Страница:
— Иду, — сказал мальчик и уселся к Барнаву на колени. Играя со всем, что попадалось под руку, дофин облюбовал пуговицу на сюртуке представителя народа, пытаясь прочесть девиз на ней. Не без усилий это ему удалось. Девиз гласил: «Жить свободным или умереть!»
Королева устремила на Барнава полные слез глаза. Сердце его сжалось. Таково было его душевное состояние — Барнав мечтал о своем личном, эгоистическом романе, находясь перед лицом страшной судьбы королевского семейства, — когда в нескольких шагах от кареты раздался громкий шум. Эти крики, эта суматоха, этот ропот недовольства вырвали Барнава из магического круга, в котором он замкнулся.
Подобно г-ну де Дампьеру, какое-то духовное лицо приблизилось к карете и, воздев руки к небу, хотело благословить своего короля, идущего на муки. Тигр толпы уже вкусил крови г-на де Дампьера и еще облизывал окровавленные губы. В великих народных волнениях трудно дается лишь первое убийство. Дюжина мужчин набросилась на священника и потащила его в сторону, чтобы прикончить за ближайшим кустом или на дне первой попавшейся канавы.
Я стоял по другую сторону кареты.
— Господин Барнав! Господин Барнав! — закричал я. — На помощь!
В ту же секунду Барнав выглянул из окошка и понял, что происходит. Он бросил ребенка на руки его тетки и распахнул дверцу так быстро и резко, что едва не упал на землю, и упал бы, если бы мадам Елизавета не удержала его за полу сюртука.
— О французы, нация храбрецов! — вскричал он, сделав величественный жест. — Неужели вы превратитесь в народ убийц?
Услышав этот грозный возглас — крик, вырвавшийся прямо из сердца, всегда красноречив, — палачи отпустили священника, и он удалился, охраняемый вытянутой рукой Барнава, а еще больше — властным взглядом трибуна. В эту минуту Барнав был красив той возвышенной красотой, что всегда украшает любого человека, спасающего ближнего.
Дверца кареты снова захлопнулась. Барнав сел на свое место.
— Благодарю вас, господин Барнав, — сказала королева. В ответ тот учтиво кивнул головой.
До того момента, пока не приехали комиссары, король, согласно этикету, обедал в семейном кругу; посоветовавшись, король с королевой пригласили комиссаров к столу.
Петион принял приглашение; Латур-Мобур отказался Барнав даже заявил, что будет стоять и прислуживать королю; королева подала ему знак, и Барнав согласился сесть за стол.
Я стоял на часах у входа в столовую.
Накануне г-да Друэ и Гийом ускакали в Париж, чтобы сделать доклад Национальному собранию. Господин Друэ пришел попрощаться со мной.
— Господин Друэ, — обратился я к нему, — вы хорошо меня знаете, ведь я ваш воспитанник. Мне страшно интересно все происходящее. Воспоминания об этом останутся со мной на всю жизнь. Умоляю вас, отдайте перед отъездом приказ, чтобы меня всегда ставили как можно ближе к их величествам. Вы знаете, усталости я не боюсь, просто я хочу все видеть.
Господин Друэ улыбнулся и сказал:
— Не волнуйся.
Поэтому командир эскорта и поставил меня в караул у дверей столовой. Это было в Дормане. После обеда комиссары собрались в соседней комнате — той, где я стоял на часах.
— Граждане, мы комиссары Национального собрания, а не палачи королевской семьи, — начал Барнав, — поэтому заставлять королевскую семью двигаться шагом при удушающей жаре, под жестоким июньским солнцем, по этой пыльной дороге, залитой отблесками сабель и штыков, означает подвергать ее пытке. Я даже не говорю о тех угрозах, которым они подвергаются на каждом шагу, и о любопытных, что не дают им покоя даже в карете.
— Верно! — согласился Петион. — Хотя они сами хотели того, что теперь вынуждены терпеть.
— Но король и королева здесь ни при чем, — возразил г-н де Латур-Мобур.
— Возможно, что при данном положении вещей они долго не выдержат.
— Да, — ответил Барнав. — Однако я полагаю, что, пока они будут оставаться королем и королевой, надлежит обращаться с ними как с королевской четой.
— Я против этого не возражаю, — равнодушным тоном сказал Петион. — Улаживайте дела так, как вам угодно, господа роялисты.
И вышел.
Барнав и г-н Латур-Мобур, оставшись вдвоем, решили, что отныне королевскую карету будет сопровождать только кавалерийский эскорт, поэтому берлина, которую теперь лошади могли везти рысью, на третий день вечером прибыла в Мо.
Именно в этот момент меня сменили в карауле; я примчался к содержателю почты в Дормане, другу г-на Друэ, у кого мы останавливались, когда шли на праздник Федерации, и попросил его сдать мне внаем лошадь до городка Мо, где королевское семейство должно было остановиться на ночлег.
В минуты крайнего политического возбуждения людей охватывают братские чувства. Накануне содержатель почты в Дормане виделся с г-ном Друэ. Друэ сообщал ему, что завтра я буду в городе проездом, и тот не стал сдавать мне лошадь внаем, а одолжил ее.
Мы приехали в Мо в шесть часов вечера. Король снова предложил комиссарам отужинать с ним, так же как раньше приглашал их на обед. Петион согласился. Как и днем, г-н де Латур-Мобур и Барнав отказались.
Но королева, с очаровательной грацией повернувшись к Барнаву, попросила:
— Согласитесь, господин Барнав. Сразу после ужина вы мне понадобитесь. Мы находились в резиденции епископа Мо, под мрачным кровом Боссюэ, в печальном дворце с его сложенной из кирпича лестницей, сплошь увитой плющом.
Я стоял на часах у садовых ворот.
После ужина королева взяла Барнава под руку (как она и предупреждала, он ей понадобился) и поднялась с ним в верхние комнаты под предлогом осмотра кабинета Боссюэ. Король спустился в сад с Петионом, изъявившим желание побеседовать с королем наедине.
Петион, если не брать во внимание отдельные смешные черточки его характера, был человек честный и добросердечный, и ему пришла в голову мысль устроить побег троих телохранителей короля (он опасался, что в Париже их жизни будут под угрозой), переодев их в мундиры национальных гвардейцев. Но, странное дело, король совершенно не понял Петиона. Либо Людовик XVI не желал быть ничем обязанным Петиону, либо ему взбрела на ум бредовая идея, будто Петион хочет убить телохранителей и ищет способ это сделать; как бы то ни было, король отказался.
И все-таки в тот день, когда король сможет назначить мэром Парижа Лафайета, он выберет Петиона. Случилось так потому, что королева гораздо сильнее ненавидела Лафайета, чем король — Петиона.
О том, что произошло между королевой и Барнавом, мы знаем лишь из рассказанного самой Марией Антуанеттой г-же Кампан.
Впечатление, произведенное молодым представителем народа на королеву, было выражено в следующей ее фразе:
— Если когда-нибудь власть снова окажется в наших руках, Барнав заранее будет прощен в наших сердцах.
Королева была готова простить Барнаву его неповиновение; Франция не простила ему его слабости.
Несчастный и пылкий оратор головой заплатил за несколько мгновений презрительной ласки этой второй Марии Стюарт. И наверное, в отличие от Мирабо, он даже не удостоился чести поцеловать Марии Антуанетте руку.
XXXVIII. ПАРИЖ
XXXIX. ПОДМАСТЕРЬЕ У ДЮПЛЕ
Королева устремила на Барнава полные слез глаза. Сердце его сжалось. Таково было его душевное состояние — Барнав мечтал о своем личном, эгоистическом романе, находясь перед лицом страшной судьбы королевского семейства, — когда в нескольких шагах от кареты раздался громкий шум. Эти крики, эта суматоха, этот ропот недовольства вырвали Барнава из магического круга, в котором он замкнулся.
Подобно г-ну де Дампьеру, какое-то духовное лицо приблизилось к карете и, воздев руки к небу, хотело благословить своего короля, идущего на муки. Тигр толпы уже вкусил крови г-на де Дампьера и еще облизывал окровавленные губы. В великих народных волнениях трудно дается лишь первое убийство. Дюжина мужчин набросилась на священника и потащила его в сторону, чтобы прикончить за ближайшим кустом или на дне первой попавшейся канавы.
Я стоял по другую сторону кареты.
— Господин Барнав! Господин Барнав! — закричал я. — На помощь!
В ту же секунду Барнав выглянул из окошка и понял, что происходит. Он бросил ребенка на руки его тетки и распахнул дверцу так быстро и резко, что едва не упал на землю, и упал бы, если бы мадам Елизавета не удержала его за полу сюртука.
— О французы, нация храбрецов! — вскричал он, сделав величественный жест. — Неужели вы превратитесь в народ убийц?
Услышав этот грозный возглас — крик, вырвавшийся прямо из сердца, всегда красноречив, — палачи отпустили священника, и он удалился, охраняемый вытянутой рукой Барнава, а еще больше — властным взглядом трибуна. В эту минуту Барнав был красив той возвышенной красотой, что всегда украшает любого человека, спасающего ближнего.
Дверца кареты снова захлопнулась. Барнав сел на свое место.
— Благодарю вас, господин Барнав, — сказала королева. В ответ тот учтиво кивнул головой.
До того момента, пока не приехали комиссары, король, согласно этикету, обедал в семейном кругу; посоветовавшись, король с королевой пригласили комиссаров к столу.
Петион принял приглашение; Латур-Мобур отказался Барнав даже заявил, что будет стоять и прислуживать королю; королева подала ему знак, и Барнав согласился сесть за стол.
Я стоял на часах у входа в столовую.
Накануне г-да Друэ и Гийом ускакали в Париж, чтобы сделать доклад Национальному собранию. Господин Друэ пришел попрощаться со мной.
— Господин Друэ, — обратился я к нему, — вы хорошо меня знаете, ведь я ваш воспитанник. Мне страшно интересно все происходящее. Воспоминания об этом останутся со мной на всю жизнь. Умоляю вас, отдайте перед отъездом приказ, чтобы меня всегда ставили как можно ближе к их величествам. Вы знаете, усталости я не боюсь, просто я хочу все видеть.
Господин Друэ улыбнулся и сказал:
— Не волнуйся.
Поэтому командир эскорта и поставил меня в караул у дверей столовой. Это было в Дормане. После обеда комиссары собрались в соседней комнате — той, где я стоял на часах.
— Граждане, мы комиссары Национального собрания, а не палачи королевской семьи, — начал Барнав, — поэтому заставлять королевскую семью двигаться шагом при удушающей жаре, под жестоким июньским солнцем, по этой пыльной дороге, залитой отблесками сабель и штыков, означает подвергать ее пытке. Я даже не говорю о тех угрозах, которым они подвергаются на каждом шагу, и о любопытных, что не дают им покоя даже в карете.
— Верно! — согласился Петион. — Хотя они сами хотели того, что теперь вынуждены терпеть.
— Но король и королева здесь ни при чем, — возразил г-н де Латур-Мобур.
— Возможно, что при данном положении вещей они долго не выдержат.
— Да, — ответил Барнав. — Однако я полагаю, что, пока они будут оставаться королем и королевой, надлежит обращаться с ними как с королевской четой.
— Я против этого не возражаю, — равнодушным тоном сказал Петион. — Улаживайте дела так, как вам угодно, господа роялисты.
И вышел.
Барнав и г-н Латур-Мобур, оставшись вдвоем, решили, что отныне королевскую карету будет сопровождать только кавалерийский эскорт, поэтому берлина, которую теперь лошади могли везти рысью, на третий день вечером прибыла в Мо.
Именно в этот момент меня сменили в карауле; я примчался к содержателю почты в Дормане, другу г-на Друэ, у кого мы останавливались, когда шли на праздник Федерации, и попросил его сдать мне внаем лошадь до городка Мо, где королевское семейство должно было остановиться на ночлег.
В минуты крайнего политического возбуждения людей охватывают братские чувства. Накануне содержатель почты в Дормане виделся с г-ном Друэ. Друэ сообщал ему, что завтра я буду в городе проездом, и тот не стал сдавать мне лошадь внаем, а одолжил ее.
Мы приехали в Мо в шесть часов вечера. Король снова предложил комиссарам отужинать с ним, так же как раньше приглашал их на обед. Петион согласился. Как и днем, г-н де Латур-Мобур и Барнав отказались.
Но королева, с очаровательной грацией повернувшись к Барнаву, попросила:
— Согласитесь, господин Барнав. Сразу после ужина вы мне понадобитесь. Мы находились в резиденции епископа Мо, под мрачным кровом Боссюэ, в печальном дворце с его сложенной из кирпича лестницей, сплошь увитой плющом.
Я стоял на часах у садовых ворот.
После ужина королева взяла Барнава под руку (как она и предупреждала, он ей понадобился) и поднялась с ним в верхние комнаты под предлогом осмотра кабинета Боссюэ. Король спустился в сад с Петионом, изъявившим желание побеседовать с королем наедине.
Петион, если не брать во внимание отдельные смешные черточки его характера, был человек честный и добросердечный, и ему пришла в голову мысль устроить побег троих телохранителей короля (он опасался, что в Париже их жизни будут под угрозой), переодев их в мундиры национальных гвардейцев. Но, странное дело, король совершенно не понял Петиона. Либо Людовик XVI не желал быть ничем обязанным Петиону, либо ему взбрела на ум бредовая идея, будто Петион хочет убить телохранителей и ищет способ это сделать; как бы то ни было, король отказался.
И все-таки в тот день, когда король сможет назначить мэром Парижа Лафайета, он выберет Петиона. Случилось так потому, что королева гораздо сильнее ненавидела Лафайета, чем король — Петиона.
О том, что произошло между королевой и Барнавом, мы знаем лишь из рассказанного самой Марией Антуанеттой г-же Кампан.
Впечатление, произведенное молодым представителем народа на королеву, было выражено в следующей ее фразе:
— Если когда-нибудь власть снова окажется в наших руках, Барнав заранее будет прощен в наших сердцах.
Королева была готова простить Барнаву его неповиновение; Франция не простила ему его слабости.
Несчастный и пылкий оратор головой заплатил за несколько мгновений презрительной ласки этой второй Марии Стюарт. И наверное, в отличие от Мирабо, он даже не удостоился чести поцеловать Марии Антуанетте руку.
XXXVIII. ПАРИЖ
И день приезда настал. Это было 25 июня; королевская семья возвращалась в Париж после пяти дней отсутствия.
Всего пять дней! Но целая бездна разверзлась за это время!
При подъезде к Парижу Барнав настойчиво потребовал места на заднем сиденье. Перестав быть почетным, теперь оно стало опасным. Если бы какой-нибудь фанатик выстрелил в короля (что было маловероятно) или в королеву (что было возможно), Барнав, сидящий на этом месте, мог бы преградить путь пуле.
Лафайет — несмотря ни на что, он по-прежнему оставался роялистом — поручил охрану короля г-ну Матьё Дюма. В распоряжение последнего предоставили четыре тысячи солдат парижского гарнизона.
Искусный стратег предусмотрел все, чтобы уменьшить опасность. Охрану кареты он доверил гренадерам, чьи высокие медвежьи шапки скрывали окна от взглядов. Ряд конных гренадеров образовывал второй пояс охраны.
К трем телохранителям, не пожелавшим покинуть Людовика XVI, приставили двух гренадеров с примкнутыми штыками; они расположились по обеим сторонам передка экипажа, чуть ниже козел, на прилаженной под ними доске.
Стояла невыносимая жара; по мере приближения кареты к Парижу казалось, будто она погружается в адское пекло. Королеву, которую до сих пор ничто не могло сломить, обессилила жара; два или три раза она вскрикивала:
— Я задыхаюсь!
В Бурже король попросил вина и выпил бокал.
Мадам Елизавета, сломленная усталостью, задремала. Теперь место рядом с ней занял Петион. На лице будущего мэра Парижа появилось выражение явного ликования. Королева, не допускавшая, чтобы мадам Елизавета даже во сне могла бы опереться на плечо Петиона, потянула ее за руку, стремясь разбудить.
— Оставьте ее в покое, — сказал Петион, — она покорилась природе.
Мы проехали заставу и погрузились в оживленную, шумную толпу. Изредка над головами людей можно было видеть большие полотница с какими-то надписями. Король был близорук; он прищурился и прочел:
Кто будет приветствовать короля, будет бит палками.
Кто оскорбит его, будет повешен.
Матьё Дюма — ему было поручено возглавить кортеж — не решился въехать в Париж через предместье Сен-Мартен. Оно соседствовало с предместьем Сент-Антуан, внушавшим всем ужас уже при разгроме дома Ревельона и взятии Бастилии. Глядя на эту толпу, Дюма задавал себе вопрос, способна ли какая-нибудь людская преграда защитить тех, кого эта орда обрекла бы на смерть. Объехав Париж по внешним бульварам, он вступил в город через Елисейские поля и площадь Людовика XV.
На этой площади тогда еще стояла статуя, отдаленно похожая на Людовика XV и носившая его имя. Глаза статуе завязали носовым платком. Этот явный намек, смысл которого ускользал от Людовика XVI, обеспокоил его.
— Что означает эта повязка на глазах моего предка? — спросил он.
— Она символизирует слепоту монархии, государь, — ответил Петион. Когда ехали по Елисейским полям до площади Людовика XV, толпа несколько раз прорывала двойную шеренгу пеших и конных гренадеров. И тогда королева видела, как к стеклу кареты припадают гнусные, оскалившиеся рожи.
Что отогнало от кареты этих людей с дьявольскими физиономиями? Воздушный поцелуй, посланный им дофином, поклон, отданный им его сестрой: эти два ангела с белыми крылами парили над королевской семьей.
Лафайет со своим штабом выехал навстречу королеве. Едва завидев его, она крикнула:
— Господин Лафайет, прежде всего спасите телохранителей, они только исполняли приказ.
Тот же крик вырвался у нее в Версале 6 октября. Телохранителям, действительно, угрожала смертельная опасность.
Кареты въехали в решетчатые ворота Тюильри, которые тщетно пытались закрыть. Проследовав по главной аллее парка, они остановились у ступеней просторной террасы, располагавшейся тогда перед дворцом. Именно здесь ожидала гораздо более плотная толпа. Дальше пробиться было нельзя: пришлось выходить из экипажей.
Национальное собрание знало о приезде короля и прислало в Тюильри двадцать депутатов. Лафайет освободил проход; с помощью ружей и штыков национальной гвардии он построил железный коридор от ступеней террасы до дверей дворца.
— Господин Барнав, я вверяю вам телохранителей, — еще раз напомнила королева.
Дети вышли первыми и беспрепятственно прошли во дворец. Потом настал черед телохранителей, которых королева поручила попечению г-на де Лафайета и г-на Барнава.
И здесь на мгновение завязалась страшная схватка, и мне пришлось вмешаться в нее. Перед въездом на Елисейские поля я оставил свою лошадь в конюшне одного дома и занял место в строю пеших гренадеров. Они хотели меня выгнать, но король попросил:
— Пропустите его, это наш друг.
И меня пропустили. Господин Петион исподлобья посмотрел на меня; г-н Барнав мне улыбнулся.
Король и королева следили за тем, что будет с телохранителями: король со своей обычной апатией, королева, трепеща от страха.
В рядах национальных гвардейцев сверкнули обнаженные сабли и взметнулись пики; указывая на телохранителей, гвардейцы орали:
— Смерть предателям!
Вдруг я заметил, что по кожаным лосинам г-на де Мальдена стекает струйка крови. Находясь в центре схватки, я с силой притянул его к себе и крикнул:
— Дорогу! Дорогу! Я друг господина Друэ из Варенна.
— Да здравствует Друэ! Да здравствует Гийом! — подхватило с полтысячи голосов.
Я провел г-на де Мальдена под крышу большой беседки; но он не хотел уходить отсюда до тех пор, пока не узнает, какова участь короля и королевы.
Тем временем под неистовые вопли, похожие на рычание диких зверей, спасали г-на де Валори и г-на де Мустье. Господин де Валори тоже был ранен, но его рана, как и рана г-на де Мальдена, была неопасной.
Вдруг королева вскрикнула сдавленным голосом:
— Ко мне! Помогите!
Выходя из кареты, она попала в руки двух мужчин и сочла их смертельными врагами, почувствовав, что ее куда-то ведут. То были г-н д'Эгильон и г-н де Ноай. Королеве показалось, что от ужаса она теряет сознание.
— Ничего не бойтесь, ваше величество, — шептали они, — мы отвечаем за вашу жизнь.
Мария Антуанетта не слышала и не слушала их: испуганно оглядываясь, она искала помощи, считая, что ее выдадут толпе.
Рискуя жизнью, они провели королеву в ее покои. И здесь Марию Антуанетту охватил страх; она искала дофина, звала его, но тот не откликался. Принцесса Мария Тереза взяла королеву за руку, привела в спальню и показала ребенка: разбитый усталостью, он спал на кровати.
Королева никак не могла поверить, что после выслушанных угроз, после львиного рыка толпы вся семья осталась живой и невредимой.
Я вернулся к берлине, где еще сидели мадам Елизавета и король. Барнав полагал, что будет нелишним, если он и Петион не уйдут и станут охранять короля.
— Эй, кто-нибудь! — крикнул Барнав. — Проводите мадам Елизавету!
Та с ангельским спокойствием вышла из кареты.
— Сударь, не изволите ли вы подать мне руку? — спросила она меня.
Я почти испугался.
— О мадам! — воскликнул я. — Я не достоин этого!
— Ваше одеяние сегодня достойнее королевской мантии… К тому же я знаю вас, — прибавила она, — вы добрый молодой человек.
Я взял ружье на плечо и снял шапку.
Увидев, что мадам Елизавета взяла под руку простого национального гвардейца, люди захлопали в ладоши. Подойдя к подножию лестницы, я хотел ретироваться.
— А где же мой брат? — спросила она, оглядываясь по сторонам.
Я склонился к ней и сказал:
— Он идет с господином Барнавом и господином Петионом.
Потом я снова поклонился мадам Елизавете.
— Неужели мы больше не встретимся, сударь? — спросила мадам Елизавета.
— Нет, мадам, ведь я не могу поверить, что мне выпадет счастье быть вам полезным.
— Пусть так, но вы уже оказали нам услугу, а мы, что бы там о нас ни говорили, не из тех людей, кто забывает об этом.
Тут подошел король.
— Благодарю вас, господа, благодарю, — обратился он к Петиону и Барнаву. — Мне нет необходимости напоминать вам, что, если вы желаете подняться к…
— Государь, — ответил Барнав, — сейчас ваше величество и ее величество королева в безопасности. Наша миссия завершена, и мы должны дать отчет о ней Национальному собранию.
Они поклонились королю и ушли. Я последовал их примеру, то есть откланялся и собрался смиренно удалиться, когда мадам Елизавета, указывая на меня, сказала королю:
— Брат мой, вот этот молодой человек… Очевидно, этому благородному сердцу было трудно расстаться со мной, не вознаградив меня чем-нибудь.
— Действительно, я забыл, что он ваш протеже, — сказал король.
— Вернее, это я его протеже, государь. Король опустил руку на воротник моего мундира.
— Хорошо, молодой человек, говорите быстрее, можем ли мы что-нибудь для вас сделать, хотя сейчас мы в бедственном положении?
Я почувствовал себя оскорбленным; король, вероятно, считал, что я оставался здесь, ожидая вознаграждения.
— Государь, — ответил я, — если вы, дав слово нации, сдержите его, то для меня как гражданина ваше величество сделает все, чего я вправе у него просить.
— Вы видите, сестра, он же дикарь, — заметил король.
— Как вас зовут, сударь? — спросила мадам Елизавета.
— Рене Бессон, мадам.
— Откуда вы родом?
— Из Аргоннского леса.
— Я же сказал вам, дикарь, — повторил король. — И чем же вы занимаетесь?
— Сейчас, ваше величество, я сопровождаю мадам Елизавету.
— Это же не профессия.
— Но у меня есть и другое ремесло.
— Какое?
— Я столяр.
— Брат мой, вам же известна басня Лафонтена о Льве и Крысе.
— Друг мой, вы понимаете, что мне необходимо уйти, — обратился ко мне король. — Если мы вам понадобимся, приходите и спросите Клери, моего камердинера.
— Государь, человек, имеющий профессию, никогда ни в ком не нуждается, тем более в короле.
Король пожал плечами и пошел вверх по лестнице; мадам Елизавета осталась внизу.
— Но если, друг мой, напротив, вы понадобитесь нам? — спросила она.
— О мадам! Это совсем другое дело! — воскликнул я.
— В таком случае, Рене Бессон, приходите и обращайтесь к Клери, — попросила она.
Она ушла вслед за братом, а я стоял неподвижно, восхищенный ее ангельской добротой, сумевшей даже просьбу сделать наградой.
Через два дня журналист Прюдом писал:
«Некоторые добрые патриоты, в ком неприязнь к королевской власти не убила сострадания, были, кажется, обеспокоены нравственным и физическим состоянием Людовика Шестнадцатого и членов его семьи после злополучной поездки в Сент-Мену.
Ну так успокойтесь! Наш «бывший «, вернувшись в субботу вечером к себе, чувствовал себя ничуть не хуже, чем после утомительной и неудачной охоты: он, как всегда, умял цыпленка, а на следующий день после обеда стал играть с сыном.
А маменька по возвращении приняла ванну; первое, что она сделала, — приказала подать новые туфли, показывая всем, как протерлись те, в которых она путешествовала; вела себя весьма вольно с офицерами, приставленными для ее личной охраны; сочла смешным и неприличным предложение оставить отворенными двери в ванную комнату и спальню».
Мы приводим эти три абзаца, чтобы показать, до какой степени может ослеплять людей дух партийного пристрастия. Гражданин Прюдом, который в 1791 году издавал «Парижские революции» и которому в 1798 году предстояло написать «Преступления Революции», находит дурными четыре вещи: то, что король съел цыпленка; то, что он играл с сыном; то, что королева потребовала ванну; то, что, принимая ее, она закрыла дверь.
Подумать только, что нет таких революций, где не нашелся бы свой гражданин Прюдом, который сначала их прославляет, а после обливает грязью!
Всего пять дней! Но целая бездна разверзлась за это время!
При подъезде к Парижу Барнав настойчиво потребовал места на заднем сиденье. Перестав быть почетным, теперь оно стало опасным. Если бы какой-нибудь фанатик выстрелил в короля (что было маловероятно) или в королеву (что было возможно), Барнав, сидящий на этом месте, мог бы преградить путь пуле.
Лафайет — несмотря ни на что, он по-прежнему оставался роялистом — поручил охрану короля г-ну Матьё Дюма. В распоряжение последнего предоставили четыре тысячи солдат парижского гарнизона.
Искусный стратег предусмотрел все, чтобы уменьшить опасность. Охрану кареты он доверил гренадерам, чьи высокие медвежьи шапки скрывали окна от взглядов. Ряд конных гренадеров образовывал второй пояс охраны.
К трем телохранителям, не пожелавшим покинуть Людовика XVI, приставили двух гренадеров с примкнутыми штыками; они расположились по обеим сторонам передка экипажа, чуть ниже козел, на прилаженной под ними доске.
Стояла невыносимая жара; по мере приближения кареты к Парижу казалось, будто она погружается в адское пекло. Королеву, которую до сих пор ничто не могло сломить, обессилила жара; два или три раза она вскрикивала:
— Я задыхаюсь!
В Бурже король попросил вина и выпил бокал.
Мадам Елизавета, сломленная усталостью, задремала. Теперь место рядом с ней занял Петион. На лице будущего мэра Парижа появилось выражение явного ликования. Королева, не допускавшая, чтобы мадам Елизавета даже во сне могла бы опереться на плечо Петиона, потянула ее за руку, стремясь разбудить.
— Оставьте ее в покое, — сказал Петион, — она покорилась природе.
Мы проехали заставу и погрузились в оживленную, шумную толпу. Изредка над головами людей можно было видеть большие полотница с какими-то надписями. Король был близорук; он прищурился и прочел:
Кто будет приветствовать короля, будет бит палками.
Кто оскорбит его, будет повешен.
Матьё Дюма — ему было поручено возглавить кортеж — не решился въехать в Париж через предместье Сен-Мартен. Оно соседствовало с предместьем Сент-Антуан, внушавшим всем ужас уже при разгроме дома Ревельона и взятии Бастилии. Глядя на эту толпу, Дюма задавал себе вопрос, способна ли какая-нибудь людская преграда защитить тех, кого эта орда обрекла бы на смерть. Объехав Париж по внешним бульварам, он вступил в город через Елисейские поля и площадь Людовика XV.
На этой площади тогда еще стояла статуя, отдаленно похожая на Людовика XV и носившая его имя. Глаза статуе завязали носовым платком. Этот явный намек, смысл которого ускользал от Людовика XVI, обеспокоил его.
— Что означает эта повязка на глазах моего предка? — спросил он.
— Она символизирует слепоту монархии, государь, — ответил Петион. Когда ехали по Елисейским полям до площади Людовика XV, толпа несколько раз прорывала двойную шеренгу пеших и конных гренадеров. И тогда королева видела, как к стеклу кареты припадают гнусные, оскалившиеся рожи.
Что отогнало от кареты этих людей с дьявольскими физиономиями? Воздушный поцелуй, посланный им дофином, поклон, отданный им его сестрой: эти два ангела с белыми крылами парили над королевской семьей.
Лафайет со своим штабом выехал навстречу королеве. Едва завидев его, она крикнула:
— Господин Лафайет, прежде всего спасите телохранителей, они только исполняли приказ.
Тот же крик вырвался у нее в Версале 6 октября. Телохранителям, действительно, угрожала смертельная опасность.
Кареты въехали в решетчатые ворота Тюильри, которые тщетно пытались закрыть. Проследовав по главной аллее парка, они остановились у ступеней просторной террасы, располагавшейся тогда перед дворцом. Именно здесь ожидала гораздо более плотная толпа. Дальше пробиться было нельзя: пришлось выходить из экипажей.
Национальное собрание знало о приезде короля и прислало в Тюильри двадцать депутатов. Лафайет освободил проход; с помощью ружей и штыков национальной гвардии он построил железный коридор от ступеней террасы до дверей дворца.
— Господин Барнав, я вверяю вам телохранителей, — еще раз напомнила королева.
Дети вышли первыми и беспрепятственно прошли во дворец. Потом настал черед телохранителей, которых королева поручила попечению г-на де Лафайета и г-на Барнава.
И здесь на мгновение завязалась страшная схватка, и мне пришлось вмешаться в нее. Перед въездом на Елисейские поля я оставил свою лошадь в конюшне одного дома и занял место в строю пеших гренадеров. Они хотели меня выгнать, но король попросил:
— Пропустите его, это наш друг.
И меня пропустили. Господин Петион исподлобья посмотрел на меня; г-н Барнав мне улыбнулся.
Король и королева следили за тем, что будет с телохранителями: король со своей обычной апатией, королева, трепеща от страха.
В рядах национальных гвардейцев сверкнули обнаженные сабли и взметнулись пики; указывая на телохранителей, гвардейцы орали:
— Смерть предателям!
Вдруг я заметил, что по кожаным лосинам г-на де Мальдена стекает струйка крови. Находясь в центре схватки, я с силой притянул его к себе и крикнул:
— Дорогу! Дорогу! Я друг господина Друэ из Варенна.
— Да здравствует Друэ! Да здравствует Гийом! — подхватило с полтысячи голосов.
Я провел г-на де Мальдена под крышу большой беседки; но он не хотел уходить отсюда до тех пор, пока не узнает, какова участь короля и королевы.
Тем временем под неистовые вопли, похожие на рычание диких зверей, спасали г-на де Валори и г-на де Мустье. Господин де Валори тоже был ранен, но его рана, как и рана г-на де Мальдена, была неопасной.
Вдруг королева вскрикнула сдавленным голосом:
— Ко мне! Помогите!
Выходя из кареты, она попала в руки двух мужчин и сочла их смертельными врагами, почувствовав, что ее куда-то ведут. То были г-н д'Эгильон и г-н де Ноай. Королеве показалось, что от ужаса она теряет сознание.
— Ничего не бойтесь, ваше величество, — шептали они, — мы отвечаем за вашу жизнь.
Мария Антуанетта не слышала и не слушала их: испуганно оглядываясь, она искала помощи, считая, что ее выдадут толпе.
Рискуя жизнью, они провели королеву в ее покои. И здесь Марию Антуанетту охватил страх; она искала дофина, звала его, но тот не откликался. Принцесса Мария Тереза взяла королеву за руку, привела в спальню и показала ребенка: разбитый усталостью, он спал на кровати.
Королева никак не могла поверить, что после выслушанных угроз, после львиного рыка толпы вся семья осталась живой и невредимой.
Я вернулся к берлине, где еще сидели мадам Елизавета и король. Барнав полагал, что будет нелишним, если он и Петион не уйдут и станут охранять короля.
— Эй, кто-нибудь! — крикнул Барнав. — Проводите мадам Елизавету!
Та с ангельским спокойствием вышла из кареты.
— Сударь, не изволите ли вы подать мне руку? — спросила она меня.
Я почти испугался.
— О мадам! — воскликнул я. — Я не достоин этого!
— Ваше одеяние сегодня достойнее королевской мантии… К тому же я знаю вас, — прибавила она, — вы добрый молодой человек.
Я взял ружье на плечо и снял шапку.
Увидев, что мадам Елизавета взяла под руку простого национального гвардейца, люди захлопали в ладоши. Подойдя к подножию лестницы, я хотел ретироваться.
— А где же мой брат? — спросила она, оглядываясь по сторонам.
Я склонился к ней и сказал:
— Он идет с господином Барнавом и господином Петионом.
Потом я снова поклонился мадам Елизавете.
— Неужели мы больше не встретимся, сударь? — спросила мадам Елизавета.
— Нет, мадам, ведь я не могу поверить, что мне выпадет счастье быть вам полезным.
— Пусть так, но вы уже оказали нам услугу, а мы, что бы там о нас ни говорили, не из тех людей, кто забывает об этом.
Тут подошел король.
— Благодарю вас, господа, благодарю, — обратился он к Петиону и Барнаву. — Мне нет необходимости напоминать вам, что, если вы желаете подняться к…
— Государь, — ответил Барнав, — сейчас ваше величество и ее величество королева в безопасности. Наша миссия завершена, и мы должны дать отчет о ней Национальному собранию.
Они поклонились королю и ушли. Я последовал их примеру, то есть откланялся и собрался смиренно удалиться, когда мадам Елизавета, указывая на меня, сказала королю:
— Брат мой, вот этот молодой человек… Очевидно, этому благородному сердцу было трудно расстаться со мной, не вознаградив меня чем-нибудь.
— Действительно, я забыл, что он ваш протеже, — сказал король.
— Вернее, это я его протеже, государь. Король опустил руку на воротник моего мундира.
— Хорошо, молодой человек, говорите быстрее, можем ли мы что-нибудь для вас сделать, хотя сейчас мы в бедственном положении?
Я почувствовал себя оскорбленным; король, вероятно, считал, что я оставался здесь, ожидая вознаграждения.
— Государь, — ответил я, — если вы, дав слово нации, сдержите его, то для меня как гражданина ваше величество сделает все, чего я вправе у него просить.
— Вы видите, сестра, он же дикарь, — заметил король.
— Как вас зовут, сударь? — спросила мадам Елизавета.
— Рене Бессон, мадам.
— Откуда вы родом?
— Из Аргоннского леса.
— Я же сказал вам, дикарь, — повторил король. — И чем же вы занимаетесь?
— Сейчас, ваше величество, я сопровождаю мадам Елизавету.
— Это же не профессия.
— Но у меня есть и другое ремесло.
— Какое?
— Я столяр.
— Брат мой, вам же известна басня Лафонтена о Льве и Крысе.
— Друг мой, вы понимаете, что мне необходимо уйти, — обратился ко мне король. — Если мы вам понадобимся, приходите и спросите Клери, моего камердинера.
— Государь, человек, имеющий профессию, никогда ни в ком не нуждается, тем более в короле.
Король пожал плечами и пошел вверх по лестнице; мадам Елизавета осталась внизу.
— Но если, друг мой, напротив, вы понадобитесь нам? — спросила она.
— О мадам! Это совсем другое дело! — воскликнул я.
— В таком случае, Рене Бессон, приходите и обращайтесь к Клери, — попросила она.
Она ушла вслед за братом, а я стоял неподвижно, восхищенный ее ангельской добротой, сумевшей даже просьбу сделать наградой.
Через два дня журналист Прюдом писал:
«Некоторые добрые патриоты, в ком неприязнь к королевской власти не убила сострадания, были, кажется, обеспокоены нравственным и физическим состоянием Людовика Шестнадцатого и членов его семьи после злополучной поездки в Сент-Мену.
Ну так успокойтесь! Наш «бывший «, вернувшись в субботу вечером к себе, чувствовал себя ничуть не хуже, чем после утомительной и неудачной охоты: он, как всегда, умял цыпленка, а на следующий день после обеда стал играть с сыном.
А маменька по возвращении приняла ванну; первое, что она сделала, — приказала подать новые туфли, показывая всем, как протерлись те, в которых она путешествовала; вела себя весьма вольно с офицерами, приставленными для ее личной охраны; сочла смешным и неприличным предложение оставить отворенными двери в ванную комнату и спальню».
Мы приводим эти три абзаца, чтобы показать, до какой степени может ослеплять людей дух партийного пристрастия. Гражданин Прюдом, который в 1791 году издавал «Парижские революции» и которому в 1798 году предстояло написать «Преступления Революции», находит дурными четыре вещи: то, что король съел цыпленка; то, что он играл с сыном; то, что королева потребовала ванну; то, что, принимая ее, она закрыла дверь.
Подумать только, что нет таких революций, где не нашелся бы свой гражданин Прюдом, который сначала их прославляет, а после обливает грязью!
XXXIX. ПОДМАСТЕРЬЕ У ДЮПЛЕ
Было девять вечера. Я сбегал за лошадью, оставленной в конюшне дома у заставы; мне ее честно вернули. Затем отвел лошадь на почтовую станцию, по-прежнему ссылаясь на г-на Друэ; лошадь поставили в конюшню; взяв за нее расписку, я, поскольку пробило десять, отправился на улицу Сент-Оноре.
Все семейство я застал за столом. Метр Дюпле по поводу великого события, состоявшегося днем, стоял в карауле, и поэтому ужинали не в восемь часов, как обычно, а в десять.
Все радостно зашумели, увидев меня. Метру Дюпле — он находился в шеренге национальных гвардейцев квартала Сент-Оноре — почудилось, будто он заметил меня у дверцы королевской кареты среди гренадеров; но такое показалось ему столь невероятным, что он рассказал об этом в семье как о своем видении, а не о действительности. Как только все убедились, что это я собственной персоной, обе девушки подвинулись и усадили меня между собой. Сделать это им было тем легче, что старший из двух подмастерьев отсутствовал, оставался лишь самый юный, Фелисьен Эрда, влюбленный в мадемуазель Корнелию.
Я не заставил упрашивать себя сесть за стол, так как буквально умирал от голода и жажды. Девушкам очень хотелось меня расспросить обо всем, но метр Дюпле просил пощадить меня до тех пор, пока я не утолю голод и жажду. В несколько минут я «нагнал» ужинающих и добровольно отдал себя любопытству присутствующих.
И мне пришлось рассказать все, не опуская ни единой детали, начиная с той секунды, когда г-н Друэ, словно призрак, спустившийся с высоты горы Монахинь, предстал перед королем, вплоть до отъезда берлины от дома бакалейщика Coca и до тех мгновений, когда карета остановилась у террасы дворца Тюильри.
Понятно, как жадно все внимали моему рассказу, особенно женщины. В ту эпоху женщины горячо участвовали в Революции. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия, мадемуазель Эстелла по десять раз заставляли меня пересказывать одни и те же подробности; дочери моего хозяина вздыхали, жалея мадам Елизавету, но королева для них, непреклонных римлянок, по-прежнему оставалась Австриячкой, а значит — врагиней.
Тем временем за разговором пробило одиннадцать. Метр Дюпле — он был переполнен сообщенными мной новостями — решил пойти в Якобинский клуб; ясно, что, несмотря на поздний час, заседание там, учитывая важность событий, было в полном разгаре. Он спросил меня, не желаю ли я отправиться с ним; но я, сколь бы выносливым ни был, попросил у него разрешения отправиться спать.
Мне отдали пустующую комнату Дюмона: неделю назад он ушел из мастерской. Женщины взялись постелить простыни и позаботиться о всех тех мелочах, с которыми так умело обращаются их чуткие сердца и услужливые руки. Сначала Фелисьен встретил меня с весьма недовольной миной, но, когда он понял — это было заметно всем, — что особенное внимание мне оказывает мадемуазель Эстелла, лицо его просветлело.
Дюпле ушел в клуб. Мне сказали, что моя комната готова. В первый раз после четырех ночей я смог лечь в постель; я поспешил сделать это: сократив изъявления благодарности, пожелал всем спокойной ночи и побежал к себе в комнату. Я благословил г-жу Дюпле за то, что она не забыла поставить в мою комнату запас воды и положить стопку полотенец. Это весьма понадобилось мне, чтобы одолеть меловую пыль Шампани, въевшуюся буквально во все поры моего тела.
Я лег в постель и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в глубочайший сон. Мне чудилось, будто во сне меня трясут, зовут, делают все возможное, чтобы разбудить; но я застыл в моем сонном оцепенении и, кто бы он ни был, этот старающийся меня пробудить враг моего отдыха, вышел победителем из борьбы с ним.
Под утро мне опять привиделся тот же кошмар, однако на сей раз победителем оказался враг; я проснулся и широко раскрыл глаза, не соображая, где нахожусь. Сев на постели, я узрел перед собой метра Дюпле.
— Ну и ну! — сказал он. — Когда вы, провинциалы, спите, то вас не добудишься, черт возьми!
— А! — воскликнул я. — Теперь понятно, что ночью вы уже пытались меня разбудить.
— Но мне не удалось. Я, гражданин Рене Бессон, посчитал себя вправе нарушить гостеприимство, так как должен сказать тебе нечто очень важное.
— Слушаю вас, господин Дюпле.
— Называй меня гражданином, — гордо выпрямившись, попросил Дюпле.
— Я вас слушаю, гражданин.
— Так вот, вчера, как ты знаешь, я ходил в клуб.
— Да.
— И встретил там господина Шодерло де Лакло.
— Вы хотите сказать, гражданина Шодерло де Лакло?
— Ты прав, все люди равны. Значит, встретил я там гражданина Шодерло де Лакло и повторил ему все, что ты рассказывал нам о возвращении короля. И знаешь, о чем он меня просил?
— Нет, не знаю.
— Привести тебя в Пале-Рояль, чтобы ты сам рассказал об этом герцогу Орлеанскому.
— Я?
— Нуда.
— Его высочество оказывает мне большую честь. И что же вы ответили?
— Я обещал. Отказать никак нельзя.
— Почему?
— Отказывать вельможе…
— А разве все люди не равны?
— Равны, конечно, но вельможи…
— Верно! Вельможи уже перестали быть вельможами, но еще не стали людьми.
— Послушай, знаешь, все, что ты там скажешь, будет неплохо, — сказал метр Дюпле. — Хотя обо всем рассказывать в Пале-Рояле не стоит, правда ведь?
— Я тоже так думаю.
— А теперь одевайся.
— Визит назначен сегодня на утро?
— От девяти до десяти часов.
— А сколько времени?
— Половина девятого.
— Вы знаете, у меня ведь только мундир национального гвардейца…
— Это костюм патриотов.
— Но все-таки, раз уж мы идем к вельможам, его надо почистить.
— Это дело Катрин. Ты лишь надень чистое белье, если у тебя есть. Катрин вычистит твой мундир и твои башмаки. Если у тебя нет свежего белья, я дам тебе свое.
— Спасибо, в моей походной сумке есть все необходимое.
— Отлично, тогда поторопись.
И метр Дюпле, хотя и был республиканцем до мозга костей, восхищенный возможностью отвести меня к вельможе, унес мой мундир, мои штаны, башмаки и гетры, чтобы Катрин их вычистила. Ровно в девять я был готов.
Мы прошли по улице Сент-Оноре до улицы Валуа, углубились в нее и вошли в ворота Пале-Рояля, выходившие на эту улицу.
Метр Дюпле назвал себя. Гражданин Шодерло де Лакло, вероятно, уже распорядился, и нас тут же впустили. На втором этаже нас встретили столь же учтиво.
Едва метр Дюпле представился, как слуги мгновенно предупредили г-на Шодерло де Лакло. И тот не замедлил явиться.
— Так это наш молодой человек? — спросил он.
Все семейство я застал за столом. Метр Дюпле по поводу великого события, состоявшегося днем, стоял в карауле, и поэтому ужинали не в восемь часов, как обычно, а в десять.
Все радостно зашумели, увидев меня. Метру Дюпле — он находился в шеренге национальных гвардейцев квартала Сент-Оноре — почудилось, будто он заметил меня у дверцы королевской кареты среди гренадеров; но такое показалось ему столь невероятным, что он рассказал об этом в семье как о своем видении, а не о действительности. Как только все убедились, что это я собственной персоной, обе девушки подвинулись и усадили меня между собой. Сделать это им было тем легче, что старший из двух подмастерьев отсутствовал, оставался лишь самый юный, Фелисьен Эрда, влюбленный в мадемуазель Корнелию.
Я не заставил упрашивать себя сесть за стол, так как буквально умирал от голода и жажды. Девушкам очень хотелось меня расспросить обо всем, но метр Дюпле просил пощадить меня до тех пор, пока я не утолю голод и жажду. В несколько минут я «нагнал» ужинающих и добровольно отдал себя любопытству присутствующих.
И мне пришлось рассказать все, не опуская ни единой детали, начиная с той секунды, когда г-н Друэ, словно призрак, спустившийся с высоты горы Монахинь, предстал перед королем, вплоть до отъезда берлины от дома бакалейщика Coca и до тех мгновений, когда карета остановилась у террасы дворца Тюильри.
Понятно, как жадно все внимали моему рассказу, особенно женщины. В ту эпоху женщины горячо участвовали в Революции. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия, мадемуазель Эстелла по десять раз заставляли меня пересказывать одни и те же подробности; дочери моего хозяина вздыхали, жалея мадам Елизавету, но королева для них, непреклонных римлянок, по-прежнему оставалась Австриячкой, а значит — врагиней.
Тем временем за разговором пробило одиннадцать. Метр Дюпле — он был переполнен сообщенными мной новостями — решил пойти в Якобинский клуб; ясно, что, несмотря на поздний час, заседание там, учитывая важность событий, было в полном разгаре. Он спросил меня, не желаю ли я отправиться с ним; но я, сколь бы выносливым ни был, попросил у него разрешения отправиться спать.
Мне отдали пустующую комнату Дюмона: неделю назад он ушел из мастерской. Женщины взялись постелить простыни и позаботиться о всех тех мелочах, с которыми так умело обращаются их чуткие сердца и услужливые руки. Сначала Фелисьен встретил меня с весьма недовольной миной, но, когда он понял — это было заметно всем, — что особенное внимание мне оказывает мадемуазель Эстелла, лицо его просветлело.
Дюпле ушел в клуб. Мне сказали, что моя комната готова. В первый раз после четырех ночей я смог лечь в постель; я поспешил сделать это: сократив изъявления благодарности, пожелал всем спокойной ночи и побежал к себе в комнату. Я благословил г-жу Дюпле за то, что она не забыла поставить в мою комнату запас воды и положить стопку полотенец. Это весьма понадобилось мне, чтобы одолеть меловую пыль Шампани, въевшуюся буквально во все поры моего тела.
Я лег в постель и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в глубочайший сон. Мне чудилось, будто во сне меня трясут, зовут, делают все возможное, чтобы разбудить; но я застыл в моем сонном оцепенении и, кто бы он ни был, этот старающийся меня пробудить враг моего отдыха, вышел победителем из борьбы с ним.
Под утро мне опять привиделся тот же кошмар, однако на сей раз победителем оказался враг; я проснулся и широко раскрыл глаза, не соображая, где нахожусь. Сев на постели, я узрел перед собой метра Дюпле.
— Ну и ну! — сказал он. — Когда вы, провинциалы, спите, то вас не добудишься, черт возьми!
— А! — воскликнул я. — Теперь понятно, что ночью вы уже пытались меня разбудить.
— Но мне не удалось. Я, гражданин Рене Бессон, посчитал себя вправе нарушить гостеприимство, так как должен сказать тебе нечто очень важное.
— Слушаю вас, господин Дюпле.
— Называй меня гражданином, — гордо выпрямившись, попросил Дюпле.
— Я вас слушаю, гражданин.
— Так вот, вчера, как ты знаешь, я ходил в клуб.
— Да.
— И встретил там господина Шодерло де Лакло.
— Вы хотите сказать, гражданина Шодерло де Лакло?
— Ты прав, все люди равны. Значит, встретил я там гражданина Шодерло де Лакло и повторил ему все, что ты рассказывал нам о возвращении короля. И знаешь, о чем он меня просил?
— Нет, не знаю.
— Привести тебя в Пале-Рояль, чтобы ты сам рассказал об этом герцогу Орлеанскому.
— Я?
— Нуда.
— Его высочество оказывает мне большую честь. И что же вы ответили?
— Я обещал. Отказать никак нельзя.
— Почему?
— Отказывать вельможе…
— А разве все люди не равны?
— Равны, конечно, но вельможи…
— Верно! Вельможи уже перестали быть вельможами, но еще не стали людьми.
— Послушай, знаешь, все, что ты там скажешь, будет неплохо, — сказал метр Дюпле. — Хотя обо всем рассказывать в Пале-Рояле не стоит, правда ведь?
— Я тоже так думаю.
— А теперь одевайся.
— Визит назначен сегодня на утро?
— От девяти до десяти часов.
— А сколько времени?
— Половина девятого.
— Вы знаете, у меня ведь только мундир национального гвардейца…
— Это костюм патриотов.
— Но все-таки, раз уж мы идем к вельможам, его надо почистить.
— Это дело Катрин. Ты лишь надень чистое белье, если у тебя есть. Катрин вычистит твой мундир и твои башмаки. Если у тебя нет свежего белья, я дам тебе свое.
— Спасибо, в моей походной сумке есть все необходимое.
— Отлично, тогда поторопись.
И метр Дюпле, хотя и был республиканцем до мозга костей, восхищенный возможностью отвести меня к вельможе, унес мой мундир, мои штаны, башмаки и гетры, чтобы Катрин их вычистила. Ровно в девять я был готов.
Мы прошли по улице Сент-Оноре до улицы Валуа, углубились в нее и вошли в ворота Пале-Рояля, выходившие на эту улицу.
Метр Дюпле назвал себя. Гражданин Шодерло де Лакло, вероятно, уже распорядился, и нас тут же впустили. На втором этаже нас встретили столь же учтиво.
Едва метр Дюпле представился, как слуги мгновенно предупредили г-на Шодерло де Лакло. И тот не замедлил явиться.
— Так это наш молодой человек? — спросил он.