Эмар Густав. Меткая Пуля

   — Они не правы.
   — Пожалуй, и я нисколько их не оправдываю.
   — Стало быть, на этот раз мы избавлены от этих краснокожих дьяволов! — весело вскричал Джон Брайт.
   — Рано радуетесь, они скоро вернутся!
   — Опять?
   — Они прекратили наступление, чтобы унести мертвых и раненых, и, скорее всего, они ищут другой способ одержать над нами верх.
   — Увы! Это будет не трудно. Несмотря на все усилия, нам невозможно устоять против толпы хищников, которые бросаются на нас со всех сторон, точно на падаль. Что могут сделать пять винтовок против легиона демонов?
   — Много, если вы не будете унывать.
   — О! На этот счет будьте спокойны, мы не отступим ни на пядь, мы твердо решились победить или умереть на этом месте.
   — Ваша храбрость мне по душе, — ответила незнакомка. — Быть может, все кончится лучше, чем вы полагаете.
   — Да услышит вас Бог, достойная женщина!
   — Нельзя, однако, больше терять времени — индейцы могут вернуться с минуты на минуту. Надо постараться действовать так же успешно, как при первом приступе.
   — Постараюсь.
   — Хорошо… Скажите, вы человек решительный?
   — По-моему, я уже доказал это.
   — Да, правда. На сколько дней хватит ваших съестных припасов?
   — На четыре, по меньшей мере.
   — То есть при необходимости — дней на восемь, не так ли?
   — Примерно.
   — Тогда, если хотите, я надолго избавлю вас от врагов.
   — Очень хочу!
   Внезапно боевой клич краснокожих раздался снова, но на этот раз еще громче, еще ужаснее.
   — Ах, теперь уже поздно! — вскричала незнакомка с грустью. — Нам остается одно — мужественно умереть.
   — Так умрем с Богом! — вскричал Джон Брайт. — Но сперва надо убить как можно больше проклятых язычников. Ну, ребята, ура в честь дядюшки Сэма!³
   — Ура-а! — подхватили его товарищи, размахивая оружием.
   Краснокожие ответили на этот вызов воплем ярости, и завязался бой.
   Но на этот раз он грозил быть более ожесточенным.
   Вскочив на ноги и испустив свой страшный боевой клич, индейцы немедленно рассыпались по равнине, припали к земле и тихо поползли по направлению к лагерю.
   Когда им попадался на дороге ствол дерева или куст, за которым можно было прикрыться, они останавливались, чтобы пустить в неприятеля стрелу или пулю.
   Эта новая тактика врагов ставила американцев в тупик, их пули почти не попадали в противников, чьи фигуры, к несчастью, совсем растворялись во мраке. Кроме того, краснокожие со свойственной индейцам хитростью так искусно колыхали высокую траву, что переселенцы, обманутые этими признаками, не знали, куда целить.
   — Мы погибли! — вскричал Джон Брайт в порыве отчаяния.
   — Положение действительно опасно, но унывать не следует, — возразила незнакомка. — Нам остается одна надежда — правда, довольно слабая; я попробую это средство, когда настанет время. Постараемся устоять в рукопашной схватке.
   — Гм! Вот этот дьявол, по крайней мере, далеко не уйдет, — заметил переселенец, прицеливаясь.
   Черноногий воин, голова которого на мгновение высунулась из высокой травы, упал наземь с черепом, пробитым пулей американца.
   Внезапно краснокожие вскочили на ноги и с яростным ревом ринулись на укрепление.
   Американцы ожидали их без страха.
   Залп в упор встретил индейцев, и враги схватились врукопашную.
   Стоя за своим укреплением и обороняясь винтовкой, как палицей, американцы разили каждого, кто пытался подойти к ним ближе, чем на расстояние руки. Что-то особенно мрачное было в этом сражении среди ночной тишины, прерываемой только стоном раненых; американцы дрались молча.
   Вдруг, в ту минуту, когда переселенцы, подавленные числом врагов, невольно отступили, незнакомка вскочила на укрепление с факелом в руке и испустила такой дикий крик, что сражающиеся оцепенели.
   Свет факела отражался на лице женщины и придавал ему страшное выражение; она высоко подняла голову и, повелительно протянув руку, вскричала пронзительным голосом:
   — Назад, демоны!
   Услышав этот страшный голос, краснокожие с минуту оставались неподвижны, точно окаменели, потом вдруг повернулись и стремглав пустились бежать вниз с холма, толкая друг друга и явно обезумев от страха.
   Заинтригованные этой невероятной сценой, американцы с радостью перевели дух. Они были спасены.
   Их спасло чудо!
   Они бросились к своей спасительнице, чтобы отблагодарить ее, но незнакомки нигде не было.
   Она скрылась!
   Напрасно американцы искали ее повсюду, они не могли понять, куда женщина пропала; она точно вдруг сделалась невидимой.
   Факел, который она держала в руках, лежал на земле и еще дымился. Это был единственный след, оставленный ею в лагере переселенцев.
   Джон Брайт и его спутники терялись в догадках на ее счет, перевязывая свои раны как умели, когда жена и дочь переселенца вдруг появились среди лагеря.
   Джон Брайт бросился к ним навстречу.
   — Какая неосторожность! — вскричал он. — Зачем вы покинули убежище, несмотря на все предостережения?
   Жена взглянула на него с удивлением.
   — Мы пришли потому, что нас известила незнакомая женщина, которая оказала нам столько услуг, — возразила она.
   — Как! — вскричал Джон Брайт. — Стало быть, вы видели ее?
   — Конечно, видели. Несколько минут тому назад она приходила к нам. Мы были полумертвые от страха; шум сражения доносился до нас, но мы не знали, что происходит. Успокоив нас, что все кончено и нам нечего больше бояться, она сказала, что мы можем, если хотим, вернуться к вам.
   — А что же сделала она?
   — Она привела нас сюда и, несмотря на все наши убеждения, тотчас ушла, говоря, что мы не нуждаемся более в ней, ее присутствие бесполезно для нас, а между тем она вынуждена удалиться по очень важным причинам.
   Переселенец рассказал жене и дочери со всеми подробностями, что случилось и чем они обязаны этой странной женщине.
   Они слушали его рассказ с величайшим вниманием, не зная, чем объяснить поступки этого загадочного существа, в высшей степени возбуждавшего их любопытство.
   К несчастью, странное бегство незнакомки отнюдь не указывало на то, что та стремилась завязать с ними дружеские отношения. Когда переселенцы перебрали все возможные догадки по поводу случившегося, они были вынуждены примириться с неизвестностью и предоставить времени снять покров с этой тайны.
   Жизнь в прерии оставляет мало времени на размышления и объяснения; дело преобладает надо всем. Приходится постоянно думать о своей безопасности. Итак, не теряя больше ни минуты на разгадку тайны, по-видимому непроницаемой, Джон Брайт принялся старательно заделывать бреши в укреплении и еще тщательнее ограждать свой лагерь, насколько было возможно, сваливая у заграждения все предметы, какие находились у него под рукой.
   Покончив с этой работой, переселенец занялся скотом, перегнав животных на место, где их не могли достать пули, и окружив изгородью из переплетенных ветвей.
   Когда Джон Брайт вошел в этот загон, устроенный на скорую руку, он вскрикнул от изумления, а вслед за тем взвыл от бешенства.
   На его крики прибежали слуги и сын.
   Лошади и половина быков исчезли.
   Индейцы увели их во время боя; шум схватки, разумеется, заглушил топот угнанного скота.
   Вероятно, только вмешательство незнакомки, вселившей ужас в индейцев, помешало грабителям увести весь скот.
   Потеря, понесенная переселенцами, была громадной. Хоть они и не лишились всего своего скота, однако то, что у них отняли, ставило их в невозможность продолжать путь.
   Джон немедленно принял решение.
   — Наш скот украден, — сказал он. — Он мне нужен, и я возьму его назад.
   — Так и надо, — подтвердил Уильям, — на рассвете мы пойдем по следам.
   — Пойду я, Уильям, но не ты, — возразил переселенец. — Сопровождать меня будет Сэм.
   — А что буду делать я?
   — Ты, парень, останешься в лагере и будешь охранять мать и сестру; я оставлю с тобой Джеймса.
   Молодой человек молча кивнул головой.
   — Не желаю, чтобы эти язычники хвастались, что съели моих быков! — с гневом вскричал Джон Брайт. — Клянусь памятью отца, я отыщу их — или лишусь своих волос!
   Между тем ночь незаметно прошла за работами над укреплением лагеря; солнце хотя еще и не показывалось, однако залило небосклон алым светом.
   — Эге! — заметил Джон Брайт. — Вот и заря. Не следует терять времени; надо скорее отправляться в путь. Тебе, Уильям, я поручаю мать и сестру, как и все, что остается здесь.
   — Идите спокойно, отец, — ответил сын, — я буду зорко караулить лагерь в ваше отсутствие.
   Переселенец пожал сыну руку, закинул винтовку за плечо, сделал Сэму знак следовать за ним и направился к укреплению.
   — Не нужно будить мать, — сказал он на ходу, — когда она выйдет из палатки, ты расскажешь ей, что случилось и что я сделал, она наверняка поймет меня. Ну, сын, не унывай, а главное — смотри в оба!
   — Желаю вам успеха, отец.
   — Дай-то Бог, парень, дай-то Бог! — ответил переселенец с грустью. — Такой отличный был скот!..
   — Постойте! — внезапно вскричал молодой человек, удерживая отца в ту минуту, когда тот уже заносил ногу, чтобы перелезть через укрепление. — Что там такое?
   Переселенец быстро обернулся.
   — Что ты видишь, Уильям? Где?
   — Вон там, отец… Да что же это значит? Ни дать ни взять, наш скот!..
   Джон Брайт посмотрел в ту сторону, куда указывал сын.
   — Какое тут «ни дать ни взять»! — вскричал он в восторге. — Это же просто наш скот. Он и есть! Откуда он взялся, черт возьми? И кто же его сюда гонит?
   Действительно, далеко в степи был виден скот американца, который бежал по направлению к лагерю, поднимая густое облако пыли.

ГЛАВА VII. Индейский вождь

   Граф де Болье даже не подозревал, беспечно готовясь закурить сигару, что зажженная им спичка мгновенно превратит его в предмет ужаса для индейцев.
   Но едва граф понял могущество того оружия, которое случай вложил ему в руки, он решил немедленно воспользоваться суеверным невежеством краснокожих.
   Наслаждаясь в душе своим торжеством, граф нахмурил брови и, увидев, что краснокожие пришли в себя настолько, чтобы слушать его, заговорил повелительным тоном, который всегда действует на толпу людей, подражая напыщенным оборотам речи и выразительным телодвижениям краснокожих:
   — Пусть мои братья откроют уши! Слова, исходящие из моей груди, должны быть услышаны и поняты всеми вами. Мои братья люди простые, способные заблуждаться. Истина должна входить в их сердца, как железный клин. Моя благость велика, потому что я могуч. Я не покарал моих братьев, когда они осмелились дотронуться до меня руками, я только показал им свое могущество. Я — великий врачеватель бледнолицых. Мне известны все тайны самого искусного врачевания. Стоит мне захотеть, и птицы небесные вместе с рыбами из реки придут воздать мне поклонение, потому что во мне — сам Повелитель Жизни, и это он дал мне свой жезл врачевания… Слушайте, что я скажу, краснокожие, и запоминайте! Когда родился первый человек, он гулял по берегам Меша-Шебе и повстречал Повелителя Жизни. Повелитель Жизни приветствовал его словами: «Ты мой сын». — «Нет, — ответил первый человек, — мой сын — ты, и я докажу это, если ты мне не веришь. Мы сядем рядом и воткнем в землю наши жезлы врачевания; кто первый встанет, тот будет младший и сын другого». Они сели и долго смотрели друг на друга. Наконец Повелитель Жизни побледнел, упал, и его тело отпало от костей. Тут первый человек радостно вскричал: «Наконец-то он действительно умер!» Так они оставались десять раз по десять лун и еще вдесятеро более того, а так как по истечении этого времени даже кости Повелителя Жизни совсем побелели, то первый человек встал со словами: «Теперь нет никаких сомнений — он действительно умер». Он взялся за жезл врачевания Повелителя Жизни и вынул его из земли. Но Повелитель Жизни мгновенно поднялся, отнял у первого человека свой жезл и сказал: «Стой! Я тут, я твой отец, и ты мой сын!» И тогда первый человек признал его за отца. Но Повелитель Жизни тогда прибавил: «Ты мой сын, первый человек, ты умереть не можешь. Возьми мой жезл врачевания. Когда я захочу говорить с моими краснокожими детьми, я пошлю к ним тебя»… Вот этот жезл врачевания. Готовы ли вы исполнять то, что я прикажу?
   Эти слова, сказанные тоном глубокого убеждения, при том, что легенда, приведенная графом, считалась непреложной, всем известной истиной, были приняты с полнейшей верой индейцами, которых чудо с горящей спичкой уже рас-
   положило к легковерию. Ониответили с глубокой почтительностью:
   — Пусть наш отец говорит. То, чего он хочет, хотим и мы. Не его ли мы дети?
   — Отойдите, — сказал граф. — Я буду говорить только с вашим вождем.
   Серый Медведь выслушал речь графа с величайшим вниманием. Проницательный наблюдатель порой мог бы уловить на его лице мимолетную тень недоверия, но тотчас опять отгоняемую удовольствием, которое блистало в его глазах с тонким и умным взором. Он рукоплескал не меньше, а даже, скорее, больше своих воинов, когда граф наконец замолчал. Услышав, что он хочет говорить только с вождем, индеец слегка улыбнулся, движением руки отстранил краснокожих и подошел к графу с непринужденностью и внутренней свободой, которые невольно бросались в глаза.
   В молодом вожде сказывалось врожденное благородство, которое нравилось с первого взгляда, влекло к нему и внушало невольное уважение.
   Черноногие, почтительно склонив головы, спустились с холма и уселись на землю в ста ярдах от стана охотников.
   Импровизированное красноречие графа де Болье изумило его спутников ничуть не меньше, чем индейцев. Меткая Пуля и Ивон Керголе ничего не понимали. Индейская мудрость молодого человека окончательно сбила их с толку. С живейшим нетерпением они ждали развязки сцены, ни цели, ни значения которой не могли угадать.
   Оставшись с глазу на глаз — охотник и бретонец также отошли в сторону — француз и индеец с минуту пристально и несколько озабоченно всматривались друг в друга.
   Но при всех усилиях белого угадать чувства человека, который находился перед ним, ему пришлось сознаться, что он имел дело с одной из тех сильных натур, которые не дают возможности прочесть что-либо в их наружности и во всех случаях жизни вполне владеют собой; более того, пристальный взгляд и металлический блеск в глазах индейца заставили графа втайне почувствовать некоторую неловкость, и он поспешил положить ей конец, заговорив, чтобы таким образом противодействовать обаянию, которому поддавался против своей воли.
   — Вождь, — сказал он, — теперь ваши воины удалились…
   Серый Медведь остановил его движением руки и, изящно поклонившись, сказал по-французски с таким чистым произношением, что уроженец берегов Сены мог бы позавидовать ему:
   — Виноват, что перебиваю вас, граф, просто я подумал, что с непривычки вам утомительно говорить на нашем наречии. Не предпочитаете ли вы говорить по-французски? Кажется, я достаточно неплохо владею этим языком, чтобы понять вас вполне.
   — Что такое?! — вскричал граф с невольным жестом изумления.
   Земля, внезапно разверзшись у его ног, не поразила бы его большим ужасом, чем этот дикарь в костюме черноногих, с лицом, расписанным четырьмя разными красками, который вдруг заговорил на его родном языке без малейшего акцента.
   Серый Медведь как будто не замечал остолбенения собеседника и хладнокровно продолжал:
   — Простите меня, граф; быть может, я употребил выражения, которые произвели на вас неприятное впечатление своей пошлостью, но мне служит извинением то, что в наших краях так редко выпадает случай говорить по-французски.
   Изумление графа де Болье все возрастало. Он не знал, наяву все это с ним происходит или ему снится кошмарный сон. То, что он слышал, казалось ему до такой степени невероятным и непостижимым, что он не находил слов, чтобы выразить свои впечатления.
   — Да кто же вы, наконец? — вскричал он, когда овладел собой настолько, чтобы отвечать.
   — Я? — небрежно переспросил Серый Медведь. — Как видите, граф, я бедный индеец, и ничего больше.
   — Но это невозможно! — возразил молодой человек.
   — Уверяю вас, я говорю чистую правду… Ну, — прибавил он с пленительной непринужденностью, — если вы находите меня немного менее… как бы это выразиться?.. невежественным, не ставьте же мне это в вину, граф; так уж получилось в связи с некоторыми обстоятельствами, независимыми от моей воли. Когда-нибудь я расскажу вам о них, если вы найдете в том удовольствие.
   Граф де Болье, как мы уже говорили, был человек сильной воли; мало находилось вещей, способных его взволновать. Итак, после первого сильного впечатления он вооружился мужеством и, уже вполне владея собой, принял как должное то положение, в которое случай поставил его таким странным образом.
   — Ей-Богу! Встреча прелюбопытная и даже озадачила меня! — воскликнул он со смехом. — Простите мне мое недостойное изумление, когда я услышал, что вы говорите по-французски. Я был далек от мысли, что в шестистах милях от цивилизованных земель встречу человека с такими приятными манерами, и признаться, в первую минуту я совсем растерялся.
   — Вы мне льстите, граф, верьте моей признательности за ваше доброе мнение обо мне; но позвольте теперь вернуться к нашему делу.
   — Ей-Богу! Я так поражен тем, что со мной случилось, что совсем забыл, на чем мы остановились.
   — Не беда, я вам напомню. После прекрасной речи, которую вы держали перед нами, вы изъявили желание переговорить со мной с глазу на глаз.
   — Гм! — с улыбкой заметил граф. — Должно быть, я казался вам чрезвычайно смешон со своей легендой, и особенно со своим чудом зажженной спички, но мне даже в голову не приходило, что я имею подобного вам слушателя.
   Серый Медведь грустно покачал головой, легкое облако печали на мгновение омрачило его лицо.
   — Нет, — сказал он, — вы поступили, как и следовало поступить в подобном случае; но пока вы говорили, граф, я думал о бедных индейцах, погруженных в глубокую невежественность, и спрашивал себя, есть ли надежда поднять их нравственный и культурный уровень, прежде чем белые успеют окончательно истребить их.
   Вождь произнес эти слова с такой сердечной скорбью и вместе с тем с такой ненавистью, что граф был невольно тронут при мысли, как жестоко должен страдать этот человек с пламенной душой, видя упадок своего племени.
   — Не унывайте! — с участием произнес граф, протягивая вождю руку.
   — Не унывать! — с горечью повторил индеец, тем не менее пожимая поданную ему руку. — Эти слова я слышу после каждой своей неудачи из уст того, кто заменил мне отца и, к несчастью, сделал меня тем, кто я есть.
   Воцарилось минутное молчание. Каждый из собеседников размышлял про себя.
   Наконец индеец поднял голову.
   — Послушайте, граф, — сказал он, — между некоторыми людьми иногда возникает некое неуловимое чувство, против воли связывающее их друг с другом. За те шесть месяцев, что вы путешествуете по прериям, я ни на минуту не терял вас из вида. Вы давно уже поплатились бы жизнью, если бы я не взял вас под свое тайное покровительство… О! Не стоит меня благодарить! — вскричал он с живостью, заметив, что граф пытается что-то сказать. — Я делал это скорее для собственной пользы, чем для вашей. Мое признание изумляет вас, не правда ли? Однако это правда. Позвольте сказать еще, что я имею на вас виды, которые открою вам через несколько дней, когда мы ближе узнаем друг друга. Теперь же я буду повиноваться вам во всем, что вы пожелаете; в глазах моих соплеменников я сохраню вам чудесное сияние, которым увенчано ваше чело. Вы хотите, чтобы американских переселенцев оставили в покое? Очень хорошо! Ради вас я пощажу эту породу ехидн, а взамен попрошу вас об одной услуге.
   — Говорите.
   — Когда вы удостоверитесь, что люди, которых вы хотите спасти, находятся в безопасности, мы с вами отправимся в мое селение — это мое самое горячее желание. И большого труда вам это не будет стоить, так как мое племя раскинуло свой стан на расстоянии суток езды отсюда.
   — Согласен, я принимаю ваше предложение, вождь, и поеду с вами куда пожелаете, но только тогда, когда буду уверен, что белые люди больше не нуждаются в моей помощи.
   — Решено… Да! Еще одно слово.
   — Говорите.
   — Для всех, даже для ваших товарищей, я должен быть таким же индейцем, как и все другие.
   — Вы требуете этого?
   — Для нашей общей пользы. Нечаянно оброненное слово, малейшая неосторожность могут погубить нас обоих. Ах! Вы еще не знаете краснокожих, — прибавил вождь с печальной улыбкой, которая однажды уже заставила графа сильно задуматься.
   — Очень хорошо, — ответил он, — будьте спокойны, я не забуду вашего предостережения.
   — Теперь я призову назад своих воинов, если вы не имеете ничего против. Слишком продолжительное совещание может возбудить их зависть.
   — Распоряжайтесь, как считаете нужным, я предоставляю это вам и сам отдаюсь в вашу власть.
   — Вы не раскаетесь в этом, — любезно ответил индеец. Пока вождь отправился к индейцам, граф подошел к двум
   своим товарищам.
   — Ну что? — спросил Меткая Пуля. — Удалось вам чего-нибудь добиться от этого человека?
   — Стоило мне только сказать несколько слов. Охотник взглянул на него насмешливо.
   — Что-то я не считал его таким уж податливым, — заметил он.
   — Почему же, приятель?
   — Гм! Он известен в прерии, я-то знаю его очень давно.
   — И какая же о нем идет слава? — невзначай спросил граф, который был не прочь услышать отзывы о человеке, в высшей мере возбуждавшем его любопытство.
   Меткая Пуля как будто колебался.
   — Разве вы боитесь говорить прямо на эту тему?
   — С какой стати мне бояться? Напротив, не считая того дня, когда он хотел сжечь меня живьем — а это легкое недоразумение между нами я прощаю ему от всего сердца, — наши отношения всегда были самыми лучшими.
   — Тем более, — со смехом вставил граф, — что, кроме того случая, вы никогда и не встречались, насколько мне известно, за исключением нынешней встречи.
   — Именно это я и хотел сказать. Видите ли, между нами говоря, Серый Медведь из числа тех индейцев, которым лучше никогда не попадаться на пути; он точно сова: встреча с ним предвещает несчастье.
   — Черт возьми! Вы меня пугаете, Меткая Пуля!
   — Тогда договоримся, что я вам ничего не говорил, — быстро возразил тот, — я предпочитаю молчать.
   — Быть может, но то немногое, что у вас вырвалось, признаться, сильно возбудило мое любопытство, и я не прочь узнать кое-что в придачу.
   — К сожалению, больше я ничего не знаю.
   — Однако вы сказали, что он известен. Разве о нем идет нехорошая молва?
   — Я не говорил этого, — возразил Меткая Пуля с некоторой сдержанностью. — Ведь вы знаете, господин Эдуард, индейские нравы не то, что наши, — что дурно у нас, то индейцы видят совсем в ином свете и…
   — Серый Медведь пользуется самой дурной славой, не правда ли? — перебил его граф.
   — Да нет же, уверяю вас! Это зависит, впрочем, от точки зрения, на которую становишься, чтобы судить о нем.
   — Прекрасно! А ваше личное мнение на его счет?
   — О! Ведь я человек маленький и простой… только мне сдается, что этот дьявол-индеец один хитрее всего своего племени, вместе взятого. Между нами будет сказано, он слывет колдуном, и соплеменники ужасно его боятся.
   — И только-то?
   — Почти.
   — Впрочем, — небрежно продолжал граф, — мы еще успеем изучить его как следует, поскольку он просил меня посетить его селение и провести там несколько дней.
   Охотник даже подпрыгнул от изумления.
   — Разумеется, вы не сделаете этого, граф?!
   — Не вижу к тому препятствий.
   — Надеюсь, вы сами воспрепятствуете этому и не сунетесь добровольно в волчью пасть.
   — Да объяснитесь вы, наконец, или нет? — вскричал граф с некоторым раздражением.
   — Боже мой! К чему мне объясняться? Разве вас чем-нибудь удержишь? Я уверен, что все мои слова будут напрасны. Да и поздно теперь, вождь уже возвращается.
   Граф не смог сдержать досадливый жест, который не ускользнул от внимания краснокожего, в эту минуту действительно показавшегося на вершине холма.
   Граф пошел к нему навстречу.
   — Ну что? — с живостью спросил он.
   — Мои воины согласны исполнить желание нашего бледнолицего отца. Если он сядет на лошадь и последует за нами, то лично убедится в честности наших намерений.
   — Я следую за вами, вождь, — ответил граф, сделав знак Ивону подвести ему лошадь.
   Черноногие встретили трех охотников с очевидными изъявлениями радости.
   — Вперед! — приказал молодой человек. Серый Медведь поднял руку.
   При этом сигнале индейцы сжали коленями бока лошадей, и те понеслись вихрем. Кто не видел собственными глазами, тот не может вообразить, что такое скачка индейцев. Ничто не может остановить краснокожих, никакое препятствие не заставит их свернуть с пути, они несутся по равнине подобно урагану, минуя рытвины, овраги и скалы с головокружительной быстротой.
   Серый Медведь, граф де Болье и два его спутника скакали впереди, краснокожие воины следовали за ними. Вдруг вождь круто осадил своего коня и крикнул: