Мы провели с Рошель еще одну бессонную ночь, не сомкнув глаз до самого рассвета, одержимые страстью, в совершеннейшей неге и невозможности оторваться друг от друга. Моя королева была ласкова со мной, как никогда, и я дал себе зарок никогда больше даже не помышлять о близких отношениях с другими женщинами…
Через пару дней по возвращении я сидел в широченной бадье, от которой к потолку поднимался пар. Вместе со мной принимала ванну одна из моих личных фрейлин…
Идею завести фрейлин мне подала моя супруга Рошель. Я подумал – если у нее могут быть фрейлины, то почему бы и мне не завести десяток славных красавиц, которые будут помогать мне в разного рода делах. Ну и я, конечно, тоже не буду забывать их. Наверное, сказывалась наследственная невоздержанность в отношениях с прекрасным, полом. Мой отец, Бенедикт Вейньет, отличался буйным темпераментом и менял возлюбленных весьма резво. Я же сохранял постоянство в отношениях с Рошель, но от идеи завести себе фрейлин отказаться никак не мог.
– Жаклин, почеши-ка мне спину, – попросил я, переворачиваясь.
Девушка она, конечно, была замечательная, но мой правый глаз нарядил ее в розовый кожаный пиджак и штаны в серую полоску – зрелище не из приятных. Ко всему прочему картинка двоилась. Я видел ее одновременно и обнаженной, и одетой. Чтобы полнота впечатлений от меня не ускользала, я иногда прикрывал правый глаз. Я уже успел привыкнуть к необычным свойствам визаутклоузера-ока и не вскрикивал каждый раз, как оно преображало действительность. В обладании таким глазом было множество плюсов. Я мог, к примеру, в отличие от обычных людей, оценить прелесть тела любой женщины, не заставляя ее раздеваться…
– Вы такой интересный, мой король, – проговорила Жаклин и принялась чесать острыми ноготками мою спину.
– Ты хочешь сказать странный? – хмыкнул я, подумав, что действительно выгляжу необычно, часто прикрывая левый глаз. Да и не каждый человек принимает ванну в черной перчатке до локтя.
Жаклин впилась коготками в кожу, но не больно, а так, чтобы порадовать меня этой лаской.
– Нет, вы очень и очень интересный, и такой мужественный! – прошептала она.
– Это точно! – В блаженстве я закрыл глаза и принялся мурлыкать под нос какой-то мотив.
Вдруг идиллию прервали самым бесцеремонным образом – послышались шаги, и в апартаменты ворвался Кар Варнан. Вид у него был встревоженный. Должно быть, он принес какую-то важную весть. Но какая весть может быть настолько важной, что заставила его прервать ежедневную и столь любимую мною процедуру омовения?!
– Я же просил меня не беспокоить, – с неудовольствием заметил я.
– Ничего, – сказал Варнан, – я подумал, что это надо сказать немедленно…
– Погоди, Кар…
– Я-то погожу, а вот новость не погодит.
– Спасибо, Жаклин! – Я улыбнулся и чмокнул девушку в белое плечико. – Сегодня ты, наверное, будешь допущена до королевского тела.
– О ваше величество! – в восторге выкрикнула она. – Мне даже не верится!
– Спокойнее, – благожелательно улыбнулся я, – не надо слишком бурных проявлений радости… Я этого не люблю. Так что за новость? – обратился я к начальнику королевской стражи.
– Только что прибыл гонец с юга, он сообщил, что армия Вейгарда перешла южные границы.
Лицо Варнана сделалось угрюмым, он привык к вольготной жизни при королевском дворе и очень не хотел снова обнажать меч. Но рано или поздно ему бы пришлось это сделать.
– Вот как! – Я нахмурился. – Наверное, соскучился по настоящей битве, а, Кар?
– Не-а, – качнул головой великан, – вот уж по чему я не соскучился, так это по настоящей битве.
– Отлично тебя понимаю, – сказал я, – но подобная откровенность не вызывает у меня одобрения. Варнан пожал плечами.
«Значит, Виллу доложили, – подумал я, – что король вернулся, и он, зная, в каком плачевном положении находится Стерпор после неумелого (если не сказать буквальнее) правления Ламаса, решил разом покончить со мной. Возможно, он опасался, что я когда-нибудь вернусь во Внешний мир и припомню ему его участие в битве за Стерпор? Тогда присланные им отряды сильно ослабили мое мятежное воинство. Вмешательство Вилла едва не переломило ход всей войны. Мне удалось взять столицу только благодаря норному народцу, и если бы эти маленькие человечки не подточили и не обрушили городскую стену, сложно даже предположить, как развивались бы события. Возможно, я сейчас не нежился бы в бадье с красоткой, разглядывая ее совершенную наготу левым глазом, а давно лежал в земле, казненный путем отсечения головы или четвертования, как опасный заговорщик и бунтовщик».
Затянутой в перчатку рукой я ухватился за борт бадьи и поднялся в полный рост.
– Пойди подготовь людей, Кар, – сказал я, – мы выступаем немедленно…
– Ваше величество, – робко подала голос Жаклин, – а как же?..
– Допуск к телу? – Я строго посмотрел на нее – и как только посмела подать голос?! – Пока отменяется. Как видишь, меня призывают важные государственные дела..
...…на основании всего вышеизложенного позволю себе сделать некоторые выводы. Итак, истинный монарх должен обладать натурой спокойной, почти недвижимой, малоэмоциональной, неактивной, лишенной ложных устремлений и внутренних противоречий. Пожалуй, это все. И пусть кому-то сделанные мною выводы покажутся странными и даже революционными, но обратите внимание на четкую мотивировку и ясное обоснование подобной точки зрения. Эмоциональность помешает истинному монарху принимать трезвые и верные решения. Говоря откровенно, лучше бы обойтись без решений вообще – вся мировая история демонстрирует нам, к чему неизменно приводили те или иные решения королей – к войнам. Излишняя активность монарха сделает жизнь подданных поистине невыносимой, ибо существовать им придется в смутные времена государственных реформ, которые он непременно затеет. Отсюда делаем вывод – идеальным монархом стала бы бронзовая статуя короля Георга, но никак не сам Георг.
Отрывок из научного трактата Кохара де Ла Кура «Какими качествами должен обладать истинный монарх и какие качества являются для него предосудительными»
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
С самой первой строчки в ней много говорится о характере Вилла, патологической природе его личности, рассказывается о счастливой поре детства, а также много внимания уделяется многострадальному Бейгарду, угодившему в руки великого реформатора
Я решил, что выступать следует ночью.
Пока мои воины собирались в дорогу, я оделся, повесил на пояс ножны с Мордуром и вышел на балкон замка. На Стерпор опустился мягкий вечер, в необъятной вышине сверкали кривые, беспорядочно разбросанные по небосводу созвездия. Теплый ветерок приятно овевал лицо, холодил демонический глаз. По двору бегали, суетились голые люди, раздетые моим бдительным оком.
От казарм доносился хрипатый бас Кара Варнана. Верховный главнокомандующий отдавал приказания, используя лексику, принятую среди людей самого низкого сословия и морального облика. Надо будет поговорить с ним, чтобы впредь был повежливее. Пора бы уже оставить старые привычки и вести себя соответственно высокому положению.
Я замер, вглядываясь в небесную пустоту, думая о том, как же странно устроена жизнь. Мой брат вероломно вторгся на земли Стерпора, опередив меня всего на какую-то пару недель, – я уже был готов к тому, чтобы выступить в поход против него.
И зачем отец избрал для меня столь жестокую участь: вынудил воевать с родными братьями?! Я вздохнул. И все же, несмотря на всю дикость и жестокость замысла Бенедикта Вейньета, здравое зерно в его плане по переустройству Белирии было. Пройдя через все испытания, лишения и опасности, я укрепился духом, стал человеком с железными нервами, стальным каркасом, меня уже не спихнуть с верного пути, не запугать и не запутать. Идеальный король, который может укрепить государственность и даже расширить рубежи королевства.
В ближайшее время мне предстоит столкнуться с безумцем, неизменно убежденным в собственной правоте. Вспоминая наше детство и отрочество в Центральном королевстве, я подумал, что, пожалуй, даже рад избавить мир от такого жуткого типа, как мой братец Вилл. Мир скажет мне спасибо!
Никогда я не встречал человека, которого бы так сторонились окружающие. Пределы побери, да он просто невыносим – нынешний король Вейгарда и мой противник на поле брани…
Остальные мои братья, конечно, тоже не подарок, но Вилл отличается от них особенным, оригинальным прибабахом.
С самых юных лет мой братец воплощал собой суетную активность и жгучее нетерпение человека, которому срочно нужно в уборную, но по какой-то причине его туда не пускают. По самым пустяковым поводам Вилл мог затеять скандал. Например, вламывался в трапезную и в ярости орал на прислугу: «Где обед?! Где, Пределы вас побери, обед?! Я не могу больше ждать! Я жрать хочу! Я хочу жрать!» Он всегда кричал на тех, кто находился в самом низу социальной лестницы. Потому что они не могли ему ответить, ими было легко помыкать. А Вилл не только питал страсть к бурной деятельности, но и обожал руководить людьми и событиями.
Сейчас мне кажется, что его бесконечное стремление переделать мир в соответствии с собственными утопическими идеями носило ярко выраженный патологический характер. Правда, наш придворный мозговед Зикмунд Фрейдо был иного мнения ц считал, что я самый главный душевнобольный в доме Вейньет. Но у докторишки, как я уже говорил, мозги были набекрень, причем основательно, так что еще раз повторяю – Вилл с самого раннего детства проявлял себя неуравновешенным, несносным типом. Патологическая природа его личности, несомненно, требовала длительного изучения и сурового лечения в Доме мозгоправления.
Он был настолько самонадеян, что единственный из братьев прислал войска в Стерпор. И вовсе не потому, что питал ко мне какую-то особенную неприязнь, а просто оттого, что не мог не сделать шаг, если этот шаг можно было сделать. Такова особенность его безумия. Жажда деятельности – всегда и во всем. Он – опасный сумасшедший, стремящийся изменить мир в соответствии с собственными неверными представлениями о мире.
А вот изменить самого Вилла, переубедить его в чем-то было делом в высшей степени бесполезным. Унять его неуемную активность оказалось не под силу даже нашему суровому отцу, Бенедикту.
– Вилл, что ты делаешь? – с осуждением качал головой властитель единой Белирии, когда в трапезной мой братец со скоростью летящей стрелы набивал рот кучей всякой всячины, да так и оставался сидеть с раздувшимися щеками, не в силах все прожевать.
Надо сказать, проделывал он такие странные вещи вовсе не от жадности, как некоторые могут подумать, а от желания успеть пережевать побольше! То есть поработать, потрудиться челюстями. Жевать, жевать и еще раз жевать – вот девиз Вилла за едой. Фехтовать, фехтовать и еще раз фехтовать – девиз Вилла во время уроков Габриэля Савиньи. Думаю, когда он шел в уборную, у него тоже имелся какой-нибудь громкий девиз. Хорошо, что, облегчаясь, он не выкрикивал девиз, которым руководствовался, вслух, а то, боюсь, Зикмунд Фрейдо переменил бы свое мнение и считал Вилла, а не меня, самым ненормальным из принцев дома Вейньет…
Повзрослев, мой брат, к несчастью для окружающих, понял, что совсем не обязательно самому делать кучу работы – можно совершать полезные деяния чужими руками. А всю славу при этом заграбастывать себе.
Помнится, в раннем детстве Вилл полез на яблоню, но, поскольку в отличие от меня никогда не отличался ловкостью и силой, сорвался и крепко приложился о землю. С тех пор на плодовые деревья Вилл загонял слуг, сам же оставался внизу и давал наставления, как им лучше карабкаться по неровному стволу.
– Так, теперь переступай на эту ветку… Теперь вот на ту! Хватайся за дупло! За дупло хватайся, дуралей! Хлопе!!!
– Что я тебе сказал? Хватайся за дупло! А ты за что хватался? За воздух ты хватался? Поднимайся, нечего тут кряхтеть, лезь на дерево!
Слушайте меня, мозговеды всей Белирии, я утверждаю, что на формирование патологии в его личности оказал влияние случай с яблоней! Думаю, именно тогда еще только развивающийся характер Вилла оформился в нечто невообразимое и несносное. Так и следовало бы записать в полноценном мозговедческом исследовании, если бы, конечно, таковое проводилось.
Между тем Зикмунд Фрейдо почему-то совсем не интересовался Биллом. Сейчас я думаю, что доктор попросту опасался, как бы юный принц не нашел для него какой-нибудь бесполезной, тяжелой работы, не привлек к какому-нибудь бестолковому занятию вроде строительства оборонительных сооружений или участия в общественной деятельности.
Желание охватить собой весь мир – вот что двигало Биллом. Но охватить мир самому ему было не под силу. И потому он привлекал к великим свершениям всех остальных.
Если бы он мог заставить слуг пережевывать за него пищу, он и на это бы пошел. Лишь бы успеть прожевать побольше! Так и представляю себе эту картину. Вилл машет руками, задавая ритм, а слуги ожесточенно работают челюстями, с замиранием сердца следя за каждой новой отмашкой. Не дай бог сбиться и утратить заданный темп – он немедленно выйдет из себя и придумает для них какое-нибудь жестокое наказание. К счастью для слуг, мой брат не догадался осуществить подобную штуку. Хотя с него бы сталось…
Сейчас я вспоминаю Вилла совсем юным. Фигура у братца уже в пятнадцать лет была крепкой и приземистой. Если уж ты уродился коренастым – твоя схожесть с окороком взрослого варкалапа бросается в глаза с детских лет! Вилл бродил по Мэндому в надежде найти кого-нибудь, кого можно было бы организовать, нагрузить случайной работой, заставить совершить во имя короны очередной бесполезный трудовой подвиг. Поскольку происхождения он был самого высокого, простые граждане не смели ослушаться приказов Вилла и подчинялись ему из страха, что низкорослый, но упрямый, как перекормленный свиног, мальчуган возьмет да и пожалуется на их неповиновение королю Бенедикту. Многие ненавидели Вилла, другие – боялись.
Завидев издали его уверенную, почти маршевую походку, торговцы на рынке поспешно прятали товар под прилавок, а те, что прежде уже сталкивались с деятельной натурой королевского отпрыска, и вовсе пускались наутек. Так он и шагал по улицам Мэндома, распугивая прохожих. Целые стада горожан мчались прочь, одержимые стремлением не попадаться окорокоподобному подростку на глаза.
– Так-так-так, – приговаривал Вилл, прохаживаясь между торговыми рядами, – продаем, значит… А знаете ли вы, как надо торговать, знаете ли вы, что успешная торговля не происходит с бухты-барахты, а требует серьезного подхода, вы должны обеспечить себе удобное местоположение, преподнести свой товар, так сказать, лицом, чтобы о нем узнали все… Вот ты, долговязый, ты что продаешь?
– Я? – пряча глаза, отвечал несчастный горожанин, предчувствуя не самое для него благоприятное развитие событий. – Я-я-яблоки.
– Я-я-яблоки, – передразнивал его Вилл. – И много уже продал?
– Ну с утра совсем немного, – ожидая подвоха, осторожно отвечал торговец.
– А все почему?! – изрекал Вилл, поднимая вверх указательный палец, и сам же отвечал: – А все потому, что ты подошел к организации своего торгового места спустя рукава. А ну шевелись, бездельник. Я тебе помогу. Сейчас ты будешь рисовать вывеску. На ней мы изобразим яблоко, и тогда все будут знать, что у тебя в продаже, и поспешат к тебе за яблоками. Смекаешь?
– Да все и так знают, что яблоки у меня, – отвечал несчастный, уже понимая, что попал.
– Вот идиот! – выходил из себя Вилл. – Сказал, давай рисовать яблоко – значит, давай рисовать! Беги скорее за холстом и красками, да не забудь притащить длинный шест и гвозди…
Поскольку долговязый не трогался с места, Вилл еще больше выходил из себя, лицо его делалось почти пунцовым, он кидался на торговца с кулаками и пинками отправлял беднягу искать материалы, необходимые для рекламной деятельности.
– Пошел, пошел, двигай, я сказал, давай вперед и принеси все, что сказал, ничего не забудь, а не то мы с тобой соорудим вместо вывески длинную, как раз под твой рост, виселицу. Понял меня?!
Остальные торговцы наблюдали сцену с двойственным чувством – им было жаль беднягу, но в то же время они ощущали облегчение – жертва на сегодня определилась, а значит, на некоторое время им обеспечено спокойное существование. Товары извлекались из-под прилавков, и жизнь шла своим чередом, пока Вилл бегал вокруг несчастного и критиковал его за бедный художественный талант…
– Ну кто так рисует?! – вопрошал он. – Кто так рисует?! У тебя руки из какого места растут?!
Натура Вилла обладала такой неуемностью, что порой мне казалось: он не просто сумасшедший, он – буйнопомешанный. Впрочем, так, наверное, оно и было. Его активность распространялась на все сферы жизни. Всюду ему нужно было сунуть нос, все его занимало, все казалось интересным и важным. За исключением, разумеется, тех важнейших дисциплин, которые преподавали нам в фамильном замке. Дела, придуманные не им самим, Вилл отвергал с решительностью, достойной самого волевого человека на земле. Ну, то есть с решительностью, достойной меня…
Впрочем, как Вилл старался подальше держаться от учебных дисциплин, так и учителя старались держаться подальше от Вилла.
Топограф еще не забыл, как ему под страхом публичной порки пришлось чертить на потолке классной комнаты подробную карту Белирии, отмечать на ней все населенные пункты, включая деревушки, состоящие из пары домиков, рисовать реки, горы и долины. Титанический труд занял у него совсем немного времени – всего трое суток под наблюдением недремлющего ока Вилла Вейньета. Из чувства солидарности мой братец отказался от сна и отдыха, пока карта не будет завершена. Он руководил работами, следил за тем, чтобы топограф не отлынивал от дела, выполнял все тщательно, сверяясь со схемами нескольких исследователей ландшафта Белирии. По окончании трех суток топограф рухнул без чувств. Но работу завершил.
Потирая ладони, Вилл демонстрировал королю Бенедикту, что ему удалось сотворить с классной комнатой за столь короткий срок.
– И заметьте, папа, использовал я только разнообразные схемы, уголь, краски и всего одного топографа! – гордо отметил он. – Всего одного!
– Хм, – удивился Бенедикт Вейньет, – сделано талантливо. Пришли ко мне этого топографа, у меня есть для него работа.
– Какая? – с энтузиазмом спросил Вилл.
– Пусть нарисует несколько карт на скотном дворе – стены совсем облупились, – пояснил король.
Профиль деятельности педагога затем совершенно изменился. Следом за скотным двором он расписал несколько личных комнат придворной знати, кузницу, казармы, сошел с ума и был отправлен на лечение в Дом мозгоправления, откуда уже не вернулся.
Несчастный топограф был не единственной жертвой моего деятельного братца.
Учитель математики вынужден был смастерить на заднем дворе малую катапульту, причем такую, чтобы метала ядра, согласно предварительным расчетам по заданной траектории. Это была первая машина, сделанная учителем математики собственноручно, поэтому она вышла исключительно кривой и уродливой. Никогда в жизни мне больше не довелось видеть механизм, вызывающий такое омерзение. Выпущенное из катапульты ядро угодило в сарай, где хранились кожевенные изделия, и разнесла его вдребезги. Королевский казначей без зазрения совести вычел убытки из жалованья педагога. Но математик еще об этом не знал, он приплясывал вокруг адской машины и радовался, как ребенок:
– О-хо-хо, она стреляет! Действительно стреляет!
Досталось и почитаемому мною придворному преподавателю ораторского искусства Альфонсу Брекхуну. Он утверждал, что «всякую речь можно произнести так, что слушатели будут зачарованы». Главное «говорить с выражением, используя все богатство нашего языка, надо лишь поднять каждую фразу на вершину ораторского искусства».
Вилл заставил Альфонса Брекхуна разучить речь герцога Станислафа Лисициана, произнесенную им по случаю рождения первенца. Речь эта известна была в народе своей длиной и невнятностью – взбудораженный радостной вестью Лисициан сильно принял на грудь и распинался почти восемь часов. Гости уже успели разойтись, но он не заметил их ухода – все говорил и говорил. А летописец послушно за ним записывал. На беду преподавателя ораторского искусства, речь Станислафа Лисициана вошла в учебник для коронованных особ как образец совершеннейшей бесталанности оратора. Вилл хотел, чтобы Альфонс Брекхун прочитал ее на очередном дне рождения короля Бенедикта и тем самым подтвердил свое высказывание, что любой речью можно привлечь внимание слушателей.
Я был уверен, что преподаватель продержится не меньше пяти часов – все-таки он был гением ораторского искусства. Но я ошибся в своих ожиданиях – на двадцатой минуте в голову Альфонса Брекхуна угодил умело пущенный чьей-то подлой рукой бронзовый кубок, и гости приступили к горячительным напиткам. Горемыку оратора за ноги уволокли из трапезной…
В общем, учителя относились к Виллу как и все остальные, кому досталась несчастная доля существовать с ним бок о бок, – терпели как неизбежное, очень деятельное зло…
Вилл состоял сразу в нескольких крупных общественных организациях Мэндома. Он числился, например, председателем Общества Самых Достойных Людей. Между прочим, сам решал, кого принимать в Общество, а кого исключать из его членов. Меня поначалу тоже приняли, но очень быстро выгнали. Наверное, сочли недостаточно достойным – причину исключения мне так и не сообщили.
Общался он также с организацией вольных каменщиков. Эти люди, опасаясь прихода луноликих стервятников, возводили вокруг города уродливые каменные постройки – своеобразную линию укреплений, хотя, как я уже говорил, луноликие последний раз совершали набеги на крупные города десятки лет назад, и с тех пор о них никто и слыхом не слыхивал. Вилл был убежденным вольным каменщиком, вольным каменщиком до мозга костей – он собирал дворцовых слуг и рядовых горожан, формировал из них отряды и отправлял на строительство. Благодаря деятельности Вилла Мэндом стал городом, вокруг которого возвышался самый длинный в Белирии ряд странных, бесполезных и уродливых оборонительных сооружений.
Деятельность сына по укреплению столицы Бенедикт Вейньет одобрил и даже пожурил нас, менее инициативных своих сыновей, за праздную и легкую жизнь, которую мы вели.
– Посмотрите, – сказал отец, – как ваш брат Вилл прикладывает все силы, стараясь укрепить нашу государственность. Берите с него пример. Достойный сын. Молодец.
Другие начинания Вилла не вызывали у него одобрения.
Юный Вилл был также заместителем руководителя Общества по борьбе с греховными мыслями и одновременно возглавлял Общество по борьбе с обществом борьбы с греховными мыслями. Некоторое время он носился с идеей организовать Общество с красивым названием «Нравственность». Насколько мне известно, он собирался контролировать деятельность всех столичных домов терпимости, развивая в их служащих высокие морально-этические принципы. Как бы то ни было, дело у него не заладилось.
Зато спустя короткое время после того, как Вилл похоронил идею «Нравственности», он открыл в Мэндоме увеселительный притон. В то время ему было уже двадцать два года, и жизненные устремления у него порядком изменились – укреплению государственности он предпочитал теперь укрепление собственного финансового положения. В притоне рекой лился светлый эль, а по залу сновали обнаженные красотки.
Мне тогда едва сравнялось четырнадцать. Побывав в заведении Вилла пару раз, я решил, как и отец, похвалить его за столь славное начинание, но осуществить задуманное не успел…
Я направлялся в апартаменты Вилла, когда увидел, как король Бенедикт тащит моего братца по лестнице, зажав его ухо в крепких пальцах. Зрелище показалось мне довольно странным – Вилл был уже довольно взрослым для такого детского наказания, как выкручивание ушей.
– Я тебе покажу, сынок, как меня позорить! – приговаривал король.
Я пожал плечами, понял, что разговор с Биллом откладывается на неопределенный срок, и решил направиться в открытый им увеселительный притон. Но когда я добрался до знакомой улицы, то увидел, что успевшее стать мне родным двухэтажное здание теперь занимает «Городской совет по элеварению». Организация, вне всяких сомнений, важная и полезная, но куда подевалось заведение Вилла?! Я всерьез расстроился, потому что успел порядком полюбить это развратное местечко. Я захаживал сюда почти каждый день и, пропустив с приятелями несколько кружечек светлого эля, который варили тут же, отправлялся на верхние этажи, к распутным девицам.
Впоследствии выяснилось, что отцу стали известны некоторые подробности последних деяний Вилла по укреплению его финансового положения, и он пришел в ярость, узнав, чем промышляет один из его сыновей.
К слову сказать, здесь мы с отцом расходились во взглядах. Притон на улице Барашаха был самым успешным творением моего братца за всю его бестолковую, исполненную суетной активности жизнь. Остальные его прожекты носили разрушительно-реконструкционный характер и не несли людям радости.
Простой пример. На глаза Вилла как-то раз попалась винная лавочка. Заправлял делами в ней жизнерадостный и уже немолодой человек по имени Гнесик. Дело его процветало, он продавал вино, привозимое его кузеном из Невилла. Причем вино самого высшего качества – оно обладало поразительным вкусом, ароматом и быстро снискало множество поклонников в Мэндоме. В лавочку Гнесика захаживали не только простые горожане, но и многие знатные особы. Несколько раз его вино даже покупали по заказу самого короля, чем торговец несказанно гордился. В общем, все с этой лавочкой было в порядке, и так бы, возможно, и оставалось до самой смерти Бенедикта Вейньета (когда весь привычный строй жизни покатился в тартарары), но однажды над дверью винной лавки звякнул колокольчик. Не чуя беды, Гнесик вышел навстречу покупателю. Но посетитель вовсе не собирался покупать вино. Деловитой походкой Вилл направился к стойке с таким видом, словно он делает Гнесику огромное одолжение, удостоив его своим визитом. Мой братец втянул носом воздух и огляделся.