Эмар Густав. Меткая Пуля

   — О-о-а! — ответила девушка наудачу своим тихим, мелодичным голосом. — Я друг.
   — Очевидно, это женщина, — пробормотал первый голос, — все равно, будем настороже. За коим чертом понадобилось ей прийти сюда.
   — Эй! — вскричал вдруг Меткая Пуля, разбуженный этими разговорами. — Что тут происходит? С кем вы это общаетесь, Ивон?
   — Да не знаю, право… кажется, с женщиной.
   — Ха-ха-ха! — засмеялся охотник. — Прошу покорно! Смотрите не выпустите ее.
   — Будьте спокойны, — ответил бретонец, — держу крепко.
   Цвет Лианы стояла неподвижно, не делая ни малейшего усилия, чтобы освободиться.
   Меткая Пуля встал, ощупью направился к огню и, присев на корточки, принялся раздувать его.
   Это оказалось минутным делом; огонь тлел под золой, сухие ветви, подброшенные в него, мгновенно вспыхнули, яркое пламя взвилось и осветило хижину.
   — Ба-а! — вскричал охотник в изумлении. — Добро пожаловать, девушка; что вам здесь нужно?
   Индианка покраснела и ответила, опустив глаза:
   — Цвет Лианы пришла навестить своих бледнолицых друзей.
   — Странный час вы выбрали для посещения, дитя мое, — заметил канадец с насмешливой улыбкой. — Впрочем, все равно, — продолжал он, обращаясь к бретонцу, — отпустите ее, Ивон, этот враг, если только это враг, не очень опасен.
   Бретонец повиновался, хотя и очень неохотно.
   — Подойдите к огню, девушка, — сказал охотник, — вы окоченели от холода; когда вы отогреетесь, то сообщите мне причину вашего присутствия здесь в такой поздний час.
   Цвет Лианы грустно улыбнулась и села у огня.
   Меткая Пуля сел возле нее.
   Индианка окинула быстрым взглядом внутренность хижины и увидела графа, погруженного в сладкий сон на ворохе мехов.
   Вся жизнь Меткой Пули прошла в прериях, он знал краснокожих вдоль и поперек, знал, что две отличительные черты их характера — осторожность и благоразумие. Никогда индеец не решится на какой-либо поступок, не оценив предварительно все его последствия; без уважительной причины он не сделает ничего, что противоречило бы индейским нравам и обычаям.
   Итак, охотник подозревал, что цель прихода девушки очень важная, хотя не мог угадать по бесстрастному выражению ее лица, какой тайный мотив руководил ее действиями.
   Краснокожих расспрашивать очень трудно. Хитростью и уловками от них ничего не добьешься — настолько это подозрительные натуры, всегда сдержанные и замкнутые в самих себе. Самый искусный судебный следователь наших стран не добился бы от них ни малейшего сведения и после самого строгого допроса индейца был бы вынужден признать себя побежденным.
   Даже с теми, кто хочет высказаться, надо поступать до крайности осторожно: как только задашь им несколько вопросов, их недоверие пробуждается прирожденная подозрительность берет верх, и губы смыкаются; сколько бы ни убеждали их говорить и насколько бы это ни было в их собственных интересах — все бесполезно.
   Меткая Пуля прекрасно знал подозрительный нрав краснокожих. Разумеется, он не подал вида, что ждет от девушки каких-нибудь объяснений.
   Знаком он приказал Ивону ложиться спать, что тот не замедлил исполнить после того, как охотник подмигнул ему успокоительно.
   Девушка печально сидела у огня и грелась, искоса поглядывая на канадца.
   Меткая Пуля закурил трубку и, отчасти скрытый в густых клубах дыма, казался полностью поглощенным своим приятным занятием.
   Так они оставались друг против друга, не произнося ни слова.
   Наконец Меткая Пуля вытряхнул об ноготь большого пальца левой руки пепел из своей трубки, заткнул ее за пояс и встал.
   Не приписывая, по-видимому, значения этому действию канадца, девушка следила исподтишка за каждым его движением.
   Она увидала, что он взял несколько шкур, отнес их в темный угол хижины и положил на полу, как бы для того, чтобы приготовить постель.
   Когда канадец счел ложе достаточно мягким, он бросил на него покрывало и хладнокровно вернулся к огню.
   — Мой бледнолицый брат приготовил постель, — произнесла Цвет Лианы, взяв его за руку, когда он уже брался снова за свою трубку.
   — Да, приготовил, — ответил он.
   — Зачем четыре постели для троих?
   Меткая Пуля взглянул на нее с отлично разыгранным изумлением.
   — Разве нас не четверо? — возразил он.
   — Я вижу только двух бледнолицых охотников и моего брата, для кого же четвертая постель?
   — Для моей сестры Цвета Лианы, полагаю, — ведь она пришла просить гостеприимства у бледнолицых друзей?
   Девушка отрицательно покачала головой.
   — Женщины моего племени, — сказала она тоном оскорбленного достоинства, — спят в собственных хижинах и не ищут ночлега в хижинах воинов.
   Меткая Пуля склонил голову с видом убеждения.
   — Я ошибся, — ответил он почтительно, — положим, что я ничего не говорил, я вовсе не имел намерения опечалить мою сестру, но видя, что она входит так поздно в мою хижину, я думал, что она просит гостеприимства.
   Молодая девушка тонко улыбнулась.
   — Мой брат — великий воин бледнолицых, — сказала она, — его голова поседела, он очень хитер, зачем же он прикидывается, будто не знает, что привело Цвет Лианы в его хижину?
   — Потому что действительно не знаю, — ответил охотник. — Откуда мне знать?
   Индианка повернулась вполоборота к тому месту, где спал граф, и указала на него пальчиком, прелестно надув губки.
   — Стеклянный Глаз знает все, — сказала она. — Он, вероятно, предупредил моего брата-охотника.
   — Я не отрицаю, — ответил Меткая Пуля, ничуть не смущаясь, — что Стеклянный Глаз знает многое, но в этом случае он оставался нем.
   — Правда ли это? — спросила она с живостью.
   — С какой стати мне говорить неправду? Цвет Лианы нам не враг.
   — Нет, напротив, я друг, откройте уши, мой брат.
   — Говорите.
   — Стеклянный Глаз могуществен?
   — Говорят, — уклончиво ответил честный охотник, не способный унизиться до лжи.
   — Старейшины племени считают его высшим духом, который может располагать событиями по своей воле и, если захочет, даже изменить течение событий в будущем.
   — Кто это сказал?
   — Все говорят.
   Охотник покачал головой и, сжав в своих руках крошечную ручку девушки, произнес добродушно:
   — Вас обманывают, дитя, Стеклянный Глаз такой же человек, как и все другие, у него нет особенной власти; не знаю, с какой целью старейшины вашего племени распустили такой смешной слух, но это ложь, и я не могу допустить, чтобы ее распространяли.
   — Белый Бизон — самый мудрый старейшина черноногих, он владеет всеми знаниями своих отцов по другую сторону соленого озера, он никогда не ошибается, а не он ли уже давно объявил о прибытии Стеклянного Глаза в наше племя?
   — Возможно, хотя я и не понимаю, откуда он мог знать, если каких-нибудь три дня назад мы и сами еще не подозревали, что ступим ногой в это селение.
   Девушка улыбнулась с торжеством.
   — Белый Бизон знает все, — сказала она, — впрочем, уже тысячу лун и даже больше колдуны нашего народа предвещают появление человека, во всем сходного со Стеклянным Глазом; его появление было предсказано так верно, что никто ему не удивился, все ждали этого.
   Охотник убедился в бесполезности бороться долее с убеждением, так глубоко укоренившимся в сердце девушки.
   — Хорошо, — сказал он, — Белый Бизон очень мудрый старейшина; чего же он не знает?
   — Он знает все! Разве не он предсказал, что Стеклянный Глаз станет во главе краснокожих воинов и навсегда избавит их от бледнолицых с востока?
   — Справедливо! — подтвердил охотник, который понятия не имел о том, какие важные сведения сообщила ему девушка, но уже начинал подозревать обширный заговор, готовящийся краснокожими со свойственной им глубокой хитростью; теперь он горел желанием вытянуть из индианки как можно больше сведений.
   Цвет Лианы смотрела на него с простодушной радостью.
   — Мой брат видит, что я знаю все, — сказала она.
   — Правда, Цвет Лианы знает даже больше, чем я предполагал, теперь она может открыть мне без опасения, какую услугу желает получить от Стеклянного Глаза.
   Индианка взглянула на молодого человека, который все еще спал.
   — Цвет Лианы страдает, — сказала она тихо и робко, — облако нашло на ее дух и омрачило его.
   — Цвету Лианы шестнадцать лет, — ответил, улыбаясь, старый охотник, — новое чувство пробуждается в ней, птичка поет в ее сердце, она невольно вслушивается в это сладкозвучное пение, которого еще не понимает.
   — Правда, — прошептала девушка, вдруг задумавшись, — мое сердце печально… Разве любовь — страдание?
   — Дитя, — задумчиво ответил охотник, — все существа созданы Повелителем Жизни таким образом, что всякое ощущение отзывается болью; радость, доведенная до крайности, переходит в боль. Цвет Лианы любит, сама того не подозревая, а любить — это значит страдать.
   — Нет! — воскликнула девушка с движением ужаса. — Нет, я не люблю, по крайней мере так, как вы говорите. Напротив, я пришла просить вашего покровительства, чтобы оградить меня от человека, который меня любит, но любовь которого наводит на меня страх, и к которому я никогда не буду чувствовать ничего кроме благодарности.
   — Уверены ли вы, бедное дитя, что именно это чувство питаете к тому человеку?
   Она утвердительно кивнула головой. Меткая Пуля молча встал.
   — Куда вы идете? — спросила девушка с живостью. Охотник обернулся к ней.
   — Во всем, что вы мне сказали, — ответил он, — столько важного, что надо разбудить моего друга, чтобы он также мог выслушать вас и, если возможно, помочь вам.
   — Будите, — сказала она, печально опустив голову на грудь.
   Охотник подошел к молодому человеку и, наклонившись к нему, слегка коснулся его плеча.
   Граф мгновенно проснулся.
   — Что такое? Что вам надо? — вскричал он, вскакивая и быстро хватаясь за оружие, как свойственно человеку, который по своему образу жизни должен быть всегда настороже.
   — Ничего такого, что могло бы испугать вас, господин Эдуард. Вот, девушка желает говорить с вами.
   Граф взглянул в направлении, указанном ему охотником, и встретил взгляд индианки. Она пошатнулась, как от электрического удара, прижала руку к сердцу и опустила глаза, вся вспыхнув.
   Граф бросился к ней.
   — Что с вами? Чем я могу быть вам полезен? — вскричал он.
   Она уже раскрыла рот для ответа, когда входная занавеска вдруг поднялась и человек, перешагнув через Ивона, очутился посреди хижины.
   Это был шпион.
   Очнувшись от сна, бретонец ринулся на него, но индеец удержал его своей сильной рукой.
   — Слушайте! — сказал он.
   — Красный Волк! — вскричала девушка, становясь перед ним. — Опустите оружие, — прибавила она, — это друг.
   — Говорите, — обратился к индейцу граф, заложив за пояс пистолет, который было выхватил.
   Индеец даже не подумал защищаться, он невозмутимо ждал минуты, когда сможет говорить.
   — Серый Медведь идет сюда, — обратился он к девушке.
   — О! Я погибла, если он найдет меня здесь!
   — Я не боюсь этого человека! — надменно вскричал граф.
   — Будьте осторожны, — вмешался Меткая Пуля. — Так вы друг, краснокожий?
   — Спросите у Цвета Лианы, — презрительно ответил тот.
   — Хорошо. Значит, вы пришли, чтобы спасти ее?
   — Да, спасти.
   — Вы и средство знаете?
   — Знаю.
   — Ничего не понимаю, — бормотал про себя Ивон, растерявшись от всего, что происходило, — ну и ночь!
   — Торопитесь, — предостерегающе произнес граф.
   — Он не должен видеть здесь ни Цвета Лианы, ни меня; мы заклятые враги с Серым Медведем, — продолжал Красный Волк. — Набросьте на девушку эти меха.
   Цвет Лианы присела в уголок и вскоре скрылась под накиданными на нее мехами.
   — Гм! Неплохая мысль, — пробормотал Меткая Пуля. — А вы как выберетесь отсюда?
   — Увидите.
   Красный Волк подошел вплотную к бизоновой шкуре, которая служила занавеской, и скрылся в ее складках.
   — Ловко, ей-Богу! — похвалил Ивон. — Но как он выберется оттуда?
   Не успел он договорить, как на пороге появился Серый Медведь.
   — Уже встали! — воскликнул он в изумлении, окинув хижину подозрительным взглядом.
   С этими словами он быстро подошел к графу, который ожидал его, стоя неподвижно посреди хижины.
   Красный Волк воспользовался этим, чтобы незаметно выскользнуть наружу.
   — Я пришел за вашими распоряжениями относительно охоты, — прибавил Серый Медведь.

ГЛАВА XVII. Форт Макензи

   Построенный в 1832 году майором Митчеллом, главным агентом североамериканской компании пушных промыслов, форт Макензи стоит, как грозный часовой, в ста двадцати шагах от северного берега Миссури и в семидесяти милях от Скалистых гор, посреди равнины, отгороженной цепью холмов, которые тянутся по направлению от юга к северу.
   Форт Макензи построен по образцу всех передовых постов цивилизации в западных прериях Соединенных Штатов: он образует четырехугольник, каждая сторона которого равна сорока пяти футам; ров шириной в пятнадцать футов и такой же глубины, два надежных блокгауза и двадцать орудий — вот все средства для защиты этой крепости. Жилища в ней приземисты, с узкими окнами, в которых стекла заменяются листами пергамента. Плоские кровли домов покрыты дерном.
   Двое ворот форта очень прочно построены и обшиты железом. Посреди площадки, которая оставлена свободной в центре форта, стоит мачта, и на вершине ее развевается усеянный звездами флаг Соединенных Штатов. Его стерегут два орудия, поставленные у подножия мачты.
   Равнина, окружающая форт Макензи, покрыта травой в три и более фута высотой. Эта равнина почти постоянно занята прикочевывающими сюда для торговли с американцами индейскими племенами — черноногими, ассинибойнами, мандан, плоскоголовыми, толстопузыми, воронами и кайнахами.
   Индейцы с крайней неохотой позволяли белым селиться в их владениях, и первый агент, которого компания пушных промыслов выслала к ним, чуть было не поплатился жизнью, исполняя это трудное поручение. Только терпением и хитростью удалось наконец заключить с индейцами мирный торговый договор, который они, впрочем, всегда были готовы нарушить при первом же предлоге. Само собой, американцы всегда были настороже, считая себя как бы постоянно находящимися на осадном положении.
   Время от времени еще случалось, несмотря на уверения индейцев в дружбе, что в форт приносили наемника или охотника компании, убитого и оскальпированного, но отплатить краснокожим за это было невозможно хотя бы из политических соображений. Тем не менее, надо сознаться, что такие убийства случались все реже. Индейцы, корыстолюбивые от природы, поняли наконец, что лучше жить в мире с бледнолицыми, которые в изобилии снабжали их водкой и деньгами взамен мехов.
   В 1834 году фортом Макензи командовал майор Мелвилл — человек чрезвычайно опытный, который почти всю жизнь провел среди индейцев, воюя или ведя с ними торговлю, так что прекрасно знал все их замашки и хитрости. Генерал Джексон, в армии которого он служил офицером, высоко ценил его храбрость, знания и опыт. Майор Мелвилл соединял в себе редкую душевную энергию с необычайной физической силой, это был именно тот человек, кто мог внушать страх свирепым дикарям, с которыми имел дело, и справляться с собственными охотниками и наемниками компании, отъявленными мошенниками и бродягами, не знающими других доводов, кроме винтовки и ножа. Он основывал свою власть на неумолимой строгости и безупречной справедливости, которая во многом способствовала упрочению хороших отношений, существовавших между жителями форта и их коварными друзьями-индейцами.
   Уже несколько лет мир, главным основанием которого однако было недоверие, казался прочно установлен между бледнолицыми и краснокожими.
   Индейцы ежегодно прикочевывали к форту, располагались станом и мирно выменивали свои меха на водку, одежду и порох. Семьдесят человек, составлявшие гарнизон форта, стали пренебрегать обычными мерами безопасности, настолько они были уверены, что индейцы наконец отказались от своих хищнических привычек, благодаря уступчивости и хорошему обращению белых.
   Вот каковы были отношения между белыми и краснокожими в тот день, когда рассказ вынуждает нас перенести читателя в форт Макензи.
   Окрестности форта были очаровательны и чрезвычайно живописны.
   На другой день после вышеприведенных событий в селении кайнахов пирога с одним гребцом шла вниз по Лосиной речке, направляясь к американскому посту.
   После множества изгибов речка, а с ней и пирога достигли Миссури; затем лодка круто повернула на северо-запад и пошла вдоль северного берега реки, по которому то и дело расстилались великолепные луга, по меньшей мере миль в тридцать шириной, где паслись многочисленные стада бизонов, антилоп и длиннорогих козлов, испуганно и мрачно глядевших, навострив уши, на безмолвно проходившую пирогу.
   Но личность, мужчина или женщина, которая гребла, сидя в суденышке, по-видимому, так спешила к цели своего пути, что не давала себе времени стрелять в этих животных, хотя легко могла бы попасть в некоторых из них.
   Устремив глаза вперед и склонившись над веслами, личность эта гребла все усерднее и усиленнее по мере приближения к своей цели; порой у нее вырывались глухие восклицания гнева и нетерпения, но она ни на минуту не приостанавливала быстрого хода пироги.
   Наконец с ее сжатых губ сорвалось радостное восклицание, когда, после очередного изгиба реки, перед ее глазами внезапно предстала дивная картина местности.
   Пологие ярко-зеленые склоны составляли главный фон картины; на переднем плане раскинулись заросли высоких стройных тополей и ракитника вдоль берега речки, извивающейся по лугу темно-синей лентой в мягком вечернем свете; немного далее, на вершине пригорка, возвышался форт Макензи, и над ним развевался большой звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов, позолоченный последними лучами заходящего солнца. С одной стороны форта селение индейцев, а с другой — табуны лошадей, пасшихся на свободе, придавали жизнь и движение этому мирному и одновременно величественному зрелищу.
   Пирога все больше и больше приближалась к берегу; наконец она тихо врезалась в прибрежный песок под самыми пушками форта.
   Личность, которая сидела в пироге, одним прыжком очутилась на берегу.
   Теперь в ней легко было узнать женщину.
   Это была Степная Волчица, как называли ее индейцы, — то загадочное существо, которое уже два раза появлялось в нашем рассказе.
   Женщина несколько изменила свой костюм; хотя он и теперь походил на одежду индейцев, так как состоял из сшитых вместе лосиных и бизоновых шкур, однако значительно отличался покроем, и если с первого взгляда было трудно определить пол личности, которая носила его, то нельзя было не заметить, что она принадлежит к белой расе — по простоте, опрятности и, главное, по ширине одежды, образовывавшей глубокие складки, в которые тщательно драпировалось странное существо, скрывавшееся под этим нарядом.
   Выпрыгнув из пироги, Волчица крепко привязала ее к большому камню и, не обращая на нее больше внимания, большими шагами направилась к форту.
   Было около шести часов вечера, меновая торговля с индейцами уже кончилась, краснокожие со смехом и песнями направлялись к своим бизоновым палаткам, между тем как наемники компании, собрав лошадей, неторопливо гнали их обратно в форт.
   Солнце заходило за снежные вершины Скалистых гор и заливало небо багряными отблесками. По мере угасания дневного светила на земле сгущался мрак.
   Песни индейцев, крики наемников, ржание лошадей и лай собак составляли странный хор, который навевал на сердце тихую грусть в этих дальних краях, перед лицом величественной природы, где во всем, в каждой мелочи незримо присутствовал перст Божий.
   Волчица приблизилась к воротам форта в ту минуту, когда через них проходил последний наемник, гоня перед собой отставших от табуна лошадей.
   На пограничных постах, где требуется постоянная бдительность, чтобы предупредить возможную измену, часовые с исключительной обязанностью обозревать безмолвные и пустынные равнины, расстилающиеся вокруг крепости на сколько хватает глаз, стоят день и ночь и неусыпно караулят, устремив глаза вдаль, готовые поднять тревогу при малейшем необычном движении людей или животных в этих бескрайних прериях.
   Уже больше шести часов назад часовые заметили пирогу Волчицы; каждый ее шаг не остался незамеченным. Когда, привязав свою пирогу, Волчица подошла к воротам форта, она нашла их запертыми на запор — не потому, что лично внушала опасения гарнизону, но потому, что было строго запрещено без уважительного повода впускать кого-либо после захода солнца.
   Волчица с трудом удержалась от движения неудовольствия, когда увидела, что ей придется провести ночь под открытым небом, — не потому, конечно, чтобы ей казалось страшным оставаться до утра на равнине, но по важным причинам, которые требовали ее немедленно входа в форт. Однако, не теряя надежды, она наклонилась, подняла с земли камень и два раза постучала в ворота.
   Окошечко немедленно приоткрылось, и в отверстии заблестели два глаза.
   — Кто там? — спросил грубый голос.
   — Друг, — ответила Волчица.
   — Гм! Это слишком неопределенно для такого позднего часа, — продолжал голос со зловещей усмешкой. — Кто вы такая?
   — Женщина, белая женщина, как можно видеть по моей одежде и языку.
   — Но сейчас слишком темно, чтобы я мог рассмотреть вас как следует. Если у вас нет более веских доказательств, то прощайте, ступайте своей дорогой. До встречи завтра на заре!
   И говоривший сделал движение, собираясь захлопнуть окошечко. Волчица остановила его твердой рукой.
   — Еще минуту, — сказала она.
   — Да что вам надо? — воскликнул голос с досадой. — Торопитесь, я не собираюсь разговаривать с вами тут всю ночь.
   — Я хочу только задать вам один вопрос и попросить об услуге.
   — Ого! — продолжал голос. — Как вы шустры! Разве это совсем немного? Ну ладно, говорите, однако я ничего не обещаю.
   — В форте ли теперь майор Мелвилл?
   — Быть может.
   — Ответьте, да или нет.
   — Ну, да, дальше-то что?
   Волчица глубоко перевела дух, сорвала с безымянного пальца правой руки перстень и подача его в окошечко своему неизвестному собеседнику, говоря:
   — Отнесите этот перстень майору; я подожду здесь ответа.
   — Гм! Берегитесь! Комендант не любит, чтобы его беспокоили по пустякам.
   — Делайте, что я вам говорю, я отвечаю за все.
   — Плохое ручательство, — пробормотал голос из-за окошечка, — однако попробую рискнуть… Ждите тут.
   Окошечко затворилось.
   Волчица села на край рва и, опустив голову, закрыла руками лицо.
   Уже совсем стемнело; вдали на равнине блистали, как маяки во мраке, костры, разведенные индейцами; вечерний ветер глухо гудел в волнующихся вершинах деревьев; временами рев диких зверей примешивался к звонкому хохоту краснокожих. Ни одной звезды не мерцало на небе, черном, как чернила; река глухо шумела в темноте; природа точно облеклась в саван — словом, все предвещало грозу.
   Волчица ожидала неподвижная, как те гранитные сфинксы, которые целые тысячелетия бесстрастно стерегут вход в египетские храмы.
   Прошло четверть часа. Наконец раздался стук отодвигаемых железных запоров, и ворота приоткрылись.
   Волчица вскочила, словно распрямившаяся пружина.
   — Входите, — сказал голос. Она вошла.
   Ворота были немедленно затворены за ней и заперты на запор.
   Охранник, тот самый, с которым она говорила в окошечко, стоял перед ней с факелом в руке.
   — Ступайте за мной, — обратился он к ней.
   Она наклонила голову, не отвечая, и пошла вслед за провожатым.
   Тот прошел через весь двор и, обернувшись к Волчице, сказал:
   — Сюда; майор ожидает вас.
   — Постучите, — ответила она.
   — Нет, стучите сами, я вам больше не нужен. Я должен возвращаться на пост.
   И, слегка поклонившись, он ушел, унося с собой факел. Волчица осталась одна в кромешной темноте. Она провела рукой по влажному лбу и сделала над собой неимоверное усилие.
   — Так надо! — пробормотала она глухим голосом. Она постучала в дверь.
   — Войдите! — ответили ей изнутри.
   Она взялась за ручку, нажала на нее, дверь отворилась, и она оказалась лицом к лицу с пожилым человеком в военной форме, сидевшим у стола, на который он облокачивался, глядя на нее пристальным взором.
   Этот человек сидел таким образом, что мог очень ясно видеть входившую, тогда как она, напротив, не могла рассмотреть его лица, скрытого в тени.
   Волчица прошла несколько шагов по комнате, вооружаясь решимостью.
   — Благодарю, что вы приняли меня, — сказала она, — я опасалась, что вы совсем утратили воспоминание обо мне.
   — Если это укор, то я не совсем вас понимаю, — медленно возразил военный. — Вы обяжете меня, объяснившись точнее.
   — Разве вы не майор Мелвилл?
   — Это действительно мое имя.
   — То, что меня впустили в форт, доказывает, что вы узнали перстень, который я просила вам передать.
   — Я узнал его, он напомнил мне о дорогом для меня существе, — сказал майор, подавив вздох. — Но как этот перстень попал в ваши руки?
   С минуту Волчица грустно глядела на него, затем подошла ближе, взяла его руку, которую пожала с нежностью, и ответила со слезами в голосе:
   — Гарри! Видно, страдания настолько изменили меня, что даже мой голос ничего тебе не напоминает!..