Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2

   — Почему?
   — Потому что мы расстаемся с господином де Бражелоном еще большими врагами, чем были прежде.
   — Относительно меня вы ошибаетесь, сударь, — возразил Рауль, — у меня не осталось ни малейшей злобы против вас.
   Де Вард был совсем уничтожен. Он обвел комнату помутившимся взором.
   Д'Артаньян любезно поклонился придворным, согласившимся присутствовать при объяснении, и все разошлись, пожав ему руку.
   Никто даже не взглянул на де Варда.
   — Неужели я не найду никого, на ком бы я мог выместить свою обиду? в бешенстве воскликнул молодой человек.
   — Найдете, сударь, — шепнул ему на ухо голос, дышавший угрозой.
   Де Вард оглянулся и заметил герцога Бекингэма, который, видимо, нарочно отстал от других.
   — Вы, сударь? — вскричал де Вард.
   — Да, я. Я не подданный французского короля и не остаюсь на французской территории, так как уезжаю в Англию. У меня накопилось довольно горечи и злобы, и я тоже не прочь, подобно вам, выместить их на ком-нибудь.
   Принципы господина д'Артаньяна мне очень нравятся, но я не склонен применять их к вам. Я англичанин и предлагаю вам то самое, что вы безуспешно предлагали другим.
   — Герцог!
   — Итак, дорогой де Вард, если вас душит злоба, обратите ее на меня.
   Через тридцать четыре часа я буду в Кале. Поедемте вместе, вдвоем дорога не будет казаться такой длинной. Мы обнажим шпаги на морском берегу, который заливает прилив. Каждый день шесть часов берег принадлежит Франции, а другие шесть — богу.
   — Хорошо, — согласился де Вард, — я принимаю ваш вызов.
   — Если вы меня убьете, — сказал герцог, — то вы, право, окажете мне, дорогой де Вард, большую услугу.
   — Сделаю все, что в моих силах, чтобы доставить вам удовольствие, герцог, — ответил де Вард.
   — Я ваш покорный слуга, господин де Вард. Завтра утром мой камердинер сообщит вам, в котором часу я уезжаю. Мы поедем вместе, как два приятеля. Я люблю быструю езду. Прощайте.
   Бекингэм поклонился де Варду и вернулся к королю.
   Де Вард в сильном раздражении вышел из дворца и направился прямо домой.

Глава 2. БЕЗМО ДЕ МОНЛЕЗЕН

   Дав урок де Варду, Атос и д'Артаньян спустились во двор.
   — Знаете, — сказал Атос д'Артаньяну. — Раулю все равно не избежать дуэли с де Бардом: де Вард храбр и зол.
   — Я знаю эту семейку, — ответил д'Артаньян, — мне пришлось немало повозиться с папенькой. Ну, доложу я вам, задал мне этот папенька работы, хотя мускулы у меня в то время были здоровые и уверенности в себе хоть отбавляй. Право, стоило поглядеть, как я с ним расправился. Ах, мой друг, нынче уж никто не делает таких выпадов; у меня рука ни минуты не оставалась в покое.
   Впрочем, вы видели меня, Атос, за работой. Шпага у меня была точно змея, извивалась во все стороны, чтобы ужалить побольнее. Ни один человек не мог бы устоять против такого натиска. А де Вард-отец долгонько помучил меня: помню, к концу схватки у меня сильно устала рука.
   — Вот я и говорю вам, — продолжал Атос, — де Вард-сын непременно будет искать встречи с Раулем и добьется своего. Рауль уклоняться не станет.
   — Не спорю, мой друг, но Рауль малый сметливый. Он сказал, что не сердится на де Варда: он выждет, когда де Вард его вызовет, тогда все преимущества будут на его стороне. Король не рассердится; к тому же мы найдем средство его успокоить. Но откуда у вас эти страхи? Ведь вы человек, которого не так легко встревожить.
   — Да как же не волноваться! Рауль идет завтра к королю, который объявит ему свою волю по поводу его женитьбы. Рауль влюблен и будет в бешенстве, а если в этом состоянии он встретит де Варда, неминуемо произойдет взрыв.
   — Мы этого не допустим, дорогой друг.
   — Только не я, я хочу вернуться в Блуа. Все эти фальшивые придворные манеры, эти интриги мне противны. Я вышел уже из возраста, когда миришься с этой пошлостью. Словом, в Париже, когда вас нет со мной, мне скучно. А так как вы не можете быть со мной постоянно, то я и решил уехать.
   — Как вы не правы, Атос! Не того требуют ваше происхождение и ваши дарования. Люди вашего закала не вправе зарывать в землю свой талант.
   Взгляните на мою старую ла-рошельскую шпагу, на ее испанский клинок; она верой и правдой служила мне тридцать лет, пока не упала однажды на мраморные ступеньки Лувра и не сломалась. Мне сделали из нее охотничий нож, который послужит еще сто лет. С вашей честностью искренностью, мужеством, хладнокровием и образованием вы, Атос, самый подходящий советник и руководитель королей. Оставайтесь; господин Фуке не так долговечен, как мой испанский клинок.
   — Нет, дорогой мой, — с улыбкой отвечал Атос, — мое честолюбие простирается гораздо дальше, дружище. Быть министром, быть рабом? Полно!
   Разве я не выше всех этих министров? Помню, вы иногда называли меня великим Атосом. Если бы я был министром, бьюсь об заклад, вы этого не говорили бы. Нет, нет, я на это не пойду!
   — В таком случае прекратим этот разговор.
   И д'Артаньян крепко пожал руку Атосу.
   — Не беспокойтесь. Рауль может обойтись и без вас, — я в Париже.
   — Так я еду в Блуа. Сегодня вечером я с вами распрощаюсь, а завтра чуть свет уже буду скакать верхом.
   — Как же вы пойдете один в гостиницу? Почему вы не взяли с собой Гримо?
   — Гримо спит; он рано ложится. Мой старик быстро устает. Я берегу его.
   — Я дам вам мушкетера, который будет освещать дорогу факелом. Эй, кто-нибудь, сюда!
   На его зов явилось человек семь мушкетеров.
   — Не найдется ли среди вас охотников проводить графа де Ла Фер?
   — Я с удовольствием проводил бы, — отозвался кто-то, — если бы мне не нужно было переговорить с господином д'Артаньяном.
   — Кто это? — спросил д'Артаньян, стараясь в темноте разглядеть говорившего.
   — Я, любезнейший д'Артаньян.
   — Господи, да это голос Безмо!
   — Его самого, сударь.
   — Что же вы делаете на дворе, дорогой Безмо?
   — Ожидаю ваших распоряжений, любезнейший д'Артаньян.
   — Ах, как это досадно, — вздохнул д'Артаньян. — Правда, а сообщил вам, что надо принять арестанта, но зачем же вы пришли сами?
   — Мне нужно с вами переговорить.
   — И вы не предупредили меня?
   — Я ожидал, — робко протянул г-н Безмо.
   — Так я пойду. До свиданья, д'Артаньян, — простился Атос со своим другом.
   — Разрешите прежде познакомить вас с господином Безмо де Монлезеном, комендантом Бастилии.
   Безмо поклонился. Атос ответил на поклон.
   — Это Безмо, дорогой мой, тот самый королевский гвардеец, с которым, помните, мы кутили когда-то во времена кардинала.
   — Как же, отлично помню, — сказал Атос, дружески прощаясь с ними.
   — Граф де Ла Фер, по прозвищу Атос, — шепнул д'Артаньян на ухо Безмо.
   — Да, да, обходительный человек, один из знаменитой четверки, — кивнул Безмо.
   — Именно. Но в чем же дело, дорогой Безмо? Кстати, король оставил мысль об аресте.
   — Тем хуже, — вздохнул Безмо.
   — Как, тем хуже? — со смехом воскликнул д'Артаньян.
   — Разумеется, — объяснил комендант Бастилии, — ведь заключенные — это мой доход.
   — А ведь правда! Я не смотрел на вещи с этой точки зрения.
   — Вот у вас, — продолжал Безмо, — завидное положение: вы капитан мушкетеров.
   — Недурное. Но вам, право, нечего завидовать мне: вы комендант Бастилии — первой тюрьмы во Франции.
   — Я это хорошо знаю, — печально промолвил Безмо.
   — Каким, однако, унылым голосом вы это сказали. Давайте поменяемся местами. Хотите?
   — Не огорчайте меня, господин д'Артаньян. Однако я желал бы поговорить с вами с глазу на глаз.
   — Тогда возьмите меня под руку, и пройдемся: луна так славно светит, вы мне поведаете ваши печали в дубовой аллее. Пошли!
   И д'Артаньян увлек приунывшего коменданта в глубину двора, заговорив с ним грубовато-ласковым тоном:
   — Ну-ка, смелее выкладывайте, что вы собирались сообщить мне, Безмо!
   — Это длинная история.
   — Что же, вы предпочитаете хныкать? Но это будет еще дольше. Держу пари, что вы получаете тысяч пятьдесят ливров с ваших бастильских птичек.
   — Вашими бы устами да мед пить, дорогой д'Артаньян.
   — Удивляете вы меня, Безмо! Вы прикидываетесь бог знает каким сиротой, а дайте-ка я подведу вас к зеркалу! Посмотрите, какой вы цветущий, упитанный да круглый, точно сыр голландский. Ведь вам уже годочков шестьдесят, а не дашь и пятидесяти.
   — Все это так…
   — Черт побери! Я-то знаю, что это так же верно, как и ваши пятьдесят тысяч ливров дохода, — добавил д'Артаньян.
   Низенький Безмо топнул ногой.
   — Постойте, — вскричал д'Артаньян, — я вам сейчас докажу: в Бастилии, я полагаю, вы сыты, помещение казенное; вы получаете шесть тысяч ливров жалованья.
   — Допустим.
   — Да заключенных ежегодно человек пятьдесят, из которых каждый приносит вам по тысяче ливров.
   — И с этим я не спорю.
   — Вот вам пятьдесят тысяч в год. Вы уже три года в должности, следовательно, у вас теперь полтораста тысяч ливров.
   — Вы упускаете из виду одну мелочь, дорогой д'Артаньян.
   — Какую же?
   — А ту, что вы получили свою должность, так сказать, из собственных рук короля.
   — Ну да!
   — А я получил свое место коменданта через господ Трамбле и Лувьера.
   — Это верно. Трамбле не такой человек, чтобы предоставить вам место даром.
   — Да и Лувьер тоже. В результате мне пришлось выдать семьдесят пять тысяч ливров Трамбле да столько же Лувьеру.
   — Ах, черт побери, значит, сто пятьдесят тысяч ливров попали в их руки?
   — Именно!
   — А еще что.
   — Пятнадцать тысяч экю, или пятьдесят тысяч пистолей, как вам будет угодно, платеж в три срока, — доходы за три года, как бы в доказательство моей признательности.
   — Да это чудовищно!
   — Еще не все.
   — Что вы?
   — Если я не выполню хоть одного из этих условий, эти господа тотчас же снова занимают должность. Сделка подписана королем.
   — Невероятно!
   — Представьте себе.
   — Мне жаль вас, бедняга Безмо. Но в таком случае, друг мой, зачем господин Мазарини оказал вам такую разорительную милость? Было бы проще отказать.
   — Да, конечно, но его упросил мой покровитель.
   — Ваш покровитель? Кто же это такой?
   — Как кто? Ваш приятель, господин д'Эрбле.
   — Господин д'Эрбле? Арамис?
   — Он самый — Арамис. Он был очень любезен со мной.
   — Любезен! Заставив вас принять такие условия?
   — Видите ли, я хотел бросить службу у кардинала. Господин д'Эрбле замолвил за меня словечко Лувьеру и Трамбле; они стали упираться, мне же очень улыбалось это место, так как я знаю, что оно может дать. И вот я чистосердечно поведал свое горе господину д'Эрбле; тот предложил поручиться за меня во всех этих платежах.
   — Как, Арамис? Вы меня огорошили! Арамис поручился за вас?
   — Да, он был чрезвычайно предупредителен. Он добился подписи; Трамбле и Лувьер ушли в отставку, — я обязался платить ежегодно по двадцати пяти тысяч ливров в пользу каждого из этих господ, и ежегодно в мае месяце господин д'Эрбле лично являлся в Бастилию и привозил мне по две тысячи пятьсот пистолей для вручения моим крокодилам.
   — Следовательно, вы должны Арамису полтораста тысяч ливров?
   — В том-то и горе, что должен только сто тысяч.
   — Я что-то не совсем понимаю вас.
   — Ну, как же! Он приезжал только два года — Но сегодня у нас тридцать первое мая, а его все нет; между тем завтра в двенадцать часов наступает последний срок платежа. Следовательно, если я завтра не уплачу этим господам, согласно условию, они могут потребовать обратно должность. Я буду разорен, и выйдет, что я проработал три года да еще дал им двести пятьдесят тысяч ливров даром, решительно ни за что, дорогой д'Артаньян.
   — Любопытная штука, — пробормотал д'Артаньян.
   — Теперь вы понимаете, почему я не весел?
   — И очень даже.
   — Вот я и явился к вам, господин д'Артаньян, потому что вы один можете вывести меня из затруднительного положения.
   — Каким образом?
   — Вы знакомы с аббатом д'Эрбле?
   — Еще бы!
   — И вы можете сообщить мне адрес его прихода, потому что я искал его в Нуази-ле-Сек, но его там нет.
   — Разумеется! Он сейчас епископ ваннский.
   — Ванн — это в Бретани?
   — Да.
   Коротышка Безмо стал рвать на себе волосы.
   — Ну, тогда я погиб. Ванн! Ванн! — кричал Безмо.
   — Ваше отчаяние удручает меня! Но послушайте, епископ не живет безвыездно в своей епархии; монсеньер д'Эрбле, может быть, и не так далеко отсюда, как вам кажется.
   — Прошу вас, скажите мне его адрес.
   — Я не знаю его, друг мой.
   — Все кончено, я погиб! Пойду брошусь в ноги королю.
   — Однако, Безмо, вы удивляете меня. Бастилия дает пятьдесят тысяч дохода; почему же вы не выжали из нее все, чтобы она давала сто тысяч?
   — Я честный человек, дорогой господин д'Артаньян, и содержу своих заключенных, как царей.
   — Ей-богу, мне вас жаль… Послушайте, Безмо, можно положиться на ваше слово?
   — Что за вопрос, капитан?
   — Так обещайте; что вы никому не заикнетесь о том, что я скажу вам сейчас.
   — Никому, ни одной душе!
   — Вы хотите во что бы то ни стало найти Арамиса?
   — Во что бы то ни стало!
   — Ну так ступайте к господину Фуке.
   — Да, но при чем здесь господин Фуке?..
   — Экий простофиля! Где находится Ванн?
   — Черт возьми!..
   — Ванн находится в бель-ильской епархии или же Бель-Иль в ваннской епархии. Бель-Иль принадлежит господину Фуке; он и устроил господина д'Эрбле в эту епархию.
   — Вы открываете мне глаза, возвращаете меня к жизни.
   — Тем лучше. Ступайте же прямо к господину Фуке и скажите, что вам нужно поговорить с господином д'Эрбле.
   — Какая блестящая идея! — с восхищением воскликнул Безмо.
   — Но помните, — сказал д'Артаньян, строго взглянув на него, — помните, что вы дали честное слово!
   — Да, священное, — отвечал кругленький человек, собираясь бежать.
   — Куда вы?
   — К господину Фуке.
   — Господин Фуке сейчас у короля. Вам придется отложить свое посещение до завтрашнего утра.
   — Пойду; спасибо!
   — Желаю вам удачи!
   — Спасибо!
   — Вот потешная история, — прошептал д'Артаньян, медленно поднимаясь по лестнице — Какая выгода Арамису делать такие одолжения Безмо? Гм!..
   Рано или поздно мы это узнаем.

Глава 3. ИГРА У КОРОЛЯ

   Д'Артаньян был прав. Фуке играл в карты у короля.
   Казалось, что отъезд Бекингэма пролил бальзам на все сердца.
   Сияющий принц рассыпался в любезностях перед матерью.
   Граф де Гиш ни на минуту не отпускал от себя Бекингэма, расспрашивая его о предстоящем путешествии. Бекингэм был задумчив и приветлив, как человек, сделавший решительный шаг; слушая графа, он время от времени бросал на принцессу грустные и нежные взгляды.
   Опьяненная успехом, принцесса делила свое внимание между королем, игравшим с нею, принцем, посмеивавшимся над ее крупными выигрышами, и де Гишем, не скрывавшим ребяческой радости.
   Что касается Бекингэма, то он занимал ее очень мало; этот беглец, этот изгнанник уже превращался для нее в бледное воспоминание. Принцессе нравились улыбки, ухаживания, вздохи Бекингэма, пока он был здесь; но ведь он уезжает: с глаз долой — из сердца вон!
   Герцог не мог не заметить этой перемены; она очень больно задела его Человек от природы деликатный, гордый и способный на глубокую привязанность, он проклинал тот день, когда его сердцем овладела эта страсть.
   Холодное равнодушие принцессы действовало на Бекингэма. Презирать ее он еще не мог, но уже способен был смирить порывы своего сердца.
   Принцесса догадывалась о настроении герцога и с удвоенной энергией старалась вознаградить себя за ускользавшего поклонника; она дала полную волю своему остроумию, решив во что бы то ни стало затмить всех, затмить самого короля.
   И она добилась своего. И обе королевы, несмотря на их достоинство, и король, несмотря на всеобщее преклонение перед ним, были отодвинуты ею на второй план.
   Чопорные и напыщенные королевы мало-помалу разговорились и даже стали смеяться. Королева-мать была ослеплена блеском, который вновь озарил королевский род благодаря уму внучки Генриха IV.
   Людовик, завидовавший как юноша и как король всякому успеху, не мог, однако, остаться равнодушным к этому искрящемуся французскому остроумию, которое английский юмор делал еще более притягательным. Он, как ребенок, поддался очарованию блестящего каскада шуток.
   Глаза принцессы лучились. С ее алых губ лилось веселье, как назидательные речи из уст старца Нестора.
   В этот вечер Людовик XIV оценил в принцессе женщину. Бекингэм увидел в ней кокетку, достойную самого жестокого наказания Де Гиш стал смотреть на нее как на божество. А придворные — как на восходящую звезду, свет которой должен был сделаться источником всяческих милостей.
   Между тем несколько лет тому назад Людовик XIV в балете не соблаговолил даже подать руку этой дурнушке. Между тем еще недавно Бекингэм сгорал от страсти к этой кокетке. Между тем де Гиш смотрел на это божество как на женщину. Между тем придворные не смели даже украдкой похвалить эту звезду, боясь рассердить короля, которому она когда-то не понравилась.
   Вот что происходило в тот достопамятный вечер на карточной игре у короля.
   Молодая королева, хотя она была испанкой и племянницей Анны Австрийской, любила короля и не умела скрывать свое чувство.
   Анна Австрийская, наблюдательная как женщина к властолюбивая как королева, тотчас же почувствовала, что принцесса входит в силу, которой не следует пренебрегать, и склонилась перед ней.
   Это побудило молодую королеву встать и уйти из свой комнаты. Король не обратил внимания на ее уход, хотя королева сделала вид, что ей нездоровится.
   Установленный Людовиком XIV этикет давал ему право не проявлять никакого волнения. Он предложил руку принцессе, даже не взглянув на брата, и проводил до ее покоев.
   Было замечено, что на пороге ее комнаты его величество глубоко вздохнул.
   Женщины, от внимания которых ничто не ускользает, — и первая Монтале, — не преминули шепнуть своим приятельницам:
   — Король вздохнул.
   — Принцесса вздохнула.
   И это была правда.
   Принцесса вздохнула беззвучно, но сопроводила свой вздох таким выразительным взглядом красивых черных глаз, что лицо короля покрылось весьма заметным румянцем.
   Словом, Монтале допустила нескромность, и эта нескромность, должно быть, сильно подействовала на ее подругу, ибо мадемуазель де Лавальер сильно побледнела, когда король покраснел, и, вся дрожа, вошла в комнату принцессы, забыв даже принять от нее перчатки, как повелевал этикет.
   Правда, эта провинциалка могла СОСЛАТЬСЯ в свое оправдание на замешательство, овладевшее ею в присутствии короля. Действительно, закрывая дверь, она не могла отвести глаз от короля, который пятясь выходил от принцессы.
   Король вернулся в зал, где шла игра; он хотел было завести беседу, но стало ясно, что мысли его путаются.
   Несколько раз ошибся он в счете, что было на руку некоторым придворным, которые умели пользоваться этими ошибками еще со времен Мазарини.
   Так Маникан, по свойственной ему рассеянности — да не подумает читатель о нем чего-нибудь дурного, — Маникан, честнейший в мире человек, как ни в чем не бывало подобрал упавшие на ковер двадцать, тысяч ливров, видимо, не принадлежавшие никому.
   Так г-н де Вард, взволнованный только что происшедшими событиями, оставил свой выигрыш в шестьдесят луидоров герцогу Бекингэму, а тот, подобно своему отцу не любивший пачкать руки о деньги, в свою очередь, оставил их подсвечнику, точно подсвечник был живым существом.
   Король немного овладел собой, только когда к нему подошел г-н Кольбер, все время искавший случая поговорить с ним, и в самых почтительных выражениях, разумеется, но с большой настойчивостью стал что-то нашептывать королю.
   Людовик внимательно выслушал Кольбера и, оглядевшись кругом, спросил:
   — Разве господин Фуке уже ушел?
   — Нет, государь, я здесь, — откликнулся суперинтендант, занятый разговором с Бекингэмом.
   Он тотчас же подошел к королю. Король тоже сделал несколько шагов ему навстречу и сказал с очаровательной небрежностью:
   — Извините, господин суперинтендант, что я помешал вам, но я обычно зову вас, когда вы мне нужны.
   — Я всегда к услугам короля, — отвечал Фуке.
   — Мне главным образом нужны услуги вашей казны, — сказал король, нехотя улыбаясь.
   — Моя казна тем более к услугам короля, — холодно проговорил Фуке.
   — Дело в том, господин Фуке, что я хочу устроить праздник в Фонтенбло. Две недели ворота будут открыты. Мне нужно…
   И он искоса взглянул на Кольбера.
   Фуке спокойно ожидал конца фразы.
   — Четыре миллиона, — проговорил король в ответ на злорадную улыбку Кольбера.
   — Четыре миллиона? — повторил Фуке с низким поклоном.
   Его ногти впились в грудь и сквозь рубашку оцарапали кожу до крови, но лицо ничем не выдало внутреннего волнения.
   — Да, сударь, — сказал король.
   — К какому сроку, государь?
   — Ну, когда сможете… Впрочем… нет… как можно скорее.
   — Необходимо время…
   — Время! — с торжеством воскликнул Кольбер.
   — Время для того, чтобы сосчитать деньги, — продолжал суперинтендант, бросив на Кольбера презрительный взгляд. — В день можно успеть взвесить и пересчитать только один миллион, сударь.
   — Значит, четыре дня, — заключил Кольбер.
   — Ах, — перебил его Фуке, обращаясь к королю, — мои служащие делают чудеса, когда нужно угодить его величеству! Четыре миллиона будут готовы через три дня.
   Настала очередь побледнеть Кольберу. Людовик с удивлением посмотрел на него.
   А Фуке спокойно удалился, улыбаясь по дороге своим многочисленным друзьям, в глазах которых читал искреннее расположение, граничившее с состраданием. Но по улыбке нельзя было судить о настроении Фуке; на самом деле он был в полном отчаянии.
   Несколько капелек крови запачкали его рубашку, но платье скрыло кровь, как улыбка — бешенство.
   По тому, как Фуке садился в карету, слуги догадались, что господин их расстроен. Поэтому все его приказания исполнялись с такой точностью, как команды разгневанного капитана военного корабля во время бури.
   Карета полетела стрелой. По дороге Фуке едва успел привести в порядок свои мысли. Он направился прямо к Арамису.
   Арамис еще не ложился.
   Что же касается Портоса, то он отлично поужинал жареной бараниной, двумя жареными фазанами и целой горой раков, потом, наподобие античного борца, велел он затереть ему тело душистыми маслами, распорядился завернуть себя в простыни и отнести на согретую постель.
   Как мы уже сказали, Арамис еще не ложился. Надев удобный бархатный халат, он писал письмо за письмом своим быстрым убористым почерком, которым можно было уместить добрую четверть книги на одной странице.
   Дверь быстро распахнулась, и вошел суперинтендант, бледный, взволнованный, озабоченный.
   Арамис поднял голову.
   — Добрый вечер, дорогой д'Эрбле! — сказал Фуке.
   Наблюдательный взгляд Арамиса тотчас же заметил угнетенное настроение вошедшего.
   — Хорошая игра была у короля? — спросил Арамис, чтобы завязать разговор.
   Фуке сел и знаком приказал проводившему его лакею выйти из комнаты.
   Когда лакей исчез, он отвечал:
   — Прекрасная!
   И Арамис, все время внимательно следивший за ним, увидел, как он нервно откинулся на спинку кресла.
   — Проиграли, по обыкновению? — поинтересовался Арамис, не выпуская из руки пера.
   — Даже сверх обыкновения, — отвечал Фуке.
   — Но ведь вы всегда так спокойно относитесь к своим проигрышам.
   — Иногда — да!
   — Какой же вы плохой игрок!
   — Игра игре рознь, господин д'Эрбле.
   — Сколько же вы проиграли, монсеньер? — продолжал Арамис с некоторым беспокойством.
   Фуке помолчал несколько секунд, чтобы вполне овладеть собой, и ответил без малейшего признака волнения в голосе:
   — Сегодняшний вечер стоит мне четыре миллиона.
   И он с горечью рассмеялся. Арамис, никак не ожидавший такой цифры, выронил перо из рук.
   — Четыре миллиона! — проговорил он. — Вы проиграли четыре миллиона?
   Возможно ли?
   — Господин Кольбер держал мои карты, — произнес суперинтендант с тем же зловещим смехом.
   — Ах, понимаю! Значит, новое требование денег?
   — Да, мой друг.
   — Королем?
   — Его собственными устами. Невозможно убить человека с более очаровательной улыбкой.
   — Черт возьми!
   — Что вы об этом думаете?
   — Я думаю, что вас хотят просто разорить; это ясно как день.
   — Значит, вы остаетесь при прежнем убеждении?
   — Да. Тут, впрочем, нет ничего удивительного, потому что мы и раньше предвидели это.
   — Верно; но я никак не ожидал четырех миллионов.
   — Действительно, сумма крупная, но все-таки четыре миллиона еще не смерть, особенно для такого человека, как Фуке.
   — Если бы вы знали состояние моей казны, дорогой д'Эрбле, вы не рассуждали бы так спокойно.
   — И вы пообещали?
   — Что же мне оставалось делать?
   — Вы правы.
   — В тот день, когда я откажу, Кольбер достанет эту сумму; где — не знаю; но он достанет, и тогда я погиб!
   — Несомненно. А через сколько дней вы обещали эти четыре миллиона?
   — Через три дня. Король очень торопил.
   — Через три дня!
   — Ах, друг мой, — продолжал Фуке, — подумать только — сейчас, когда я проезжал по улице, прохожие кричали: «Вот едет богач Фуке!» Право, дорогой мой, от этого можно потерять голову.