Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2

   — Иду, принцесса.
   — Погодите.
   Маникан остановился.
   — Когда вы услышите шаги двух спускающихся женщин, отправляйтесь, не оглядываясь.
   — А вдруг случайно с лестницы сойдут две другие дамы и я буду введен в заблуждение?
   — Вам тихонько хлопнут три раза в ладоши.
   — Слушаю, принцесса.
   — Ступайте же, ступайте!
   Маникан в последний раз поклонился принцессе и радостно вышел. Он знал, что визит принцессы будет лучшим бальзамом для ран де Гиша.
   Не прошло и четверти часа, как до него донесся скрип осторожно открываемой двери. Затем он услышал легкие шаги, и кто-то три раза хлопнул в ладоши, то есть подал условленный знак. Маникан тотчас же, согласно данному слову, не оглядываясь, отправился по улицам Фонтенбло к дому врача.

Глава 28. ГОСПОДИН МАЛИКОРН, АРХИВАРИУС ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЕВСТВА

   Две женщины, закутанные в плащи и в черных бархатных полумасках, робко последовали за Маниканом.
   Во втором этаже, за красными занавесками, мягко струился свет лампы.
   В другом конце комнаты, на кровати с витыми колонками, за пологом того же цвета, что и занавески, лежал де Гиш. Голова его покоилась на двух подушках, глаза были безжизненно тусклы, длинные черные вьющиеся волосы рассыпались по подушке и спутанными прядями прикрывали бледное лицо молодого человека.
   Чувствовалось, что хозяйкой в этой комнате является лихорадка. Де Гиш бредил. Ум его был прикован к видениям, которые бог посылает людям, отправляющимся в вечность. Несколько пятен еще не засохшей крови темнело на полу.
   Маникан быстро взбежал по лестнице; он остановился на пороге, тихонько толкнул дверь, просунул голову в комнату и, видя, что все спокойно, на цыпочках подошел к большому кожаному креслу эпохи Генриха IV; убедившись, что сиделка, как и следовало ожидать, заснула, Маникан разбудил ее и попросил на минуту выйти.
   Затем он постоял подле кровати, спрашивая себя, но нужно ли разбудить де Гиша, чтобы сообщить ему приятное известие. Но так как из-за портьеры до него уже доносился шорох шелковых платьев и прерывистое дыхание его спутниц, так как он уже видел, что эту портьеру нетерпеливо отодвигают, то он тоже вслед за сиделкой перешел в соседнюю комнату. В то самое мгновение, когда он скрывался за дверью, портьера поднялась, и в комнату вошли две женщины.
   Вошедшая первой сделала своей спутнице повелительный жест, и та опустилась на табурет у дверей. Первая решительно направилась к постели, раздвинула полог и забросила его широкие складки за изголовье. Она увидела бледное лицо графа; увидела его правую руку, забинтованную ослепительно белым полотном и отчетливо обрисовывавшуюся на одеяле с темными разводами, которое покрывало это ложе страдания. Она вздрогнула, увидя, как красное пятно на повязке постепенно увеличивается.
   Рубашка молодого человека была расстегнута, как будто для того, чтобы ночная свежесть облегчала ему дыхание.
   Глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины. Она прислонилась к колонке кровати и сквозь отверстия маски долго смотрела на печальную картину.
   Хрип и стоны прорывались сквозь стиснутые зубы графа.
   Дама в маске схватила левую руку раненого, горячую, как раскаленный уголь. По сравнению с ней рука гостьи была холодна как лед, так что от ее прикосновения де Гиш мгновенно открыл глаза и, напрягая зрение, сделал усилие вернуться к жизни.
   Первое, что он заметил, был призрак, стоявший у колонки его кровати.
   При виде его глаза больного расширились, но в них не блеснуло ни искры сознания.
   Тогда стоявшая сделала знак своей спутнице, сидевшей на табурете у двери; та, без сомнения, хорошо заучила урок, потому что ясным, звонким голосом, отчеканивая слова, без запинки произнесла:
   — Граф, ее высочеству принцессе угодно узнать, как вы себя чувствуете, и выразить моими устами свое глубокое соболезнование.
   При слове принцесса де Гиш напряг зрение: он не видел женщины, которая произнесла эти слова. Поэтому он невольно повернулся в ту сторону, откуда раздавался голос. Но так как ледяная рука не оставляла его руки, то он снова принялся глядеть на неподвижный призрак.
   — Это вы говорите мне, сударыня, — спросил он слабым голосом, — или же, кроме вас, в этой комнате есть еще кто-нибудь?
   — Да, — еле слышно отвечал призрак, опустив голову.
   — Так передайте принцессе, — с усилием произнес раненый, — что если она вспомнила обо мне, то я умру без сожаления.
   При слове умру, произнесенном графом, дама в маске не могла сдержать слез. Если бы сознание де Гиша было яснее, он бы увидел, как эти блестящие жемчужины падают к нему на постель. Позабыв, что лицо ее закрыто, дама поднесла руку к глазам, желая вытереть их, но, встретив холодный, бесчувственный бархат, с гневом сорвала маску и швырнула ее на пол.
   При виде неожиданно появившегося точно из облака лица де Гиш вскрикнул и поднял руку. Но от слабости он не мог вымолвить ни слова, и силы мгновенно покинули его.
   Его правая рука, которая, не рассчитав своих сил, инстинктивно потянулась к видению, тотчас же снова упала на кровать, и кровавое пятно на белом полотне расширилось еще более. В то же время глаза молодого человека затуманились и закрылись, точно он уже вступал в борьбу с безжалостным ангелом смерти. После нескольких конвульсивных движений голова его замерла на подушке. Лицо стало мертвенно-бледным.
   Дама испугалась, но страх не отбросил ее от кровати, а, напротив, привлек к ней. Она наклонилась над раненым, обдавая своим дыханием холодное лицо, которого она почти касалась, потом быстро поцеловала левую руку де Гиша; точно под действием электрического тока, раненый опять очнулся, открыл ничего не видящие глаза и снова погрузился в забытье.
   — Уйдем, — проговорила дама, обращаясь к своей спутнице. — Нам нельзя оставаться здесь дольше; я свершу какое-нибудь безрассудство.
   — Ваше высочество забыли маску, — сказала бдительная спутница.
   — Подберите ее, — отвечала дама, выбежавшая на лестницу в страшном смятении.
   Так как дверь на улицу оставалась приоткрытой, то две птички легко выпорхнули из нее и поспешно вернулись во дворец. Одна из дам поднялась в покои принцессы и скрылась там. Другая вошла в помещение фрейлин, то есть на антресоли.
   Придя в свою комнату, она села за стол и, даже не успев отдышаться, написала следующие строки:
 
   «Сегодня вечером принцесса навестила г-на де Гиша.
   С этой стороны все идет чудесно.
   Действуйте и вы; главное же, сожгите эту бумажку».
 
   После этого она сложила письмо и осторожно прокралась по коридору в помещение, отведенное для свиты принца. Там она остановилась перед одной дверью, два раза стукнула в нее, просунула в щелку записку и убежала.
   Затем, вернувшись к себе, уничтожила все следы своей прогулки и всякие доказательства того, что она писала.
   Среди этих хлопот она заметила на столе маску принцессы, которую взяла с собой по приказанию своей госпожи, но не отдала ей.
   «Нужно не забыть сделать завтра то, что я забыла сделать сегодня», подумала она.
   Она взяла маску и почувствовала, что бархат ее влажен. Посмотрев на палец, она увидела, что он не только стал мокрым, но и был измазан кровью. Маска упала на одно из кровавых пятен, которые, как мы сказали, виднелись на полу комнаты де Гиша, и кровь обагрила ее белую батистовую подкладку.
   — Вот как! — воскликнула Монтале, которую читатели, наверное, уже узнали по манере поведения. — Нет? теперь я не отдам ей этой маски. Теперь она слишком драгоценна!
   И Монтале подбежала к шкатулке из кленового дерева, где у нее хранились туалетные принадлежности и духи.
   «Нет, не сюда, — сказала она себе, — такие вещи нельзя предоставлять случайностям».
   Затем, постояв некоторое время в раздумье, она улыбнулась и торжественно произнесла:
   — Прекрасная маска, окрашенная кровью храброго рыцаря, ты отправишься в склад редкостей, где хранятся письма Лавальер, письма Рауля — словом, вся моя любовная коллекция, которая послужит когда-нибудь источником для истории Франции, для истории французских королей! Ты пойдешь к господину Маликорну, — со смехом продолжала шалунья, начиная раздеваться, — да, к почтенному господину Маликорну, — с этими словами она задула свечу, который считает, будто он только смотритель покоев принца, но на самом деле произведен мной в архивариусы и историографы дома Бурбонов и лучших родов королевства. Пусть он теперь жалуется, этот медведь Маликорн!
   Тут она задернула полог и уснула.

Глава 29. ПУТЕШЕСТВИЕ

   На следующий день, когда часы били одиннадцать, король в сопровождении обеих королев и принцессы спустился по парадной лестнице к карете, запряженной шестеркой лошадей, нетерпеливо бивших копытами землю. Весь двор в дорожных костюмах ожидал короля. Блестящее зрелище представляло это множество оседланных лошадей, экипажей, толпы нарядных мужчин и женщин со своею челядью — лакеями и пажами.
   Король сел в карету с двумя королевами. Принцесса поместилась с принцем. Фрейлины последовали примеру особ королевской фамилии и сели по две в приготовленные для них экипажи. Карета короля: двинулась во главе кортежа, за ней карета принцессы, дальше остальные, согласно требованиям этикета.
   Было жарко, легкий ветерок, который утром приносил свежесть, вскоре накалился от лучей солнца, спрятавшегося за облаками, и только обжигал своим дуновением. Горячий ветер поднимал тучи пыли, слепившей глаза путешественников.
   Принцесса первая стала жаловаться на духоту. Принц вторил ей, откинувшись на спинку кареты с таким видом, точно собирался лишиться чувств, и все время с громкими вздохами освежал себя солями и благовониями. Тогда принцесса весьма учтиво обратилась к нему:
   — Право, принц, я думала, что в эту жару вы из любезности предоставите всю карету мне одной, а сами поедете верхом.
   — Верхом! — испуганно воскликнул принц, показывая этим возгласом, насколько странным кажется ему предложение принцессы. — Верхом! Что с вами, принцесса, у меня вся кожа сойдет от этого раскаленного ветра.
   Принцесса рассмеялась.
   — Возьмите мой зонтик, — предложила она.
   — А кто будет его держать? — самым хладнокровным тоном отвечал принц.
   — К тому же у меня нет лошади.
   — Как нот лошади? — удивилась принцесса, которая, не добившись своего, хотела, по крайней мере, подразнить супруга. — Нет лошади? Вы ошибаетесь, сударь, вон ваш гнедой любимец.
   — Мой гнедой конь? — спросил принц, пробуя наклониться к дверце; однако это движение причинило ему столько беспокойства, что он снова откинулся на спинку и замер в неподвижности.
   — Да, — сказала принцесса, — ваш конь, которого ведет на поводу господин де Маликорн.
   — Бедный конь! — отозвался принц, — Как ему, должно быть, жарко.
   И с этими словами он закрыл глаза, точно умирающий, готовый испустить последний вздох.
   Принцесса лениво вытянулась в другом углу кареты и тоже закрыла глаза, но не для того, чтобы спать, а чтобы отдаться на досуге своим мыслям.
   Между тем король, поместившийся на переднем сиденье кареты, так как задние места были уступлены королевам, испытывал досаду, свойственную влюбленным, которые никак не могут утолить жажду постоянно созерцать предмет своей любви и расстаются с ним неудовлетворенные, чувствуя еще более жгучее желание.
   Возглавляя, как мы сказали, процессию, король не мог со своего места видеть кареты придворных дам и фрейлин, которые ехали позади. Вдобавок ему нужно было отвечать на постоянные обращения молодой королевы, которая была очень счастлива в присутствии дорогого мужа и, забывая о придворном этикете, изливала на него всю свою любовь и окружала всевозможными заботами, опасаясь, как бы его не отняли у нее или как бы у него не возникла мысль покинуть ее.
   Анна Австрийская, которую мучили приступы глухой боли в груди, старалась казаться веселой. Она угадывала нетерпение короля, но умышленно продлевала его пытку, неожиданно начиная разговор как раз в те минуты, когда король отдавался грезам о своей тайной любви.
   Наконец заботливость молодой королевы и уловки Анны Австрийской стали невыносимы для короля, не умевшего сдерживать движений своего сердца.
   Он пожаловался сначала на жару; затем пошли другие жалобы. Однако Мария-Терезия не догадалась о намерениях мужа. Поняв слова короля буквально, она стала обмахивать Людовика веером из страусовых перьев.
   Когда нельзя было больше негодовать на жару, король сказал, что у него затекли ноги. Так как в эту самую минуту карету остановили, чтобы переменить лошадей, то королева предложила:
   — Не хотите ли пройтись? У меня тоже затекли ноги. Мы пойдем немного пешком, потом карета догонит нас, и мы снова усядемся.
   Король нахмурил брови; жестокому испытанию подвергает неверного супруга ревнивая женщина, если она достаточно владеет собой, чтобы не дать ему повода рассердиться.
   Тем не менее король не мог отказаться. Он вышел из кареты, подал королеве руку и сделал с нею несколько шагов, пока меняли лошадей. Он с завистью посматривал на придворных, пользовавшихся счастьем ехать верхом.
   Королева вскоре заметила, что прогулка пешком доставляла королю так же мало удовольствия, как и путешествие в карете. Поэтому она попросила его снова сесть и экипаж. Король довел королеву до подножки, но не поднялся вслед за ней. Отойдя на три шага, он стал искать в веренице экипажей тот, что так живо интересовал его.
   В дверце шестой кареты виднелось бледное лицо Лавальер. Замечтавшись, король не заметил, что все уже готово и ждут только его. Вдруг в нескольких шагах от него раздался почтительный голос. Это был г-н Маликорн, державший под уздцы двух лошадей.
   — Ваше величество спрашивали лошадь? — обратился он к королю.
   — Лошадь? Вы привели мою лошадь? — спросил король, не узнавая этого придворного, к лицу которого он еще не привык.
   — Государь, — отвечал Маликорн, — вот конь к услугам вашего величества.
   И Маликорн указал на гнедого коня принца, которого заметила из кареты принцесса. Это была великолепная, прекрасно оседланная лошадь.
   — Но ведь это не моя лошадь, — заметил король.
   — Государь, это лошадь из конюшни его высочества. Но его высочество не ездит верхом, когда так жарко.
   Король ничего не ответил, но быстро подошел к коню. Маликорн тотчас же подал стремя; через секунду его величество был уже в седле. Повеселев от этой удачи, король с улыбкой подъехал к карете ожидавших его королев и, не замечая испуганного лица Марии-Терезии, воскликнул:
   — Какое счастье! Я нашел лошадь. В карете я задыхался. До свидания, государыни!
   И, грациозно нагнувшись к крутой шее своего коня, моментально исчез.
   Анна Австрийская высунулась из окошка и посмотрела, куда он едет. Поравнявшись с шестой каретой, он осадил коня и снял шляпу. Его поклон обращен был к Лавальер, которая при виде короля вскрикнула от изумления и покраснела от удовольствия. Монтале, сидевшая в другом углу кареты, поклонилась королю. Потом, как женщина умная, притворилась, что вся поглощена пейзажем, открывавшимся из левого окна.
   Разговор короля и Лавальер, как все разговоры влюбленных, начался с красноречивых взглядов и лишенных всякого смысла фраз. Король объяснил, что в карете он изнемогал от жары и поездка верхом показалась ему необыкновенно приятной.
   — Нашелся благодетель, — сказал король, — который угадал мои желания.
   Мне очень хотелось бы знать, кто этот дворянин, сумевший так искусно услужить королю и избавить его от жестокой скуки.
   В эту минуту Монтале как бы очнулась от своих мечтаний и устремила взор на короля.
   Поскольку король смотрел то на Лавальер, то на нее, она могла подумать, что вопрос обращен к ней, и, следовательно, имела право ответить.
   И она ответила:
   — Государь, лошадь, на которой едет ваше величество, принадлежит принцу, и ее вел дворянин, состоящий на службе его высочества.
   — Не знаете ли вы, мадемуазель, как его зовут?
   — Господин Маликорн, государь. Да вот он сам едет слева от кареты.
   И она показала на Маликорна, который действительно с блаженным лицом галопировал у левой дверцы кареты, хорошо зная, что в эту минуту разговор идет о нем, но не подавая виду, точно глухонемой.
   — Он самый, — кивнул король. — Я запомнил его лицо и не забуду его имени.
   Король нежно посмотрел на Лавальер.
   Ора сделала свое дело: она вовремя бросила имя Маликорна, и оно упало на хорошую почву; ему оставалось только пустить корни и принести плоды.
   Поэтому Монтале снова откинулась в свой угол и знаками приветствовала Маликорна, только что имевшего счастье понравиться королю. Она шепнула ему:
   — Все идет хорошо.
   Слова эти сопровождались мимикой, которая должна была изображать поцелуй.
   — Увы, мадемуазель, — вздохнул король; — вот и конец сельской свободе; ваши обязанности на службе у принцессы станут более сложными, и мы больше не будем видеться.
   — Ваше величество так любите принцессу, — заметила Луиза, — что будете часто навещать ее; а проходя через комнату, ваше величество…
   — Ах, — нежно сказал король, понизив голос, — встречаться не значит только видеться, а для вас этого, кажется, достаточно.
   Луиза ничего не ответила; у нее готов был вырваться вздох, но она подавила его.
   — У вас большое самообладание, — произнес король.
   Лавальер грустно улыбнулась.
   — Употребите эту силу на любовь, — продолжал он, — и я буду благодарить бога за то, что он дал ее вам.
   Лавальер промолчала и только посмотрела на короля. Людовик, точно обожженный этим взглядом, провел рукой по лицу и, пришпорив лошадь, ускакал вперед.
   Откинувшись на спинку кареты и полузакрыв глаза, Лавальер любовалась красивым всадником с развевающимися от ветра перьями на шляпе. Бедняжка любила и упивалась своей любовью. Через несколько мгновений король вернулся.
   — Своим молчанием вы терзаете меня. Вы, наверное, изменчивы, и вам ничего не стоит порвать добрые отношения… словом, я страшусь рождающейся во мне любви.
   — Государь, вы ошибаетесь, — отвечала Лавальер, — если я полюблю, то на всю жизнь.
   — Если полюбите! — надменно воскликнул король. — Значит, теперь вы не любите.
   Она закрыла лицо руками.
   — Вот видите, — сказал король, — я был прав, вы изменчивы, капризны, может быть, кокетка. Ах, боже мой, боже мой!
   — О нет, успокойтесь, государь; нет, нет, нет!..
   — И вы можете обещать, что никогда не изменитесь по отношению ко мне?
   — Никогда, государь!
   — И никогда не будете жестокой?
   — Нет, нет!
   — Хорошо; вы знаете, я люблю обещания, люблю охранять клятвой все, что трогает мое сердце. Обещайте мне или лучше поклянитесь, что если когда-нибудь в предстоящей жизни, полной жертв, тайн, горестей, препятствий и недоразумений, мы провинимся чем-нибудь друг перед другом, будем неправы, — поклянитесь мне, Луиза…
   Лавальер вся затрепетала; в первый раз слышала она свое имя из уст короля.
   Людовик же, сняв перчатку, протянул руку в карету.
   — Поклянитесь, — продолжал он, — что, поссорившись, мы непременно будем искать к вечеру примирения, приложим старания, чтобы свидание или письмо, если мы будем далеко друг от друга, принесло нам утешение и успокоение.
   Лавальер схватила своими похолодевшими пальцами горевшую руку влюбленного короля и нежно пожала ее; это рукопожатие было прервано движением лошади Людовика, испугавшейся вращавшегося колеса.
   Лавальер поклялась.
   — Теперь, государь, — попросила она, — вернитесь к королеве; я чувствую, что там собирается гроза и мне она несет несчастья и беды.
   Людовик повиновался, поклонился Монтале и пустил лошадь вдогонку за каретой королев. В одной из карет он увидел заснувшего принца.
   Но принцесса не спала, и когда король проезжал мимо, она обратилась к нему:
   — Какая чудесная лошадь, государь!.. Да ведь это гнедой конь принца!
   А молодая королева спросила только:
   — Ну, что, вам лучше, дорогой государь?

Глава 30. ТРИУМФЕМИНАТ

   Приехав в Париж, король отправился в совет и часть дня работал. Молодая королева осталась с Анной Австрийской и по уходе короля разрыдалась.
   — Ах, матушка, — сказала она, — король больше меня не любит. Что будет со мной, боже праведный?
   — Муж всегда любит такую жену, как вы, — отвечала Анна Австрийская.
   — Может наступить время, матушка, когда он полюбит другую.
   — Что вы называете любить?
   — Ах, всегда думать о ком-нибудь, всегда искать встречи с этим лицом!
   — А разве вы заметили у короля что-нибудь подобное? — спросила Анна Австрийская.
   — Нет, сударыня, — неуверенно молвила молодая королева.
   — Вот видите, Мария!
   — А между тем, дорогая матушка, согласитесь, что король пренебрегает мною.
   — Король, дочь моя, принадлежит всему королевству.
   — Вот почему он не принадлежит мне; вот почему и меня, как многих королев, король бросит, забудет, и любовь, слава, почести станут уделом других. Ах, матушка, король так красив! Многие женщины будут признаваться ему в любви, многие будут любить его!
   — Женщины редко любят в короле мужчину. Но если бы это случилось, в чем я сомневаюсь, пожелайте, Мария, чтобы эти женщины действительно любили вашего мужа. Во-первых, самоотверженная любовь женщины быстро надоедает мужчине, во-вторых, полюбив, женщина теряет всякую власть над мужчиной, от которого она не добивается ни могущества, ни богатства, а только любви. Итак, пожелайте, чтобы король любил как можно меньше, а его избранница как можно больше.
   — Ах, матушка, беззаветная любовь заключает в себе огромную силу.
   — А вы говорите, что вы покинуты!
   — Это правда, я говорю глупости… Но одного, однако, я не могла бы вынести.
   — Чего именно?
   — Счастливого выбора, новой семьи, которую он нашел бы у другой женщины. О, если я когда-нибудь узнаю, что у короля есть дети… я умру!
   — Мария! Мария! — улыбнулась в ответ королева-мать и взяла за руку молодую женщину. — Запомните то, что я вам скажу, и пусть мои слова всегда будут служить вам утешением: у короля не может быть наследника без вас, у вас же он может быть без короля.
   И с этими словами Анна Австрийская громко расхохоталась, покинула свою невестку и пошла навстречу принцессе, о приходе которой в эту минуту доложил паж.
   Лицо у принцессы было озабоченное, как у человека, что-то затеявшего.
   — Я пришла узнать, — начала она, — не утомило ли ваши величества наше путешествие?
   — Нисколько, — отвечала королева-мать.
   — Немного, — проговорила Мария-Терезия.
   — А я очень обеспокоена.
   — Чем? — взглянула на нее Анна Австрийская.
   — Король, наверное, устал от верховой езды.
   — Нет, ему было полезно прокатиться верхом.
   — Я сама посоветовала ему, — сказала, побледнев, Мария-Терезия.
   Принцесса ничего не отвечала, а только улыбнулась одной из свойственных ей улыбок, при которой все лицо ее оставалось неподвижным и только губы кривились. Она тотчас же переменила тему разговора:
   — Мы нашли Париж совершенно таким же, как покинули его: по-прежнему интриги, козни, кокетство.
   — Интриги! Какие интриги? — спросила королева-мать.
   — Много говорят о господине Фуке и госпоже Плесси-Бельер.
   — Которая записалась, значит, под десятитысячным номером? — усмехнулась королева-мать. — Ну а козни?
   — По-видимому, у нас какие-то неприятности с Голландией.
   — Принц рассказал мне историю с медалями.
   — Ах, медали, отчеканенные в Голландии, — воскликнула молодая королева, — на которых изображено облако, проходящее по солнцу-королю! Напрасно вы называете это кознями. Это просто неприличная выходка.
   — Такая жалкая, что король не обратит на нее внимания, — заметила королева-мать. — А что вы скажете о кокетстве? Вы намекали на госпожу д'Олон?
   — Нет, нет! Нужно искать поближе.
   — Casa de usted¹³, — прошептала королева-мать на ухо невестке, не шевеля губами.
   Принцесса не услышала этих слов и продолжала?
   — Вы знаете ужасную новость?
   — Как же! О ранении господина де Гиша?
   — И вы, как и все, объясняете это несчастным случаем на охоте?
   — Да, конечно, — ответили обе королевы, проявив на этот раз интерес.
   Принцесса подошла ближе…
   — Дуэль! — произнесла она.
   — А! — воскликнула Анна Австрийская, для ушей которой слово дуэль звучало неприятно: во время ее царствования дуэли были запрещены во Франции.
   — Прискорбная дуэль, которая чуть было не стоила принцу двух его лучших друзей, а королю — двух преданных слуг.
   — Из-за чего же произошла эта дуэль? — спросила молодая королева, движимая каким-то тайным инстинктом.
   — Из-за кокетства, — торжествующе сказала принцесса. — Противники рассуждали о добродетели одной дамы: один находил, что рядом с нею Паллада — ничто; другой уверял, будто эта дама подражает Венере, прельстившей Марса, и эти господа подрались, как Ахилл с Гектором.
   — Венера, прельстившая Марса? — прошептала молодая королева, не решаясь углублять аллегорию.
   — Кто же эта дама? — начала без обиняков Анна Австрийская. — Вы как будто сказали, что она фрейлина?
   — Неужели сказала? — удивилась принцесса.
   — Да. Мне показалось даже, что вы назвали ее имя.