Джойс Оутс. Сад радостей земных

   – Это моя жена Клара…
   – Это Кристофер…
   Так их всех шепотом перезнакомили. Женщины были все надушенные, печальные. Один мужчина стоял и рассеянно потирал себе грудь, как будто минутой раньше ему было больно и он уже об этом забыл.
   – Да. Что ж, – вздохнул кто-то.
   Все медленно двинулись дальше, и Кречет с ними. Клара идет немножко в стороне, и как-то она не похожа на других женщин; может, не надо ей было надевать голубое платье. Уж очень она молодая, подумалось Кречету. Такой уж воздух в этом доме, и у всех женщин на лицах морщины, от этого Клара становится слишком молодая и видно, что ей тут делать нечего. Он поднял глаза – до чего же высокий потолок, а с потолка на тяжелой цепи свисает хрустальная люстра. На что ни поглядишь, все начищенное, тяжелое, прямо давит.
   Вошли в комнату вроде огромного коридора, где понаставили стульев. Полно народу. Кречет скорей поглядел вперед – вот оно: блестящий черный ящик. Гроб. Никак не оторвать глаз… тут он наткнулся на Роберта, и тот его отпихнул. Роберту тоже страшно.
   – Нам надо смотреть? – спрашивает Роберт Клару.
   Клара говорит – не надо, но он дергает за руку отца:
   – Пап, нам надо смотреть?
   Ревир не слышит. Пробирается вперед. Люди расступаются, пропускают их… Кречету вспомнился первый день в школе: все на тебя смотрят и от страха дух захватывает, так и ждешь – вот сейчас станут насмехаться, дразнить, и ни братья, никто не придет на выручку. «Братья». Пахнет смертью, во рту пересохло. А вот Кларе хоть бы что, идет рядом, а не выручит, ведь она его совсем не понимает. Смотрит, наверно, на чью-нибудь шляпку или на абажур какой-нибудь; для нее гроб – только так, случай, благодаря ему они здесь.
   – Вот. Садитесь тут и сидите тихо, – говорит Ревир.
   Он очень бледный.
   Они остановились, натыкаясь друг на друга. Даже Кларку не по себе. Он такой неуклюжий, большой, ему здесь тесно. Клара откинула с лица выбившуюся прядку волос. Обводит глазами комнату – пожалуй, настороженно и все-таки уверенно.
   – Пускай Кречет пойдет с нами, – говорит она. А сама на него и не глядит.
   Ревир кивнул, но, кажется, толком не расслышал. Мать берет Кречета за плечо, это только кажется, что ее рука в белой перчатке мягкая. У Кречета кружится голова. Роберт и Джонатан смотрят на него, узкое землистое лицо Джонатана хмуро, зубы стиснуты… он всегда был такой чужой, а ведь сейчас ему Кречета жалко!
   И вот они, только втроем, идут по узкому проходу. Под ногами – мягкий ковер. Внутри у Кречета все переворачивается, так беспокойно, муторно, будто волнение накипало часами и только ждало этой минуты… долгая езда, мили и мили пустынных дорог и городских улиц – все вело его сегодня вот сюда, в эту комнату, в приторную, тошную духоту.
   Так, значит, в этой комнате покойник, здесь – смерть. Впереди Ревир и мать, Ревир немного наклонился, его широкие плечи заслоняют Клару и Кречета, словно затем, чтоб им не пришлось что-либо увидеть слишком быстро. Кречету не видно людей позади и по сторонам, но они все такие тихие, так сдержанно, со значением перешептываются – и вдруг смолкают, пропуская их троих. На кого они смотрят, на него или на Клару? Что же такое скрыто в нем и в его матери, что люди смотрят на них прищурясь и поджимают губы? Даже крашеные губы женщин при виде Клары беспокойно подергиваются. А она идет и идет сквозь строй взглядов и попросту ничего не замечает, хотя могла бы посмотреть по сторонам – ведь вот он, Кречет, все видит, ему и смотреть не надо. Он быстро, прерывисто дышит. Кажется, вот-вот упадет. Надо ж было съесть ту жареную сосиску и кусок торта, который дала ему Клара, теперь в животе все переворачивается уже не только от волнения… Через силу он все-таки с этим справляется.
   – Сюда, миленький, – говорит Клара.
   Голос ее звучит откуда-то издалека. Она опять берет его за плечо, подталкивает… и вдруг перед ним лицо старика, старик лежит на спине, а ведь все в этой комнате стоят или сидят…
   У Кречета застучало в висках. Старик похож на Ревира, он тоже Ревир, еще один Ревир. У него длинные, жесткие, совсем белые волосы, только вокруг худого лица, на лбу, на висках они коротко подрезаны. Глаза закрыты. Губы сжаты как-то сердито, обиженно, и от них тянутся книзу недобрые складки. А шея вся сплошь в морщинах, только по ним и видно, что он и вправду очень старый. Кречету не оторвать глаз от этого старика. Уже не чувствуется на плече рука Клары. Здесь какая-то тайна, что-то надо понять… Но что же это значит? Цепенеешь от ужаса. Так бывает иногда перед тем, как тебя вырвет. Но сейчас желудок ни при чем, тут все дело в голове, что-то жужжит и гудит в голове… какие-то слова пробиваются, и надо услышать… Кречет оглянулся на Ревира. Отец, его отец, стоит рядом, лицом он так похож на этого покойника, смотрит серьезно и даже угрюмо, будто эта смерть ему досадила…
   И внезапно перед глазами – другой отец, смутный, едва различимый облик… мелькнул в мыслях и исчез.
   Может быть, старик в гробу пошевелился? Нет, не шевелится. Глаза его закрыты и уже никогда не откроются.
   – Мам… – в ужасе шепнул Кречет.
   Она хотела его оттолкнуть, отвести в сторону. Но он словно окоченел. Смотрел на губы мертвеца, на его нос. Настоящий мертвый нос. В нем нет ничего человеческого: восковой, совсем мертвый. Кречет потрогал свой нос – тоже почему-то холодный, будто мертвый. К нему наклонился Ревир. Что-то сказал, назвал имя: Кристофер. Кречет слышит, но ведь это имя к нему не относится. Это чужое имя, так зовут кого-то другого, незнакомого, кого он знает не лучше, чем Роберта, Джонатана, Кларка и Ревира.
   Что-то блеснуло – нет, это не покойник подмигнул, это что-то другое. Кречет мотнул головой, пытаясь отогнать наваждение: лицо того, другого отца. За спиной у того человека – бескрайнее, безоблачное небо. От него пахнет дорогой, простором. Что же он тогда сказал? Слова слышатся будто из-за двери – приглушенно, дразняще, разобрать бы. Что-то про смерть. Смерть, умирать, мертвец… вот здесь лежит мертвец, но что это значит? Разве это важнее, чем когда издыхает собака? Или когда кошка заснула под колесами, а машина тронулась и раздавила ее? Разве это важнее, чем смерть водяных крыс, за которыми так охотится Роберт? Почему важнее?
   Клара потянула его прочь. А у него будто ноги приросли к полу, он весь странно отяжелел. Стал тяжелый, как этот гроб. Столько цветов нагромоздили вокруг покойника – и вокруг него тоже, цветы нависают над ним, и, наверно, это от их запаха так кружится голова.
   – Идем, Кристофер, – говорит Ревир.
   – Идем, – говорит Клара.
   Кречет поднимает глаза. Хочется спросить: почему этот человек умер? Клара побледнела, но губы у нее не дрожат. Красивая она. Рядом с нею Ревир совсем как этот покойник в гробу, но это видно одному только Кречету… а потом он опять поглядел на Клару – у нее немного выдаются скулы, они чуть-чуть порозовели от волнения, а нос прямой и тоже мертвый… вот с таким лицом и умирают, ложатся в гроб, под тяжелую крышку – навсегда. Так, значит, она тоже умрет, а она этого не знает… и Ревир тоже умрет и тоже об этом не знает… Глаза у Кречета горели. Он покорно дал Кларе оттащить его куда-то, наткнулся на нее, едва не упал, выправился, а перед глазами все стоит лицо покойника, и слышится голос… эти мертвые губы могут заговорить в любую минуту, быть может, поздно ночью, когда стараешься уснуть; или, когда наконец уснешь, голос послышится уже сквозь сон – еле слышный, дразнящий, и непременно надо понять, ведь этот голос повторит слова того, другого отца, которого Ревир никогда не видал, а сам Кречет видел только один раз. Нестерпимое волнение долгого дня обернулось какой-то гнилостной, мерзкой сладостью во рту, и выплюнуть нельзя, потому что все на тебя смотрят.

3

   На рассвете того дня, когда у Клары случился выкидыш (она была на третьем месяце), она проснулась и увидела, что муж одевается в темноте. Он стоял в стороне и одевался неслышно, будто крадучись, а она лежала совсем тихо, словно в спальню забрался чужой человек, который ее пока не заметил. У нее еще слипались глаза, спутанные волосы разметались на подушке, и всю ее наполнял сонный, ленивый покой, так несхожий с быстрыми движениями Ревира. Он нагнулся, подобрал что-то с полу, и Клара заметила, что он полнеет; наметилось брюшко. И дышит он тяжело. В комнате прохладно – уже сентябрь, ночи становятся холоднее; окно позади Ревира вдруг налилось утренним светом, и все стало замедленным, как во сне, и каждое мгновенье странно растягивается, как во сне, и кажется – неизвестно, когда все это происходит.
   Ей припомнился Ревир из прошлого – моложе, еще без этих бледных, пухлых валиков жира, – как он раздевался перед нею и весь дрожал от волнения. И вспомнился Лаури, его лицо постоянно мелькает перед ней, но ничуть не тревожит, даже не заслоняет доброго, серьезного лица Ревира, который сейчас так сосредоточенно застегивает рубашку. Когда она ждала ребенка от Лаури, все было смутно, неопределенно, она не знала, что ее ждет; а вот теперь все ясно и определенно. Не о чем тревожиться, даже думать не о чем, вот только хочется девочку. В полутьме она поглядела на Ревира и подумала – хороший он человек, и она его любит, как ни странно, а любит.
   – Ты что, хочешь уехать не простясь? – сказала она.
   Он вздрогнул, испуганно оглянулся, точно вор.
   – Я тебя разбудил?
   – Да нет, ничего… – Клара потянулась, зевнула. – Ты когда вернешься, я что-то не помню?
   – Во вторник.
   Тут она вспомнила, он ей это уже говорил.
   – Будешь обо мне скучать? – спросила она.
   Он еще застегивал рубашку. Клара увидела, как дрогнули его пальцы – плотные, сильные. И подумалось: а ведь и эти крупные сильные руки и весь он – ее собственность, он принадлежит ей вот уже десять лет.
   – Как жаль, что ты не можешь поехать со мной, – сказал Ревир. И сел на самый краешек постели, осторожно, чтобы ее не потревожить. – Ты раньше так любила ездить по железной дороге…
   Он погладил ее по волосам. Кларе нравилось, когда ее гладили; она закрыла глаза. Где-то залилась веселым лаем собака.
   – Они там меня не любят, и я не умею с ними разговаривать, – сказала Клара, как будто почти и не жалуясь. – В тот раз, когда я покупала желтое платье…
   – Неужели ты все еще помнишь? – вспылил Ревир.
   Он сердился всегда неожиданно, обрушивался не прямо на нее, а на какой-нибудь ее поступок или привычку. В ее власти пробудить его гнев, но эта власть не радует.
   – Та продавщица была просто дрянь, отребье, – сказал он. – А ты напрасно пошла по магазинам. Оставалась бы со мной.
   – Мне город надоел, там делать нечего. С твоими знакомыми мне говорить не о чем, и вообще… тут у меня дел по горло… и сад, и мальчики…
   Ревир нагнулся, прижался щекой к ее щеке, к волосам. Она почувствовала его теплое дыхание, немного несвежее после сна, и ей захотелось отодвинуться. Его тяжелая ладонь легла ей на живот. Клара накрыла его руку своей и подумала: сейчас, сейчас, еще минута – и он уйдет.
   Да, она его любит, но он ей куда милее на людях. Он рослый, плотный, на такого как взглянешь, сразу видно – крепкий, жилистый, основательный; в походке никакого изящества, об изяществе он и не заботится, даже и не знает, что это за штука; зато всегда своего добьется. Он волосатый – не только грудь и живот, даже спина наполовину в густой темной шерсти, даже на кистях рук с тыльной стороны волосы – правда, помягче и потоньше. С годами вся эта шерсть понемногу седеет. Скоро он будет с виду не таким уж здоровым, а потом мускулы вконец размякнут, зарастут жиром – и станет он ни дать ни взять несчастный, одышливый, никчемный толстяк. Клара думала об этом не без сожаления, но как-то со стороны, так принимаешь смерть президента, генерала или иного деятеля: о его недугах узнаешь, только когда он уже умер, а до этого казалось – он не такой, как все, и не нуждается в сочувствии. Она могла обнимать Ревира и смотреть куда-то мимо него, словно из настоящей минуты загляделась в некий водоворот вне времени… в самую глубь той Клары, которая всегда – и в девять лет, и в восемнадцать, и сейчас, в двадцать восемь, – была средоточием собственной вселенной. Что бы ни случилось в окружающем мире, эта Клара оставалась верна себе.
   – Не холодно тебе? Как ты себя чувствуешь? – спросил Ревир.
   Он поцеловал ее в шею. Клара повернулась, подставила губы – не потому, что хотелось, просто так полагается. Должно быть, та, прежняя его жена, когда бывала беременная, совсем раскисала, вот он теперь и суетится – видно, не верит, что она крепкая, сама-то она знает – ей беременность нипочем. Эка невидаль, подумаешь. Ну, сведет иной раз судорога – охота была из-за этого лежать в постели, куда приятней, когда ты на ногах, чем-нибудь занята, все видишь, и знаешь, что делается вокруг. А хворать да притом бездельничать, строить из себя больную и несчастную, слоняться по спальне – даже думать противно! Нет уж, говорила всем Клара, она сроду ни дня не хворала. И проживет здоровая до самой смерти, до самого последнего дня. А главное, хочется знать, что происходит, пускай даже и не все тебе понятно. Теперь, когда Ревир вложил деньги в новые предприятия, происходит немало всякого, все это чисто мужские дела – дела фирмы, сложные взаимоотношения с компаньонами, она в таких премудростях не разбирается, но все равно приятно про это послушать. Зато уж в деньгах-то она отлично разбирается, а их у Ревира вдоволь. Кажется, много больше, чем в прежние времена, когда он за ней ухаживал, хотя почем знать… и уж совсем непонятно, как показать это соседям: ну что еще можно купить, если у тебя уже всего накуплено? В журналах рекламируют великолепные, прямо ослепительные дома – что ж, и ее дом будет в этом роде (как раз сейчас сзади пристраивается еще веранда), но на это нужно время, время; у нее полно нарядов, а куда в них пойдешь? Да и что в них смыслят жители такого захолустья? Здесь люди ценят только то, что бьет в глаза, к примеру ее машину; маленькая заграничная машина Кларка стоила дороже Клариной, а на них, похоже, не произвела никакого впечатления: с виду она вроде игрушечной. Серость, что с ними поделаешь.
   – Когда я в разъездах, мне так тебя недостает, – сказал Ревир. – Мне страшно: вдруг вернусь, а тебя нет.
   Вот так он разнежится в минуты близости или просто когда Клара с ним ласковая, а после жалеет, ведь это не в его характере. Джуд – тот мастер говорить всякие слова, а Ревир не такой. И Кларе неловко слушать его признания: не то чтобы это ее трогало, просто ей не слишком интересны чувства и переживания такого видного деятеля. Она коснулась его плеча, сквозь накрахмаленную рубашку, над которой потрудилась Мэнди, ощутила тепло его тела – живое тепло и тягу к ней, но что ж, как женщину он ее ничуть не волнует. Она любит его наравне с Кларком и Робертом – она и вправду к ним очень хорошо относится, да и к Джонатану неплохо, он какой-то неподатливый, зато у него такие красивые глаза и он умница, почти как ее родной сын. В ее чувстве к Ревиру смешались привязанность к его сыновьям и этому дому – и отношение к знаменитости, к тому, кто всегда на виду и не имеет права быть попросту самим собой, но обязан всегда поддерживать честь своего громкого имени.
   Когда Клара открыла глаза, Ревир все еще склонялся над нею, глядел на нее в упор, и в лице его было что-то такое, от чего ей стало не по себе. Мужчины все одинаковы, и, однако, у каждого свое лицо; они приходят, когда позовешь, и от раза к разу почти не меняются; но есть у них внутри какой-то пласт, твердый как железо, – их мужской нрав, тайная, неизменная суть их натуры.
   – Мне очень хорошо, – сказала Клара. – Ты за меня не волнуйся.
   И засмеялась прямо в его серьезное лицо. Ревир улыбнулся. Да, при всей своей любви он, конечно, не до конца ей верит – а вот все-таки улыбнулся. Клара умеет отвести от себя, оттолкнуть все серьезное, надо только правильно держаться в нужную минуту: когда Ревир распекает сыновей (а это теперь не редкость), когда Эстер в последний раз закатила ужасную сцену и перебралась от них в дом призрения, когда Кречет пришел в слезах оттого, что его дразнят (дразнят!), она не знала, что тут можно поделать, зато знала, как себя вести.
   – Уж больно ты серьезный, – сказала она. – Не волнуйся за меня. – Она приподнялась на локте и таким образом, кажется, от него избавилась. Он отодвинулся. У нас будет дочка, здоровая, крепкая, вся в меня. Не волнуйся, ладно? А сейчас смотри не опоздай.
   – У меня достаточно времени.
   Не нравятся ей эти его разговоры, но и когда он молчит, тоже хорошего мало.
   – Ну, что тебе? – сказала она.
   Все-таки его любовь иной раз в тягость. Никакого удовольствия без конца слушать одно и то же, как он в тебя влюблен: и непонятно, и восхищаться тут нечем. Если мужчина любит, значит, он не такой уж сильный, скорее слабый, любви-то от него, конечно, хочешь, а принимаешь ее без особой радости.
   – Может, ты про тот вечер думаешь, про ту историю с охотой, так я уже не злюсь, – сказала Клара.
   – Да, я надеюсь, что ты больше не сердишься…
   – Ты прав, Кречету это пойдет на пользу, пускай учится. Очень хорошо. Прекрасно. Я не против.
   Клара откинула волосы со лба… ох, закричать бы, позвать на помощь, сбежать… Но она мигом одолела себя. Здесь она дома, ей тепло и уютно в этой постели, под надежной защитой Ревира и всего, что за ним стоит. В иные минуты он какой-то чужой, незнакомый, а все-таки и чужого она умеет прибрать его к рукам.
   – Я его спросила, почему он не хотел взять то ружье, такое славное ружье ты ему купил… он чего-то объяснял, но это просто чушь. Ну, ты же знаешь, он любит кошек и собак и все такое, вот ему и кроликов стрелять не хочется. И еще он говорит, от стрельбы уж очень много шума.
   – Он ни разу не пробовал поохотиться, – негромко сказал Ревир.
   Между ними шла глухая борьба. Клара чувствовала это, прекрасно понимала – и у нее хватило ума уступить.
   – Так вот, я ему передала, что ты сказал, и он обещал пойти с Робертом, он Роберта любит. Роберт с ним иногда бывает очень добрый, – сказала Клара и сама удивилась, как у нее сорвалось «иногда», не больно подходящее слово. – Он сказал, если день будет погожий, они нынче же и пойдут. Они с Робертом… они отлично ладят, когда остаются одни.
   Клара замолчала. Сколько раз за последние годы она обходила эти острые углы и замазывала трещины. Уже наловчилась, так искусно все заглаживает, что Ревир почти и не замечает неладного.
   – Он бы сам тебе сказал, да побоялся.
   – Что ж он, боится родного отца?
   – Он тебя любит, но боится. Так и надо: всякий мальчик должен немножко бояться отца, – хитро ввернула Клара.
   И попыталась припомнить – а своего отца она боялась? Какой он был? Он остался на другом конце ее жизни, будто чернел против света у входа в туннель и преграждал ей путь назад, к детству… такой высокий, худощавый, узкое лицо, очень светлые волосы, недоверчиво прищуренные глаза, крупный рот. Ну и язык же у него был! Слава богу, Ревир никогда не ругается при женщинах… разве что самую малость… и не лапает средь бела дня, и не мычит по-скотски, как, бывало, Карлтон с ее матерью, а потом с Нэнси и невесть еще со сколькими бабами… и, слава богу, Ревир, когда пьет, знает меру. Она очнулась от этих мыслей, услышала негромкий голос Ревира, коснулась его гладко выбритой щеки, и в ней всколыхнулась нежность… как жаль, что она не может дать ему большего.
   – Не забудь, он ведь самый младший, – сказала она. – Он их побаивается, сам знаешь, что за народ мальчишки. Они его не задирают, не обижают, – прибавила она осторожно (конечно же, Джонатан терпеть не может Кречета, проходу ему не дает). – Но ты же сам знаешь, с мальчишками всегда так. Дай срок, он подрастет.
   – Хорошо, – сказал Ревир.
   Клара поцеловала его.
   – Он возьмет ружье и научится. Я тебе обещаю, он кого-нибудь да застрелит.
   – И послушай, Клара, ему нужно побольше самостоятельности. Ты с ним чересчур нянчишься.
   – Ладно, отлично. Согласна.
   – Моим ребятам их мать уделяла не очень много внимания, ведь она была слабого здоровья. Они к такой заботе не привыкли… не скажу, чтобы им это не нравилось, просто они не понимают, к чему это. Ты их только смущаешь. И Кристоферу надо давать больше воли. Не годится все время держать его под присмотром.
   – Ты не знаешь, что это такое, когда ребенок без присмотру, – сказала Клара. – А вот я знаю.
   – Он должен научиться сам за собой смотреть.
   – А я этого не хочу, – сказала Клара и потерлась щекой о щеку Ревира. Скоро ли он наконец уйдет? Она всегда его выслушивает и поддакивает ему, а потом все равно делает по-своему. Этой механике она выучилась у Нэнси много лет назад. – Я хочу, чтоб он был не такой, как все мальчишки. Пускай будет другой, я не хочу, чтоб он был… такой, как я была.
   Ревир уехал, а Клара попыталась еще уснуть и думала больше о Кречете, и о Лаури тоже – вот еще одна черная тень в дальнем конце другого туннеля, того, что ведет к Кречету; но сам Кречет, конечно, не может толком помнить Лаури. Он был слишком маленький, где ему помнить. А вообще от каждого человека будто тянется к его отцу тоненькая, невидимая проволока: вроде совсем позабудешь, а все равно никогда от него не избавишься. Вот ее отец – конечно, он еще жив; может, все-таки нашел настоящую работу, устроился где-нибудь, завели они с Нэнси еще детей, – если захочется, можно разыскать его, повидаться. Теперь у нее есть деньги, как-нибудь она к нему съездит. Пожалуй, даже поможет ему, если он согласится; только навряд ли он согласится… Как быстро одряхлела и стала совсем беспомощной Эстер, но ее не жалко – подумаешь, чужая старуха, она сразу невзлюбила Клару, и когда Клара переехала к ним в дом, это ее доконало. Хорошо, что она больше не путается под ногами. Отец теперь тоже почти старик, сделать бы для него что-нибудь хорошее… Смутное сочувствие росло в ней, ему пока не было выхода… Может быть, через годик-другой… Спеха никакого нет.
   Когда она снова проснулась, было почти совсем светло. Всходило солнце, пахло утренней свежестью. Клара сошла вниз, Кречет и Роберт уже собирались в путь. Кречет стоял в дверях сарая.
   – Роберт готовит ружья, – сказал он.
   Клара заметила, что у него не совсем чисто в уголках глаз, но не стала их вытирать. Он не любил, когда она это делала на людях.
   – Поели вы? – спросила она.
   – Ага, поели.
   За спиной Кречета Роберт чистил свой дробовик. Он поднял глаза на Клару и чуть нахмурился. С оружием в руках он кажется старше своих лет. Ему уже исполнилось тринадцать – красивый, крепкий мальчик, взгляд у него медлительный и руки движутся неторопливо. Кречет ждет на пороге, не подает виду, что ему не по себе. Пожалуй, он все еще худенький, но, похоже, скоро выровняется. Глаза у него совсем как у Лаури – светло-голубые, прозрачные, и, как у Лаури, есть в лице что-то отчужденное, загадочное, а вот молчалив он не в Лаури и не в Клару. Будто всегда прислушивается к голосам, которые звучат и вокруг него, и внутри. Обвить бы руками его шею… но нельзя, он только хуже застесняется.
   – Будьте поосторожней, да, мальчики? – сказала Клара.
   – Так ведь я привык. Я всегда хожу на охоту, – успокоил ее Роберт.
   – А ты, Кречет?
   – Я, может, ничего и не застрелю, – нетвердым голосом ответил сын, не глядя на Клару. – Я только так с ним пойду.
   – Ему на первый раз не обязательно кого-нибудь подстрелить, – сказал Роберт.
   Все притворялись, будто не было того случая, неделю назад, когда Кречет пошел с отцом на охоту и вернулся в слезах.
   – Джонатан тоже идет? – спросила Клара.
   – Он на Сэнди, – уклончиво ответил Роберт.
   Сэнди – это была лошадь Джонатана. Кларе подумалось, что мальчики держатся как-то натянуто – может быть, Роберта отец уговорил пойти с Кречетом, а Джонатан так и не согласился… но по вежливому, не очень подвижному лицу Роберта ничего не поймешь. Тринадцать лет мальчишке, а до чего вежливый, прямо удивительно… Роберт подал Кречету ружье, мальчик взял его и чуть пригнулся от неожиданности – он не помнил, что ружье такое тяжелое; он повернулся к выходу.
   Неуверенно, сама не зная, правильно ли делает, Клара все же сказала:
   – Отец не хотел так на тебя наорать, Кречет. – Она говорила ему в спину, мимо Роберта, словно того здесь и не было. Кречет не обернулся. – Не хочется тебе пулять из этой треклятой штуки – ну и не надо.
   Конечно же, такое могла сказать только Клара, ясно было, что Ревир ничего подобного не передавал и не одобрил. Роберт вскинул на нее глаза, казалось – вот-вот улыбнется.
   – Ничего с ним не случится, – сказал Роберт.
   Кречет пошел с ним и ни разу не оглянулся. Клара тут же забыла про мальчиков и пошла в кухню, там ждала посуда, Мэнди только ополоснула ее, но не вымыла. Клара закурила сигарету и стала у окна; через минуту увидела во дворе уходящих мальчиков, поглядела вслед. Потом приготовила себе кофе и села с чашкой у окна, глядя на дорогу, по которой ушли Кречет с Робертом. Кошка вскочила к ней на стул и начала об нее тереться. Клара ласково заговорила с кошкой, хотя даже не посмотрела на нее. Потом налила себе апельсинового соку и вышла на застекленную южную веранду, где полдня бывало солнце (она называла эту веранду «зимним садом» – вычитала название в модных журналах), постояла некоторое время, поглядела на цветы. Когда-то она знала, как называется все, что здесь растет, но перезабыла, помнит только африканскую фиалку (фиалка совсем засыхает) да деревцо авокадо (пора опять его подрезать). На все это ушло время, а тут и Мэнди явилась. Клара толком не знала, какие стены и полы надо протереть, что из одежды почистить, и отдавала распоряжения лениво, наобум: Мэнди сама сделает, что нужно, а спрашивает просто из вежливости. По Мэнди сразу видно, что она родом из самого что ни на есть захолустья – такие с виду и по всем повадкам смахивают на мужчин, а вежливы только из ненависти; с теми, кто ей по душе, Мэнди вежливой не бывает.