Страница:
– Посмотрите на меня. – Она снова затрясла меня. – Посмотрите на меня.
Я посмотрела. И она долго, долго глядела мне в глаза, словно не верила тому, что видит.
– Эрила, – взмолилась я. – Я…
– Не лгите мне!
Я замолкла на полуслове.
Она снова меня затрясла, а потом неожиданно выпустила.
– Вы что – не слышали ничего из того, что я вам твердила? Что? Вы думаете, я для своего блага стараюсь?
Она схватила полотенце, упавшее рядом с тазом, и окунула его в воду. Затем задрала на мне рубашку и принялась тереть мне кожу – грудь, живот, ноги, между ног, в паху, грубо, делая мне больно, как мать, борющаяся со строптивым чадом. И я заплакала – от боли и от страха, но это ее не остановило.
Наконец, закончив свое дело, она швырнула полотенце обратно в таз, а мне бросила другое. И стала наблюдать, как я, насупившись, вытираюсь: всхлипывая, глотая слезы, пересиливая стыд.
– Ваш муж вернулся.
– Что? Боже мой! Когда? – И мы обе расслышали ужас в моем голосе.
– Около часа назад. Разве вы не слышали конского топота?
– Нет. Нет.
Она громко фыркнула:
– Ну а я слышала. Он спрашивал про вас.
– Что ты ему сказала?
– Что вы утомились и спите.
– Ты ему рассказала?
– Что именно? Нет, я ничего ему не рассказывала. Но не сомневаюсь, что за меня это сделают слуги – если уже не сделали.
– Что ж, – сказала я, стараясь говорить уверенным тоном, – тогда я… Я поговорю с ним завтра.
Она уставилась на меня. Потом гневно тряхнула головой:
– Да вы и впрямь ничего не понимаете, а? Боже милостивый, значит, мы с вашей матерью так ничему вас и не научили? Ведь женщинам нельзя вести себя так же, как мужчинам. Ничего не выйдет. За это мужчины уничтожают их.
Но я теперь была так напугана, что мне вдруг показалось, что все ополчились против меня.
– Он сказал мне, что я вольна жить как мне вздумается, – сердито заявила я. – Это часть нашего уговора.
– Ах, Алессандра, да как же вы можете быть такой дурочкой? Нет у вас никакой жизни. Жизнь есть только у него. Это он может спать с кем хочет и когда хочет. И никто его за это не осудит. А вас осудят.
Я села, присмирев.
– Я… Я не…
– Нет. Не надо! Не лгите мне опять! Я подняла взгляд.
– Так вышло, – сказала я спокойно.
– Так вышло? О… – выдохнула она, заходясь смехом и яростью одновременно. – Да, так оно всегда и бывает.
– Я не… То есть никому и не нужно об этом знать. Он не расскажет. Ты тоже.
Она досадливо вздохнула, как будто перед ней ребенок, которому надо втолковывать одно и то же сотню раз. Она развернулась и принялась шагать по комнате, унимая тревогу. Наконец остановилась и повернулась ко мне:
– Он кончил?
– Что?
– Он кончил? – Она замотала головой. – Алессандра, если б вы понимали простые слова так же быстро, как ученые, вы могли бы городом править! Его семя пролилось в вас?
– Э… Я… Не знаю. Наверное. Пожалуй, да.
– А когда у вас последний раз были месячные?
– Не помню. Дней десять, может, недели две назад.
– А когда вам последний раз засовывал муж? Я опустила голову.
– Алессандра! – Эрила, которая почти никогда не называла меня по имени, теперь без конца твердила его. – Мне нужно знать.
Я поглядела на нее и снова расплакалась.
– В последний раз… В последний раз – в брачную ночь.
– О, Господи Иисусе! Что же, придется ему проделать это снова. Как можно скорее. Вы сможете это устроить?
– Наверное. Мы с ним давно об этом не говорили.
– Что ж, поговорите об этом сейчас. И пускай поспешит. Отныне вы не будете входить в комнату к художнику без провожатых. Вы меня слышите?
– Но…
– Нет! Никаких «но»… Вы двое были обречены, как только поглядели друг на друга в первый раз, только вы были еще слишком юны, чтобы это понять. Вашей матери вообще не следовало пускать его в дом. Что ж, теперь слишком поздно. Ничего страшного. А он, раз уж нашел дорогу к вашей щелке, теперь, надеюсь, выкарабкается из своей болезни и скоро встанет на ноги. Воскреснув таким манером, мужчина снова обретает вкус к жизни.
– Ах, Эрила, ты не понимаешь, все было совсем не так.
– Не так? А как? Он попросил у вас разрешения или вы ему сами предложили?
– Нет, – сказала я твердо. – Это я начала. Я во всем виновата.
– А он что же? Он ничего не делал? – Тут, кажется, она почувствовала облегчение, видя, что ко мне вернулось присутствие духа.
Я пожала плечами. Она снова бросила на меня суровый взгляд. Потом подошла, грубо стиснула меня в объятьях, тесно прижала к себе и закудахтала надо мной, как курица над цыпленком. И я поняла, что если когда-нибудь она снова меня покинет, то с нею вместе меня покинет и отвага.
– Сумасшедшая, глупая девчонка, – бормотала она мне на ухо ласковую брань, а потом чуть отстранила меня, не выпуская из рук, погладила по щеке и откинула спутанные волосы с моего лба, чтобы получше меня рассмотреть. – Ну вот, – сказала она. – Наконец-то это с вами произошло! И как? Услышали вы райскую музыку?
– Я… нет, наверное, – прошептала я в растерянности.
– Ну, это оттого, что это нужно проделать много раз. Они медленно учатся, мужчины. Все в них – пыл, жар и спешка. У большинства так ничего лучшего и не выходит. Они просто рвутся к цели. Но встречаются и такие, у кого хватает смирения учиться. Только нельзя им показывать, что это ты их учишь. А поначалу нужно самой добывать себе наслаждение. Вы умеете?
Я нервно рассмеялась:
– Не знаю… Наверное. Но… Я не понимаю, Эрила. Что ты мне пытаешься сказать?
– Я пытаюсь вам сказать, что если вы собираетесь нарушать правила, то должны научиться это делать лучше всех – лучше всех тех, кто их соблюдает. Только так вы обыграете их в их же игре.
– Не знаю, сумею ли я… Разве что ты мне поможешь? Она тоже рассмеялась:
– А разве когда-нибудь я вам не помогала? А теперь залезайте в постель и спите. А вот завтра вам придется пошевелить мозгами. Вернее, всем нам.
34
Завещание сестры Лукреции
35
Я посмотрела. И она долго, долго глядела мне в глаза, словно не верила тому, что видит.
– Эрила, – взмолилась я. – Я…
– Не лгите мне!
Я замолкла на полуслове.
Она снова меня затрясла, а потом неожиданно выпустила.
– Вы что – не слышали ничего из того, что я вам твердила? Что? Вы думаете, я для своего блага стараюсь?
Она схватила полотенце, упавшее рядом с тазом, и окунула его в воду. Затем задрала на мне рубашку и принялась тереть мне кожу – грудь, живот, ноги, между ног, в паху, грубо, делая мне больно, как мать, борющаяся со строптивым чадом. И я заплакала – от боли и от страха, но это ее не остановило.
Наконец, закончив свое дело, она швырнула полотенце обратно в таз, а мне бросила другое. И стала наблюдать, как я, насупившись, вытираюсь: всхлипывая, глотая слезы, пересиливая стыд.
– Ваш муж вернулся.
– Что? Боже мой! Когда? – И мы обе расслышали ужас в моем голосе.
– Около часа назад. Разве вы не слышали конского топота?
– Нет. Нет.
Она громко фыркнула:
– Ну а я слышала. Он спрашивал про вас.
– Что ты ему сказала?
– Что вы утомились и спите.
– Ты ему рассказала?
– Что именно? Нет, я ничего ему не рассказывала. Но не сомневаюсь, что за меня это сделают слуги – если уже не сделали.
– Что ж, – сказала я, стараясь говорить уверенным тоном, – тогда я… Я поговорю с ним завтра.
Она уставилась на меня. Потом гневно тряхнула головой:
– Да вы и впрямь ничего не понимаете, а? Боже милостивый, значит, мы с вашей матерью так ничему вас и не научили? Ведь женщинам нельзя вести себя так же, как мужчинам. Ничего не выйдет. За это мужчины уничтожают их.
Но я теперь была так напугана, что мне вдруг показалось, что все ополчились против меня.
– Он сказал мне, что я вольна жить как мне вздумается, – сердито заявила я. – Это часть нашего уговора.
– Ах, Алессандра, да как же вы можете быть такой дурочкой? Нет у вас никакой жизни. Жизнь есть только у него. Это он может спать с кем хочет и когда хочет. И никто его за это не осудит. А вас осудят.
Я села, присмирев.
– Я… Я не…
– Нет. Не надо! Не лгите мне опять! Я подняла взгляд.
– Так вышло, – сказала я спокойно.
– Так вышло? О… – выдохнула она, заходясь смехом и яростью одновременно. – Да, так оно всегда и бывает.
– Я не… То есть никому и не нужно об этом знать. Он не расскажет. Ты тоже.
Она досадливо вздохнула, как будто перед ней ребенок, которому надо втолковывать одно и то же сотню раз. Она развернулась и принялась шагать по комнате, унимая тревогу. Наконец остановилась и повернулась ко мне:
– Он кончил?
– Что?
– Он кончил? – Она замотала головой. – Алессандра, если б вы понимали простые слова так же быстро, как ученые, вы могли бы городом править! Его семя пролилось в вас?
– Э… Я… Не знаю. Наверное. Пожалуй, да.
– А когда у вас последний раз были месячные?
– Не помню. Дней десять, может, недели две назад.
– А когда вам последний раз засовывал муж? Я опустила голову.
– Алессандра! – Эрила, которая почти никогда не называла меня по имени, теперь без конца твердила его. – Мне нужно знать.
Я поглядела на нее и снова расплакалась.
– В последний раз… В последний раз – в брачную ночь.
– О, Господи Иисусе! Что же, придется ему проделать это снова. Как можно скорее. Вы сможете это устроить?
– Наверное. Мы с ним давно об этом не говорили.
– Что ж, поговорите об этом сейчас. И пускай поспешит. Отныне вы не будете входить в комнату к художнику без провожатых. Вы меня слышите?
– Но…
– Нет! Никаких «но»… Вы двое были обречены, как только поглядели друг на друга в первый раз, только вы были еще слишком юны, чтобы это понять. Вашей матери вообще не следовало пускать его в дом. Что ж, теперь слишком поздно. Ничего страшного. А он, раз уж нашел дорогу к вашей щелке, теперь, надеюсь, выкарабкается из своей болезни и скоро встанет на ноги. Воскреснув таким манером, мужчина снова обретает вкус к жизни.
– Ах, Эрила, ты не понимаешь, все было совсем не так.
– Не так? А как? Он попросил у вас разрешения или вы ему сами предложили?
– Нет, – сказала я твердо. – Это я начала. Я во всем виновата.
– А он что же? Он ничего не делал? – Тут, кажется, она почувствовала облегчение, видя, что ко мне вернулось присутствие духа.
Я пожала плечами. Она снова бросила на меня суровый взгляд. Потом подошла, грубо стиснула меня в объятьях, тесно прижала к себе и закудахтала надо мной, как курица над цыпленком. И я поняла, что если когда-нибудь она снова меня покинет, то с нею вместе меня покинет и отвага.
– Сумасшедшая, глупая девчонка, – бормотала она мне на ухо ласковую брань, а потом чуть отстранила меня, не выпуская из рук, погладила по щеке и откинула спутанные волосы с моего лба, чтобы получше меня рассмотреть. – Ну вот, – сказала она. – Наконец-то это с вами произошло! И как? Услышали вы райскую музыку?
– Я… нет, наверное, – прошептала я в растерянности.
– Ну, это оттого, что это нужно проделать много раз. Они медленно учатся, мужчины. Все в них – пыл, жар и спешка. У большинства так ничего лучшего и не выходит. Они просто рвутся к цели. Но встречаются и такие, у кого хватает смирения учиться. Только нельзя им показывать, что это ты их учишь. А поначалу нужно самой добывать себе наслаждение. Вы умеете?
Я нервно рассмеялась:
– Не знаю… Наверное. Но… Я не понимаю, Эрила. Что ты мне пытаешься сказать?
– Я пытаюсь вам сказать, что если вы собираетесь нарушать правила, то должны научиться это делать лучше всех – лучше всех тех, кто их соблюдает. Только так вы обыграете их в их же игре.
– Не знаю, сумею ли я… Разве что ты мне поможешь? Она тоже рассмеялась:
– А разве когда-нибудь я вам не помогала? А теперь залезайте в постель и спите. А вот завтра вам придется пошевелить мозгами. Вернее, всем нам.
34
Он сидел за столом, читал и пил вино. Утро было еще раннее, но солнце уже припекало. Мы не виделись уже много недель. Не знаю, изменилась ли я за это время, но в то утро, разглядывая свое лицо в зеркале, я не увидела сколько-нибудь явных перемен. Зато он стал другим. Морщины вокруг рта стали резче, что придавало его лицу недовольное выражение, кожа покраснела. Любой, даже молодой, кто решился бы потягаться силами с моим братцем, измотался бы, – что уж говорить о старике. Я села напротив, и он поздоровался со мной. Я понятия не имела, о чем он думает.
– Здравствуй, жена.
– Здравствуйте, муж мой.
– Хорошо ли тебе спалось?
– Да, благодарю. Извините, что я не вышла встретить вас. Он махнул рукой:
– Ты полностью выздоровела от своего… расстройства?
– Да, – ответила я. И добавила немного погодя: – Я занималась живописью.
Тут он поднял глаза, и, готова поклясться, я заметила в его взгляде удовольствие.
– Это хорошо. – Он снова уткнулся в свои бумаги.
– Мой брат с вами? Он взглянул на меня:
– А что?
– Я… м-м… хотела поприветствовать его, если он здесь.
– Нет, нет. Он отправился домой. Он плохо себя чувствует.
– Надеюсь, ничего страшного.
– Полагаю, что нет. Просто легкая лихорадка. Другого столь же удобного случая мне не подвернется.
– Мессер, я хочу кое-что вам сообщить.
– Да?
– У нас в доме гость.
На этот раз он поднял голову:
– Я слышал об этом.
Я рассказала ему очень простую историю, основной упор сделав на искусство и красоту: о чудесах, которые умел творить художник, и его страхе, что больше не сможет их творить. Пожалуй, у меня получилась складная и убедительная история, хоть я и волновалась больше, чем мне хотелось бы. Он не сводил с меня глаз ни на секунду, даже когда я закончила рассказ, и между нами пролегла тишина.
– Алессандра… Ты помнишь наш первый разговор с тобой? В ночь нашей свадьбы,
– Помню.
– Тогда, может быть, ты припомнишь, что я попросил тебя тогда о ряде вещей, а ты, как я помню, согласилась. И среди этих вещей было благоразумие.
– Да, но…
– Неужели ты вправду думаешь, что это было благоразумно с твоей стороны? Привезти полоумного человека с другого конца города, ночью, к себе в палаццо, да еще в отсутствие мужа! И разместить его в комнате рядом со своей спальней.
– Он же был болен… – Я осеклась. Я понимала: возражать бессмысленно. Даже по мнению Эрилы, я пренебрегла всеми мыслимыми приличиями. – Простите, – сказала я. – Я теперь и сама вижу, что могла опорочить вас. Пускай даже он не…
– Алессандра, дело же не в нем! Дело в том, как на все это посмотрят люди. Дорогая моя, теперь же весь наш город погряз в предрассудках. Для досужих горожан главное – не сами вещи, а мнение о них. И ты достаточно умна, чтобы понимать это не хуже меня.
Он умолк.
– Так ему нельзя здесь оставаться? – спросила я через некоторое время, скорее утверждая, чем задавая вопрос.
– Нет, нельзя.
– М-м… мне кажется… ему уже лучше. – Я слышала от Эрилы, что утром он немного поел. – Наверное, ему не терпится вернуться в дом моих родителей. Ему надо закончить работу. Он чудесный художник, Кристофоро. Когда вы увидите расписанный им алтарь, вы сами поймете.
– Не сомневаюсь. – Он отпил вина. – Не будем больше об этом говорить. – Он осторожно поставил на место кубок и некоторое время молча глядел на меня. – А теперь я тебе кое-что расскажу. – Он немного помолчал. – Вчера двоих моих знакомых схватили по подозрению в непристойном прелюбодеянии. Их обвинили по доносу, брошенному в ящик в церкви Санта Мария Новелла. Их имена не имеют значения, хотя вскоре ты их услышишь, потому что оба происходят из родовитых семей. – Он снова помолчал. – Хоть и не таких родовитых, как наша.
– Что с ними будет?
– Их подвергнут допросу и пыткам, чтобы подтвердить обвинения и раздобыть новые имена – имена их товарищей. Ни у одного из них нет прямых оснований указывать на меня… Однако, дернув за одну ниточку, недолго и всю одежду распустить.
Не удивительно, что мой проступок разгневал его. С другой стороны, Эрила на моем месте нашла бы в таких обстоятельствах не только опасность, но и выгоду.
– Что ж, мессер, быть может, нам следует заручиться более надежной защитой для вас. – Я сделала паузу. – Сможет ли беременность жены восстановить в глазах общества вашу репутацию?
Он криво улыбнулся:
– Разумеется, беды она ей не нанесет. Но ты же не беременна. Если только я правильно понял слова твоей невольницы. А она изъяснялась весьма доходчиво.
– Да, – сказала я, припомнив ложь Эрилы. – Я не беременна. Но раз я понесла однажды, то смогу понести снова. – Я помолчала еще чуть-чуть. – Сейчас у меня благоприятные дни.
– Понимаю. А ты была бы… Ты была бы рада этому?
Я поглядела ему прямо в глаза и некоторое время не отводила взгляда.
– Да, – ответила я, – я была бы этому рада.
И я медленно перегнулась через стол и легонько поцеловала его в лоб, а потом вышла из его комнаты и вернулась к себе.
Не буду утомлять вас подробностями нашего второго соития. Своей сдержанностью я не пытаюсь ни раззадорить, ни заинтриговать. Будь у меня что прибавить к описанию первой ночи, я бы сделала это с удовольствием. Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, что молчание, окружающее подобные дела, лишь порождает множество домыслов и недоразумений. Но в тот раз между нами уже не было никаких недоразумений. Мы просто выполняли деловое соглашение, заключенное между супругами. И на сей раз мой муж проявил достаточно уважения и заботливости, так что, по крайней мере, я почти ощущала себя равной.
В отличие от первой ночи он не ушел сразу. Напротив, мы по-дружески побеседовали об искусстве, о жизни и государственных делах, освежаясь при этом напитками. И вновь получили взаимное удовольствие от нашего союза, пускай в основе его лежала близость не плотская, а духовная.
– Откуда вы узнали? Ведь об этом пока даже сплетен нет.
– Нет? Ну, так скоро будут. Такие вещи невозможно долго держать в тайне.
– А Савонарола послушается?
– Алессандра, поставь себя на его место. Ты – непререкаемый правитель города. Флоренция подхватывает каждое твое слово. С кафедры править куда удобнее, чем из Дворца Синьории. И вот твой заклятый враг, Папа, запрещает тебе проповедовать под страхом отлучения. Как бы ты поступила?
– Наверное, это бы зависело от того, чьего суда я боялась бы больше – папского или Божьего.
– А тебе не пришло бы в голову, что допускать, будто между тем и другим существует какая-то разница, – уже ересь?
– Ну, положим, мне бы пришло. Но представим сейчас, что я – Савонарола. А он в такие тонкости не вдается. Бог для него всего важнее. Впрочем… – прервала я сама себя, – когда дело доходит до государственных вопросов, он не глупец. Но ведь не глупец и Папа.
– Ну так могу тебе сообщить еще кое-что: кроме кнута заготовлен уже и пряник.
– А именно?
– Кардинальская шапка – на случай, если он согласится.
– О! – Я задумалась. – Нет. Он ее не примет. Он, может быть, и юродивый во Христе, но он не лицемер. Он клеймит продажную Церковь. Принять кардинальскую шапку – все равно что взять тридцать сребреников за предательство Христа.
– Что ж, увидим.
– Кристофоро, откуда вы все это знаете? – спросила я восхищенно.
Он немного помолчал.
– Ну, не всё же время я провожу в блуде с твоим братом. Я опешила.
– Но… но я и не знала, что вы причастны к подобным вещам, – сказала я, вспомнив, что мне когда-то рассказывала про него матушка.
– В такие времена, как нынче, лучше заниматься подобными вещами именно так, ты не согласна? – Он помолчал. – Самая надежная оппозиция – та, которой нет, – до поры до времени.
– В таком случае остерегайтесь и не доверяйтесь каждому.
– Что я и делаю, – ответил он, внимательно на меня глядя. – Или тебе кажется, я совершил ошибку?
– Нет. – Мой голос не дрогнул.
– Вот и хорошо.
– Все равно, будьте осторожны. Ведь теперь вы враг не только морали, но и государства!
– Верно. Хотя подозреваю, что когда подо мной подпалят солому, то сожгут отнюдь не за политические взгляды,
– Не говорите так, – сказала я. – Этого не случится. Сколь бы могуществен он ни был, не может же он вечно сопротивляться Папе. Найдется много набожных флорентийцев, которым не захочется слушать проповеди священника, отлученного от Церкви.
– Ты права. Хотя Папе придется осторожно выбрать момент. Стоит слишком поспешить – и он возбудит в народе еще большее негодование. Ему нужно выждать, пока тут все само не затрещит по швам.
– Ну, тогда придется стать долгожителем, – сказала я. – Я пока не вижу ни одной трещины.
– В таком случае, жена, ты ненаблюдательна.
– Вы бы видели тех воинов Христовых, которые остановили нас с художником на улице… – Я заметила, что его лицо омрачилось. – Да нет же, они понятия не имели, кто мы такие. Эрила насмерть их перепугала, помянув французские язвы.
– Ах да, язвы. Значит, наши спасители французы принесли с собой не одну только свободу.
– Да, но этого еще недостаточно, чтобы нанести удар по его власти.
– Одного этого – нет. Но что, если лето выдастся настолько же жарким, насколько морозной была зима? Что, если не выпадет дождь и урожай погибнет? Наш город слишком ревностно предается благочестию, чтобы заботиться о хлебе насущном, и теперь у него осталось куда меньше запасов на случай бедствия, чем прежде. И, невзирая на все усилия его Божьего воинства, по городу до сих пор бродит безумец, который душит людей их собственными кишками.
– Еще одно тело?! Он пожал плечами:
– Об этом еще мало кто знает. Вчера утром стражники при церкви Сайта Феличита наткнулись на человеческие останки, разбросанные по алтарю.
– О-о…
– Однако, когда они вернулись туда с подмогой, останки исчезли.
– Значит, это его сторонники избавились от трупа?
– От какого трупа? Вещи и мнение о них – помнишь? Когда Савонарола еще противостоял власти, подобное святотатство было бы для него подарком свыше. Теперь же оно чревато народным возмущением. Или даже хуже. Ты сама подумай. Если Флоренция – Божья республика, но Бог жесток к Флоренции, то пройдет еще совсем немного времени, прежде чем его нынешние сторонники начнут прилюдно задаваться вопросом, а правильное ли благочестие проповедует Монах.
– Вам это кажется – или точно известно? – спросила я. – Оппозиция, даже та, которой нет, должна прислушиваться не только к внутреннему голосу, но и слушать голоса извне.
Он улыбнулся:
– Посмотрим. Ну, так скажи мне теперь, Алессандра, что ты чувствуешь?
Что я чувствовала? За последние несколько часов я побывала в объятиях двух мужчин. Один утолил голод моего тела, второй – моего ума. Если Савонарола и впрямь – посланец Бога на земле, я уже должна была бы чувствовать жар от языков пламени, лижущего мне пятки. Но вместо этого, напротив, я ощущала удивительный покой.
– Я чувствую… наполненность, – ответила я.
– Что ж, я слышал, что раннее лето – удачное время для зачатия, если муж с женой сходятся не в похоти, а в почтительной любви. – Он помолчал. – Будем же молиться о нашем будущем.
Художник покинул наш дом на следующее утро, на заре. Эрила виделась с ним перед этим. Потом она сказала мне, что он был спокоен и вежлив с ней и позволил ей в последний раз промыть и смазать ему руки. Раны уже начали затягиваться, и хотя он все еще был слаб, но съел достаточно, чтобы твердо держаться на ногах, казалось, к нему отчасти вернулось присутствие духа. Напоследок Эрила вручила ему ключи от часовни. Мои родители должны были отсутствовать еще несколько недель, последнее письмо от них извещало, что отцу на водах становится лучше. Теперь художник либо соберет всю свою волю, все силы и переделает фрески – либо нет. Я больше ничем не могла помочь ему.
После того как он ушел, я, лежа у себя в комнате, долго размышляла, какого ребенка мне хочется больше: склонного к государственным делам или к живописи.
– Здравствуй, жена.
– Здравствуйте, муж мой.
– Хорошо ли тебе спалось?
– Да, благодарю. Извините, что я не вышла встретить вас. Он махнул рукой:
– Ты полностью выздоровела от своего… расстройства?
– Да, – ответила я. И добавила немного погодя: – Я занималась живописью.
Тут он поднял глаза, и, готова поклясться, я заметила в его взгляде удовольствие.
– Это хорошо. – Он снова уткнулся в свои бумаги.
– Мой брат с вами? Он взглянул на меня:
– А что?
– Я… м-м… хотела поприветствовать его, если он здесь.
– Нет, нет. Он отправился домой. Он плохо себя чувствует.
– Надеюсь, ничего страшного.
– Полагаю, что нет. Просто легкая лихорадка. Другого столь же удобного случая мне не подвернется.
– Мессер, я хочу кое-что вам сообщить.
– Да?
– У нас в доме гость.
На этот раз он поднял голову:
– Я слышал об этом.
Я рассказала ему очень простую историю, основной упор сделав на искусство и красоту: о чудесах, которые умел творить художник, и его страхе, что больше не сможет их творить. Пожалуй, у меня получилась складная и убедительная история, хоть я и волновалась больше, чем мне хотелось бы. Он не сводил с меня глаз ни на секунду, даже когда я закончила рассказ, и между нами пролегла тишина.
– Алессандра… Ты помнишь наш первый разговор с тобой? В ночь нашей свадьбы,
– Помню.
– Тогда, может быть, ты припомнишь, что я попросил тебя тогда о ряде вещей, а ты, как я помню, согласилась. И среди этих вещей было благоразумие.
– Да, но…
– Неужели ты вправду думаешь, что это было благоразумно с твоей стороны? Привезти полоумного человека с другого конца города, ночью, к себе в палаццо, да еще в отсутствие мужа! И разместить его в комнате рядом со своей спальней.
– Он же был болен… – Я осеклась. Я понимала: возражать бессмысленно. Даже по мнению Эрилы, я пренебрегла всеми мыслимыми приличиями. – Простите, – сказала я. – Я теперь и сама вижу, что могла опорочить вас. Пускай даже он не…
– Алессандра, дело же не в нем! Дело в том, как на все это посмотрят люди. Дорогая моя, теперь же весь наш город погряз в предрассудках. Для досужих горожан главное – не сами вещи, а мнение о них. И ты достаточно умна, чтобы понимать это не хуже меня.
Он умолк.
– Так ему нельзя здесь оставаться? – спросила я через некоторое время, скорее утверждая, чем задавая вопрос.
– Нет, нельзя.
– М-м… мне кажется… ему уже лучше. – Я слышала от Эрилы, что утром он немного поел. – Наверное, ему не терпится вернуться в дом моих родителей. Ему надо закончить работу. Он чудесный художник, Кристофоро. Когда вы увидите расписанный им алтарь, вы сами поймете.
– Не сомневаюсь. – Он отпил вина. – Не будем больше об этом говорить. – Он осторожно поставил на место кубок и некоторое время молча глядел на меня. – А теперь я тебе кое-что расскажу. – Он немного помолчал. – Вчера двоих моих знакомых схватили по подозрению в непристойном прелюбодеянии. Их обвинили по доносу, брошенному в ящик в церкви Санта Мария Новелла. Их имена не имеют значения, хотя вскоре ты их услышишь, потому что оба происходят из родовитых семей. – Он снова помолчал. – Хоть и не таких родовитых, как наша.
– Что с ними будет?
– Их подвергнут допросу и пыткам, чтобы подтвердить обвинения и раздобыть новые имена – имена их товарищей. Ни у одного из них нет прямых оснований указывать на меня… Однако, дернув за одну ниточку, недолго и всю одежду распустить.
Не удивительно, что мой проступок разгневал его. С другой стороны, Эрила на моем месте нашла бы в таких обстоятельствах не только опасность, но и выгоду.
– Что ж, мессер, быть может, нам следует заручиться более надежной защитой для вас. – Я сделала паузу. – Сможет ли беременность жены восстановить в глазах общества вашу репутацию?
Он криво улыбнулся:
– Разумеется, беды она ей не нанесет. Но ты же не беременна. Если только я правильно понял слова твоей невольницы. А она изъяснялась весьма доходчиво.
– Да, – сказала я, припомнив ложь Эрилы. – Я не беременна. Но раз я понесла однажды, то смогу понести снова. – Я помолчала еще чуть-чуть. – Сейчас у меня благоприятные дни.
– Понимаю. А ты была бы… Ты была бы рада этому?
Я поглядела ему прямо в глаза и некоторое время не отводила взгляда.
– Да, – ответила я, – я была бы этому рада.
И я медленно перегнулась через стол и легонько поцеловала его в лоб, а потом вышла из его комнаты и вернулась к себе.
Не буду утомлять вас подробностями нашего второго соития. Своей сдержанностью я не пытаюсь ни раззадорить, ни заинтриговать. Будь у меня что прибавить к описанию первой ночи, я бы сделала это с удовольствием. Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, что молчание, окружающее подобные дела, лишь порождает множество домыслов и недоразумений. Но в тот раз между нами уже не было никаких недоразумений. Мы просто выполняли деловое соглашение, заключенное между супругами. И на сей раз мой муж проявил достаточно уважения и заботливости, так что, по крайней мере, я почти ощущала себя равной.
В отличие от первой ночи он не ушел сразу. Напротив, мы по-дружески побеседовали об искусстве, о жизни и государственных делах, освежаясь при этом напитками. И вновь получили взаимное удовольствие от нашего союза, пускай в основе его лежала близость не плотская, а духовная.
– Откуда вы узнали? Ведь об этом пока даже сплетен нет.
– Нет? Ну, так скоро будут. Такие вещи невозможно долго держать в тайне.
– А Савонарола послушается?
– Алессандра, поставь себя на его место. Ты – непререкаемый правитель города. Флоренция подхватывает каждое твое слово. С кафедры править куда удобнее, чем из Дворца Синьории. И вот твой заклятый враг, Папа, запрещает тебе проповедовать под страхом отлучения. Как бы ты поступила?
– Наверное, это бы зависело от того, чьего суда я боялась бы больше – папского или Божьего.
– А тебе не пришло бы в голову, что допускать, будто между тем и другим существует какая-то разница, – уже ересь?
– Ну, положим, мне бы пришло. Но представим сейчас, что я – Савонарола. А он в такие тонкости не вдается. Бог для него всего важнее. Впрочем… – прервала я сама себя, – когда дело доходит до государственных вопросов, он не глупец. Но ведь не глупец и Папа.
– Ну так могу тебе сообщить еще кое-что: кроме кнута заготовлен уже и пряник.
– А именно?
– Кардинальская шапка – на случай, если он согласится.
– О! – Я задумалась. – Нет. Он ее не примет. Он, может быть, и юродивый во Христе, но он не лицемер. Он клеймит продажную Церковь. Принять кардинальскую шапку – все равно что взять тридцать сребреников за предательство Христа.
– Что ж, увидим.
– Кристофоро, откуда вы все это знаете? – спросила я восхищенно.
Он немного помолчал.
– Ну, не всё же время я провожу в блуде с твоим братом. Я опешила.
– Но… но я и не знала, что вы причастны к подобным вещам, – сказала я, вспомнив, что мне когда-то рассказывала про него матушка.
– В такие времена, как нынче, лучше заниматься подобными вещами именно так, ты не согласна? – Он помолчал. – Самая надежная оппозиция – та, которой нет, – до поры до времени.
– В таком случае остерегайтесь и не доверяйтесь каждому.
– Что я и делаю, – ответил он, внимательно на меня глядя. – Или тебе кажется, я совершил ошибку?
– Нет. – Мой голос не дрогнул.
– Вот и хорошо.
– Все равно, будьте осторожны. Ведь теперь вы враг не только морали, но и государства!
– Верно. Хотя подозреваю, что когда подо мной подпалят солому, то сожгут отнюдь не за политические взгляды,
– Не говорите так, – сказала я. – Этого не случится. Сколь бы могуществен он ни был, не может же он вечно сопротивляться Папе. Найдется много набожных флорентийцев, которым не захочется слушать проповеди священника, отлученного от Церкви.
– Ты права. Хотя Папе придется осторожно выбрать момент. Стоит слишком поспешить – и он возбудит в народе еще большее негодование. Ему нужно выждать, пока тут все само не затрещит по швам.
– Ну, тогда придется стать долгожителем, – сказала я. – Я пока не вижу ни одной трещины.
– В таком случае, жена, ты ненаблюдательна.
– Вы бы видели тех воинов Христовых, которые остановили нас с художником на улице… – Я заметила, что его лицо омрачилось. – Да нет же, они понятия не имели, кто мы такие. Эрила насмерть их перепугала, помянув французские язвы.
– Ах да, язвы. Значит, наши спасители французы принесли с собой не одну только свободу.
– Да, но этого еще недостаточно, чтобы нанести удар по его власти.
– Одного этого – нет. Но что, если лето выдастся настолько же жарким, насколько морозной была зима? Что, если не выпадет дождь и урожай погибнет? Наш город слишком ревностно предается благочестию, чтобы заботиться о хлебе насущном, и теперь у него осталось куда меньше запасов на случай бедствия, чем прежде. И, невзирая на все усилия его Божьего воинства, по городу до сих пор бродит безумец, который душит людей их собственными кишками.
– Еще одно тело?! Он пожал плечами:
– Об этом еще мало кто знает. Вчера утром стражники при церкви Сайта Феличита наткнулись на человеческие останки, разбросанные по алтарю.
– О-о…
– Однако, когда они вернулись туда с подмогой, останки исчезли.
– Значит, это его сторонники избавились от трупа?
– От какого трупа? Вещи и мнение о них – помнишь? Когда Савонарола еще противостоял власти, подобное святотатство было бы для него подарком свыше. Теперь же оно чревато народным возмущением. Или даже хуже. Ты сама подумай. Если Флоренция – Божья республика, но Бог жесток к Флоренции, то пройдет еще совсем немного времени, прежде чем его нынешние сторонники начнут прилюдно задаваться вопросом, а правильное ли благочестие проповедует Монах.
– Вам это кажется – или точно известно? – спросила я. – Оппозиция, даже та, которой нет, должна прислушиваться не только к внутреннему голосу, но и слушать голоса извне.
Он улыбнулся:
– Посмотрим. Ну, так скажи мне теперь, Алессандра, что ты чувствуешь?
Что я чувствовала? За последние несколько часов я побывала в объятиях двух мужчин. Один утолил голод моего тела, второй – моего ума. Если Савонарола и впрямь – посланец Бога на земле, я уже должна была бы чувствовать жар от языков пламени, лижущего мне пятки. Но вместо этого, напротив, я ощущала удивительный покой.
– Я чувствую… наполненность, – ответила я.
– Что ж, я слышал, что раннее лето – удачное время для зачатия, если муж с женой сходятся не в похоти, а в почтительной любви. – Он помолчал. – Будем же молиться о нашем будущем.
Художник покинул наш дом на следующее утро, на заре. Эрила виделась с ним перед этим. Потом она сказала мне, что он был спокоен и вежлив с ней и позволил ей в последний раз промыть и смазать ему руки. Раны уже начали затягиваться, и хотя он все еще был слаб, но съел достаточно, чтобы твердо держаться на ногах, казалось, к нему отчасти вернулось присутствие духа. Напоследок Эрила вручила ему ключи от часовни. Мои родители должны были отсутствовать еще несколько недель, последнее письмо от них извещало, что отцу на водах становится лучше. Теперь художник либо соберет всю свою волю, все силы и переделает фрески – либо нет. Я больше ничем не могла помочь ему.
После того как он ушел, я, лежа у себя в комнате, долго размышляла, какого ребенка мне хочется больше: склонного к государственным делам или к живописи.
Завещание сестры Лукреции
Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна,
Август 1528
Часть третья
35
Мой муж оказался прав в отношении многого, что случилось в последующие месяцы. В том числе и в отношении погоды. Лето, горячее и зловонное, как лошадиное дыхание, ворвалось в город, и он наполнился душным смрадом. Там, где два года назад плавали скамьи из церкви Санта Кроче, потоком весенних ливней снесенные к Собору, на тех же самых улицах бесновались теперь пыльные бури, поднимаясь вослед дребезжащим телегам.
В масличных рощах завязавшиеся плоды сморщились и усохли, сделавшись похожими на козий помет, а земля в полях покрылась коркой тверже льда. От августа к сентябрю зной только нарастал, и слово «засуха» все чаще сменялось словом «голод». Без воды «ангелы» Савонаролы не могли блюсти чистоту. Но и работы у них убавилось. Для греха было слишком жарко. Да и для молитвы тоже.
Папа Римский поступил в точности так, как предрек мой муж: повелел Савонароле прекратить проповеди. Предложенную втихомолку кардинальскую шапку Монах отверг, публично заявив, что ему куда больше подошла бы совсем другая шапка – «красная от крови». И все же Савонарола сумел оценить важность момента и потому удалился к себе в келью, чтобы испросить совета у Бога, Даже мой муж с похвалой отозвался о его проницательности. Однако кто знает, была ли то политическая хитрость или искреннее благочестие? Слишком уж перепутались в сем святом человеке самонадеянность и смирение.
Погода, борьба за власть – всё это мой муж предсказал верно. Прав он был и насчет раннего лета. Эта пора и впрямь оказалась благоприятной для зачатия.
Я лежала в своей темноватой комнате и днем и ночью извергала содержимое своего желудка в миску возле кровати. Меня еще никогда в жизни так не тошнило. Началось это спустя две недели после того, как прошел срок очередных месячных. Однажды утром я проснулась и попыталась встать с постели, но ноги подо мной подкосились, желудок, казалось, подкатил к самому горлу, и меня вырвало прямо на пол. Я даже до двери не сумела дойти. Когда появилась Эрила, меня уже рвало желчью, потому что к тому времени больше было нечем.
– Поздравляю.
– Я умираю.
– Не умираете. Вы беременны.
– Не может быть! Это болезнь, а не ребенок. Она рассмеялась:
– Радуйтесь! Раз вас так сильно тошнит, значит, плод хорошо укрепился. Женщины, которые ничего такого не чувствуют, часто выкидывают уже к концу третьей луны.
– А те, кому повезло больше? – спросила я между рвотными позывами. – Сколько это длится?
Эрила покачала головой, протирая мой лоб влажной тряпицей.
– Благодарите Бога за свое крепкое здоровье, – сказала она весело. – Оно вам пригодится.
Теперь тошнота поглощала все мое время. Бывали дни, когда я едва могла говорить из-за того, что все время сосредоточенно прислушивалась к себе, следя, не наполняется ли рот слюной. И в этом была своя польза. Я перестала думать о художнике, представлять, как его пальцы касаются стены, а его тело – моего тела. Я перестала удивляться мужу и даже негодовать на брата. И – впервые в жизни – я не тосковала по свободе. Дом оказался для меня слишком просторным миром.
Мой недуг чудесным образом изменил мое положение в глазах слуг. Если раньше я держала себя дерзко и самоуверенно, то теперь едва ползала. Зато они прекратили перешептываться у меня за спиной и принялись расставлять по всему дому плошки и тазы, ведь тошнота могла застигнуть меня в любом месте. Они даже стали подходить ко мне с разными советами. Я ела чеснок, жевала имбирь, пила земляничный чай. Эрила прочесала все аптеки в городе, выискивая для меня различные снадобья. Она так долго проторчала в лавке Ландуччи рядом с палаццо Строцци, что даже завязала знакомство с ее владельцем – человеком, чья страсть к сплетням была под стать ее собственной. Он прислал мне травы и засушенные кусочки каких-то зверушек, посоветовав делать припарки к животу. Пахла эта смесь еще хуже того, что извергал мой организм, хотя, пожалуй, она принесла мне небольшое облегчение. Но лишь на несколько дней. Мой муж, который теперь был полностью поглощен вещами, которых якобы не существовало, так встревожился, что даже пригласил врача. Тот дал мне питье, от которого меня затошнило пуще прежнего.
Меня тошнило так долго, что к середине сентября даже Эрила перестала надо мной подтрунивать. Наверное, она испугалась, что я могу умереть. Иногда мне становилось до того плохо, что я бы с радостью приветствовала такой исход. Бесконечные страдания настроили меня на мрачный лад.
– Я иногда думаю об этом ребенке… – призналась я ей как-то ночью, когда она сидела возле моей кровати, обмахивая меня веером, чтобы разогнать страшный зной, липший к моей коже горячим сырым одеялом.
– Думаете что?
– А вдруг моя тошнота – это наказание? Зловещий знак. Может быть, этот ребенок и впрямь от дьявола.
Она расхохоталась:
– Если так, то неужели вы и с ним успели наблудить в ту ночь?
– Нет, Эрила, я серьезно. Ты…
– Послушайте! Знаете, какая худшая беда могла бы с вами случиться? Ваша жизнь могла бы протекать тихо и мирно, так что вам не о чем было бы и вспомнить. Вы же притягиваете события, как собачий труп – мух. И, если только я не ошибаюсь, с вами так будет всегда. Это и беда ваша, и радость. А что касается ребенка от дьявола… Не смешите меня: если бы он захотел завести себе наследничка в этом городе, то нашел бы себе тысячу невест много достойнее вас.
На той же неделе пришла навестить меня Плаутилла. Должно быть, весть о моем положении дошла до всех.
– Ах, да ты только погляди на себя! Выглядишь ужасно. С лица совсем спала. Впрочем, тебе же всегда нравилось быть в центре внимания. – Но сестра обняла меня так крепко, что я почувствовала: она искренне беспокоится. Плаутилла снова была беременна и ела за двоих. – Бедняжка, – продолжала она. – Ну да ничего – скоро ты будешь попивать сладкие вина и лакомиться жареными голубями. А наш повар пришлет тебе рецепт очень вкусного сливового соуса.
Я почувствовала во рту омерзительную слюну и, помня о своей поразительной меткости в последнее время, задумалась, стошнит ли меня ей прямо на колени или только на башмаки.
– Как поживает Иллюмината? – спросила я, чтобы отвлечься от таких неуместных мыслей.
– О, ей отлично живется в деревне.
– Ты по ней не скучаешь?
– Я ездила к ней в августе. Но там ей гораздо лучше, чем было бы здесь, в городской пыли и духоте. Ты даже не представляешь, сколько детей сейчас гибнет от жары. Все улицы заполнены крошечными гробиками.
– Ты виделась с братьями?
– Ты не знаешь? Лука теперь начальник отряда.
– А что это значит? Она пожала плечами:
– Понятия не имею. Но у него под началом три дюжины «ангелов», и он даже лично встречался с Монахом.
– Я знала, что уж кто-нибудь из нашей семьи непременно пробьется к власти, – заметила я. – А Томмазо?
– Ах, Томмазо! А ты разве не слышала? Я покачала головой:
– Мне нездоровилось.
– Он болен.
– Не забеременел, надеюсь, – сказала я сладким голоском.
– Ах, Алессандра! – И Плаутилла залилась таким смехом, что у нее щеки запрыгали. Мне бы таких запасов жира на много недель хватило, подумала я. Нахохотавшись, она вздохнула. – На самом деле, говоря, что он болен, я имею в виду… – она понизила голос до шепота, – у него язвы.
В масличных рощах завязавшиеся плоды сморщились и усохли, сделавшись похожими на козий помет, а земля в полях покрылась коркой тверже льда. От августа к сентябрю зной только нарастал, и слово «засуха» все чаще сменялось словом «голод». Без воды «ангелы» Савонаролы не могли блюсти чистоту. Но и работы у них убавилось. Для греха было слишком жарко. Да и для молитвы тоже.
Папа Римский поступил в точности так, как предрек мой муж: повелел Савонароле прекратить проповеди. Предложенную втихомолку кардинальскую шапку Монах отверг, публично заявив, что ему куда больше подошла бы совсем другая шапка – «красная от крови». И все же Савонарола сумел оценить важность момента и потому удалился к себе в келью, чтобы испросить совета у Бога, Даже мой муж с похвалой отозвался о его проницательности. Однако кто знает, была ли то политическая хитрость или искреннее благочестие? Слишком уж перепутались в сем святом человеке самонадеянность и смирение.
Погода, борьба за власть – всё это мой муж предсказал верно. Прав он был и насчет раннего лета. Эта пора и впрямь оказалась благоприятной для зачатия.
Я лежала в своей темноватой комнате и днем и ночью извергала содержимое своего желудка в миску возле кровати. Меня еще никогда в жизни так не тошнило. Началось это спустя две недели после того, как прошел срок очередных месячных. Однажды утром я проснулась и попыталась встать с постели, но ноги подо мной подкосились, желудок, казалось, подкатил к самому горлу, и меня вырвало прямо на пол. Я даже до двери не сумела дойти. Когда появилась Эрила, меня уже рвало желчью, потому что к тому времени больше было нечем.
– Поздравляю.
– Я умираю.
– Не умираете. Вы беременны.
– Не может быть! Это болезнь, а не ребенок. Она рассмеялась:
– Радуйтесь! Раз вас так сильно тошнит, значит, плод хорошо укрепился. Женщины, которые ничего такого не чувствуют, часто выкидывают уже к концу третьей луны.
– А те, кому повезло больше? – спросила я между рвотными позывами. – Сколько это длится?
Эрила покачала головой, протирая мой лоб влажной тряпицей.
– Благодарите Бога за свое крепкое здоровье, – сказала она весело. – Оно вам пригодится.
Теперь тошнота поглощала все мое время. Бывали дни, когда я едва могла говорить из-за того, что все время сосредоточенно прислушивалась к себе, следя, не наполняется ли рот слюной. И в этом была своя польза. Я перестала думать о художнике, представлять, как его пальцы касаются стены, а его тело – моего тела. Я перестала удивляться мужу и даже негодовать на брата. И – впервые в жизни – я не тосковала по свободе. Дом оказался для меня слишком просторным миром.
Мой недуг чудесным образом изменил мое положение в глазах слуг. Если раньше я держала себя дерзко и самоуверенно, то теперь едва ползала. Зато они прекратили перешептываться у меня за спиной и принялись расставлять по всему дому плошки и тазы, ведь тошнота могла застигнуть меня в любом месте. Они даже стали подходить ко мне с разными советами. Я ела чеснок, жевала имбирь, пила земляничный чай. Эрила прочесала все аптеки в городе, выискивая для меня различные снадобья. Она так долго проторчала в лавке Ландуччи рядом с палаццо Строцци, что даже завязала знакомство с ее владельцем – человеком, чья страсть к сплетням была под стать ее собственной. Он прислал мне травы и засушенные кусочки каких-то зверушек, посоветовав делать припарки к животу. Пахла эта смесь еще хуже того, что извергал мой организм, хотя, пожалуй, она принесла мне небольшое облегчение. Но лишь на несколько дней. Мой муж, который теперь был полностью поглощен вещами, которых якобы не существовало, так встревожился, что даже пригласил врача. Тот дал мне питье, от которого меня затошнило пуще прежнего.
Меня тошнило так долго, что к середине сентября даже Эрила перестала надо мной подтрунивать. Наверное, она испугалась, что я могу умереть. Иногда мне становилось до того плохо, что я бы с радостью приветствовала такой исход. Бесконечные страдания настроили меня на мрачный лад.
– Я иногда думаю об этом ребенке… – призналась я ей как-то ночью, когда она сидела возле моей кровати, обмахивая меня веером, чтобы разогнать страшный зной, липший к моей коже горячим сырым одеялом.
– Думаете что?
– А вдруг моя тошнота – это наказание? Зловещий знак. Может быть, этот ребенок и впрямь от дьявола.
Она расхохоталась:
– Если так, то неужели вы и с ним успели наблудить в ту ночь?
– Нет, Эрила, я серьезно. Ты…
– Послушайте! Знаете, какая худшая беда могла бы с вами случиться? Ваша жизнь могла бы протекать тихо и мирно, так что вам не о чем было бы и вспомнить. Вы же притягиваете события, как собачий труп – мух. И, если только я не ошибаюсь, с вами так будет всегда. Это и беда ваша, и радость. А что касается ребенка от дьявола… Не смешите меня: если бы он захотел завести себе наследничка в этом городе, то нашел бы себе тысячу невест много достойнее вас.
На той же неделе пришла навестить меня Плаутилла. Должно быть, весть о моем положении дошла до всех.
– Ах, да ты только погляди на себя! Выглядишь ужасно. С лица совсем спала. Впрочем, тебе же всегда нравилось быть в центре внимания. – Но сестра обняла меня так крепко, что я почувствовала: она искренне беспокоится. Плаутилла снова была беременна и ела за двоих. – Бедняжка, – продолжала она. – Ну да ничего – скоро ты будешь попивать сладкие вина и лакомиться жареными голубями. А наш повар пришлет тебе рецепт очень вкусного сливового соуса.
Я почувствовала во рту омерзительную слюну и, помня о своей поразительной меткости в последнее время, задумалась, стошнит ли меня ей прямо на колени или только на башмаки.
– Как поживает Иллюмината? – спросила я, чтобы отвлечься от таких неуместных мыслей.
– О, ей отлично живется в деревне.
– Ты по ней не скучаешь?
– Я ездила к ней в августе. Но там ей гораздо лучше, чем было бы здесь, в городской пыли и духоте. Ты даже не представляешь, сколько детей сейчас гибнет от жары. Все улицы заполнены крошечными гробиками.
– Ты виделась с братьями?
– Ты не знаешь? Лука теперь начальник отряда.
– А что это значит? Она пожала плечами:
– Понятия не имею. Но у него под началом три дюжины «ангелов», и он даже лично встречался с Монахом.
– Я знала, что уж кто-нибудь из нашей семьи непременно пробьется к власти, – заметила я. – А Томмазо?
– Ах, Томмазо! А ты разве не слышала? Я покачала головой:
– Мне нездоровилось.
– Он болен.
– Не забеременел, надеюсь, – сказала я сладким голоском.
– Ах, Алессандра! – И Плаутилла залилась таким смехом, что у нее щеки запрыгали. Мне бы таких запасов жира на много недель хватило, подумала я. Нахохотавшись, она вздохнула. – На самом деле, говоря, что он болен, я имею в виду… – она понизила голос до шепота, – у него язвы.