, которого можно было бы упрятать в тюрьму?
   — Нет, дорогой Планше. Все короли сидят на своих тронах… Может быть, впрочем, не так прочно, как я на этом кресле, но все-таки сидят.
   И д'Артаньян вздохнул.
   — Господин д'Артаньян, — сказал Планше, — вы огорчаете меня.
   — Ты очень добр, Планше.
   — У меня есть одно подозрение, да простит меня господь.
   — Какое?
   — Господин д'Артаньян, вы худеете.
   — О-о-о! — воскликнул д'Артаньян, ударяя себя в грудь, которая зазвенела, как пустая кираса. — Это невозможно, Планше.
   — Видите ли, — с чувством продолжал Планше, — так как вы худеете у меня…
   — Ну?
   — То я совершу что-нибудь страшное.
   — Как?
   — Да, да.
   — Что ж ты сделаешь, скажи!
   — Разыщу того, кто печалит вас.
   — Ну вот, теперь ты говоришь о каких-то печалям.
   — Да, у вас есть печаль.
   — Нет, Планше, нет.
   — Уверяю, что у вас есть печаль и от нее вы худеете.
   — Я худею? Ты уверен в этом?
   — На глазах… Малага!.. Если вы будете худеть я дальше, я возьму рапиру и проткну грудь господину д'Эрбле.
   — Что? — воскликнул д'Артаньян, подскочив на кресле. — Что вы сказали, Планше? Почему в вашей лавочке вдруг вспомнили господина д'Эрбле?
   — Хорошо, хорошо! Сердитесь, если вам угодно, проклинайте, если хотите, но — черт возьми! — я знаю то, что знаю.
   После этого второго выпада Планше д'Артаньян сел в такой позе, чтобы не упустить ни одного движения достойного бакалейщика, то есть облокотился на колени и вытянул шею по направлению к собеседнику.
   — Ну-ка, объяснись, — сказал он, — как мог ты произнести такое страшное кощунство, как мог ты поднять оружие на господина д'Эрбле, твоего прежнего господина, моего друга, духовное лицо, мушкетера, ставшего епископом?
   — Я поднял бы оружие на родного отца, когда вижу вас в таком состоянии.
   — Господин д'Эрбле — дворянин.
   — Мне все равно, будь он хоть трижды дворянин. Из-за него у вас черные мысли, вот что я знаю. А от черных мыслей худеют. Малага! Я не хочу, чтобы господин д'Артаньян исхудал у меня в доме.
   — Черные мысли из-за господина д'Эрбле? Объяснись, пожалуйста, объяснись.
   — Уже три ночи подряд вас мучает кошмар.
   — Меня?
   — Да, вас, и во сне вы повторяете: «Арамис, коварный Арамис!»
   — Я говорил это? — тревожно спросил д'Артаньян.
   — Говорили, честное слово!
   — Ну, так что же? Ведь ты знаешь поговорку, друг мой: всякий сон ложь.
   — Нет, нет! Вот уже три дня, как, возвращаясь домой, вы каждый раз спрашиваете: «Ты видел господина д'Эрбле?» или же: «Ты не получал писем на мое имя от господина д'Эрбле?»
   — Что же тут странного, если я интересуюсь своим дорогим другом? ухмыльнулся д'Артаньян.
   — Это, конечно, вполне естественно, но не до такой степени, чтобы из-за этого уменьшаться в объеме.
   — Планше, я потолстею, даю тебе честное слово.
   — Хорошо, сударь, принимаю ваше обещание, так как знаю, что ваше честное слово священно…
   — Мне больше не будет сниться Арамис.
   — Прекрасно!..
   — Я больше не буду спрашивать у тебя, получены ли письма от господина д'Эрбле.
   — Превосходно.
   — Но объясни мне одну вещь.
   — Говорите, сударь…
   — Я человек наблюдательный…