Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2

   Слух о прогулке немедленно распространился по всему дворцу. Через десять минут Маликорн уже знал решение принцессы; тотчас же он сунул Монтале под дверь записку, в которой содержалось следующее:
   «Нужно, чтобы Л. провела ночь в комнате принцессы».
   Согласно уговору, Монтале прежде всего сожгла бумажку, затем задумалась. Она была очень изобретательна и скоро составила план.
   Когда настало время отправиться к принцессе, то есть в пять часов, она пустилась бегом через лужайку, но в десяти шагах от группы офицеров вдруг вскрикнула, грациозно упала на колено, поднялась и пошла дальше, прихрамывая. Молодые люди подбежали, чтобы поддержать ее. Монтале вывихнула ногу. Тем не менее верная своему долгу, она решила продолжать путь к принцессе.
   — Что с вами? Почему вы хромаете? — спросила ее принцесса. — Я вас приняла за Лавальер.
   Монтале рассказала, как из-за своего усердия она повредила ногу.
   Принцесса выразила сожаление и хотела немедленно послать за хирургом. Но Монтале стала уверять, что ее вывих не серьезен.
   — Ваше высочество, меня огорчает лишь, что я не могу исполнять сегодня своих обязанностей. Я очень хотела попросить мадемуазель де Лавальер заменить меня подле вашего высочества.
   Принцесса нахмурила брови.
   — Но я но попросила, — продолжала Монтале.
   — Почему? — спросила принцесса.
   — Бедняжка Лавальер, по-видимому, очень обрадовалась, что всю ночь и весь вечер она будет свободна. У меня не хватило мужества предложить ей заменить меня.
   — Как?! Она обрадовалась? — спросила принцесса, пораженная словами Монтале.
   — Безумно обрадовалась: у нее прошла вся грусть, и она даже запела.
   Ведь вашему высочеству известно, что Лавальер ненавидит свет и что в пей осталось что-то дикое.
   «Нет, — подумала принцесса, — эта веселость мне кажется ненатуральной!»
   — Она уже все приготовила в своей комнате, — продолжала Монтале, чтобы пообедать и насладиться одной из своих любимых книг. У вашего высочества есть еще шесть фрейлин, каждая из которых сочтет счастьем сопровождать ваше высочество. Поэтому я не обратилась с просьбой к мадемуазель де Лавальер.
   Принцесса промолчала.
   — Согласитесь, что я была права? — продолжала Монтале, несколько обескураженная малым успехом этой военной хитрости, на которую она так рассчитывала, что не заготовила ничего про запас. — Принцесса одобряет меня?
   У принцессы мелькнула мысль, что ночью король может покинуть Сен-Жермен, и так как от Парижа до Сен-Жермена было всего четыре с половиною лье, то в течение какого-нибудь часа он вернется в Париж.
   — Но Лавальер, по крайней мере, предложила вам свои услуги, узнав о вашем ушибе?
   — Она еще не знает о моем несчастье, но если даже она и узнает, я не буду просить у нее ничего, что могло бы расстроить ее планы. Мне кажется, сегодня вечером она хочет доставить себе развлечение по рецепту покойного короля, который говаривал господину де Сен-Мару: «Поскучаем, господин де Сен-Мар, хорошенько поскучаем».
   Принцесса была убеждена, что под жаждой одиночества Лавальер скрывается какая-то любовная тайна, скорее всего ночное возвращение Людовика.
   Не осталось больше никаких сомнений: Лавальер была предупреждена об этом возвращении, отсюда ее радость. Конечно, весь план был составлен заранее.
   «Я не позволю им дурачить себя», — сказала себе принцесса. И приняла решение.
   — Мадемуазель де Монтале, — проговорила она, — благоволите передать вашей подруге, мадемуазель де Лавальер, что я в отчаянии от мысли, что мне приходится расстраивать ее планы; но вместо того, чтобы скучать в одиночестве, как ей хотелось, она отправится в Сен-Жермен скучать вместе с нами.
   — Бедная Лавальер! — сказала Монтале с печальным видом, но с радостью в сердце. — А разве ваше высочество не может…
   — Довольно, — остановила принцесса, — я так хочу. Я предпочитаю общество мадемуазель Лавальер обществу всех других фрейлин. Ступайте, пришлите ее мне и полечите вашу ногу.
   Монтале не заставила принцессу повторять приказание. Она вернулась, написала ответ Маликорну и сунула ею под ковер. Записка состояла из одного только слова: «Поедет». Даже спартанка не могла бы написать лаконичнее.
   «По дороге я буду наблюдать за нею, — думала принцесса. — Ночью она ляжет в моей комнате. Очень уж ловок будет король, если ему удастся обменяться хотя бы одним словом с мадемуазель де Лавальер».
   Лавальер с той же кроткой покорностью выслушала распоряжение ехать, с какой приняла приказание остаться. Но в душе она очень обрадовалась и посмотрела на перемену решения принцессы как на утешение, посланное ей свыше. Менее проницательная, чем Монтале, она все приписывала случаю.
   Когда все придворные, за исключением опальных, больных и вывихнувших ноги, направились в Сен-Жермен, Маликорн привез своего плотника в карете г-на де Сент-Эньяна и ввел его в комнату, расположенную под комнатой Лавальер. Плотник тотчас же принялся за работу, соблазнившись обещанной ему щедрой платой.
   У придворных механиков были взяты самые лучшие инструменты, между прочим пила с такими сокрушительными зубьями, что они резали в воде твердые, как железо, дубовые бревна. Поэтому работа шла быстро, и четырехугольный кусок потолка, выбранный между двумя балками, скоро упал, подхваченный де Сент-Эньяном, Маликорном, плотником и одним доверенным лакеем, который родился на свет, чтобы все видеть, все слышать и ничего не говорить.
   Согласно вновь составленному Маликорном плану, отверстие было сделано в углу. И вот почему. Так как в комнате Лавальер не было туалетной, то Луиза в это самое утро попросила большие ширмы, которые заменяли бы перегородку, и ее желание было исполнено. Ширмы отлично закрывали отверстие в полу, которое к тому же было искусно замаскировано плотником.
   Когда дыра была проделана, плотник забрался в комнату Лавальер и смастерил из кусочков паркета люк, которого не мог бы заметить даже самый опытный взгляд.
   Маликорн все предусмотрел. К люку была приделана ручка и два шарнира.
   Заботливый Маликорн купил также за две тысячи ливров небольшую винтовую лестницу. Лестница оказалась длиннее, чем было нужно, но плотник отпилил в ней несколько ступенек, и она пришлась как раз впору. Несмотря на то, что этой лестнице предстояло держать царственный груз, она была прикреплена к стене только двумя болтами. Точно так же она была прикреплена к полу.
   Молотки били по подушечкам; зубья пилы были обильно смазаны, а рукоятка завернута в куски шерстяной материи. Кроме того, самая шумная часть работы была произведена ночью и рано утром, то есть во время отсутствия Лавальер и принцессы. Когда около двух часов дня двор вернулся в Пале-Рояль и Лавальер поднялась в свою комнату, все было на месте; ни одна щепочка, ни одна соринка не уличали заговорщиков.
   Один де Сент-Эньян так усердствовал, что поранил себе пальцы, изорвал рубашку и пролил много пота во славу своего короля. Его ладони покрылись волдырями: он все время поддерживал лестницу во время работы. Кроме того, он собственноручно принес одну за другой пять отдельных частей лестницы, каждую из двух ступенек. Словом, если бы король мог видеть пыл графа, он навеки остался бы ему благодарен.
   Как и предвидел Маликорн, отличавшийся большой точностью, плотник закончил свою работу в двадцать четыре часа. Он получил восемьдесят луидоров и был в восторге; такие деньги он обыкновенно зарабатывал в полгода.
   Никто и не догадался о том, что произошло в комнате мадемуазель де Лавальер. Но на другой день вечером, когда Лавальер только что вернулась к себе, она услышала в углу шорох. Она с изумлением посмотрела на то место, откуда доносился звук. Шорох повторился.
   — Кто там? — спросила она с испугом.
   — Я! — отвечал знакомый голос короля.
   — Вы!.. Вы!.. — вскричала Луиза, вообразившая, что она видит сон. Но где вы?.. Где вы, государь?
   — Здесь, — отвечал король, отодвигая ширмы и являясь, как призрак, в глубине комнаты.
   Лавальер вскрикнула и, трепеща, упала в кресло.

Глава 42. ВИДЕНИЕ

   Лавальер быстро оправилась от испуга. Король держался так почтительно, что к ней вернулось спокойствие, которого она лишилась при его появлении. Видя, что Лавальер недоумевает, как он к ней попал, Людовик подробно объяснил ей устройство лестницы и всячески старался убедить ее, что он не призрак.
   — О государь, — сказала ему Лавальер с очаровательной улыбкой, качая белокурой головкой, — вы вечно у меня на уме; не проходит секунды, чтобы бедная девушка, тайну которой вы подслушали в Фонтенбло и которую вы не отпустили в монастырь, не думала о вас.
   — Луиза, я вне себя от восторга!
   Лавальер печально улыбнулась и продолжала:
   — Но, увы, государь, ваша остроумная выдумка не может принести нам никакой пользы.
   — Почему же?
   — Потому что эта комната не ограждена от неожиданных посещений принцессы: днем сюда поминутно ходят мои подруги; запираться изнутри — значит выдать себя; это все равно что написать на двери: «Не входите, здесь король». В эту самую минуту дверь может открыться, и ваше величество застанут вместе со мной.
   — Тогда меня, наверное, примут за привидение, — засмеялся король, потому что никто не поймет, как я попал сюда. Ведь только духи проникают через стены и потолки.
   — Ах, государь, какой может выйти скандал! Никогда еще не говорилось; таких вещей о бедных фрейлинах, которых, однако, не щадит злословие.
   — Что же делать, дорогая Луиза?.. Скажите, я хочу знать.
   — Нужно, — простите, слова мои будут жестоки…
   Людовик улыбнулся.
   — Я вас слушаю.
   — Нужно, чтобы ваше величество уничтожили лестницу и все эти затеи; подумайте, государь, если вас застанут здесь, выйдут большие неприятности, которые уничтожат всю радость наших встреч.
   — Дорогая Луиза, — нежно отвечал король, — можно и не уничтожая лестницы придумать способ избежать всех этих неприятностей.
   — Способ?.. Еще?
   — Да, еще. Луиза, я люблю вас больше, чем вы меня, потому что я изобретательнее вас.
   Она взглянула на него. Людовик протянул ей руку, которую она нежно пожала.
   — Вы говорите, — продолжал король, — что каждый без труда может войти сюда и застать меня у вас?
   — Да, государь. И даже в настоящую минуту, когда вы разговариваете со мной, я вся дрожу.
   — Согласен; но вас не застанут со мной, если вы спуститесь по этой лестнице в нижнюю комнату.
   — Государь, что вы говорите? — остановила его испуганная Луиза.
   — Вы плохо понимаете меня, Луиза, потому что с первых же моих слов начинаете сердиться; но знаете ли вы, кому принадлежат комнаты внизу?
   — Графу де Гишу.
   — Нет. Господину де Сент-Эньяну.
   — Правда? — вскричала Лавальер.
   И это слово, вырвавшееся из обрадованного сердца девушки, блеснуло точно молния сладкого предчувствия в восхищенном сердце короля.
   — Да, де Сент-Эньяну, нашему другу.
   — Но я не могу, государь, бывать и у господина де Сент-Эньяна, — возразила Лавальер.
   — Почему же, Луиза?
   — Это невозможно, невозможно!
   — Мне кажется, Луиза, что под охраной короля все возможно.
   — Под охраной короля? — переспросила она, с любовью заглядывая в глаза Людовику.
   — Вы верите моему слову, не правда ли?
   — Верю, когда вас нет, государь; но когда вы со мной, когда я слышу ваш голос, когда я вижу вас, я больше ничему не верю.
   — Что же может убедить вас, боже мой?
   — Я знаю, очень непочтительно так сомневаться в короле, но для меня вы не король.
   — Слава богу, надеюсь!.. Но я придумал, послушайте: вас успокоит присутствие третьего лица?
   — Присутствие господина де Сент-Эньяна? Да.
   — Право, Луиза, ваша недоверчивость оскорбляет меня.
   Лавальер ничего не ответила, а только посмотрела на Людовика ясным взглядом, проникающим в глубину сердца, и тихонько сказала:
   — Ах, не вам я не верю. Не на вас направлены мои подозрения.
   — Хорошо, я согласен, — вздохнул король. — И господин де Сент-Эньян, который пользуется счастливой привилегией успокаивать вас, будет всегда присутствовать при наших встречах, обещаю вам.
   — Правда, государь?
   — Слово дворянина! А вы?
   — Подождите, это не все.
   — Еще что-то, Луиза?
   — О, конечно. Немножко терпения, потому что мы еще не дошли до конца, государь.
   — Хорошо. Пронзайте насквозь мое сердце.
   — Вы понимаете, государь, что даже в присутствии господина до Сент-Эньяна наши встречи должны иметь какой-нибудь разумный предлог.
   — Предлог? — повторил король тоном нежного упрека.
   — Конечно. Придумайте, государь.
   — Вы необычайно предусмотрительны; я так хотел бы сравняться в этом отношении с вами. Для наших встреч будет разумный предлог, и я уже нашел его.
   — Значит, государь?.. — улыбнулась Лавальер.
   — Значит, завтра, если вам угодно…
   — Завтра?
   — Вы хотите сказать, что завтра слишком поздно? — вскричал король, сжимая обеими руками горячую руку Лавальер.
   В этот момент в коридоре раздались шаги.
   — Государь, государь, — зашептала Лавальер, — сюда кто-то идет! Слышите? Государь, умоляю вас, бегите!
   Одним прыжком король оказался за ширмой. Он скрылся вовремя. Когда он поднимал люк, ручка двери повернулась, и на пороге показалась Монтале.
   Понятно, она вошла запросто, без всяких церемоний. Хитрая Монтале знала, что если бы она постучалась в двери, а не просто открыла ее, то выказала бы обидное недоверие к Лавальер.
   Итак, она вошла и, заметив, что два стула стоят очень близко один от другого, принялась так усердно запирать дверь, ставшую почему-то непослушною, что король успел поднять люк и спуститься к де Сент-Эньяну.
   Еле уловимый стук дал знать фрейлине, что король ушел. Тогда она справилась наконец с дверью и подошла к Лавальер.
   — Луиза, давайте поговорим серьезно, — предложила она.
   Все еще сильно взволнованная Луиза с ужасом услышала слово серьезно, на котором Монтале сделала ударение.
   — Боже мой, дорогая Ора! — вздрогнула она. — Что еще случилось?
   — Моя милая, принцесса догадывается обо всем.
   — О чем же?
   — Разве нам нужны объяснения? Разве ты не понимаешь меня с полуслова?
   Ты, конечно, заметила, что последнее время принцесса часто меняла решения: сначала приблизила тебя к себе, затем отдалила, затем снова приблизила.
   — Действительно, это странно. Но я привыкла к ее странностям.
   — Подожди, это не все. Ты заметила также, что принцесса, исключив тебя вчера из своей свиты, потом велела ехать с ней.
   — Как не заметить!
   — Так вот, кажется, что принцесса получила теперь достаточные сведения, потому что идет прямо к цели. Не имея возможности противопоставлять что-нибудь во Франции потоку, который сокрушает все препятствия… ты понимаешь, надеюсь, о чем я говорю?
   Лавальер закрыла лицо руками.
   — Я имею в виду, — продолжала безжалостная Монтале, — тот бурный поток, который взломал двери монастыря кармелиток в Шайо и опрокинул все придворные предрассудки как в Фонтенбло, так и в Париже.
   — Увы, увы! — прошептала Лавальер, по-прежнему закрывая лицо пальцами, между которыми катились слезы.
   — Не огорчайся так, ведь ты не знаешь еще и половины грозящих тебе неприятностей.
   — Боже мой! — с тревогой вскричала Луиза. — Что же еще?
   — Вот что: не находя помощи во Франции, после безуспешного обращения к обеим королевам, принцу и всему двору, принцесса вспомнила об одном лице, имеющем на тебя права.
   Лавальер побелела как полотно.
   — Этого лица, — продолжала Монтале, — в настоящую минуту нет в Париже.
   — Боже мой! — шептала Луиза.
   — Это лицо, если я не ошибаюсь, в Англии.
   — Да, да, — вздохнула совсем разбитая Лавальер.
   — Ведь, не правда ли, это лицо находится при дворе короля Карла Второго?
   — Да.
   — Ну, так сегодня вечером из кабинета принцессы отправилось письмо в Сент-Джемсский дворец, и курьер получил приказание лететь без остановки в Гемптон-Корт, королевскую резиденцию в двенадцати милях от Лондона.
   — Ну?
   — Так вот принцесса пишет в Лондон регулярно два раза в месяц, и поскольку обыкновенного курьера она отправила только три дня тому назад, то мне кажется, что только очень важные обстоятельства могли побудить ее взяться за перо. Ведь ты знаешь, принцесса не любит писать.
   — Да, да.
   — И мне сдается, что в этом письме речь идет о тебе.
   — Обо мне? — повторила, как автомат, несчастная девушка.
   — Я видела это письмо, когда оно лежало еще незапечатанным на письменном столе принцессы, и мне почудилось, будто в нем упоминается…
   — Почудилось?..
   — Может быть, я ошиблась.
   — Ну, говори же скорее.
   — Имя Бражелона.
   Лавальер встала в сильном волнении.
   — Монтале, — сказала она со слезами в голосе, — все светлые грезы юности у меня уже рассеялись. Мне нечего теперь скрывать ни от тебя, ни от кого в мире. Жизнь моя — раскрытая книга, которую может читать всякий, начиная с короля и кончая первым встречным. Ора, дорогая Ора, что делать? Как быть?
   Монтале подошла ближе.
   — Надо обсудить, подумать, — протянула она.
   — Я не люблю господина де Бражелона. Не истолкуй мои слова превратно.
   Я его люблю, как самая нежная сестра может любить доброго брата, но не того он просит, и не то я ему обещала.
   — Словом, ты любишь короля, — заключила Монтале, — и это достаточное извинение.
   — Да, я люблю короля, — тихо прошептала Лавальер, — и я дорого заплатила за право произнести эти слова. Ну, говори же, Монтале. Что ты можешь сделать для меня или против меня в настоящем положении?
   — Выскажись яснее.
   — О чем?
   — Неужели ты не можешь сообщить мне никаких подробностей?
   — Нет, — с удивлением проговорила Луиза.
   — Значит, ты у меня просишь только совета?
   — Да.
   — Относительно господина Рауля?
   — Именно.
   — Это щекотливый вопрос, — отвечала Монтале.
   — Ничего тут нет щекотливого. Выходить мне за него замуж или же слушаться короля?
   — Знаешь, ты ставишь меня в большое затруднение, — улыбнулась Монтале. — Ты спрашиваешь, выходить ли тебе замуж за Рауля, с которым я дружна и которому доставлю большое огорчение, высказавшись против него. Затем ты задаешь вопрос, нужно ли слушаться короля; но ведь я подданная короля и оскорбила бы его, дав тебе тот или иной совет. Ах, Луиза, Луиза, ты очень легко смотришь на очень трудное положение!
   — Ты меня не поняла, Ора, — сказала Лавальер, обиженная насмешливым тоном Монтале. — Если я говорю о браке с господином де Бражелоном, то лишь потому, что я не могу выйти за него замуж, не причинив ему огорчения; но, по тем же причинам, следует ли мне позволить королю сделаться похитителем малоценного, правда, блага, но которому любовь сообщает известное достоинство? Итак, я прошу тебя только научить меня почетно освободиться от обязательств по отношению к той или другой стороне, посоветовать, каким образом я могу с честью выйти из этого положения.
   — Дорогая Луиза, — отвечала, помолчав, Монтале, — я не принадлежу к числу семи греческих мудрецов, и я не знаю незыблемых правил поведения.
   Зато у меня есть некоторый опыт, и я могу тебе сказать, что женщины просят подобных советов, только когда бывают поставлены в очень затруднительное положение. Ты дала торжественное обещание, у тебя есть чувство чести. Поэтому, если, приняв на себя такое обязательство, ты не знаешь, как поступить, то чужой совет — а для любящего сердца все будет чужим не выведет тебя из затруднения. Нет, я не буду давать тебе советов, тем более что на твоем месте я чувствовала бы себя еще более смущенной, получив совет, чем до его получения. Все, что я могу сделать, это спросить, хочешь, чтобы я тебе помогала?
   — Очень хочу.
   — Прекрасно, это главное… Скажи, какой же помощи ты ждешь от меня?
   — Но прежде скажи мне, Ора, — проговорила Лавальер, пожимая руку подруги, — на чьей ты стороне?
   — На твоей, если ты действительно дружески относишься ко мне.
   — Ведь принцесса доверяет тебе все своя тайны?
   — Тем более я могу быть полезной тебе; если бы я ничего не знала относительно намерений принцессы, я не могла бы тебе помочь и, следовательно, от знакомства со мной тебе бы не было никакого проку. Дружба всегда питается такого рода взаимными одолжениями.
   — Значит, ты по-прежнему останешься другом принцессы?
   — Конечно. Ты недовольна этим?
   — Нет, — пожала плечами Лавальер, которой эта циничная откровенность казалась оскорбительной.
   — Вот и прекрасно, — воскликнула Монтале, — иначе ты была бы дурой.
   — Значит, ты мне будешь помогать?
   — С большой готовностью, особенно если ты отплатишь мне тем же.
   — Можно подумать, что ты не знаешь меня, — обиделась Лавальер, глядя на Монтале широко раскрытыми от удивления глазами.
   — Гм, гм! С тех пор как мы при дворе, дорогая Луиза, мы очень изменились.
   — Как так?
   — Да очень просто; разве там, в Блуа, ты была второй королевой Франции?
   Лавальер опустила голову и заплакала. Монтале сочувственно посмотрела на нее и прошептала:
   — Бедняжка!
   Затем, спохватившись, сказала:
   — Бедный король!
   Она поцеловала Луизу в лоб и ушла в свою комнату дожидаться Маликорна.

Глава 43. ПОРТРЕТ

   Во время болезни, известной под названием любовь, припадки повторяются сначала очень часто. Затем они становятся все более редкими. Установив это как общую аксиому, будем продолжать наш рассказ.
   На следующий день, то есть в день, когда королем было назначено первое свидание у де Сент-Эньяна, Лавальер, раздвинув ширмы, нашла на полу записку, написанную рукой короля. Эта записка была просунута из нижнего этажа в щелку паркета. Ничья нескромная рука, ничей любопытный взгляд не мог проникнуть туда, куда проникла эта бумажка. Это была выдумка Маликорна. Не желая, чтобы король был всем обязан де Сент-Эньяну, он по собственному почину решил взять на себя роль почтальона.
   Лавальер с жадностью прочитала записку, в которой назначалось свидание в два часа дня и давалось пояснение, как поднимать люк. «Оденьтесь понаряднее», — стояло в приписке. Эти слова изучили девушку, но в то же время успокоили ее.
   Время двигалось медленно. Наконец назначенный час наступил. Пунктуальная, как жрица Геро, Луиза подняла люк, едва только пробило два чага, и увидела внизу короля, почтительно подавшего ей руку. Это внимание глубоко ее тронуло.
   Когда Лавальер спустилась, к ней, улыбаясь, подошел граф и с изысканным поклоном поблагодарил за оказанную честь. Потом, обернувшись к королю, он прибавил:
   — Государь, он здесь.
   Лавальер с беспокойством взглянула на Людовика.
   — Мадемуазель, — сказал король, — я не без умысла просил вас оказать мне честь и спуститься сюда. Я пригласил прекрасного художника, умеющего в совершенстве передавать сходство, и желаю, чтобы вы разрешили ему написать ваш портрет. Впрочем, если вы непременно этого потребуете, портрет останется у вас.
   Лавальер покраснела.
   — Вы видите, — добавил король, — мы будем здесь даже не втроем, а вчетвером. Словом, если мы не наедине, здесь будет столько гостей, сколько вы пожелаете.
   Лавальер тихонько пожала пальцы короля.
   — Перейдем в соседнюю комнату, если будет угодно вашему величеству, предложил де Сент-Эньян.
   Он открыл дверь и пропустил гостей.
   Король шел за Лавальер, любуясь ее нежной розовой шеей, на которую спускались завитки белокурых волос. Лавальер была в светло-сером шелковом платье; агатовое ожерелье оттеняло белизну ее кожи. В маленьких изящных руках она держала букет из анютиных глазок и бенгальских роз, над которыми, точно чаша с ароматами, возвышался гарлемский тюльпан с серовато-фиолетовыми лепестками, стоивший садовнику пяти лет усердных трудов, а королю пяти тысяч ливров.
   В комнате, только что открытой де Сент-Эньяном, стоял молодой человек в бархатном костюме, с красивыми черными глазами и густыми черными волосами. Это был художник.
   Холст был приготовлен, на палитре лежали краски. Художник поклонился мадемуазель де Лавальер с любопытством артиста, изучающего свою модель, и сдержанно поздоровался с королем, как с обыкновенным дворянином. Потом, подведя мадемуазель де Лавальер к приготовленному для нее креслу, он попросил ее сесть.
   Молодая девушка села в кресло грациозно и непринужденно; в руках она держала цветы, ноги вытянула на подушку, и художник, чтобы придать взгляду девушки большую естественность, предложил ей чем-нибудь заняться. Людовик XIV с улыбкой опустился на подушки у ног своей возлюбленной. Таким образом, Лавальер сидела, откинувшись на спинку кресла, с цветами в руке, а король, подняв глаза, пожирал ее взглядом. Художник несколько минут с удовольствием наблюдал эту группу, а де Сент-Эньян смотрел на нее с завистью.
   Художник быстро сделал эскиз; затем после первых же мазков на сером фоне стало выступать поэтичное лицо с кроткими глазами и розовыми щеками, обрамленное золотистыми локонами.
   Влюбленные говорили мало и все смотрели друг на друга. Иногда глаза их делались такими томными, что художнику приходилось прерывать работу, чтобы не изобразить вместо Лавальер Эрицину. Тогда на выручку приходил де Сент-Эньян: он декламировал стихи или рассказывал историйку в духе Патрю или Талемаиа де Рео.
   Когда Лавальер уставала, делали перерыв.
   Аксессуарами к этой картине служили поднос из китайского фарфора с самыми лучшими плодами, какие можно было найти, херес, сверкавший топазами в серебряных кубках, но художнику предстояло увековечить только лицо, самое эфемерное явление из всего окружающего.