Джонс Джулия. Пещера Черного Льда

   «Я поведу тебя в нем на танцы, когда вернусь с Севера, Касилин Лок, — сказал отец, вручая ей покупку. — И это слово столь же крепко, как если бы я дал его мужчине».
   Касси разгладила сморщенное лицо. Пожалуй, она уж слишком напустилась на Бет. Запах гари усиливался — можно было подумать, что весь противень с медовыми коврижками свалился в огонь.
   Труба! Касси, вскинувшись, села на постели. Вдруг еще больше кирпичей упало и завалило дымоход? При таком ветре все возможно. Кровельщик, которого ждали сегодня, не пришел, и трубу удерживают на месте только две сосновые подпорки.
   Касси нашарила в полной темноте шлепанцы и шаль. Когда она двинулась к двери, ее окликнул сонный голос:
   — Касси, это ты?
   В груди Касси шевельнулся не то что страх, но его предвестник. Бет здесь, и никаких коврижек быть на огне не может.
   — Бет, надевай башмаки и кофту. Быстро.
   В темноте зашуршали простыни.
   — Касси, ты еще злишься на меня, да?
   Касси потрясла головой, вспомнила, что сестра ее не видит, и сказала вслух:
   — Нет. Не очень.
   — А что это горит?
   — Наверно, труба провалилась.
   — Но ведь...
   — Делай как я сказала, Бет. — Касси сама удивилась тому, как резко звучит ее голос. Босые ноги зашаркали по полу, что-то опять зашуршало, и рука старшей наткнулась на плечо Бет. — Держи мою руку. — Ладошка Бет была теплой и потной — она всегда спала, сжав кулаки. Касси повела ее к двери. — Ты вечером ничего не пекла, нет?
   — Нет, Касси.
   — Это хорошо. — Касси открыла дверь, и в комнату хлынула волна дыма и жара, колыхнув ставни на окне. — Пойдем разбудим маму и Крошку My. — На этот раз Касси заставила себя говорить спокойно.
   — Очень жарко.
   — Я знаю. — Касси ощупью находила дорогу, крепко сжимая руку сестры. — Сейчас мы придем к маме, и ты ей расскажешь, как пробиралась по дому впотьмах. — Жар дышал в лицо Касси, и снизу слышался громкий треск.
   Мать с Крошкой My спали прямо над кухней. В зимнюю пору от очага шло тепло, а летом и весной в комнату через два больших окна светило солнце. На Касси нахлынуло облегчение при виде каемки света вокруг двери. Мать оставила лампу зажженной, потому что Крошка My не любит спать в темноте. Говорит, что у нее под кроватью живут «буки», хотя никто, кроме нее, не знает, кто это такие. Касси подозревала, что это Бет напугала сестренку сказками о страшных зверях и чудищах, а та уж перетолковала это на свой лад.
   Дверную ручку Касси нащупала с первой попытки. Она открыла дверь, и горячий воздух ворвался внутрь, прижав к ногам ночную сорочку. От света глазам стало больно. В комнату повалил дым, жаркий, почти черный. Его горячие щупальца хватали Касси за лодыжки, как бескостные руки. Бет закашлялась.
   — Касси? — Дарра Лок села в постели. Ее красивые медовые волосы, которые она обычно закалывала простым узлом, рассыпались по плечам, как темный огонь. Касси впервые заметила в этом золоте седые пряди.
   — Мама, я...
   Но Дарра, увидев дым, уже взяла с кровати Крошку My. Девчушка уронила голову на плечо матери и проворчала что-то, но не проснулась. Дарра, шепча ей тихие слова, откинула одеяло и встала. Бет тянула Касси за руку, порываясь к матери, но Касси не пускала ее. Дарра многозначительно посмотрела на старшую дочь, и та кивнула.
   — Пойдем вниз, Бет. — Касси легко стало сохранять спокойствие теперь, когда мать была рядом. Она вывела Бет из комнаты, а Дарра взяла с умывальника лампу и пошла за ними с Крошкой My на руках.
   Бет задрожала, когда Касси вошла с ней в дым, валивший по лестнице вверх, как черная пена. Касси тоже пробила дрожь, но материнский взгляд сказал ей: «Будь сильной, и ты спасешь Бет и себя». Поэтому она беспрепятственно вела младшую сестру вперед, говоря ей:
   — Это все равно что искать грибы в темноте. Помнишь, ты нашла те большие подосиновики в кизиле, где все уже смотрели, но никто не заметил? Помнишь?
   Бет кивнула. Личико у нее съежилось и стало с кулачок. Касси потихоньку, шаг за шагом, сводила ее вниз.
   — И ты сказала, что никто не умеет находить грибы так, как ты, и даже отец согласился.
   — Он сказал, что они несъедобные. Что это не подосиновики, а кроличья смерть.
   Касси заставила себя улыбнуться. Она уже слышала, как гудит огонь у передней стены дома. Дерево трещало, и Касси представлялось, как клыкастое пламя пожирает их дом.
   — На кухню, Касси. — Голос Дарры был тверд, но спокоен. — Ты видишь, куда идти?
   — Я вижу! — крикнула Бет.
   — Вот и хорошо. Показывай сестре дорогу.
   Дым наполнял коридор, связывающий прихожую с кухней. Горячие струи воздуха несли с собой хлопья сажи. Раскаленные угли, ныряя и кружа, точно маленькие красные рыбки, проплывали мимо головы Касси. Огонь ревел, как несмолкающий раскат грома, как буря, сотрясающая дом. Но пламени пока не было видно, дом загорелся снаружи. Должно быть, труба рухнула и ветер осыпал искрами крышу.
   Крошка My проснулась, испуганно всхлипнула и закричала.
   Хоть бы ей не слишком щипало глаза, подумала Касси. Мать успокоила малютку, и та затихла, но дышала с трудом.
   Бет добралась до кухни первая. Здесь было меньше дыма, чем на лестнице и в сенях, а тлеющие в очаге угли давали свет помимо лампы. Как только Дарра с Крошкой My переступила порог, мощный треск сотряс дом, и горячий воздух пахнул Касси в спину. Запах горящего дерева усилился, и у нее запершило в горле.
   — Касси, Бет, скорее к двери. — Дарра качала Крошку My у себя на бедре. Девочки бросились к двери и, не сговариваясь, стали отпирать засовы — Касси верхний, а Бет нижний. Руки у Касси были как глиняные, а в голову лезли дурацкие мысли о голубом платье. Теперь уж отец не поведет ее в нем на танцы.
   Тяжелую дверь надо было толкнуть как следует, и сестры, управившись с запорами, навалились на нее. Она подалась немного и тут же отскочила назад, как будто ее что-то загораживало. Они попробовали еще раз, но дверь больше не открывалась. Касси оглянулась на мать.
   — Она чем-то подперта.
   — Но протиснуться можно, — крикнула Бет.
   — Да, если поодиночке, — подтвердила Касси.
   Дарра смотрела то на дверь, то на приближающийся сзади дым. Крошка My начала плакать.
   — Выйди-ка, Бет, и посмотри, что там ее задерживает.
   Бет втянула грудь гораздо больше, чем было необходимо.
   Касси видела ее ребрышки под рубашкой, пока та протискивалась в футовой ширины щель. Глаза у девочки блестели — она уже вошла во вкус этого приключения.
   — Темно как — ничего не вижу. — Это были ее последние слова.
   Дарра позвала ее, но рев и треск огня заглушал все остальное. Они ждали, но Бет не возвращалась, и Касси собралась последовать за ней.
   — Нет, — резко сказала Дарра. — Держи Крошку My. Я сама пойду.
   Крошка My не шла у матери с рук и цеплялась пальчиками за платье Дарры, выщипывая пушинки шерсти. В кухне стало очень жарко, и дым все гуще заволакивал ее. Касси стала к нему спиной, прикрывая Крошку My.
   Дарра сделала три шага к двери, повесила лампу на гвоздь в косяке и оглянулась на дочерей. Никогда еще Касси не видела, чтобы складки у ее рта были такими глубокими, а глаза из голубых стали серыми, как сталь. Сильная и красивая — такой она запомнилась старшей дочери.
   — Сейчас вернусь, — сказала она.
   Касси чуть было не позвала ее назад. После она не раз вспоминала об этом, и сердце у нее разрывалось. «Не ходи, мама», — хотела сказать она, но промолчала. Дарра Лок протиснулась в щель, и больше Касси ее не видела.
   Дарра ахнула, как будто что-то оборвало ее крик, и настала тишина.
   — Мама! — позвала Касси, укачивая Крошку My. — Мама!
   Где-то в доме взрыв горячего воздуха вышиб ставни и стекло. В коридоре от стен с хрустом отваливалась штукатурка. Касси, не в силах больше видеть рдеющих углей в очаге, прижала к груди Крошку My, шепча ей всякую чепуху прерывающимся от страха голосом.
   Узкая щель была темным-темна, и струи дыма вливались в нее, как вода в канаву.
   Поодиночке. Касси вздрогнула, вспомнив собственные слова. Сама не зная, зачем это делает, она отошла от двери к окну. Ставни были накрепко заперты, и ей пришлось посадить Крошку My на пол, чтобы открыть их. Ну почему этих запахов так много? В досаде она забыла об осторожности и исцарапала себе костяшки, возясь с внутренними ставнями, но почти не обратила внимания на боль. С наружными дело шло легче, и Касси справилась с ними мигом. Холодный чистый воздух дохнул ей в лицо. Во дворе было темно и тихо. Дрожа от облегчения, Касси нагнулась за Крошкой My.
   Но ребенка там не было. Дурнота и страх подступили к горлу Касси. Нет! Крошка My стояла на карачках у двери, уже просунув в нее пухлый кулачок, и звала:
   — Мама! Мама!
   Еще никогда в жизни Касси не двигалась так быстро. Она уже почти схватила Крошку My за ножки в вязаных голубых башмачках, но другие руки из-за двери схватили ребенка первыми. Крошка My исчезла в щели. Пальцы Касси, коснувшись мягкого башмачка, сжали пустой воздух.
   Касси смотрела на место, где только что была ее сестра, с замершим в груди сердцем.
   «Мама оставила ребенка мне».
   Она впустила эту мысль в себя, глубоко, где только что билось ее сердце, а потом встала и отошла от двери. Кто-то по ту сторону желал ей смерти. Кто-то поджег дом спереди, а после подпер камнем или бревном заднюю дверь, чтобы они могли выходить только поодиночке.
   Касси двигалась в дыму, как призрак. Серебристая цепочка обжигала шею. Лампа на ощупь была как горящий уголь. Медная крышечка резервуара отскочила с легким щелчком. Когда Касси подтащила к окну стул и стала на него, капли соснового масла окропили пол. Касси влезла на подоконник, не стараясь спрятаться. Пусть руки, вытащившие из дома Крошку My, попробуют схватить ее. Пусть они сгорят в аду.
   Спрыгнув, Касси увидела устремившуюся к ней тень. Тень струилась через ночь, как пролитые чернила, и ее рука, затянутая в блестящую кожу, держала нож. Лезвие было безупречно чистым, но Касси, не раз обдиравшая кроликов и барашков, знала, как легко вытереть кровь. В растянувшееся до бесконечности мгновение нож разрезал воздух одновременно с лампой Касси. Нож коснулся тела, и Касси порадовалась этому, потому что лампа с льющимся из нее маслом обрушилась прямо на руку в перчатках.
   Огонь вспыхнул, ударив светом в глаза, и дышать стало нечем. Касси слышала, как трещат ее волосы, но ей было все равно. Руки в перчатках пылали кроваво-красным пламенем.

* * *

   Они пришли к месту, где стены были совершенно гладкими. Скальный коридор стал шире и выше, и они наконец-то разогнулись, встав во весь рост. Райф помог Аш подняться. Ее рысий плащ порядком повытерся, вывалялся в грязи и оброс ледышками. Одна варежка порвалась, и из дыры сочилась кровь. Кровь виднелась и на щеке — где-то по дороге Аш оцарапалась о выступ камня.
   Райф потерял всякое чувство времени и не знал, день теперь или ночь. Он так никогда и не узнал, сколько часов они добирались сюда от русла Полой реки. Если бы кто-нибудь сказал ему, что они ползли на четвереньках больше суток, протискиваясь через лаз не шире собачьей конуры, Райф не стал бы спорить. Руки у него горели. По дороге он имел глупость снять перчатки и потрогать забинтованные пальцы. Они были точно налиты водой, и желтая жижа сочилась из них, как из разбитого яйца. Он натянул перчатки снова и больше не снимал их. Когда глаза не видят, тоже болит, но не так сильно.
   Разминая затекшие ноги, он смотрел на гладкий тоннель впереди. Потолок его представлял картину ночного неба. Сияли созвездия, и ночные птицы, цапли и рогатые совы, парили под льдистой луной. Из трещины в камне вылетел рой нарисованных теневых фигур с обугленными руками, верхом на прозрачных конях. В другой части картины из такой же трещины выползали, словно могильные черви, невиданные в этом мире чудовища.
   «Убей для меня целое войско, Райф Севранс».
   — Приверни свет, — тихо сказал Райф. Аш повиновалась, и Райф взял ее за руку, теплую от лампы. Он знал, что она видит то же, что и он, и у него щемило сердце. Ни разу за весь их путь Аш не остановилась для отдыха, ни разу не пожаловалась на то, как ей страшно. Райф любил ее всей душой и не мог больше представить мира, где ее не будет рядом. Он всегда будет защищать ее. Она — его клан. В этой части коридора они свободно могли идти рука об руку. Райф представил себе, как они в будущем поселятся в каком-нибудь дальнем уголке клановых земель. Они возьмут к себе Эффи, и Аш будет любить ее, как сестру, а он научит их обеих сражаться и охотиться, и они засеют одно поле овсом, а другое луком и заведут шестерых овец, чтобы стричь их и доить. А Дрей... Дрей будет наезжать к ним дважды в неделю, самый родной и близкий для них человек.
   Райф представил себе все это, а потом расправился со своей мечтой, не оставив от нее камня на камне. Он глуп, позволяя этим детским сказкам забивать себе голову. Он должен думать только об одном: о Пещере Черного Льда.
   — НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!..
   Аш вздрогнула, услышав этот вопль. Голоса на время умолкли, и Райф уже надеялся, что они пропали совсем. Но за первым воплем последовал другой, а потом третий, а после началось:
   — Не делай этого, госпожа... Здесь так холодно, поделись с нами светом... Мы хотим, мы страждем, протяни руки...
   Кожа Райфа покрылась мурашками. Он слышал, как скребут ногти по камню, и чувствовал запах гари. Всем своим существом он сознавал, что кланнику здесь не место. Здесь, под луной и ночным небом, могли находиться только суллы.
   Однако здесь был и ворон, указывающий путь, — это тоже должно было что-то значить.
   Он сжал губы, еще крепче стиснул руку Аш и повел ее сквозь безумный вой к пещере, ожидающей их в конце пути.
   Идти было недалеко. Голоса знали, что Аш близка к цели. Картины на стенах пропали, и остались только непонятные знаки. Вырубленная в скале арка отмечала цель их путешествия. Арку тоже строили суллы — ее свод украшала луна, ночные цветы и бабочки с серебристыми крыльями. Закругление венчала фигура с повернутым к скале лицом, с теневым мечом в руке.
   Проходя под аркой, Райф заметил в самой глубокой нише пару воронов. Их клювы были раскрыты, как будто в крике, а когтистые ногти отплясывали залихватский танец. Райф бессознательно потрогал свой амулет и, держа его в руке, вступил в Пещеру Черного Льда.
   В клановом языке не было слов, чтобы описать это место. Мир кланов соткан из древнего света, охоты, белого льда, и у него есть границы — существуют десятки способов отличать свои владения от соседских. Это место по краям было тонким, как лежащий плашмя меч, и его границы, если они вообще существовали, переходили в иной мир. Райфу эта грань виделась созданной из лунного света и дождя, однако он не мог не ощущать на себе массивность и мощь окружающего его пространства.
   Лед испускал пар, словно черный дракон, всплывший из замерзшего озера, и переливался всеми красками ночи. Однажды, несколько лет назад, Эффи пошла проверять капканы с Рейной. Она тогда была еще совсем крошка и не так давно научилась ходить, однако вернулась домой, зажав в кулачке большой, с яйцо, гранит. Девчушка восторгалась камнем на свой тихий лад, и Инигар Сутулый, чтобы порадовать ее, распилил его надвое. Райф тогда еще злился, что пропал голыш, который так хорошо было пускать по воде. В разломе у него оказался чистый кварц, темный, дымчатый и сверкающий в каменной оправе, как драгоценный алмаз. Райф вспомнил об этом при виде пещеры — ему казалось, что он стоит между двумя половинками этого камня.
   Он не мог догадаться, из какой застывшей жидкости состоит этот лед. Глыбы его, порой такие гладкие, что Райф видел в них свое отражение, порой зубчатые, как позвоночный столб, тянулись вдоль всей пещеры. Райф ступал по нему, и трещины с шорохом разбегались во все стороны, вызывая дрожь всего черного пространства.
   Сама пещера высотой и шириной превышала все, какие Райфу доводилось видеть, и холод, царящий на стыке двух миров, пронизывал до костей. Вглядываясь в лед, Райф видел на месте каменной стены клубящиеся фигуры: людей с клобуками на головах, многоголовых чудовищ, волков с тонкими змеиными телами и существа, не похожие ни на людей, ни на зверей. Но стоило взглянуть на то же место второй раз — тени, словно вышедшие из кошмарного сна, исчезали.
   Голоса, перешедшие в визг, молили свою госпожу уйти, покинуть эту пещеру, не простирать свои руки здесь
   Аш высвободила руку, и Райф отпустил ее с большой неохотой. Почувствовав его сопротивление, она повернулась к нему лицом, и он снова заметал в ней перемену. Глаза ее больше не были серыми и переливались цветами суллов: серебром и темной синевой. Она крепко стиснула зубы и подняла подбородок, но накусанные губы ярко рдели. Глядя на нее, Райф ясно понял: в этом он Аш не помощник.
   Пешня, которую он заткнул за пояс, здесь была ни к чему. Никто из кланников, ни Тем, ни Дрей, ни Корби Миз, в этом месте не смог бы сделать ничего — им, как и Райфу, оставалось бы только стоять и смотреть. Здесь не было противников из плоти и крови, не было шей и животов, которые поддались бы топору. Только тени и черный лед. Аш должна будет простереть руки в одиночестве.
   Перед Райфом возникли непрошеные образы женщин и детей, бегущих от черноградцев на Дороге Бладдов. Тогда он тоже стоял и смотрел.
   Свидетель Смерти. Спинной хребет Райфа тронула дрожь, но он подавил ее. В глазах Аш он должен был оставаться сильным.
   Ее пристальный взгляд пригвоздил его к месту. Медленно сняв рукавицы, Аш уронила их на пол. За ними последовал плащ, и она осталась в простом сером платье, с распущенными по плечам серебристыми волосами.
   — Все хорошо, — сказала она, улыбнувшись Райфу. — Я здесь, и я знаю, что мне делать. Мне предстоит танец на льду — только и всего.
   Райф, испытывая страх за нее, не улыбнулся в ответ. Она знала, что он способен попадать в сердце живым существам, потому что сама это видела, но не знала, что он — Свидетель Смерти. Надо было сказать ей раньше... сейчас он этого сделать не мог.
   — Отпусти меня, Райф.
   Он не знал, что продолжает держать ее за руку, но Аш ее не отняла. Она стала отстраняться, и его замутило от страха, что он оставит ее одну. Он должен был защищать ее. Он, позволивший погибнуть женщинам и детям на Дороге Бладдов, видевший, как конь привез домой труп Шора Гормалина, и убивший трех бладцийцев на снегу у дома Даффа, должен был оградить ее от всякого зла.
   Злясь на себя, он дернул за шнурок, на котором висел амулет. Твердый черный вороний клюв ткнулся ему в перчатку. Райф зажал его в кулаке. До сих пор ворон хранил его, а быть может, и суллов тоже. Быть может, вороны, которых он видел в арке и в русле реки, не указывали путь, а охраняли.
   Райф быстро снял с себя амулет.
   — Аш! Надень это.
   — Не могу. Это принадлежит твоему клану.
   — Мой клан — это ты, и у тебя нет амулета, который служил бы тебе защитой. — А вороны выживают всегда. — Надень.
   Что-то в голосе Райфа убедило Аш, и она надела амулет себе на шею. Он выглядел странно и дико там, на своем сопревшем от пота шнурке, но Райфу почему-то полегчало от этого зрелища. Теперь он мог отпустить Аш со спокойной душой.
   Она молча отошла от него, волоча подол юбки по льду. Пещера содрогалась при каждом ее шаге, и голоса преследовали ее, как стая гончих.
   — Будь проклята ты и твоя красота! Мы утащим тебя к себе вниз, чтобы ты горела заживо!
   Аш не опускала подбородка вопреки этим страшным угрозам и пронизывающему холоду черного льда. Райф чувствовал, как нарастает в ней сила, как она черпает необходимое из воздуха. Ее живот вздулся, грудь поднималась и опадала, и мускулы на плечах пришли в движение.
   Пещера, как темный костер, мерцала между двумя мирами. Простирающая Руки вышла на ее середину. Она ступала твердо, прикусив губу, и ледяной ветер трепал ее волосы и рукава платья. Воздух вокруг нее сгущался и искривлялся, а вокруг плеч и рук медленно-медленно загорался голубой нимб. Холод жег Райфу лицо. Он видел такой свет на кланных воинах, сражающихся при лунном свете, и в самой глубине догорающего очага.
   Стоя среди хрустящего и содрогающегося льда, Аш Марка простерла руки. После Райфу всегда вспоминалось, как прекрасна она была, окруженная голубым светом. Сначала в воздух поднялись ее пальцы, потом руки, которые она протягивала к невидимому и непознаваемому для Райфа месту. После ему часто это вспоминалось... но теперь он чувствовал только страх.
   Руки поднимались все выше, распростертые для охвата невидимого мира. Рот Аш открылся, и страшное черное вещество хлынуло с языка на лед. Пещера задрожала, и гора отозвалась глубоким рокотом, точно сами каменные боги сотрясали мир, однако черный лед остался цел. Он гнулся под напором магической силы, словно глиняный, но не пропускал ее. Он вытягивался и сжимался, образуя диковинные черные бугры и глубокие впадины, где казался почти белым. Пещера гудела от напряжения, и визг голосов делался все выше и выше. Песнь ужаса и проклятия поднималась из места, что было глубже любого ада.
   Сила текла, изливаясь из тела Аш бурным потоком, и плескалась о стены пещеры. Лед под ее обстрелом становился прозрачным, как стекло, и Райф видел внутри вещи, которые не желал бы увидеть снова: обугленные скалы и мятущийся рой темных душ.
   Аш одна выдержала их натиск. Теперь он ясно это видел и знал, что перемены, начавшиеся с ней при входе в пещеру, продолжают происходить. На глазах у Райфа она превратилась в то, что прежде было для него пустым звуком: в Простирающую Руки. Никогда она не перестанет быть ею, даже покинув это место. Так сказал Геритас Кант, но тогда Райф не хотел этого понимать. Ему хотелось верить, что все кончится здесь, в Пещере Черного Льда. Теперь, видя, как колеблется вокруг нее воздух и как корежится черный лед, принимая ее силу, он понимал, что это только начало.
   Глаза Аш смотрели куда-то в глубины льда. Райф мельком увидел там колышущееся серое море... а может быть, облака или дым? Геритас Кант говорил, что это пограничье и что Аш одна среди всех живых может туда войти без страха.
   Райф в испуге следил за ее лицом, желая, чтобы это скорее кончилось.
   Стены пещеры терлись одна о другую, встречая непрекращающийся поток силы. Пот тек по щекам Аш, мокрые пряди прилипли к лицу. Голоса, утратив дар человеческой речи, мычали и блеяли, будто животные, которых гонят на бойню. Райф не мог их слышать — они сводили его с ума.
   Наконец они начали утихать и вскоре смолкли совсем. Воздух успокоился, движение стен прекратилось, и на землю осела пыль. Лед на миг просиял серебром и снова сделался матово-черным. Он был слаб теперь, и Райфу казалось, что единственный удар топора может раздробить его, как стекло.
   Аш все так же стояла посредине пещеры, раскинув руки, и окружающий ее свет медленно угасал.
   Время шло, а она не шевелилась. Райф почувствовал себя одиноким, точно Аш тут вовсе не было. Она держалась прямо, ее глаза смотрели вдаль, прикушенная губа побледнела. Казалось, что с этим миром ее связывают только безобразный вороний клюв у нее на шее. Он пропитался соками Райфа, стал потертым в местах, где Райф его трогал, потрескался, как ноготь старика. Он был черен, как земля или как догоревший костер, — он не принадлежал к той стране, что лежала за черным льдом.
   Райф ждал. Ему хотелось разбить лед кулаками, схватить Аш за руки и унести, но он боялся повредить ей. Она такая худенькая — почти как Эффи; он мог поломать ей кости своими грубыми ручищами.
   Медленно, с каждым дыханием, она возвращалась к нему.
   Сначала она закрыла рот, потом забормотала, и ее взгляд перешел на то, что они оба могли видеть. Ей стоило явного труда опустить руки. Когда ей это наконец удалось, она вновь подняла одну руку к горлу и потрогала амулет. Глядя на него своими новыми, серебристо-синими, глазами она поднесла его к губам и поцеловала.
   — Это он привел меня назад, — обессиленным голосом сказала она. — Я заблудилась, но он привел меня назад.
   Райф закрыл глаза. Его сердце так долго не знало радости, что он не узнал ее, когда оно наполнилось ею. Он знал только, что надо скорее увести Аш из этого места.

56
СЕРДЦЕ ТЬМЫ

   Удержать мысль было труднее всего. Он мог сохранить молчание и неподвижность, едва дыша и ничем себя не выдавая, пока мясные мухи кормились его телом. Это было легко. Но вынашивание мысли отнимало у него привычные мерки.
   «Когда он уйдет, я вернусь в то место, куда носил его. И на этот раз я отправлюсь туда один».
   Безымянный вертел в уме эти слова, пробуя их и ощупывая, боясь утратить смысл одного из них или всех разом. Слова были для него как вода. Ему и прежде случалось притворяться лишившимся чувств или изможденным. Тело служило ему настолько хорошо, насколько способно служить изломанное на колесе тело, но слова в конце концов всегда покидали его. Без слов у него не было цели, без цели он оставался в точности таким же живым мертвецом, каким притворялся.
   Но на этот раз будет по-другому. На этот раз я отправлюсь туда один.
   Приносящий Свет смотрел на него, и в его острых как иглы глазах читалось подозрение. Он не любил, когда его насильственно возвращали из того места. Он дрожал от гнева и изнеможения. Безымянный чуял запах мочи — не своей, чужой. Приносящий свет был слаб во многом.
   Удар, нанесенный им, почти не удивил Безымянного.
   — Очнись, проклятый! Я знаю, что ты видишь меня и слышишь. Я знаю, что ты вернул меня назад раньше времени.
   Безымянный прислонил поникшую голову к железной стене. Ржавые цепи шуршали, как сухие листья. Приносящий Свет не сводил с него глаз.
   — Шутки шутить со мной вздумал? Ты, существующий только по моему велению? — Он подошел ближе, шелестя шелком по железу. — Я слишком долго не трогал тебя. Надо сказать Кайдису, чтобы он разогрел свои крючья.
   Безымянный не попался в ловушку страха. Страх лишал его слов. Не мигая, он уставился на левое плечо Приносящего Свет, украшенное эмблемой собачника.
   Время шло. Приносящий Свет, чувствуя это острее, чем Безымянный, переминался с ноги на ногу, шумно дышал и наконец вышел вон из железной кельи. Он не был удовлетворен, но что он мог еще сделать? Не убивать же существо, служившее источником всей его силы.
   — Завтра я вернусь, — предупредил он, светя своей каменной лампой. — И выну из тебя сразу двух мух. — Свет померк, и тьма вошла в камеру, заполнив ее, как всегда, от пола до потолка.
   Безымянный не шелохнулся. Выждав время, он закрыл глаза.
   На этот раз я отправлюсь туда один. Это будет легко. Приносящий Свет показал ему дорогу. Силу он имел, потому что давно научился приберегать толику для себя. Приносящий Свет подозревал это, но трудно вырвать правду у того, кто больше не боится боли. Тихо хрустнув костями, Безымянный покинул свою плоть. Он поднимался вверх через слои камня, через весь Перевернутый Шпиль. Взмыв к ночному небу, он помедлил, испытывая себя. Здесь было темно, очень холодно, и повсюду, сколько видел глаз, изгибался горизонт. Он не испытывал особенного удовольствия, видя это. Он по-прежнему оставался изломанным, безымянным человеком, и небо над головой ничего не меняло.
   Убегая от охватившего его отчаяния, он отправился в место, куда летал с Приносящим Свет.
   — На этот раз я отправлюсь туда один.
   Серое пограничье еще бурлило и дымилось, как море после бури.
   Приносящий Свет высосал муху досуха, стремясь проникнуть как можно глубже, пытаясь найти источник. Безымянный испытывал легкое удовольствие, вспомнив, как выдернул своего хозяина назад. Это стоило последующего допроса и ярости, в которую тот впал. Теперь... теперь он сам обшарит это место.
   Перед ним проплывали эфирные континенты, утесы и пыльные равнины, но он почти не замечал их. Он знал, что там течет Темная Река, — он чуял ее, и она несла с собой его имя. Он погружался все глубже, минуя холодные пики и ущелья, пока наконец не увидел ее вдали — черту полной темноты. Он не позволял себе надеяться, но надежда подступила к горлу твердым сияющим комком, и он вдруг почувствовал себя ребенком.
   До реки он добрался не так-то скоро. Ее воды были холодными и течение сильным, таким сильным, что влекло его за собой. Знание входило в него мучительными проблесками: он вспомнил чье-то лицо, и звездную ночь, и желтое пламя, опалившее щеку, но не свое имя. Напрягшись, он нырнул поглубже и полностью отдался течению, а когда ледяная подводная струя подхватила его, он не стал бороться.
   — Сердце Тьмы, ты пришел наконец.
   Имя, которое назвал голос, не принадлежало ему, но он все-таки откликнулся. Будь у него тело, способное дрожать, он задрожал бы.
   — Долго же мы ждали тебя, Сердце Тьмы.
   Безымянный осознал вдруг, что больше не плывет по реке — он стоял на берегу, и перед ним в оба края мира тянулась стена. Он уже видел ее, когда путешествовал сюда с Приносящим Свет, и теперь снова увидел в ней тот же изъян.
   — Ударь в нее, Сердце Тьмы, а взамен мы отдадим тебе твое имя.
   На это он не мог ответить отказом.
   Стена обожгла его, обожгла холодом столь глубоким и нездешним, что его телесным рукам это не сошло бы даром. Но это не имело никакого значения. Когда мир содрогнулся, и стена треснула, и из щели вышел нечеловеческий крик, в уме Безымянного явилась мысль.
   Это было его имя, и он произнес его вслух:
   — БАРАЛИС.