Эмар Густав. Меткая Пуля

   — Я слушаю.
   — Я — дворянин, как вам известно; стало быть, мы старые враги, и где бы ни встретились, мы не можем стоять иначе, как друг против друга; рядом — немыслимо!
   — Да, они все одинаковы, — пробормотал старик, — можно сломить этих гордецов, но заставить погнуться — никогда…
   Граф насмешливо поклонился, вставил монокль в глаз и скрестил на груди руки.
   — Я жду, — сказал он.
   — Время дорого, — продолжал бывший член Конвента, — всякие пререкания между нами — лишний труд, мы никогда не придем к согласию.
   — Это, по крайней мере, ясно, — ответил граф, улыбаясь, — дальше!
   — Дальше вот что: через два дня все индейские племена поднимутся одновременно по условленному знаку, чтобы свергнуть иго американцев.
   — Мне-то какое дело? Не за тем же я приехал так далеко, чтобы заниматься политикой?
   Старик едва сдержал гневный жест.
   — К несчастью, вы не вольны поступать как вам заблагорассудится, вы должны покориться нашим условиям — но не мы вашим; вы примите их или умрете!
   — Ого! Продолжаете действовать прежними средствами, как я погляжу. Но я вооружаюсь терпением; говорите, что вам надо от меня?
   — Мы требуем, — сказал старик, намеренно придавая вес каждому слову, — чтобы вы возглавили экспедицию.
   — Я?! Но почему именно я? В чем мои преимущества перед другими?
   — Потому что только вы одни можете исполнить роль, которую мы вам назначили.
   — Полноте, вы сошли с ума!
   — Безумны вы, если до сих пор не поняли, что с тех пор, как повстречались с индейцами, вы были бы давно убиты, не распространяй мы старательно слухи, которые охраняли вас и вызывали всеобщее благоговение, несмотря на вашу бессмысленную отвагу и самоуверенность!
   — Э! Да это, видно, подготовлено издалека?
   — Целыми веками.
   — Черт побери! — вскричал граф прежним насмешливым тоном. — При чем же тут я, осмелюсь спросить?
   — Признаться, — ответил Белый Бизон также насмешливо, — ваша роль не очень значительна, любой другой годился бы нам для нее не хуже вас; на вашу беду, вы как две капли воды походите на человека — единственного, который может предводительствовать нами; но этот человек давно умер и едва ли воскреснет для того, чтобы вести нас на бой. Следовательно, вам придется занять его место.
   — Прекрасно… а не будет ли с моей стороны нескромно осведомиться об имени человека, на которого я имею честь походить в такой поразительной степени?
   — Нисколько, — холодно ответил старик, — тем более что вы, вероятно, уже слышали о нем. Это Монтесума.
   Граф расхохотался.
   — Полноте! — вскричал он. — Шутка остроумна, но я нахожу ее чересчур затянувшейся. Теперь я попрошу слова.
   — Говорите.
   — Что бы вы ни делали, к каким бы средствам ни прибегали, я никогда не соглашусь служить вам таким образом. А теперь, поскольку я ваш гость и нахожусь под охраной вашей чести, то требую пропустить меня.
   — Вы твердо решили?
   — Вполне.
   — И не измените своего решения?
   — Ни за что.
   — Увидим, — холодно сказал старик. Граф бросил на него презрительный взгляд.
   — Дорогу! — повелительно воскликнул он. Оба вождя переглянулись и пожали плечами.
   — Дорогу! — повторил граф и взвел курок винтовки. Серый Медведь свистнул.
   В то же мгновение человек пятнадцать индейцев выбежали из леса и ринулись на белых очертя голову.
   Хотя и застигнутые врасплох, однако три охотника дали храбрый отпор.
   Они стали спиной к спине, крепко прижимаясь друг к другу плечами, и мгновенно образовали грозный треугольник, перед которым краснокожие были вынуждены отступить.
   — Ого! — заметил Меткая Пуля. — Я думаю, мы посмеемся.
   — Так-то так! — прошептал Ивон, набожно осеняя себя крестным знамением. — Но нас убьют.
   — Вероятно, — ответил канадец.
   — Уходим! — скомандовал граф.
   Они стали отступать к лесу, единственному доступному для них убежищу, медленно, шаг за шагом, не разъединяясь и все так же направляя на индейцев дула своих винтовок.
   Краснокожие храбры, даже отважны — этого нельзя ни отрицать, ни подвергать сомнению, — но их неустрашимость всегда рассчитана, они сражаются только имея перед собой цель и никогда не рискуют жизнью без видимой причины.
   Они колебались.
   — Я думаю, что мы поступили благоразумно, перезарядив наше оружие, — заметил граф, сохраняя бесстрастный вид.
   — Еще бы! — отозвался Меткая Пуля с усмешкой.
   — Все равно я сильно трушу, — сказал Ивон, у которого глаза блестели и губы тряслись.
   — Эх вы, Кровавые индейцы! — вскричал Серый Медведь, взводя курок своей винтовки. — Неужели трое бледнолицых наводят на вас страх? Вперед, вперед!
   Издав боевой клич, краснокожие ринулись на охотников. Остальные индейцы уже сбегались со всех сторон на крики товарищей, чтобы принять участие в битве.

ГЛАВА XXI. Мать и дочь

   Теперь мы должны оставить на несколько минут наших отважных путешественников в их критическом положении, чтобы сказать два слова об одном из важных действующих лиц этого рассказа, о котором мы давно уже не упоминали. Тотчас после ухода индейцев Джон Брайт принялся устраивать свою плантацию с деятельностью американца, которую нельзя сравнить ни с какой другой.
   Опасность, от которой он спасся лишь непостижимым для него чудом, заставила его задуматься не на шутку.
   Он понял, что, отдаленному от всех, ему нельзя рассчитывать на чью-либо помощь; он должен самостоятельно принять меры против опасностей, которые, вероятно, будут угрожать ему, и прежде всего, следовательно, надо оградить жилище от нечаянного нападения.
   Майор Мелвилл слышал о поселенце от своих наемников и охотников, но тот не подозревал, что находится всего в десяти километрах от форта Макензи. Приняв решение, Джон Брайт исполнил его немедленно.
   Кто не видел, как селятся американцы, каким способом они с неимоверной ловкостью срубают за несколько минут самые толстые деревья, тому это может показаться чудом.
   Скваттер нашел, что не должен терять ни минуты, и с помощью сына и слуг немедленно принялся за дело.
   Временный лагерь помещался, как мы уже сказали, на довольно высоком пригорке, откуда хорошо просматривались окрестности.
   На этом самом месте поселенец вознамерился построить свой дом.
   Начал он с того, что велел вбить вокруг расчищенной площадки на вершине пригорка ряд громадных кольев высотой в двенадцать футов, прочно связанных между собой скрепами.
   Кончив эту первую стену укрепления, он заставил выкопать ров в восемь футов шириной и пятнадцать глубиной, земля из которого, сложенная валом позади него, образовала вторую ограду.
   Потом внутри этой импровизированной крепости, недоступной без полевых орудий при неустрашимом гарнизоне, так как крутой склон пригорка, где оставили одну лишь узенькую извилистую дорожку, делал всякое нападение невозможным, Джон Брайт вырыл землю для фундамента своего будущего жилища.
   Эти предварительные меры позволяли ему продолжать работу не спеша; теперь, благодаря его неимоверной деятельности, ему нечего было опасаться нападения степных бродяг.
   Жена и дочь усердно трудились, помогая ему в этих работах, — они больше всех оценили пользу такой защиты.
   Бедные женщины, не привыкшие к тяжелым работам, нуждались в отдыхе. Джон Брайт не щадил себя больше других; он понял справедливость просьбы жены и дочери, и так как на первый случай опасаться было нечего, то великодушно даровал целый день отдыха своей маленькой колонии.
   События, которыми ознаменовалось прибытие скваттера в эти места, оставили глубокий след в душе миссис Брайт и ее дочери.
   В особенности Диана сохранила воспоминание о графе де Болье, которое не только не изглаживалось с течением времени, но западало ей все глубже в сердце.
   Рыцарский характер графа, его благородное поведение и, скажем правду, его красивая внешность — все способствовало тому, чтобы девушка, жизнь которой до сих пор протекала мирно и тихо, полюбила его всем своим неопытным сердцем.
   Со времени отъезда молодого человека она не раз останавливалась посреди работы, поднимала голову, оглядывалась вокруг с тоской и потом снова принималась за свое дело, подавив вдох.
   Матери проницательны, особенно те, которые действительно любят дочерей, как это было с миссис Брайт.
   О чем не подозревали муж и сын, она угадала по одному только взгляду на бледное лицо бедной девушки, на задумчивый взгляд ее глаз, окруженных синевой.
   Диана была влюблена.
   Миссис Брайт осмотрелась вокруг. Никто не мог быть предметом такой любви. Сколько она ни припоминала, ей не приходило на память, чтобы дочь замечала кого-либо до отъезда из колонии, где она выросла.
   И то сказать, когда маленький караван отправился в путь на поиски новой земли, Диана казалась весела, она щебетала, как птичка, нисколько, по-видимому, не заботясь о тех, кого оставила навсегда.
   После всех этих размышлений мать вздохнула. Угадав, что дочь влюблена, она не могла уяснить себе, кто именно предмет этой страсти.
   Миссис Брайт приняла решение расспросить дочь, как только останется с ней наедине. А тем временем она делала вид, будто ничего не замечает.
   День отдыха, дарованный Джоном Брайтом своему семейству, предоставлял ей давно желаемый удобный случай. Она очень обрадовалась, когда муж объявил им о своем решении с вечера, после молитвы перед сном, которую обычно читали вместе.
   На другой день с восходом солнца мать и дочь как всегда занялись приготовлением завтрака, пока слуги водили скот к реке на водопой.
   — Жена, — сказал скваттер за завтраком, — мы с Уильямом намерены, поскольку сегодня работать не будем, объехать верхом окрестности, с которыми совершенно незнакомы.
   — Не заезжайте далеко, друг мой, а главное, вооружитесь хорошенько, ведь в прериях случаются неприятные встречи.
   — Не беспокойся. Хоть я и думаю, что нам нечего опасаться на первых порах, все-таки нужна осторожность. Не хотите ли вы с Дианой сопровождать нас? Вы могли бы узнать получше наше новое владение.
   Глаза молодой девушки заблестели от радости при этомпредложении, она уже раскрыла рот, чтобы ответить, кода мать остановила ее движением и взглядом и живо возразила:
   — Уволь нас, любезный друг. У женщин, как тебе известно, всегда есть занятия. Во время вашего отсутствия мы приведем здесь в порядок то, чего не успели за предыдущие дни.
   — Как хочешь, жена.
   — Тем более, — продолжала она с улыбкой, — что мы, вероятно, надолго останемся здесь.
   — Я думаю, — согласился скваттер.
   — Стало быть, — заключила она, — у нас будет еще масса возможностей осмотреть наши новые владения, как ты их называешь.
   — Справедливо изволите рассуждать, сударыня, я вполне разделяю ваше мнение. Итак, мы с Уильямом прокатимся одни. Прошу не тревожиться, если мы немного припозднимся.
   — С условием, чтобы вы были дома к ночи.
   — Будем непременно.
   Заговорили о другом, но к концу завтрака Сэм, сам того не подозревая, навел разговор на интересную тему.
   — Я говорю тебе, Джеймс, — спорил он со своим товарищем, — что этот молодой человек — француз, а не канадец, как ты утверждаешь.
   — О ком вы говорите? — спросил скваттер.
   — О том господине, который приехал с краснокожими и заставил их отдать наш скот.
   — Не считая других услуг, которые он оказал нам. Если я теперь владелец плантации, то обязан этим только ему.
   — Это предостойный джентльмен, — сказала миссис Брайт не без намерения.
   — О! Разумеется, — прошептала Диана едва слышно.
   — Он француз, — подтвердил Джон Брайт, — это не подлежит сомнению; канадцы, волчьи сыны, не способны поступать так, как он поступил с нами.
   Джон Брайт от всей души ненавидел канадцев, подобно всем североамериканцам; почему — он не сумел бы сказать и сам, но эта ненависть была у него врожденной.
   — Ба-а! — вскричал Уильям. — Разве не все равно, откуда он родом? Это честный и благородный человек, настоящий дворянин. Что касается меня, то я знаю некоего Уильяма Брайта, который с радостью бросится за него в огонь и в воду.
   — Ей-Богу! — вскричал скваттер, ударив по столу кулаком. — Ты исполнил бы только свою обязанность и заплатил бы священный долг. Я готов многим пожертвовать, чтобы опять увидеться с этим славным малым и доказать ему, что я не какая-нибудь скотина неблагодарная!
   — Хорошо сказано, отец! — воскликнул обрадованный Уильям. — Честных людей мало в этом мире, нельзя не ценить тех, с кем тебя сводит судьба. Только бы нам когда-нибудь встретиться! Я докажу ему, каков Уильям Брайт.
   Во время этого разговора Диана ничего не говорила; вытянув шею, с сияющим лицом и улыбкой на губах она с наслаждением слушала отзывы о том, кого полюбила с первого взгляда, сама того не подозревая.
   Миссис Брайт сочла за благоразумие перевести разговор на другую тему.
   — Есть лицо, которому мы многим обязаны, — сказала она. — Без помощи женщины, которую Господь послал к нам так своевременно, мы были бы безжалостно умерщвлены индейцами. Неужели вы забыли про нее?
   — Сохрани Бог! — с живостью вскричал скваттер. — Бедняжка оказала нам такую услугу, которой нельзя забыть.
   — Но черт меня побери, если я понимаю, кто она! — вскричал Уильям.
   — И я затруднился бы определить это. Сдается мне, что даже индейцы и охотники, которые рыщут по прериям, мало что могли бы рассказать нам о ней.
   — Она только появилась и мгновенно исчезла, — заметил Джеймс.
   — Положим, но ее появление, как мимолетно ни было, произвело потрясающее впечатление на индейцев.
   — Один вид ее привел краснокожих в ужас; впрочем, что бы ни говорили об этой женщине, она всегда останется для меня добрым гением.
   — Ей мы обязаны тем, что не подверглись жестоким пыткам.
   — Да благословит Господь достойную женщину! — вскричал скваттер. — Если я когда-нибудь понадоблюсь ей, она может с полной уверенностью обратиться ко мне, и я со всем своим достоянием буду к ее услугам!
   На этом завтрак закончился. Все встали и вышли во двор. Сэм оседлал двух лошадей.
   Джон Брайт с сыном взяли свои пистолеты, ножи и винтовки, вскочили в седло и, еще раз дав слово возвратиться пораньше, медленно спустились с пригорка по извилистой дорожке, которая вела на равнину.
   Тогда Диана и ее мать принялись, как было условлено, приводить все в порядок.
   Когда всадники скрылись с глаз за бесчисленными поворотами дорожки и миссис Брайт удостоверилась, что слуги сидят во дворе, занимаясь починкой порванной сбруи, она взяла шитье, села на раскладной стул и сделала дочери знак следовать ее примеру.
   Диана повиновалась с некоторым опасением — никогда еще мать не обходилась с ней так таинственно, и она не знала, чему это приписать.
   Некоторое время мать и дочь работали молча, сидя друг против друга.
   Наконец миссис Брайт перестала шить и посмотрела на дочь.
   Та не отрывалась от работы, делая вид, будто не замечает взгляда матери.
   — Диана, — сказала миссис Брайт, — не хочешь ли ты сказать мне что-нибудь?
   — Я, мама? — воскликнула девушка, подняв голову в изумлении.
   — Да, ты, дитя.
   — Право, мама, — возразила девушка слегка дрожащим голосом, — я не понимаю вас.
   Миссис Брайт вздохнула.
   — Да, — прошептала она, — так и должно быть; в жизни девушки обязательно наступает минута, когда невольно и почти бессознательно она имеет тайну от матери.
   Бедная женщина вытерла передником навернувшиеся на глаза слезы.
   Диана вскочила и с нежностью обняла мать.
   — Тайну! У меня от вас тайна, мама?! О, можете ли вы предполагать это?
   — Дитя, — ответила миссис Брайт с доброй улыбкой, — мать не обманешь… Вот где твоя тайна, — прибавила она, коснувшись пальцем ее груди, в которой сердце так и стучало.
   Диана покраснела и отступила в смущении.
   — Увы! — заговорила добрая женщина. — Я не упрекаю тебя, мое бедное дорогое дитя. Сама того не ведая, ты подчиняешься естественному закону природы. И я в твои годы была такой, как ты теперь; когда моя мать спросила о моей тайне, я ответила — точно как ты, — что у меня тайны нет; я и сама-то мало что понимала.
   Девушка скрыла на груди матери лицо, орошенное слезами.
   Миссис Брайт нежно откинула упавшие ей на лицо пряди волнистых белокурых волос и, поцеловав ее в лоб, сказала с выражением, свойственным только матери:
   — Вытри слезы, мое дорогое дитя, не мучайся, скажи мне только, что ты чувствуешь.
   — Увы! Милая мама, — ответила девушка, улыбаясь сквозь слезы, — я и сама не понимаю; мне грустно без причины, я скучаю, я тревожусь, мне все в тягость, все противно… и тем не менее, кажется, ничего не изменилось в моей жизни.
   — Ошибаешься, детка, — возразила миссис Брайт с озабоченным видом, — сердце заговорило в тебе без твоего ведома, из беспечного и веселого ребенка ты превратилась во взрослую девушку, ты стала задумчива, ты побледнела, ты страдаешь.
   — Увы! — прошептала Диана.
   — Скажи мне, дитя, с каких пор на тебя напала тоска?
   — Не знаю, мама.
   — Припомни хорошенько.
   — Я думаю, что…
   Угадав причину колебания дочери, миссис Брайт прервала ее на полуслове.
   — С прибытия сюда, не правда ли?
   Диана подняла на мать свои большие голубые глаза, в которых выражалось глубокое изумление.
   — Действительно, так, — прошептала она.
   — Твоя грусть началась с того времени, когда уехали незнакомцы, оказавшие нам такую великодушную помощь?
   — Да, с тех самых пор, — подтвердила девушка едва слышным голосом, опустив глаза и вся зардевшись.
   Миссис Брайт с улыбкой продолжала этот странный допрос:
   — Когда ты увидела, что они удаляются, твое сердце сжалось, щеки побледнели, ты невольно затрепетала, и если бы я не поддержала тебя, потому что внимательно следила за тобой, моя бедняжка, ты бы упала. Ведь это так?
   — Так, мама, — ответила девушка немного тверже.
   — И человек, по которому ты грустишь, страдаешь, это…
   — Ах, мама! — воскликнула девушка, бросаясь в объятия матери и скрывая на ее груди вспыхнувшее лицо.
   — Так кто же это? — настаивала миссис Брайт.
   — Эдуард!.. — произнесла девушка едва внятно и зарыдала в три ручья.
   Миссис Брайт взглянула на дочь с глубоким сожалением, горячо поцеловала ее несколько раз и тихо сказала:
   — Ты видишь, бедное дитя, — значит, у тебя была тайна, раз ты его любишь.
   — Право, я не знаю, мама, — простодушно прошептала девушка.
   Добрая женщина утвердительно кивнула головой, заставила девушку сесть на прежнее место и сама села на свой раскладной стул.
   — Теперь, когда мы объяснились, Диана, — сказала она, — и между нами нет больше тайн, давай побеседуем, детка.
   — Охотно, мама.
   — Видишь ли, дитя, года и опыт, не говоря о том, что я тебе мать, дают мне право советовать тебе. Хочешь ли ты выслушать мои советы?
   — О! Мама, вы знаете, как я вас люблю и уважаю!
   — Знаю, милое дитя; я знаю также — потому что никогда не расставалась с тобой с тех пор, как ты родилась, — что у тебя великодушное, благородное сердце, способное на самоотвержение. Я должна причинить тебе глубокое страдание, бедное мое дитя, но лучше растравить рану теперь, когда она еще не глубока, чем прибегать к лечению, как зло будет уже непоправимо.
   — Увы!
   — Эта зарождающаяся любовь, которая против твоей воли вкралась в твое сердце, не может еще быть очень сильной, скорее ее можно назвать пробуждением чувств к восприятию нежных и возвышающих душу впечатлений, которые служат украшением жизни и составляют отличительную черту женщины. Твоя любовь — на самом деле просто минутная восторженность, вспышка воображения, а не истинная страсть. Подобно всем юным девушкам, ты жаждешь неизвестного, ищешь свой еще не осуществившийся идеал, стремишься к цветистым полям будущего с тем избытком жизненных сил, с той потребностью в новых ощущениях, которая часто в твои годы заставляет смешивать голову с сердцем; но любить по-настоящему ты еще не можешь, — ты и не любишь. То чувство, которому ты отдалась теперь, рождено твоим воображением, сердце тут ни при чем.
   — Мама! — перебила девушка.
   — Милая Диана, — настойчиво продолжала мать, нежно пожимая ей руку, — дай мне помучить тебя теперь, чтобы избавить впоследствии от страшных терзаний, которые составили бы твое несчастье на всю жизнь. Тот, кого, как тебе кажется, ты любишь, не разделяет твоей любви, не ведает про нее, и ты, вероятно, больше никогда с ним не увидишься. Моим голосом говорит холодный и неумолимый рассудок, выводы рассудка всегда логичны и ограждают нас от многих страданий, тогда как страсть редко бывает последовательна и готовит нам одно лишь горе… Но даже предположим на минуту, что этот молодой человек любит тебя, — все равно ты не можешь выйти за него замуж!
   — Но почему, если он любит меня, мама? — робко возразила Диана.
   — Бедное безумное дитя! — вскричала мать с движением глубокого сострадания. — Ведь ты даже не знаешь, женат ли он? Но допустим на минуту, что он, как ты полагаешь, свободен, — ведь он дворянин, принадлежит к одному из древних и знатных родов в Европе, состояние его громадно; неужели ты думаешь, что он когда-нибудь откажется от положения в обществе и настолько сломит свою гордость знатного дворянина, что женится на дочери бедного американского скваттера?
   — Это правда, — прошептала Диана, закрыв лицо руками.
   — Предположим даже невозможное; тогда неужели ты согласилась бы следовать за этим человеком и бросить здесь, в прериях, отца и мать одних, твоих родителей, которых твой отъезд свел бы в могилу от отчаяния, так как ты у них одна? Говори, Диана, отвечай мне, неужели ты согласилась бы на это?
   — О! Никогда, никогда! — вскричала девушка вне себя. — Вас я люблю больше всего на свете!
   — Хорошо, милое дитя; вот такой я хотела видеть тебя. Я рада, что мои слова нашли путь к твоему сердцу. Этот человек добр, он оказал нам большие услуги, мы крайне ему обязаны — но только и всего.
   — Да… да… вы правы, мама! — шептала девушка со слезами на глазах.
   — Ты должна видеть в нем только друга, брата, — продолжала мать с твердостью.
   — Постараюсь… мама.
   — Обещай мне это.
   Девушка колебалась с минуту; вдруг она подняла голову и сказала твердо:
   — Благодарю вас, мама; клянусь вам — не забыть его, это невозможно, но так тщательно скрывать свою любовь, что кроме вас о ней не будет подозревать никто!
   — Приди в мои объятия, дорогое дитя! Ты все у меня понимаешь, ты добра и благородна.
   Мать и дочь крепко обнялись. В дверях показался Джеймс.
   — Хозяин возвращается, миссис, — сказал он, — но с ним много людей.
   — Вытри глаза, Диана, пойдем посмотрим, кто к нам пожаловал, — сказала миссис Брайт и, наклонившись к уху дочери, шепнула: — Мы поговорим о нем, когда будем наедине.
   — О, мама! — вскричала Диана в восторге. — Как вы добры и как я вас люблю!
   Они вышли и взглянули в сторону равнины. Действительно, там были видны, еще на довольно значительном расстоянии, человек пять, впереди которых ехали Брайты, отец и сын.
   — Что это значит? — с беспокойством воскликнула миссис Брайт.
   — Скоро узнаем, мама. Не пугайтесь, они, кажется, едут так спокойно, что нет повода к опасению.

ГЛАВА XXII. Ивон

   Граф и его товарищи, как мы уже говорили, приготовились к нападению индейцев. Оно оказалось ужасным.
   С минуту происходила страшная схватка врукопашную, потом индейцы отступили, чтобы перевести дух и начать снова.
   Десять трупов лежало у ног трех храбрецов, продолжавших стоять неподвижно и твердо, как гранитная глыба.
   — Клянусь Богом! — вскричал граф, тыльной стороной правой руки отирая со лба крупные капли пота, смешанного с кровью. — Клянусь Богом, это славный бой!
   — Да, славный, — беспечно отозвался Меткая Пуля, — однако бой на смерть!
   — Не беда, когда смерть хорошая.
   — Гм! Я не разделяю вашего мнения; пока остается возможность спастись, надо ею воспользоваться.
   — Но возможности-то нет.
   — Как знать! Предоставьте это мне.
   — Очень охотно, но, признаюсь, я нахожу этот бой восхитительным.
   — Действительно, он очень приятен, но будет еще приятнее, если впоследствии мы сможем рассказывать о нем.
   — Вы правы, черт побери! Об этом я как-то не подумал.
   — Зато я подумал.
   Канадец наклонился к Ивону и шепнул ему пару слов на ухо.
   — Хорошо, — ответил бретонец, — только бы мне не струсить.
   — С Богом! — сказал охотник, улыбаясь. — Вы сделаете, что можете, не так ли?
   — Так.
   — Держите ухо востро, друзья мои! — вскричал граф. — Неприятель!
   Действительно, индейцы опять готовились к нападению.
   Серый Медведь и Белый Бизон хотели во что бы то ни стало овладеть графом — не только живым, но и без единой царапины; они запретили своим воинам прибегать к огнестрельному оружию и велели им только отражать удары.
   Во время минутной передышки, которую нападающие дали белым, подбежали остальные индейцы, чтобы принять участие в бою. Охотников окружили по крайней мере человек сорок.
   Только отчаянный смельчак или безумец мог противиться такой массе неприятеля. Однако трое белых, по-видимому, не думали просить пощады.
   В то мгновение, когда Серый Медведь был готов дать сигнал ко вторичному нападению, Белый Бизон, до тех пор остававшийся в стороне, погруженный в мрачную задумчивость, вдруг остановил его.
   — Подожди минуту, — сказал он.