Джойс Оутс. Сад радостей земных

   – А теперь тебе, значит, нужно дурочку, чтоб не умела говорить и не приставала, – сказала Клара. – Такую нужно, чтоб переспал с ней и забыл, верно? И ты знаешь: когда бы ни приехал, тебе всегда рады, так какого еще черта? Она-то тебя враз выгнала.
   – Неправда.
   – Хороши муж с женой, черт возьми!
   – Не надо так сердиться, Клара.
   – А я не сержусь.
   – Допивай-ка свое пиво.
   – Не хочу. С души воротит.
   Лучше вот так держаться, грубить, это его немножко смешит. Она не решалась подолгу смотреть ему в лицо. Все равно как смотреть на огонь, на ослепительно яркий свет: миг – и посередине всплывет темное пятно, и тогда уже вовсе ничего не увидишь.
   – Так вот, я ее оставил, вернулся в Штаты и пошел добровольцем в армию. Был в Англии, потом во Франции. Когда-нибудь я тебе расскажу, что там случилось.
   – И ты все время там был?
   – Два года.
   – В армии? Это правда?
   – Ну конечно.
   – А я ничего не знала… Вдруг бы тебя убили?
   Лаури невесело засмеялся:
   – Кое-кого из нас и убили.
   – Но тебе же нельзя умереть, Лаури. Как же… вдруг бы ты…
   Ей не хватило слов. Это так близко, так страшно: вот он, Лаури, и он может умереть, а сам этого, пожалуй, просто не понимает. Он взял у нее из рук бутылку, отставил, притянул Клару к себе на колени.
   – Так ты бы за меня тревожилась, лапочка?
   – Да, Лаури.
   – И ты не получала того письма?
   – Нет. Не получала.
   – А скучала обо мне?
   – Да.
   – Хотелось тебе, чтоб я был тут, с тобой?
   – Да.
   – А как же Ревир?
   – Он меня любил, он обо мне заботился…
   – А ты его любишь? Или хоть любила?
   – Не знаю.
   – Тяжело это было, что родился ребенок, а ты не замужем?
   – Нет. Я про это и не думала.
   – И не огорчалась?
   – Нет.
   – Так ты что же, хотела ребенка?
   – Ясно, хотела.
   Лаури откинул волосы у нее со лба, пригладил ладонью. Посмотрел на нее так, словно она не рядом, а где-то далеко. Помолчал минуту, спросил:
   – Может, это мой малыш, а?
   Губы ее дрогнули от неожиданности.
   – Нет.
   – Похож он на Ревира?
   – Больше на меня.
   – Я когда-то знал Ревира, – сказал Лаури. – Я тебе об этом не рассказывал, но мои родители были вроде твоих, только отец сам нанимался батрачить. Переходил с фермы на ферму, и отовсюду его выгоняли. Под конец он сбежал, а нас бросил, и мать отвезла нас, ребят, к своей матери. Мне тогда было четырнадцать. Одно время отец работал у Ревира… Я тебе раньше не говорил.
   – А я думала…
   – Мы с тобой одной породы, только я поездил по свету, старался кое-что понять и даже нарвался на пулю, а ты осела на одном месте и получила все, чего хотела. И цветы у тебя очень славные, лапочка, – Лаури поцеловал ее. – Просто сказать не могу, как они мне нравятся. И дом нравится. Если бы мне раньше не сказали, чей это дом…
   – Лаури, а я думала… я думала, твои родные…
   – Просто подонки, лапочка, самая последняя голытьба.
   – Да ведь у тебя машина была хорошая и денег вдоволь…
   – Я помогал одному типу возить контрабандой виски. Родных тогда уже никого не осталось.
   – Ты возил виски? Вот оно что! – Клара не сдержалась, в голосе ее прозвучало удивление и разочарование.
   – Потом я это бросил, затеял одно дело в Мексике. У меня было несколько тысяч долларов, я их взял у того мерзавца, на которого работал, и затеял одно дело… настоящее дело… и ничего не вышло. Слишком я мало знал. Вот тогда я ее встретил…
   – Жену свою.
   – Она вроде как бродяжничала, но все-таки она еще и учительница, могла сказать – вот, есть у меня занятие. Родные все подсылали к ней разных людей, хотели вернуть ее домой – она тогда жила со мной, может, и замуж за меня вышла им назло, чтоб отстали. Она мне говорила, что я только сам себя обманываю, жизнь у меня дурацкая: гоняю по свету, а ни к чему не пришел… Она права, конечно, ну и к черту.
   – Ничего она не права…
   – К черту.
   – Ты сказал, в тебя стреляли?
   – Ничего страшного, вот тут ногу прострелили.
   Клара тронула его ногу выше колена.
   – Зажило?
   – Теперь уже зажило.
   – А очень больно было?
   – Не знаю…
   – Ох, господи, Лаури…
   – Что такое?
   – Ты был на войне, и всякое такое, тебя ранило… а я ничего не знала…
   – Мало ли народу ранило. В людей и сейчас стреляют, в эту самую минуту. Или бомбят, в куски разносят – еще того лучше. Не желаю об этом говорить.
   – Ты лежал в больнице?
   Губы Лаури дернулись, будто ему надо было отведать какой-то гадости, и Клара не стала добиваться ответа. Он молчал. Она не рассердилась. Спросила:
   – Удивился ты, когда узнал про меня?
   – Нет. Хотя, пожалуй, удивился.
   – А что ты думал?
   – Думал, ты уже уехала отсюда. Или, может, вышла замуж.
   – Я все равно что замужем.
   – Ну, не совсем.
   – У меня ребенок.
   – Ревир не живет с тобой под одной крышей, лапочка. Часто он приезжает?
   – Как сможет.
   – У него сейчас дел невпроворот. Как ты думаешь, сколько он и его родные зарабатывают на войне?
   – Ничего я не знаю. Он про это не говорит.
   – Я слыхал, он наживается на войне. Почему бы и нет? Вся окрестная голытьба и разные простофили из самой что ни на есть глухомани, кого не отправили за океан помирать на фронте, – все сейчас надрываются на фабриках и зарабатывают прорву денег. Это им так кажется, что прорву. А твой приятель – пайщик в таких фирмах.
   – Он никогда не говорит…
   – А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.
   – Правда?
   – Я все время о тебе думал. Думал – если вернусь и если меня выпустят…
   – Как это?
   – Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.
   – Женишься на мне?
   – Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают землю все равно что задаром. Тысячи акров. У меня есть немного денег, мы все бросим и уедем, заведем ферму, я опять научусь работать на земле…
   – Лаури, ты спятил…
   – Почему это я спятил?
   – Не знаю, просто… я…
   – Чего ты испугалась?
   Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух – и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.
   – Не хочу я про это слушать, – сказала она. Закрыла глаза, медленно покачала головой. – Не говори мне ничего. Мне самой страшно, что я могу натворить. Разве можно менять?.. Один раз на заправочной станции я видела парня, он был похож на тебя…
   – И что же?
   – Из-за него я опять стала думать о тебе.
   Лаури поднялся.
   – Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.
   – Нет, Лаури…
   – Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, – сказал он. – Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.
   Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет – рыл какую-то ямку.
   – Кречет! – окликнула Клара. – Ты что делаешь?
   Мальчуган оглянулся.
   – А вот, – сказал он.
   Его звонкий голосок почему-то удивил Клару. Малыш поднял лопату. Постоял минуту, поглядел на мать, на стоявшего за нею Лаури и застенчиво отвернулся.
   – Ну а если это твой сын, тогда что? – сказала Клара.
   – Неважно, если и не мой, пускай будет с нами, – сказал Лаури. Такой ответ должен бы ее обрадовать, но почему-то не обрадовал; ей хотелось чего-то другого. Мне уже тридцать два, – продолжал Лаури. – Тридцать мне исполнилось там, на фронте, и я думал, до этого уже не доживу. А теперь я вернулся и, может, сумею обо всем этом забыть, если только удастся начать новую жизнь.
   Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.
   – Боишься, что он сюда нагрянет? – спросил Лаури.
   – Нет.
   – О чем же ты беспокоишься?
   Клара протиснулась мимо него.
   – Надо приготовить ужин, – сказала она.
   – Бог с ним, с ужином.
   – Тебе ж надо поесть, и Кречету…
   – Бог с ним со всем. Пойдем-ка.
   – Лаури, я не могу.
   – Пойдем.
   Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон – ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.
   – Подлец ты, – прошептала она. – Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…
   – Дай-ка я тебя успокою, – сказал Лаури.
   Клара подняла глаза – он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.
   – А малыш все играет во дворе, – сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. – Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он – нет. Как это он все понимает?
   – Смекалистый, в отца.
   – Почему он такой тихий?
   – Он не тихий. Он тебя испугался.
   – С чего ему меня пугаться?
   – Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.
   – И сейчас боишься?
   Хотелось сказать сердито – да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.
   – Прости, если я… расстроил тебя, – мягко сказал Лаури.
   Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые – и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью – и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану – и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.
   – Вот скажу Ревиру, что мы уезжаем, а он что скажет?
   – У него есть жена.
   – Но он меня любит, – прошептала Клара. – Он хочет на мне жениться.
   – Черт с ним.
   – Он меня любит.
   – Плевать я хотел на чью-то там любовь.
   – Он и Кречета любит…
   – Опять же наплевать.
   – А вдруг я тебе надоем и ты опять меня бросишь?
   – Этого не будет.
   – Почем ты знаешь?
   – Знаю.
   Они снова замолкли. Клара прислушивалась к дыханию Лаури, ощущала его дыхание на своей коже. Сказала сонно:
   – Но ведь ты… Лаури, ведь с тобой никогда не угадаешь. Взбредет тебе что-то в голову, незнамо откуда, как во сне, и сразу тебе вынь да положь, а как получил свое, сразу надоело. И с людьми так, и если куда поехать, чем заняться. Сколько можешь на свете увидать и потрогать, то все твое, у тебя мир большой. А вдруг я из него вывалюсь, толкнет меня – и упаду через край. Тогда как?
   – Не говори глупостей, Клара.
   – И малыш тоже. Вдруг все про него позабудут. Ты всегда так спешишь…
   – Нет.
   – Я уже не маленькая, Лаури. Мне страшно, ты теперь со мной такое можешь сделать…
   – Я всегда о тебе заботился, детка.
   – О господи!
   – Просто ты хотела получить от меня больше, чем я хотел дать.
   Клара села на постели. Неохота было смотреть на Лаури. Как будто оба они преступники, оба – слабые, друг друга подозревают, и вовсе им не хорошо друг с другом, как было ей хорошо с тем малым с заправочной станции… он-то был не Лаури, а она все-таки чувствовала в себе Лаури. Жара, духота невозможная. Клара всегда любила эту спальню, а теперь комната будто чужая. Будто не только Лаури здесь нет места, но и ей тоже.
   Она вновь дала себя обнять. А память шарахнулась в прошлое, к другим его объятьям, и еще дальше, к той ночи во Флориде, много лет назад, когда он взял мочалку и принялся ее отмывать, отделывать на свой лад, а то она, видите ли, была для него плоха. Или, может, она не права, может, несправедливо судить его за это?.. Вспомнился тот, тогдашний Лаури и она сама – будто это было не ее тело, она тогда будто смотрела на себя со стороны. Лаури все тот же, и ее все так же отчаянно тянет к нему; быть с ним вот так – чего ей это стоило, каких неистовых усилий, и вот родилось это зернышко, любовь, которая останется в ней навсегда. Вовек не вырваться из его власти. И все равно сейчас она ему скажет совсем другое.
   – Нет, пожалуй, я с тобой не поеду, – сказала она.
   – Что?
   – Я не еду.
   Кончиками пальцев он тронул ее лоб – очень вышло странно. Лицо ошеломленное. Клара закрыла глаза, чтобы не видеть его таким. Ей стало тошно.
   – Ты не едешь со мной? – переспросил Лаури.
   Клара поднялась с постели, накинула халат. Ситцевый розовый халатишко, мятый и не очень-то чистый. Подошла к окну, выглянула. Лаури не шелохнулся. Немного погодя она обернулась, поглядела на него через плечо, прищурилась – вдруг увидит такое, чего видеть совсем не хочется. Лаури пристально смотрел на нее, легонько постукивая пальцами по зубам.
   – Передумала? – спросил он.
   – А я никогда по-другому и не думала.
   И Клара опустила голову Волосы томно, лениво колыхались, закрывая лицо. Наверно, она сейчас похожа на одну женщину на картине, той ничего не приходилось решать самой, ни о чем не надо было думать, у той все решилось просто: какой-то художник выбрал из всей ее долгой и сложной жизни одну только минуту, в эту минуту ее и нарисовал, а потом хоть пропади она пропадом – кому какое дело.
   – Ты хочешь всю свою жизнь дожидаться, пока умрет другая женщина?
   – Надо будет – подожду.
   – И твой сын это понимает?
   – А я не знаю, что он понимает. Он еще маленький.
   – Может быть, он понимает больше, чем ты думаешь.
   – Может быть.
   – Ну а Ревир? Вдруг ему скажут, что я приезжал?
   – Уж не ты ли ему скажешь?
   – Допустим, я.
   – Валяй говори, раз тебе так хочется.
   – Допустим, я ему расскажу и о том, что было раньше. Четыре года назад.
   – Валяй рассказывай.
   – И тебе все равно?
   Клара опустила глаза.
   – Ты ему не расскажешь, Лаури.
   – Почему бы и нет?
   – Потому что не расскажешь. Ты так не сделаешь.
   Оба помолчали. Клара подняла глаза, встретилась взглядом с Лаури, он смотрел прищурясь.
   – Почему это я так не сделаю? – спросил он.
   – Потому что знаешь – я тебя люблю. Не станешь ты мне вредить, на что это тебе.
   – А если ты меня любишь, какого черта…
   – Я теперь не такая, как была! – сказала Клара. – Я стала другая… я взрослая, у меня ребенок… у меня вон сколько времени было, я сколько обо всем думала…
   – Клара…
   – У тебя много всякого, о чем ты думаешь, а я ничего этого не понимаю, – сказала Клара. Она говорила тихо, спокойно, очень старалась, чтоб голос не сорвался на крик. – Мне за тобой не угнаться. Потому тебе и надо было другую женщину, и ты опять захочешь другую…
   – Если дело в этом…
   – Нет, не в этом. Я все равно бы с тобой поехала.
   Несколько лет назад поехала бы, не побоялась… черта с два я тогда боялась. А теперь все по-другому.
   – Клара, ты бы могла так мне помочь, если б захотела.
   – Ничего я не могу тебе помочь.
   Лаури тяжело дышал.
   – Мне худо было не только оттого, что меня ранило, тут еще другое, – сказал он. У него кривились, дергались губы, так трудно было ему об этом говорить. – Одно время я болел. Лежал в больнице в Вашингтоне. Пришлось им меня усмирять… очень они старались привести меня в чувство…
   – Господи… – прошептала Клара.
   – Я не хочу к этому возвращаться, понимаешь, думать об этом не хочу, – резко сказал Лаури. – Там, в Канаде, мы можем все начать сызнова, и малыш тоже, он так мал, ничего не смыслит… и у нас будут еще дети…
   – Лаури…
   – Не могу я ничего понять. Непонятная жизнь. Лаури закрыл глаза, крепко зажмурился, словно чтоб не видеть чего-то, что летает вокруг, метит в него. – Я не про то, что здесь. Здесь все спокойно. Вон сад у тебя… Все остается на месте. А там… не успеешь оглядеться, разобраться, все уже перевернулось. Как понять, что сам делаешь? Что творится вокруг? Не могу я так жить.
   – Лаури, послушай.
   – Не могу я так жить. Это меня угробит.
   – Лаури, я никак не могу с тобой поехать.
   Он минуту помолчал.
   – Ладно, – сказал он.
   Клара вышла на кухню и стала его ждать. На крыльцо поднялся Кречет – наверно, заметил ее. Тоненький, робкий, лицом вылитый отец, а волосы Кларины, он стоял на крыльце и смотрел в кухню такими глазами, словно время разверзлось перед ним как пропасть, словно он по-настоящему еще не родился. Так он стоял и робко ждал. Клара посмотрела на него как на чужого. Между нею и Лаури только одна преграда – этот малыш: не будь его, она бы наскоро собрала кой-какие вещички, они вдвоем добежали бы до машины Лаури, машина рванула бы с места – и кончено. А что там дальше – Канада, не Канада, будут еще дети, нет ли – плевать она на все хотела!
   Но вот он, мальчонка, стоит и смотрит на нее. И Клара сказала:
   – Иди в дом, Кречет, сейчас дам поужинать.
   Мальчик замялся.
   – Тот человек уезжает, – сказала Клара.
   Сын вошел. Не забыл притворить за собой дверь осторожно, без стука. Осторожно, почти хитро обвел глазами кухню, будто высматривал – может, что не на месте? Клара небрежно погладила его по голове, тяжело уронила руку ему на плечо. Мальчик слегка поморщился, но смолчал. Оба ждали, чтобы к ним вышел Лаури.
   – Хороших ямок накопал? – спросила Клара. – Помогал тебе Пират?
   Сын покачал головой – нет, мол. В кухню вошел Лаури.
   – Обожди, я сейчас дам поужинать, – сказала Клара.
   – Я не голоден.
   – Все голодные, – сказала она. Она совсем не хотела, чтобы голос ее прозвучал так резко, так безнадежно. Лаури и Кречет переглянулись, оба странно смутились. Лаури точно оглушило, что-то в нем сжалось, затаилось, а в Кречете чувствовалась застенчивость, этого Клара в детях, да еще в мальчишках, терпеть не могла.
   – Фу ты, бог ты мой, нельзя же не евши, – прибавила она. – Дать тебе чего-нибудь?
   – Я же сказал, не надо.
   Клара с Кречетом вышли за ним на заднее крыльцо.
   – До темноты еще несколько часов, – сказала Клара. – Думаешь далеко проехать или…
   Так они и разговаривали при мальчике, и Клара чувствовала: что-то ее толкает все дальше на край пропасти, и хотелось заорать на Лаури – пускай убирается, пока еще не поздно, пока не все еще рухнуло. Скажи он те слова, что надо, взгляни он на нее, как надо…
   Но он этого не знал. Если бы знал, он, быть может, переменил бы всю ее жизнь; но он выбился из сил, он сдался, что-то иссякло в нем, и в лице не осталось ни кровинки. Ничего он ей не сказал, а взял Кречета за подбородок, наклонился к нему и заглянул в лицо.
   – Ты уже убивал змей или еще какую-нибудь тварь, малыш?
   Кречет дернулся, пытаясь высвободиться.
   – Пусти его! – крикнула Клара.
   – Я только спрашиваю: он уже кого-нибудь убивал?
   Кречет отчаянно затряс головой – нет, нет!
   – Врешь. По лицу вижу, ты уже кого-то убил и еще много будешь убивать. – Лаури передернуло, в лице его просквозило что-то страшное, безобразное, а может, оно было всегда, все эти годы, только ни сам он, ни Клара об этом не подозревали. Рот его покривился, обнажились потускневшие зубы. – Я хорошо вижу, сколько живых тварей ты поубиваешь, растопчешь и пройдешь по ним.
   И он выпустил Кречета. Выпрямился, отступил на шаг. Мальчик бросился к матери, перепуганный до того, что и плакать не смел; она не наклонилась, только обхватила его за плечи – и стояла и смотрела, как уходит от нее Лаури. Он уходил не спеша, тропинкой, потом лугом. А потом она видела уже не его, только пыль, что клубилась за его машиной, пока та не скрылась из виду.
   – Ты про него забудь, слышишь? – крикнула Клара. – Никогда больше про него не думай… он уехал и не вернется! У тебя все будет, от него бы ты ничего этого не получил, у тебя будет фамилия, самая настоящая, и жить сможешь где захочешь, целый свет будет для тебя… а не клочок какой-то… Слышишь? Слышишь, что я говорю?
   Надо поосторожней, не то можно и рехнуться, подумала Клара. Надо быть осторожной. И вдруг ей показалось: странно исказившееся, почти старое лицо мальчика – вот единственное, что ей ненавистно, вот что погубило, что отняло у нее Лаури.

Часть третья КРЕЧЕТ

   Человек, которого называли отцом Кречета, немного сутулился, словно затем, чтоб не так бросалось в глаза, какие у него могучие плечи. Волосы его пестрели густой неровной проседью. Кречет видел этого человека всю свою жизнь, но сегодня знакомое лицо странно расплывалось – глаза будто старались скрыть от него какую-то неведомую угрозу. Ему было еще только семь лет. В глазах что-то вздрагивало, вокруг них бились, трепетали тоненькие жилки, словно остерегали его – а от чего остерегали? Ему уже семь, он становится большой, презирает младенческие страхи; он и сам может измерить, как вырос за этот год: прежде нипочем не удавалось достать до нижнего сука старой яблони.
   Сегодня утром этот человек повез их на своей машине к себе, за много миль от их дома. Кречет никогда раньше не видел, где он живет, но слышал про его дом от матери. Все вышло очень странно, Кречет совсем растерялся. Ревир привел их в гостиную, сел в старинное кресло с мягким потертым сиденьем и привлек к себе Кречета. Клара сказала:
   – Да не бойся ты его, Кречет. Что это на тебя нашло?
   Ревир с недоумением всматривался в его испуганное лицо, такое потерянное, озадаченное, словно с мальчиком заговорили на непонятном языке.
   – Ну скажи на милость, боится! А я что говорила? Я всегда говорю, стыд и срам бояться собственного отца, да еще когда первый раз пришел к нему в дом…
   Уж наверно, по лицу Кречета нетрудно понять, что он думает о словах матери: он и смущен, и зол. И мать это понимает, но ей все равно. Она такая деловитая, оживленная, ей-то ничего на свете не страшно. Никогда еще она не бывала в этом доме, но сейчас пытливо щурится, разглядывает все вокруг, всю эту тяжелую, покрытую лаком мебель, ничуть не похожую на вещи, что стоят у них в старом доме, и ничего не боится. Самый воздух в этом огромном каменном доме отдает чем-то таким, чем никогда не пахло там, у них, – вещами очень старыми, которые отяжелели, потемнели от времени и притом натерты до блеска, начищены, ухожены. В конце комнаты – большущий камин, Кречет мог бы, если б захотел, встать в нем во весь рост, и на полке над камином, по бокам, два серебряных подсвечника. Кречет уже примерно знает, что такое серебро. У матери есть кое-какие серебряные вещицы. И еще есть золотое кольцо и золотое ожерелье – они так блестят и мягко мерцают, так льнут к ее смуглой коже, что даже страшно – как бы не потерялись, как бы не залетели куда-нибудь, когда она второпях носится по дому. Один раз она потеряла золотое сердечко-медальон, подарок Ревира, Кречет долго его искал и наконец нашел в густой траве у заднего крыльца.
   И вот сейчас они в доме у Ревира. Клара осматривается и говорит:
   – Твоя сестра неплохо следит за порядком. А почему это у стульев ножки перекрученные?
   – Уж так они сделаны.
   – Это считается красиво, что ли? – говорит Клара. – Ну, то есть они старые, да? Старинные?
   – Да, французские.
   Глаза Клары сузились. Кречет ждал – скажет она, что ей это не нравится? Но она продолжала:
   – Красивый мужчина на той картине. Где ты ее взял?
   – Это портрет моего отца.
   – Это твой отец?
   Клара вскочила, подбежала к портрету. Она стояла и смотрела, крепко сжав руки, а Кречет и Ревир не сводили с нее глаз. И человек с портрета смотрел на нее из темного коричневого облака, которое окутывало его до самых плеч, – может быть, это был дым или туман. Белый холодный свет падал на его лицо – Кречету лицо это показалось похожим на морду умного, добродушного пса. Клара оглянулась на Ревира – есть ли сходство?
   – Он был поплотней тебя, – сказала она. – Может, и ты в его годы станешь такой?
   – Когда он умер, он был моложе, чем я сейчас, – сказал Ревир и не то кашлянул, не то засмеялся смущенно.
   Клара закинула назад голову, будто пыталась разобраться в этих подсчетах. Повернулась, подошла к ним, медленно, осторожно ступая, все время чувствуя, какое на ней новое, дорогое платье и какие у нее длинные, стройные ноги в шелковых чулках. Села, расправила юбку, натянула пониже на колени.