Страница:
– Что ж, – сказала она. – Все живут, потом помирают. Так оно и идет.
И вытянула ноги. Даже сегодня, даже в этом светло-голубом платье она была ленивая и довольная и чувствовала себя очень уютно, а вот Ревир сидел навытяжку, будто прислушивался и сам боялся услыхать какие-то звуки, которые могут донестись сверху, а может быть, и снаружи. На нем был темный костюм. И от него сильно, резко пахло – может быть, табаком, – а от Клары пахло духами из янтарного флакона, Кречет его очень любил. Он часто пробирался в комнату матери, поднимал этот флакон и глядел через него на свет. Сквозь янтарь задворки – и те становились таинственными, расплывались в душистом, переливчатом свете. Уродливое старое дерево (груша, половина ствола у нее отсохла) становилось безмятежно-спокойным, словно застывало в этом ярком, удивительном сиянии… пускай даже высоко в ветвях мешками болтаются дымчатые коконы, а в них прячутся червяки – неважно. Через этот янтарек Кречет и на них может смотреть без отвращения.
– Кристофер, – сказал Ревир, – как теперь будет твоя фамилия?
Кречет поднял на него глаза. Лицо этого человека всего естественней выражало силу и добродушие; улыбка то и дело сменялась новой улыбкой. И сами зубы – очень белые, крупные, квадратные – тоже как будто улыбались. Вот кому место было вовсе не в этой гостиной, а под открытым небом. Он уже один раз попробовал взять Кречета с собой на охоту; он размашисто шагал по лугу, что тянулся за домом Клары, а Кречет насилу за ним поспевал и все глядел под ноги, страшно было – вдруг споткнешься, и ружье само выстрелит. Из густой высокой травы с шумом взлетели фазаны и перепела и так его напугали, что он не выдержал и расплакался. Он хорошо помнил тот день.
– Ну, скажи ему, – Клара подтолкнула сына ногой, – какая у тебя теперь будет фамилия? Нельзя быть таким трусишкой.
– Не знаю, – сказал он.
Плохо сказал, неправильно. Вон как они недовольны.
– Разве не знаешь? – переспросил Ревир и улыбнулся: – Ревир – вот как твоя фамилия. Ты же знаешь. Ну, скажи: Кристофер Ревир.
Есть еще Кларк, и Джонатан, и Роберт, и вот теперь Кристофер: все они – братья.
– Кристофер Ревир, – чуть слышно повторил Кречет.
Вот если б у него была хоть какая-нибудь другая фамилия вместо этой… но ничего у него нет. Мать всегда смеялась и говорила, что у нее нет никакой фамилии… что это секрет или, еще того лучше, она просто позабыла, как ее фамилия… отец выгнал ее из дому, говорила она.
– Кристофер Ревир. Крис, – медленно сказал Ревир-старший.
Он всматривался в глаза мальчика, словно искал в них себя. Кречет отвечал застенчивым взглядом снизу вверх, на минуту ему показалось – он бы полюбил этого человека, лишь бы тот не водил его на охоту, не заставлял брать в руки ружье и кого-то убивать. Почему это мужчины всегда такие непонятные и опасные?
Тихонько, бочком он придвинулся к Кларе, но она уже говорила с Ревиром про другое. Про каких-то людей, которые сейчас приедут, про этот дом, про сестру Ревира. Когда Кречет бывал не наедине с матерью, он больше молчал и лишь силился уловить в головокружительном потоке слов и впечатлений связные мысли… что же еще оставалось делать? Он только одно и мог – наблюдать и слушать. Мать может взять в руки что хочет и может любую вещь выбросить на помойку, она может дать ему затрещину, отлупить его, а может обнять и расцеловать; может наорать из окна на чужих мальчишек – зачем идут через их участок? – может в сумерках сидеть в кухне, курить и улыбаться неизвестно чему. Она взрослая, ей все можно, а Кречет маленький – и ничего он не может. Вот этот человек, добрый, с большими сильными руками и пристальным, озадаченным взглядом, – он тоже все может, нетрудно догадаться, как много он может, ведь у него такой большой дом, а за домом сараи, и амбары, и возделанные поля, конца им не видно, и все его собственное, а сколько есть людей, у которых совсем ничего своего нет. Он может преспокойно шагать по своей земле, он знает – это все его, потому что он мужчина, взрослый, он обладает загадочным могуществом, той силой, какой у детей не бывает – даже у мальчишек в школе, от которых Кречету вечно достается. Даже у них нет настоящей силы: над ними хозяева – взрослые. Каждый кого-нибудь да боится, подумал Кречет. И даже сам толком не понял, что это он такое подумал.
– Ну, что скажешь? – спросил Ревир и провел рукой по волосам мальчика. – Ты ведь не боишься братьев, правда? Они славные ребята. Вы друг с другом поладите.
– Да уж, пускай обращаются с ним по-хорошему, – сказала Клара.
– Они не станут его обижать, – сказал Ревир. – Они славные ребята.
– Знаю я мальчишек…
– Не тревожь его, Клара. Ты разумный мальчик, Кристофер, – Ревир наклонился к нему, – ты ведь знаешь, мама будет о тебе заботиться. Ни о чем не надо тревожиться. Просто мы теперь будем жить все вместе, под одной крышей. Мы долго этого ждали. И теперь у тебя три брата, есть с кем играть… ты больше не будешь один.
– Он никогда и не был один, – сказала Клара.
Кречет уже знал этих «братьев». Он боялся их до смерти, потому что они никогда с ним не говорили, только смотрели на него. Большие ребята – десять лет, двенадцать и пятнадцать, – крепкие, плечистые, в отца, и у всех отцовские темные волосы и спокойные синие глаза. Казалось, они выжидают – что Кречет скажет, что он сделает? Несколько раз Ревир привозил их к Кречету, хотел, чтобы они познакомились поближе, и каждый раз ему приходилось одному говорить за всех, даже Клара и та молчала. Ревир говорил, как они станут все вместе ходить на охоту, на рыбалку, ездить верхом. Говорил, как они станут вместе помогать по хозяйству. Говорил про школу… А мальчики молчали, разве что Ревир клещами вытянет из них два-три словечка, но эти слова ровно ничего не значили.
– Послушай, все будет прекрасно. Ты и сама это знаешь, – сказал Ревир Кларе.
Она пожала плечами, однако улыбнулась. Достала сигарету и подалась вперед, чтобы Ревир дал ей огня; о Кречете на минуту забыли, и он как завороженный разглядывал горящую спичку и красноватый мерцающий огонек на кончике сигареты, будто видел их первый раз в жизни. Надо замечать каждую самую малую мелочь, может быть, тогда заставишь время идти помедленней, потому что сегодня случится что-то очень важное, и это страшно…
– Нехорошо мальчикам расти так… без матери, – говорил меж тем Ревир.
Кречет всегда зорко следил за людьми, которые появлялись около матери. Он видел, как им передается от нее какая-то кошачья уютная непринужденность, даже если пришли они злые и недовольные. Вот и этот огромный Ревир, у него такой квадратный подбородок и широкий, умный лоб, изрезанный морщинами, но даже он сейчас глядит на Клару так, будто между ними проносятся какие-то неразличимые, слепящие искры. Кречет быстро перевел глаза на мать – что же это видит в ней Ревир? – но не увидел, не поймал. Мать улыбнулась ему, блеснули зубы. Это была совсем особенная улыбка – только для него. Прямо на глазах у этого человека с такими большими руками, что он, наверно, может сделать им обоим очень больно, эта улыбка говорила Кречету: наконец-то мы здесь, вот они мы, вот повезло-то!
– Я уж знаю, чего вам тут не хватает, – сказала Клара. – Надо окна пооткрывать да проветрить малость. Кой-что из этого старья почистить, верно я говорю? Ну на чем ты сидишь, миленький? Это кресло все насквозь пропылилось. Что ж, твоя сестра за домом не смотрит?
– Она не совсем здорова, – с запинкой сказал Ревир. Кречет заметил: в глазах у него что-то дрогнуло; должно быть, Клара нахмурилась. – Ведь только месяц прошел после похорон. Она просто еще не оправилась… они были как родные сестры.
Кречет уставился на башмаки Ревира: черные, на вид очень жесткие и совсем не запачканные, даже по самому краю подошвы нет каемки засохшей грязи.
– Они были много в чем похожие, – негромко сказала Клара. – Все говорят. Хотя твоя сестра старше, чем… чем жена.
Мальчик стоял между ними и слушал. Он все принимал уж слишком всерьез, а смеяться не выучился – он и сам это знает, разве мать не говорит ему про это каждый день? Но одно прочно засело у него в голове: надо повнимательней смотреть и слушать. Надо побольше узнавать. Жить – хитрая игра, правила ты должен выучить сам, а для этого надо получше, повнимательней следить за всеми взрослыми. Был в его жизни один взрослый… не учитель, тот не считается, а еще один мужчина, он почти уже забылся – чужой человек с очень светлыми волосами, он задел Кречета за живое, а потом исчез… Иной раз Кречет замечал, что поневоле думает о том человеке, пытается вспомнить – что же он тогда сказал? Но слова смешались, пропали. Кречет был еще совсем маленький. А теперь оттого, как внимательно смотрел, как говорил с ним Ревир, проснулось воспоминание о том человеке и набросилось на него, будто коршун на цыпленка, будто всем ненавистный хищник машет огромными пыльными крыльями, выставил когтистые лапы, так и обдает тебя зловонным дыханием. («Никогда ни слова про него не говори», – сказала тогда Клара, один только раз. Ей ничего не приходилось повторять сыну дважды.)
– Понимаешь… Эстер не просто моя сестра, она и ей была как сестра, – говорил Ревир. Кречет понял, что теперь они совсем про него забыли, и вздохнул с облегчением. – Жила тут с нами, в глуши, даже замуж так и не вышла… в сущности, она больше была привязана к Маргерит, чем ко мне. Она такая спокойная, не навязчивая. Никогда не вмешивалась в наши отношения. Но теперь ей некуда деваться, она слишком горда, чтобы просить у кого-то приюта. А этот дом – столько же ее, сколько и мой…
Клара презрительно фыркнула.
– Отец оставил его нам обоим.
– А кто содержит дом? Деньги чьи? – быстро спросила Клара.
– У нее есть свои средства, не в том суть. Денежная сторона меня не интересует. Но она не хочет жить в Гамильтоне, ей там не по душе, и я ее понимаю. Она не любит нашего дядюшку. Мы с сестрой никогда не были по-настоящему близкими людьми, но…
– Она меня, верно, ненавидит! – сказала Клара.
– Она тебя не ненавидит, Клара.
– Она ни разу не говорила тебе?
– Никто ни слова не сказал за все эти годы.
– Они тебя боятся, только и всего. А все равно они меня ненавидят и всегда будут ненавидеть. Они и правда сегодня приедут?
– Да.
– Все приедут? Правда? И женщины… и жена Джуда тоже? – жадно спрашивала Клара.
– Они всегда делают так, как я прошу.
Кречет ощутил в воздухе что-то опасно хрупкое, вот-вот сломается. В животе немножко защемило, будто он боязливо ступал по льду; а мать, видно, ничего не замечает, говорит, будто дразнит:
– Твоя жена не делала, как ты просил.
Ревир покачал головой:
– Это все позади.
– Если б она делала, как ты хотел, мы бы с тобой давно поженились. Не так, как сейчас, малому уже семь лет, и наконец-то обвенчаемся… курам на смех! Но куда там, разве такую уломаешь? Из хорошей семьи женщина, с хорошей немецкой фамилией… да неужто она даст человеку развод, чтоб он стал счастливый. Дудки! Она с места не сдвинется, как вцепилась в тебя зубами и ногтями, так и держит до последнего.
Губы Клары дернулись, будто она хотела сплюнуть; но она спохватилась, нахмурилась и сняла с языка табачную крошку.
– Вот теперь и толкуй малому, как его фамилия, и он боится тебя. Твой собственный сын боится тебя. Можешь гордиться.
– Я не горжусь.
– Мужчины все гордые, только и знают, что задаются. Женщины не такие, – сказала Клара. И закинула ногу на ногу. Шелковое голубое платье туго обтянуло бедра, поперек натянулись тонкие складочки-морщинки, точно жилки на коже. Ноги гладкие, стройные; сегодня она надела чулки, и не видно, какая на круто выгнутых икрах блестящая кожа. – У женщин гордости нет. Что мужчины захотят, то мы и делаем, вон как я, ну и черт с ним со всем. Станут какие-то сволочи передо мной нос задирать – и пускай. Не нравлюсь им – не надо, я и не набивалась.
– С этого дня все уладится, – сказал Ревир. – Что было, то прошло. Маргерит умерла. Теперь я не могу думать о ней плохо.
– А я тоже про нее плохо не думаю, – быстро заговорила Клара. Кречет знал: такое лицо бывает у нее, когда ей что-то противно и сейчас она эту вещь отшвырнет. – Кто умер, я про тех худого не думаю. Она была хорошая женщина, троих сыновей тебе родила… я ни про кого про мертвого худо не думаю. Я ее и не знала совсем. А когда я сама помру, плевать, пускай про меня говорят, что хотят.
– С этого дня все пойдет по-другому, – сказал Ревир.
Клара улыбнулась, и эта улыбка могла означать что угодно – и да, мол, согласна, и нет, не согласна.
Сегодня праздник: мать выходит замуж. Кречет это знает. Накануне вечером она ему сказала: по-настоящему ничего не изменится, и не надо ему волноваться; она это делает ради него. «Мы будем жить в большом, хорошем доме, не то что этот, и у меня даже будет женщина, чтоб помогать на кухне… ты только подумай! А Ревир, он ведь к тебе по-хорошему. Он тебя любит. С завтрашнего дня мы все станем жить вместе. Ты доволен?»
Кречет сказал: «Я доволен», но это значило: раз она довольна, так и он будет доволен. Ясно было, что ей эта затея нравится. Ей всегда все нравится. Если что-нибудь в доме ее разозлит, она возьмет и сломает эту вещь или выбросит, если собака ей надоест, она собаку прогонит, но ничто на свете ее по-настоящему не расстроит. Ничто не может задеть ее глубоко. Все равно как гуляешь в полях и укусит москит: ну, вскочит белый пузырек, иногда какой-то чудной, неровный, а потом понемножку опадает, и все проходит, с Кречетом сколько раз так бывало. Вот и с матерью так: ее все задевает только поверху, только самую кожу. Поэтому она такая быстрая, прямо носится с места на место, и у нее хватает времени подолгу, медленно и любовно расчесывать длинные волосы, а ведь другие женщины всегда работают. У Кречета есть в школе приятели, и он знает: их матери работают с утра до ночи. А у Клары своя машина, она сама ее водит, ездит и в город, и куда вздумается. У нее красивые платья, она любит стоять перед зеркалом и подолгу на себя смотреть. Волосы у нее совсем светлые, почти белые, иногда они так прекрасно, ровно ложатся на плечи, на спину, а иной раз она их как-то скручивает на макушке, и это ему совсем не нравится. Хорошо, когда она беззаботная, легкая, бегает по дому босиком, бранится, если он в чем-то провинился, или бормочет себе под нос – перебирает, какие еще дела ей надо переделать; ему нравятся быстрые взмахи ее рук, когда она с чем-то молчаливо спорит, и как морщится ее лицо, когда она чем-нибудь озадачена и решает, что же делать: она тычет языком в щеку, крепко проводит им по зубам и вовсе не замечает, что Кречет не спускает с нее глаз. Он готов, кажется, всю свою жизнь бегать за матерью по пятам, подбирать все, что она роняет, поправлять все, что она мимоходом чуть не опрокинула, и ловить на лету отрывистые, ворчливые слова ее обо всем на свете, слова, которые ему непременно надо помнить, потому что сама она может и забыть. Вот сейчас она сидит на этом чудном диване в сумрачной душной комнате, смотрит мимо Кречета на Ревира безо всякого выражения, густые светлые волосы большущим тяжелым комом собраны на голове и скреплены множеством шпилек, крутые тонкие брови напряглись, оттого что она очень занята какой-то мыслью, густые ресницы перепутались… на мгновенье Кречет похолодел от ужаса: вдруг она забыла, как зовут этого человека, и не вспомнит, и потеряет все, чего уже почти добилась?
Но нет, конечно, она не потеряет. Она медленно улыбается.
– Да. С этого дня все пойдет по-другому. Теперь я и правда буду твоей женой, а все остальное неважно.
Ревир беспокойно улыбнулся, засмеялся коротким, беззвучным смехом. Он не сводил глаз с Клары.
Кречет опустил глаза и уставился на башмаки Ревира. Обидно, они оба про него не думают, совсем забыли, что он тут. Он уже не такой маленький. Он все замечает лучше прежнего. Ревир так странно, в упор смотрит на Клару… смотрит так, что хочется закрыть глаза и не видеть.
– Ты слышишь, Кречет? Все остальное неважно, – сказала Клара. Наклонилась к сыну, обняла. – Отец будет о тебе заботиться, у тебя начнется другая жизнь… мой маленький Кречет вырастет таким, как отец, станет большой, сильный, богатый…
– Почему ты его так называешь, Клара?
– Мне так нравится, такое я ему придумала имя.
– А Кристофер чем плохо?
– По бумагам он Кристофер, а я его зову по-своему, – возразила Клара. – Нельзя, что ли? Я, когда была беременная, видала тут в журнале портрет одного человека, Робин его звать, важный артист в кино, до чего красивый, и столько денег у него… Я тогда подумала, если будет мальчик, как его назову? Подумала, назову Кречет, я раз на картинке видала – птица гордая, ничего не боится, глаз строгий, холодный. Под картинкой было написано – они сильные, опасные. Так-то лучше, а то что ж называть Робин, это вроде воробушка. Так и решила тогда. Вот и зову – Кречет.
– В школе его зовут Кристофер.
– Ну ясно, мне-то какое дело, – сказала Клара. – А я его зову Кречет. Больше никто не может его так звать.
Минуту все молчали.
– Ребята меня зовут Крис, – сказал Кречет.
– Крис, Кристофер. По-моему, хорошее имя, – сказал Ревир. – Я сам его выбрал. Господи, как давно это было, правда? Столько лет прошло…
– Ему семь. Да, много времени.
– Я уж и не думал, что настанет этот час… что ты наконец придешь в этот дом…
– Ну да, что она умрет. Очень долго она умирала, – сказала Клара. И потерлась щекой о щеку Кречета; очень странно, если дотронуться, она такая мягкая, нежная, и пахнет нежно, и вдруг делается такая грубая. Кречет закрыл глаза, вдохнул запах ее духов… если бы вернуться домой, остаться одним, только вдвоем, так славно, спокойно. По-настоящему они с матерью жили там одни, без Ревира. Тот дом не больно хорош, и под него иногда заползают кошки и собаки – издыхать… но все равно Кречету он куда больше нравится, чем этот огромный домина, где так темно, а снаружи стены каменные. Вдруг ночью ударит молния, а они будут спать, и весь этот камень на них обвалится…
– Паршиво это было, – прошептала Клара. – Когда поженимся, больше ни за что не станем про это говорить, да? Еще несчастье накличешь, ведь тогда я буду на ее месте. В ее постели. А сейчас можно и сказать – паршиво это было, жуть. Я ей желала смерти, но ведь… по-настоящему-то разве я кому смерти пожелаю? Просто мне хотелось быть с тобой. Я никак не могла не думать, пускай это плохо, я все равно мечтала – пускай она куда-нибудь уедет, а я с тобой в этом доме… и Кречет с нами, как сейчас… при отце, как мальчику положено. Не могла я про это не думать. Разве я виновата, что мечтала? Такая уж я скверная?
Ревир взял ее руки в свои, точно утешал.
– Нам обоим хотелось одного и того же, – сказал он.
– Слушай, я совсем не люблю, когда кто умирает, – сказала Клара. – Не хочу я выходить замуж, если про меня так думают, я не такая! Меня любовь довела. Я в тебя влюбилась. Разве я хотела? Разве я думала отбивать чужого мужа? А твоя жена, бедненькая, что она могла поделать? Никто из нас этого не хотел, просто уж так случилось. Пришлось ей помирать и все время думать про меня, а когда ты приходил к ней домой прямо от меня – ну что ей было думать? Фу, прямо жуть берет! Я бы всякого мужчину убила, если б он со мной так поступил… А что я могла поделать, чтоб ей было полегче? Я влюбилась – и все тут…
Она неотрывно смотрела снизу вверх в лицо Ревиру. Говорила с жаром и в то же время покорно, и какой-то странный, туго натянутый был у нее голос, словно вот-вот порвется. Некоторое время они сидели молча. Потом Ревир пробормотал:
– Я знаю, знаю… – Он посмотрел на Кречета и, кажется, только теперь про него вспомнил. Немного покраснел. Сказал беспокойно: – Кажется, пора. Эстер, наверно, уже готова, и…
– Где твои ребята? – спросила Клара.
– Во дворе.
– Столько времени во дворе? Зашли бы в дом, обождали бы здесь.
– Не беспокойся о них, Клара. Ничего с ними не случится.
Они повели Кречета наверх, а сами шли впереди и говорили о чем-то между собой – торопливо, вполголоса, никогда они раньше так не разговаривали. В этом доме Клара и ходить сразу стала по-другому: сама вся прямая, а голову наклонила, и что Ревир ни скажет, она все кивает, будто соглашается, а на самом деле, может быть, нисколько не согласна. Кречет услышал, как Ревир сказал ей:
– Здесь я ночевал, когда бывал дома, она тогда была больна… Кристофер, – Ревир обернулся, – это будет твоя комната. Поди сюда.
Кречет подошел. Заглянул в комнату, и даже во рту стало сухо: своя комната в этом доме, комната с пустыми гладкими стенами, а в другом конце – окно, и на окне занавеска. Теперь он будет один. Он будет спать здесь один, и дверь будет закрыта. Если приснится страшный сон, нельзя будет броситься к матери – она уже не с ним.
– А тут что, комната кого-нибудь из ребят? спросила Клара, открывая какую-то дверь. Глянула туда мельком, будто теперь все комнаты ее: куда хочет, туда и заглянет. Ревир шагал по коридору чуть впереди. Постучался в другую дверь и сказал, что тут комната Кларка. В конце коридора он отворил еще одну дверь, и ноги сами понесли Кречета быстрей: надо пройти, пока Ревир о нем не забыл – вдруг закроет дверь, и останешься тут, в коридоре, один.
– А здесь будем мы с тобой? – сказала Клара, очень довольная. Заглянула в комнату и замялась, будто не решается войти, спина напряглась, стала прямая-прямая.
Ревир начал объяснять: все еевещи сразу вынесли, комнату окрасили заново, теперь тут все новое, чистое. Клара кивала. Кречет стоял в нескольких шагах позади старших и ничего из-за них не видел. Ну и пускай, ему все равно. Они станут жить в этой комнате, дверь станут закрывать, и нельзя будет прибежать сюда, если напугаешься. Ну и пускай. Ревир что-то говорил, а Кречету за этим высоким человеком с темными волосами померещился другой, далекое, смутное лицо вдруг показалось ярче, живей, чем лицо Ревира, словно тень того человека медленными кругами опускалась на дом – неторопливая, грозная, как птица с широко раскинутыми крыльями. Говорил Ревир, говорила Клара. Они разговаривали торопливо, вполголоса, как будто в этой комнате все еще кто-то был и мог их услышать. Кречет прикрыл глаза – кажется, вот сейчас он расслышит голос того, другого человека, того, о ком не должен знать Ревир, кто уехал и не вернется…
На площадке лестницы их ждала какая-то женщина. Кречет ее прежде никогда не видал. Обычно взгляд его пугливо шарахался от взрослых – так животные жмутся и робеют и не смотрят в глаза человеку; а сейчас он почувствовал, что так же неловко, пугливо отводит глаза от него и от его матери эта женщина. Ревир представил ее Кларе, их руки едва коснулись одна другой. Была она старая, гораздо старше Клары, такая старая, что, наверно, смотреть на Клару и то ей было мученье. Женщины о чем-то быстро заговорили. Обе кивали, и Ревир тоже кивнул.
– … твоя тетя Эстер, – сказал он Кречету.
Все улыбались. Кречет тоже улыбнулся. Хорошо бы полюбить ее, эту Эстер, ведь у нее такое лицо, как будто ее никто на свете не любит. Она высокая, тощая, лицом очень похожа на Ревира, только оно постарее, поуже, а волосы белые и редкие, и там, где они разделены надвое, виднеется полоска голой белой кожи. По этой белой полоске и по тому, как она беспокойно опустила глаза, сразу видно: она ничего не может. Она взрослая, но все равно она совсем ничего не может.
– Джуду пора уже приехать, а мальчики… мальчики во дворе, – выговорила она, будто задохнулась.
– Не утомляйся, Эстер, – сказал Ревир.
Руки у этой старухи все время беспокойно шевелились, как листья на ветру. Такие они вялые, слабые, кажется, вот сейчас повиснут неподвижно, но нет, опять они вздрагивают, дергаются, точно против ее воли.
– Дайте-ка я на минутку пройду в комнату, – сказала Клара. – Все подъехали? Они уже здесь? Мне надо поправить волосы…
– Клара, у тебя прекрасный вид…
– Нет-нет, надо поправить волосы, – беспокойно повторила она. Повернулась, и Кречет на миг испугался: забудет его, оставит с этими чужими людьми. Но она глянула через плечо и сказала: – Идем, сынок. Мы с ним сейчас же спустимся.
Она взяла его за руку, и они почти побежали по коридору. Ревир и старуха остались у лестницы, во дворе залаяла собака, значит, кто-то подъехал к дому, но Клара потащила его за собой, и теперь они очутились одни, только вдвоем, как заговорщики.
– Что это у тебя на лице… Фу, черт, и когда ты вымазался? – зашептала Клара. – Вот поросенок!
Она отворила дверь в ту самую комнату и вошла. Так прямо и вошла, втащила за собой Кречета и закрыла дверь, будто весь век тут распоряжалась. Просторно, солнечно. На стенах светло-зеленые обои, по светло-зеленому серебряные полоски. У Кречета даже в глазах зарябило.
– Шелковые обои, надо же! – сказала Клара.
В комнате четыре огромных окна, а на окнах белые прозрачные занавески, за ними все сквозит странно и смутно, как будто там не простая земля, а страна, которая только снится; занавески тихо колышутся от ветра. Клара постояла минуту посреди комнаты, дышала быстро, прерывисто. Потом сказала:
– Где же это щетка для волос? Черт ее подери…
Подхватила чемоданчик, что стоял на полу у самой двери, кинула на кровать, открыла. Кречет бродил по комнате, глядел во все глаза. Первым делом подошел к окнам. В их старом доме окно его комнатки выходило на задворки, только всего и видно было: двор полого спускается с пригорка, за ним заброшенное, заросшее сорняками поле – и все. Никакой дали не видать. А отсюда, с вышины, видно поля и далекий-далекий большой лес. Здесь не так высоко, чтобы увидать еще и горы на краю неба, но в этом доме понимаешь: там, дальше, и горы есть… впервые Кречету стало приятно оттого, что он об этом знает. Он прислонился к стеклу и поглядел вниз. К дому только что подъехала машина. Из нее вылезали люди. К ним бежали две собаки и радостно лаяли.
И вытянула ноги. Даже сегодня, даже в этом светло-голубом платье она была ленивая и довольная и чувствовала себя очень уютно, а вот Ревир сидел навытяжку, будто прислушивался и сам боялся услыхать какие-то звуки, которые могут донестись сверху, а может быть, и снаружи. На нем был темный костюм. И от него сильно, резко пахло – может быть, табаком, – а от Клары пахло духами из янтарного флакона, Кречет его очень любил. Он часто пробирался в комнату матери, поднимал этот флакон и глядел через него на свет. Сквозь янтарь задворки – и те становились таинственными, расплывались в душистом, переливчатом свете. Уродливое старое дерево (груша, половина ствола у нее отсохла) становилось безмятежно-спокойным, словно застывало в этом ярком, удивительном сиянии… пускай даже высоко в ветвях мешками болтаются дымчатые коконы, а в них прячутся червяки – неважно. Через этот янтарек Кречет и на них может смотреть без отвращения.
– Кристофер, – сказал Ревир, – как теперь будет твоя фамилия?
Кречет поднял на него глаза. Лицо этого человека всего естественней выражало силу и добродушие; улыбка то и дело сменялась новой улыбкой. И сами зубы – очень белые, крупные, квадратные – тоже как будто улыбались. Вот кому место было вовсе не в этой гостиной, а под открытым небом. Он уже один раз попробовал взять Кречета с собой на охоту; он размашисто шагал по лугу, что тянулся за домом Клары, а Кречет насилу за ним поспевал и все глядел под ноги, страшно было – вдруг споткнешься, и ружье само выстрелит. Из густой высокой травы с шумом взлетели фазаны и перепела и так его напугали, что он не выдержал и расплакался. Он хорошо помнил тот день.
– Ну, скажи ему, – Клара подтолкнула сына ногой, – какая у тебя теперь будет фамилия? Нельзя быть таким трусишкой.
– Не знаю, – сказал он.
Плохо сказал, неправильно. Вон как они недовольны.
– Разве не знаешь? – переспросил Ревир и улыбнулся: – Ревир – вот как твоя фамилия. Ты же знаешь. Ну, скажи: Кристофер Ревир.
Есть еще Кларк, и Джонатан, и Роберт, и вот теперь Кристофер: все они – братья.
– Кристофер Ревир, – чуть слышно повторил Кречет.
Вот если б у него была хоть какая-нибудь другая фамилия вместо этой… но ничего у него нет. Мать всегда смеялась и говорила, что у нее нет никакой фамилии… что это секрет или, еще того лучше, она просто позабыла, как ее фамилия… отец выгнал ее из дому, говорила она.
– Кристофер Ревир. Крис, – медленно сказал Ревир-старший.
Он всматривался в глаза мальчика, словно искал в них себя. Кречет отвечал застенчивым взглядом снизу вверх, на минуту ему показалось – он бы полюбил этого человека, лишь бы тот не водил его на охоту, не заставлял брать в руки ружье и кого-то убивать. Почему это мужчины всегда такие непонятные и опасные?
Тихонько, бочком он придвинулся к Кларе, но она уже говорила с Ревиром про другое. Про каких-то людей, которые сейчас приедут, про этот дом, про сестру Ревира. Когда Кречет бывал не наедине с матерью, он больше молчал и лишь силился уловить в головокружительном потоке слов и впечатлений связные мысли… что же еще оставалось делать? Он только одно и мог – наблюдать и слушать. Мать может взять в руки что хочет и может любую вещь выбросить на помойку, она может дать ему затрещину, отлупить его, а может обнять и расцеловать; может наорать из окна на чужих мальчишек – зачем идут через их участок? – может в сумерках сидеть в кухне, курить и улыбаться неизвестно чему. Она взрослая, ей все можно, а Кречет маленький – и ничего он не может. Вот этот человек, добрый, с большими сильными руками и пристальным, озадаченным взглядом, – он тоже все может, нетрудно догадаться, как много он может, ведь у него такой большой дом, а за домом сараи, и амбары, и возделанные поля, конца им не видно, и все его собственное, а сколько есть людей, у которых совсем ничего своего нет. Он может преспокойно шагать по своей земле, он знает – это все его, потому что он мужчина, взрослый, он обладает загадочным могуществом, той силой, какой у детей не бывает – даже у мальчишек в школе, от которых Кречету вечно достается. Даже у них нет настоящей силы: над ними хозяева – взрослые. Каждый кого-нибудь да боится, подумал Кречет. И даже сам толком не понял, что это он такое подумал.
– Ну, что скажешь? – спросил Ревир и провел рукой по волосам мальчика. – Ты ведь не боишься братьев, правда? Они славные ребята. Вы друг с другом поладите.
– Да уж, пускай обращаются с ним по-хорошему, – сказала Клара.
– Они не станут его обижать, – сказал Ревир. – Они славные ребята.
– Знаю я мальчишек…
– Не тревожь его, Клара. Ты разумный мальчик, Кристофер, – Ревир наклонился к нему, – ты ведь знаешь, мама будет о тебе заботиться. Ни о чем не надо тревожиться. Просто мы теперь будем жить все вместе, под одной крышей. Мы долго этого ждали. И теперь у тебя три брата, есть с кем играть… ты больше не будешь один.
– Он никогда и не был один, – сказала Клара.
Кречет уже знал этих «братьев». Он боялся их до смерти, потому что они никогда с ним не говорили, только смотрели на него. Большие ребята – десять лет, двенадцать и пятнадцать, – крепкие, плечистые, в отца, и у всех отцовские темные волосы и спокойные синие глаза. Казалось, они выжидают – что Кречет скажет, что он сделает? Несколько раз Ревир привозил их к Кречету, хотел, чтобы они познакомились поближе, и каждый раз ему приходилось одному говорить за всех, даже Клара и та молчала. Ревир говорил, как они станут все вместе ходить на охоту, на рыбалку, ездить верхом. Говорил, как они станут вместе помогать по хозяйству. Говорил про школу… А мальчики молчали, разве что Ревир клещами вытянет из них два-три словечка, но эти слова ровно ничего не значили.
– Послушай, все будет прекрасно. Ты и сама это знаешь, – сказал Ревир Кларе.
Она пожала плечами, однако улыбнулась. Достала сигарету и подалась вперед, чтобы Ревир дал ей огня; о Кречете на минуту забыли, и он как завороженный разглядывал горящую спичку и красноватый мерцающий огонек на кончике сигареты, будто видел их первый раз в жизни. Надо замечать каждую самую малую мелочь, может быть, тогда заставишь время идти помедленней, потому что сегодня случится что-то очень важное, и это страшно…
– Нехорошо мальчикам расти так… без матери, – говорил меж тем Ревир.
Кречет всегда зорко следил за людьми, которые появлялись около матери. Он видел, как им передается от нее какая-то кошачья уютная непринужденность, даже если пришли они злые и недовольные. Вот и этот огромный Ревир, у него такой квадратный подбородок и широкий, умный лоб, изрезанный морщинами, но даже он сейчас глядит на Клару так, будто между ними проносятся какие-то неразличимые, слепящие искры. Кречет быстро перевел глаза на мать – что же это видит в ней Ревир? – но не увидел, не поймал. Мать улыбнулась ему, блеснули зубы. Это была совсем особенная улыбка – только для него. Прямо на глазах у этого человека с такими большими руками, что он, наверно, может сделать им обоим очень больно, эта улыбка говорила Кречету: наконец-то мы здесь, вот они мы, вот повезло-то!
– Я уж знаю, чего вам тут не хватает, – сказала Клара. – Надо окна пооткрывать да проветрить малость. Кой-что из этого старья почистить, верно я говорю? Ну на чем ты сидишь, миленький? Это кресло все насквозь пропылилось. Что ж, твоя сестра за домом не смотрит?
– Она не совсем здорова, – с запинкой сказал Ревир. Кречет заметил: в глазах у него что-то дрогнуло; должно быть, Клара нахмурилась. – Ведь только месяц прошел после похорон. Она просто еще не оправилась… они были как родные сестры.
Кречет уставился на башмаки Ревира: черные, на вид очень жесткие и совсем не запачканные, даже по самому краю подошвы нет каемки засохшей грязи.
– Они были много в чем похожие, – негромко сказала Клара. – Все говорят. Хотя твоя сестра старше, чем… чем жена.
Мальчик стоял между ними и слушал. Он все принимал уж слишком всерьез, а смеяться не выучился – он и сам это знает, разве мать не говорит ему про это каждый день? Но одно прочно засело у него в голове: надо повнимательней смотреть и слушать. Надо побольше узнавать. Жить – хитрая игра, правила ты должен выучить сам, а для этого надо получше, повнимательней следить за всеми взрослыми. Был в его жизни один взрослый… не учитель, тот не считается, а еще один мужчина, он почти уже забылся – чужой человек с очень светлыми волосами, он задел Кречета за живое, а потом исчез… Иной раз Кречет замечал, что поневоле думает о том человеке, пытается вспомнить – что же он тогда сказал? Но слова смешались, пропали. Кречет был еще совсем маленький. А теперь оттого, как внимательно смотрел, как говорил с ним Ревир, проснулось воспоминание о том человеке и набросилось на него, будто коршун на цыпленка, будто всем ненавистный хищник машет огромными пыльными крыльями, выставил когтистые лапы, так и обдает тебя зловонным дыханием. («Никогда ни слова про него не говори», – сказала тогда Клара, один только раз. Ей ничего не приходилось повторять сыну дважды.)
– Понимаешь… Эстер не просто моя сестра, она и ей была как сестра, – говорил Ревир. Кречет понял, что теперь они совсем про него забыли, и вздохнул с облегчением. – Жила тут с нами, в глуши, даже замуж так и не вышла… в сущности, она больше была привязана к Маргерит, чем ко мне. Она такая спокойная, не навязчивая. Никогда не вмешивалась в наши отношения. Но теперь ей некуда деваться, она слишком горда, чтобы просить у кого-то приюта. А этот дом – столько же ее, сколько и мой…
Клара презрительно фыркнула.
– Отец оставил его нам обоим.
– А кто содержит дом? Деньги чьи? – быстро спросила Клара.
– У нее есть свои средства, не в том суть. Денежная сторона меня не интересует. Но она не хочет жить в Гамильтоне, ей там не по душе, и я ее понимаю. Она не любит нашего дядюшку. Мы с сестрой никогда не были по-настоящему близкими людьми, но…
– Она меня, верно, ненавидит! – сказала Клара.
– Она тебя не ненавидит, Клара.
– Она ни разу не говорила тебе?
– Никто ни слова не сказал за все эти годы.
– Они тебя боятся, только и всего. А все равно они меня ненавидят и всегда будут ненавидеть. Они и правда сегодня приедут?
– Да.
– Все приедут? Правда? И женщины… и жена Джуда тоже? – жадно спрашивала Клара.
– Они всегда делают так, как я прошу.
Кречет ощутил в воздухе что-то опасно хрупкое, вот-вот сломается. В животе немножко защемило, будто он боязливо ступал по льду; а мать, видно, ничего не замечает, говорит, будто дразнит:
– Твоя жена не делала, как ты просил.
Ревир покачал головой:
– Это все позади.
– Если б она делала, как ты хотел, мы бы с тобой давно поженились. Не так, как сейчас, малому уже семь лет, и наконец-то обвенчаемся… курам на смех! Но куда там, разве такую уломаешь? Из хорошей семьи женщина, с хорошей немецкой фамилией… да неужто она даст человеку развод, чтоб он стал счастливый. Дудки! Она с места не сдвинется, как вцепилась в тебя зубами и ногтями, так и держит до последнего.
Губы Клары дернулись, будто она хотела сплюнуть; но она спохватилась, нахмурилась и сняла с языка табачную крошку.
– Вот теперь и толкуй малому, как его фамилия, и он боится тебя. Твой собственный сын боится тебя. Можешь гордиться.
– Я не горжусь.
– Мужчины все гордые, только и знают, что задаются. Женщины не такие, – сказала Клара. И закинула ногу на ногу. Шелковое голубое платье туго обтянуло бедра, поперек натянулись тонкие складочки-морщинки, точно жилки на коже. Ноги гладкие, стройные; сегодня она надела чулки, и не видно, какая на круто выгнутых икрах блестящая кожа. – У женщин гордости нет. Что мужчины захотят, то мы и делаем, вон как я, ну и черт с ним со всем. Станут какие-то сволочи передо мной нос задирать – и пускай. Не нравлюсь им – не надо, я и не набивалась.
– С этого дня все уладится, – сказал Ревир. – Что было, то прошло. Маргерит умерла. Теперь я не могу думать о ней плохо.
– А я тоже про нее плохо не думаю, – быстро заговорила Клара. Кречет знал: такое лицо бывает у нее, когда ей что-то противно и сейчас она эту вещь отшвырнет. – Кто умер, я про тех худого не думаю. Она была хорошая женщина, троих сыновей тебе родила… я ни про кого про мертвого худо не думаю. Я ее и не знала совсем. А когда я сама помру, плевать, пускай про меня говорят, что хотят.
– С этого дня все пойдет по-другому, – сказал Ревир.
Клара улыбнулась, и эта улыбка могла означать что угодно – и да, мол, согласна, и нет, не согласна.
Сегодня праздник: мать выходит замуж. Кречет это знает. Накануне вечером она ему сказала: по-настоящему ничего не изменится, и не надо ему волноваться; она это делает ради него. «Мы будем жить в большом, хорошем доме, не то что этот, и у меня даже будет женщина, чтоб помогать на кухне… ты только подумай! А Ревир, он ведь к тебе по-хорошему. Он тебя любит. С завтрашнего дня мы все станем жить вместе. Ты доволен?»
Кречет сказал: «Я доволен», но это значило: раз она довольна, так и он будет доволен. Ясно было, что ей эта затея нравится. Ей всегда все нравится. Если что-нибудь в доме ее разозлит, она возьмет и сломает эту вещь или выбросит, если собака ей надоест, она собаку прогонит, но ничто на свете ее по-настоящему не расстроит. Ничто не может задеть ее глубоко. Все равно как гуляешь в полях и укусит москит: ну, вскочит белый пузырек, иногда какой-то чудной, неровный, а потом понемножку опадает, и все проходит, с Кречетом сколько раз так бывало. Вот и с матерью так: ее все задевает только поверху, только самую кожу. Поэтому она такая быстрая, прямо носится с места на место, и у нее хватает времени подолгу, медленно и любовно расчесывать длинные волосы, а ведь другие женщины всегда работают. У Кречета есть в школе приятели, и он знает: их матери работают с утра до ночи. А у Клары своя машина, она сама ее водит, ездит и в город, и куда вздумается. У нее красивые платья, она любит стоять перед зеркалом и подолгу на себя смотреть. Волосы у нее совсем светлые, почти белые, иногда они так прекрасно, ровно ложатся на плечи, на спину, а иной раз она их как-то скручивает на макушке, и это ему совсем не нравится. Хорошо, когда она беззаботная, легкая, бегает по дому босиком, бранится, если он в чем-то провинился, или бормочет себе под нос – перебирает, какие еще дела ей надо переделать; ему нравятся быстрые взмахи ее рук, когда она с чем-то молчаливо спорит, и как морщится ее лицо, когда она чем-нибудь озадачена и решает, что же делать: она тычет языком в щеку, крепко проводит им по зубам и вовсе не замечает, что Кречет не спускает с нее глаз. Он готов, кажется, всю свою жизнь бегать за матерью по пятам, подбирать все, что она роняет, поправлять все, что она мимоходом чуть не опрокинула, и ловить на лету отрывистые, ворчливые слова ее обо всем на свете, слова, которые ему непременно надо помнить, потому что сама она может и забыть. Вот сейчас она сидит на этом чудном диване в сумрачной душной комнате, смотрит мимо Кречета на Ревира безо всякого выражения, густые светлые волосы большущим тяжелым комом собраны на голове и скреплены множеством шпилек, крутые тонкие брови напряглись, оттого что она очень занята какой-то мыслью, густые ресницы перепутались… на мгновенье Кречет похолодел от ужаса: вдруг она забыла, как зовут этого человека, и не вспомнит, и потеряет все, чего уже почти добилась?
Но нет, конечно, она не потеряет. Она медленно улыбается.
– Да. С этого дня все пойдет по-другому. Теперь я и правда буду твоей женой, а все остальное неважно.
Ревир беспокойно улыбнулся, засмеялся коротким, беззвучным смехом. Он не сводил глаз с Клары.
Кречет опустил глаза и уставился на башмаки Ревира. Обидно, они оба про него не думают, совсем забыли, что он тут. Он уже не такой маленький. Он все замечает лучше прежнего. Ревир так странно, в упор смотрит на Клару… смотрит так, что хочется закрыть глаза и не видеть.
– Ты слышишь, Кречет? Все остальное неважно, – сказала Клара. Наклонилась к сыну, обняла. – Отец будет о тебе заботиться, у тебя начнется другая жизнь… мой маленький Кречет вырастет таким, как отец, станет большой, сильный, богатый…
– Почему ты его так называешь, Клара?
– Мне так нравится, такое я ему придумала имя.
– А Кристофер чем плохо?
– По бумагам он Кристофер, а я его зову по-своему, – возразила Клара. – Нельзя, что ли? Я, когда была беременная, видала тут в журнале портрет одного человека, Робин его звать, важный артист в кино, до чего красивый, и столько денег у него… Я тогда подумала, если будет мальчик, как его назову? Подумала, назову Кречет, я раз на картинке видала – птица гордая, ничего не боится, глаз строгий, холодный. Под картинкой было написано – они сильные, опасные. Так-то лучше, а то что ж называть Робин, это вроде воробушка. Так и решила тогда. Вот и зову – Кречет.
– В школе его зовут Кристофер.
– Ну ясно, мне-то какое дело, – сказала Клара. – А я его зову Кречет. Больше никто не может его так звать.
Минуту все молчали.
– Ребята меня зовут Крис, – сказал Кречет.
– Крис, Кристофер. По-моему, хорошее имя, – сказал Ревир. – Я сам его выбрал. Господи, как давно это было, правда? Столько лет прошло…
– Ему семь. Да, много времени.
– Я уж и не думал, что настанет этот час… что ты наконец придешь в этот дом…
– Ну да, что она умрет. Очень долго она умирала, – сказала Клара. И потерлась щекой о щеку Кречета; очень странно, если дотронуться, она такая мягкая, нежная, и пахнет нежно, и вдруг делается такая грубая. Кречет закрыл глаза, вдохнул запах ее духов… если бы вернуться домой, остаться одним, только вдвоем, так славно, спокойно. По-настоящему они с матерью жили там одни, без Ревира. Тот дом не больно хорош, и под него иногда заползают кошки и собаки – издыхать… но все равно Кречету он куда больше нравится, чем этот огромный домина, где так темно, а снаружи стены каменные. Вдруг ночью ударит молния, а они будут спать, и весь этот камень на них обвалится…
– Паршиво это было, – прошептала Клара. – Когда поженимся, больше ни за что не станем про это говорить, да? Еще несчастье накличешь, ведь тогда я буду на ее месте. В ее постели. А сейчас можно и сказать – паршиво это было, жуть. Я ей желала смерти, но ведь… по-настоящему-то разве я кому смерти пожелаю? Просто мне хотелось быть с тобой. Я никак не могла не думать, пускай это плохо, я все равно мечтала – пускай она куда-нибудь уедет, а я с тобой в этом доме… и Кречет с нами, как сейчас… при отце, как мальчику положено. Не могла я про это не думать. Разве я виновата, что мечтала? Такая уж я скверная?
Ревир взял ее руки в свои, точно утешал.
– Нам обоим хотелось одного и того же, – сказал он.
– Слушай, я совсем не люблю, когда кто умирает, – сказала Клара. – Не хочу я выходить замуж, если про меня так думают, я не такая! Меня любовь довела. Я в тебя влюбилась. Разве я хотела? Разве я думала отбивать чужого мужа? А твоя жена, бедненькая, что она могла поделать? Никто из нас этого не хотел, просто уж так случилось. Пришлось ей помирать и все время думать про меня, а когда ты приходил к ней домой прямо от меня – ну что ей было думать? Фу, прямо жуть берет! Я бы всякого мужчину убила, если б он со мной так поступил… А что я могла поделать, чтоб ей было полегче? Я влюбилась – и все тут…
Она неотрывно смотрела снизу вверх в лицо Ревиру. Говорила с жаром и в то же время покорно, и какой-то странный, туго натянутый был у нее голос, словно вот-вот порвется. Некоторое время они сидели молча. Потом Ревир пробормотал:
– Я знаю, знаю… – Он посмотрел на Кречета и, кажется, только теперь про него вспомнил. Немного покраснел. Сказал беспокойно: – Кажется, пора. Эстер, наверно, уже готова, и…
– Где твои ребята? – спросила Клара.
– Во дворе.
– Столько времени во дворе? Зашли бы в дом, обождали бы здесь.
– Не беспокойся о них, Клара. Ничего с ними не случится.
Они повели Кречета наверх, а сами шли впереди и говорили о чем-то между собой – торопливо, вполголоса, никогда они раньше так не разговаривали. В этом доме Клара и ходить сразу стала по-другому: сама вся прямая, а голову наклонила, и что Ревир ни скажет, она все кивает, будто соглашается, а на самом деле, может быть, нисколько не согласна. Кречет услышал, как Ревир сказал ей:
– Здесь я ночевал, когда бывал дома, она тогда была больна… Кристофер, – Ревир обернулся, – это будет твоя комната. Поди сюда.
Кречет подошел. Заглянул в комнату, и даже во рту стало сухо: своя комната в этом доме, комната с пустыми гладкими стенами, а в другом конце – окно, и на окне занавеска. Теперь он будет один. Он будет спать здесь один, и дверь будет закрыта. Если приснится страшный сон, нельзя будет броситься к матери – она уже не с ним.
– А тут что, комната кого-нибудь из ребят? спросила Клара, открывая какую-то дверь. Глянула туда мельком, будто теперь все комнаты ее: куда хочет, туда и заглянет. Ревир шагал по коридору чуть впереди. Постучался в другую дверь и сказал, что тут комната Кларка. В конце коридора он отворил еще одну дверь, и ноги сами понесли Кречета быстрей: надо пройти, пока Ревир о нем не забыл – вдруг закроет дверь, и останешься тут, в коридоре, один.
– А здесь будем мы с тобой? – сказала Клара, очень довольная. Заглянула в комнату и замялась, будто не решается войти, спина напряглась, стала прямая-прямая.
Ревир начал объяснять: все еевещи сразу вынесли, комнату окрасили заново, теперь тут все новое, чистое. Клара кивала. Кречет стоял в нескольких шагах позади старших и ничего из-за них не видел. Ну и пускай, ему все равно. Они станут жить в этой комнате, дверь станут закрывать, и нельзя будет прибежать сюда, если напугаешься. Ну и пускай. Ревир что-то говорил, а Кречету за этим высоким человеком с темными волосами померещился другой, далекое, смутное лицо вдруг показалось ярче, живей, чем лицо Ревира, словно тень того человека медленными кругами опускалась на дом – неторопливая, грозная, как птица с широко раскинутыми крыльями. Говорил Ревир, говорила Клара. Они разговаривали торопливо, вполголоса, как будто в этой комнате все еще кто-то был и мог их услышать. Кречет прикрыл глаза – кажется, вот сейчас он расслышит голос того, другого человека, того, о ком не должен знать Ревир, кто уехал и не вернется…
На площадке лестницы их ждала какая-то женщина. Кречет ее прежде никогда не видал. Обычно взгляд его пугливо шарахался от взрослых – так животные жмутся и робеют и не смотрят в глаза человеку; а сейчас он почувствовал, что так же неловко, пугливо отводит глаза от него и от его матери эта женщина. Ревир представил ее Кларе, их руки едва коснулись одна другой. Была она старая, гораздо старше Клары, такая старая, что, наверно, смотреть на Клару и то ей было мученье. Женщины о чем-то быстро заговорили. Обе кивали, и Ревир тоже кивнул.
– … твоя тетя Эстер, – сказал он Кречету.
Все улыбались. Кречет тоже улыбнулся. Хорошо бы полюбить ее, эту Эстер, ведь у нее такое лицо, как будто ее никто на свете не любит. Она высокая, тощая, лицом очень похожа на Ревира, только оно постарее, поуже, а волосы белые и редкие, и там, где они разделены надвое, виднеется полоска голой белой кожи. По этой белой полоске и по тому, как она беспокойно опустила глаза, сразу видно: она ничего не может. Она взрослая, но все равно она совсем ничего не может.
– Джуду пора уже приехать, а мальчики… мальчики во дворе, – выговорила она, будто задохнулась.
– Не утомляйся, Эстер, – сказал Ревир.
Руки у этой старухи все время беспокойно шевелились, как листья на ветру. Такие они вялые, слабые, кажется, вот сейчас повиснут неподвижно, но нет, опять они вздрагивают, дергаются, точно против ее воли.
– Дайте-ка я на минутку пройду в комнату, – сказала Клара. – Все подъехали? Они уже здесь? Мне надо поправить волосы…
– Клара, у тебя прекрасный вид…
– Нет-нет, надо поправить волосы, – беспокойно повторила она. Повернулась, и Кречет на миг испугался: забудет его, оставит с этими чужими людьми. Но она глянула через плечо и сказала: – Идем, сынок. Мы с ним сейчас же спустимся.
Она взяла его за руку, и они почти побежали по коридору. Ревир и старуха остались у лестницы, во дворе залаяла собака, значит, кто-то подъехал к дому, но Клара потащила его за собой, и теперь они очутились одни, только вдвоем, как заговорщики.
– Что это у тебя на лице… Фу, черт, и когда ты вымазался? – зашептала Клара. – Вот поросенок!
Она отворила дверь в ту самую комнату и вошла. Так прямо и вошла, втащила за собой Кречета и закрыла дверь, будто весь век тут распоряжалась. Просторно, солнечно. На стенах светло-зеленые обои, по светло-зеленому серебряные полоски. У Кречета даже в глазах зарябило.
– Шелковые обои, надо же! – сказала Клара.
В комнате четыре огромных окна, а на окнах белые прозрачные занавески, за ними все сквозит странно и смутно, как будто там не простая земля, а страна, которая только снится; занавески тихо колышутся от ветра. Клара постояла минуту посреди комнаты, дышала быстро, прерывисто. Потом сказала:
– Где же это щетка для волос? Черт ее подери…
Подхватила чемоданчик, что стоял на полу у самой двери, кинула на кровать, открыла. Кречет бродил по комнате, глядел во все глаза. Первым делом подошел к окнам. В их старом доме окно его комнатки выходило на задворки, только всего и видно было: двор полого спускается с пригорка, за ним заброшенное, заросшее сорняками поле – и все. Никакой дали не видать. А отсюда, с вышины, видно поля и далекий-далекий большой лес. Здесь не так высоко, чтобы увидать еще и горы на краю неба, но в этом доме понимаешь: там, дальше, и горы есть… впервые Кречету стало приятно оттого, что он об этом знает. Он прислонился к стеклу и поглядел вниз. К дому только что подъехала машина. Из нее вылезали люди. К ним бежали две собаки и радостно лаяли.