Страница:
ПЕРЕКОВКА ПОД ТЮРЕМНЫМ ПРЕССОМ
Как только полиция завершила сбор сведений о деятельности «Южно-русского рабочего союза», 28 января 1898 года в Николаеве было арестовано около 200 членов этой организации. В этот день Бронштейн находился за городом, в имении крупного помещика Соковника, где в это время работал Швиговский. Здесь он и был арестован, а затем помещен в тюрьму города Николаева. Зима на юге Украины не слишком сурова, но в тюрьме было холодно. Отопление камеры было рассчитано на пребывание в ней 30 человек, но там находилось лишь двое – Бронштейн и другой член «Союза» печатник Явич. На ночь им давали соломенный матрац, но в 6 часов утра его забирали. Каждый день арестанты мучительно пытались согреться, то бегая из угла в угол, то сидя плечом к плечу около чуть теплой печи.
Через три недели Бронштейна перевели в херсонскую тюрьму. Здесь было теплее, но в своих воспоминаниях Троцкий жаловался на убогость питания (кусок хлеба утром и похлебка днем) и антисанитарные условия («у меня не было смены белья. Три месяца я носил одну и ту же пару. У меня не было мыла. Тюремные паразиты ели меня заживо»). Главной же особенностью его заключения здесь было пребывание в одиночной камере. Как замечал Троцкий, «изоляция была абсолютная, какой я позже не знал нигде и никогда хотя побывал в двух десятках тюрем». После херсонской тюрьмы Троцкий был переведен в новую одесскую тюрьму и вновь посажен в одиночку.
В своих воспоминаниях Троцкий умолчал о том, как он воспринял неожиданный арест, разгром всей организации, внезапное прекращение вольной жизни. Скорее всего, это было огромным потрясением для впечатлительного, болезненного и честолюбивого юноши. Планы Бронштейна стать российским Лассалем терпели сокрушительный крах в самом начале его революционной деятельности. Если Троцкий всю жизнь не мог простить своего провала во втором классе училища, когда он был разоблачен как организатор «кошачьего концерта», то скорее всего после ареста юноша крайне остро переживал первое в своей самостоятельной жизни жестокое поражение. Но в своих мемуарах он лишь рассказал, как боролся со скукой и однообразием одиночного заключения, не давая себе раскиснуть, как ежедневно вышагивал тысячу сто одиннадцать шагов по диагонали камеры и сочинял революционные стихи.
Повторив эти рассказы Троцкого и сообщив, что в это время ряд членов «Союза» был подвергнут пыткам во время допросов, И. Дейчер считал, что по сравнению с ними Бронштейну повезло. Однако есть основания полагать, что Троцкий умолчал о тяжести тех испытаний, которые ему пришлось перенести в одиночном заключении. К такому выводу можно прийти, ознакомившись с содержанием фельетона В. Дорошевича «Одиночное заключение». Посетив новую одесскую тюрьму, фельетонист, чьи произведения так обожал читать юный Бронштейн, на основе тщательного знакомства с одиночными камерами пришел к выводу о том, что они представляют собой один из самых жестоких способов наказания. Ссылась на мнение знатоков, Дорошевич писал: «Тюрьмовед-практик, один из сахалинских смотрителей, знаменитый своей жестокостью, великий специалист по части телесных наказаний, полагал так: – Драть бросил. Что дранье! Ко всему человек привыкает. А вот хорошенькое одиночное заключение, к тому никто уж не привыкнет!»
Почти неизбежным последствием длительного пребывания в одиночной камере являлось, по утверждению В. Дорошевича, разрушение нервной системы и часто с необратимыми последствиями. Одним из проявлений этого были слуховые и зрительные галлюцинации. «В этих галлюцинациях есть одна особенность. Разным людям кажется разное. Одному казалась огромная лягушка, другому – мужик в красной рубахе. Но всегда и всем казалось: ярко-зеленая лягушка, мужик в ярко-красной рубахе. Совершенно естественный протест зрения, замученного белым цветом стен одиночек». Хотя Троцкий не писал, испытывал ли он подобные галлюцинации, очевидно, что после долгого пребывания в одиночке он стал страдать от острого дефицита ярких красок. Не случайно, вспоминая те продукты, которые были переданы ему в камеру его матерью, Троцкий особенно подчеркивал: «Апельсины, …ярко окрашенные апельсины». Результатом нервного расстройства у обитателей одиночек были, по словам Дорошевича, «беспрестанные покушения на самоубийство… Недаром при устройстве одиночек главное внимание обращается на то, чтобы арестанту не на чем было удавиться: «Э, – говорят, – эту перекладинку нужно убрать! Повесится!» Вот единственная «хорошая» мысль, которую возбуждает одиночная камера». О том, что подобные мысли не раз посещали и Бронштейна свидетельствует его письмо Соколовской, написанное в тюрьме: «У меня бывали такие минуты (часы, дни, месяцы), когда самоубийство было самым приличным исходом. Но у меня не хватило для этого смелости».
Однако галлюцинациями и попытками самоубийств не исчерпывалось воздействие одиночек на психику людей. «На почве истощения, малокровия, худосочия, – продолжал В. Дорошевич, – нервные страдания развиваются с особой силой. И одиночная тюрьма, выпуская цинготного с задатками чахотки человека, выпускает в то же время и нервнобольного, анормального. Известно, что одиночные арестанты часто, только что выйдя из тюрьмы, совершают удивительно зверские преступления. Иначе и не может быть. Чего же другого ждать от человека, которого сделали анормальным?»
Следует учесть, что одиночное заключение, калечившее сознание даже здоровых и закаленных жизнью людей, испытал 18-летний юноша, склонный к острым приступам нервного заболевания. Применив этот жестокий метод воздействия, полиция, очевидно, стремилась сломить душевно Бронштейна. Видимо, она в этом в значительной степени преуспела. После его перевода в общую камеру, его товарищи, знавшие его по кружку Швиговского, стали впервые свидетелями его эпилептических припадков. Очевидно, что эти припадки, случавшиеся у Бронштейна и ранее, не были до тех пор известны членам кружка Швиговского и они узнали о его болезни, когда она обострилась после пребывания в одиночке.
Одиночное заключение не только усугубило болезненное состояние его нервной системы, но и нарушило его душевное равновесие. Сокамерники Бронштейна отмечали частые и резкие смены в его настроении, экзальтированность в поведении. Порой в ходе следствия он вел себя, подобно ученику реального училища, разоблаченному в проказе и пытающемуся уйти от наказания. По словам А.Г. Зива, Лейба Бронштейн юлил и выкручивался, как мальчишка-озорник, которого судят грозные педагоги, всячески выгораживая себя. Но иногда он резко протестовал против тюремных порядков и, как в первых классах школы, становился организатором коллективных выступлений против начальства. Зив рассказывал, как Бронштейн организовывал буйные демонстрации неповиновения в тюрьме. Узнав о том, что за отказ снять шапку перед тюремным начальством одного заключенного бросили в карцер, Бронштейн и другие потребовали у надсмотрщика вызвать начальника тюрьмы. Тюремщик отказался. Бронштейн сам нажал кнопку вызова. Начальник выбежал во двор в сопровождении охраны. Увидев их, заключенные надели шапки на головы. В ярости начальник потребовал снять головные уборы. На это Бронштейн предложил начальнику снять свою фуражку. По сигналу начальства охрана набросилась на Бронштейна и увела его в карцер.
Волю чувствам Бронштейн давал при встречах с родными и близкими. «Он был добросердечен и даже сентиментален в отношении своих товарищей и их родственников… проявляя трогательную нежность не только по отношению к своей девушке и будущей жене… но по отношению ко всем другим женщинам, которые приходили повидать своих мужей или братьев; он очаровывал всех своим благородством… Возвращаясь из комнаты для встреч, он выплескивал «неизрасходованный запас нежности на нас, обнимая, целуя и лаская всех», – вспоминал А.Г. Зив. Казалось, не осталось ни следа от высокомерного юноши, склонного к язвительным насмешкам над товарищами.
Другим заметным изменением в поведении Бронштейна стал его активный интерес к религиозной христианской литературе. Столь необычный для себя выбор круга чтения Троцкий впоследствии объяснял двумя причинами. Во-первых, писал Троцкий, он решил с помощью штудирования «Нового Завета» на четырех языках выучить сразу два языка (английский и итальянский) и улучшить владение теми двумя, что он изучал в реальном училище (немецкий и французский). По просьбе Бронштейна его сестра передала ему в тюрьму «Новый Завет» на этих четырех языках. Троцкий уверял, что, читая «стих за стихом», он «за несколько месяцев… значительно продвинулся… вперед». Правда, он оговаривался, что «мои лингвистические способности весьма посредственные. В совершенстве я и сейчас не знаю ни одного иностранного языка, хотя долго жил в разных странах Европы».
Даже если бы Бронштейн обладал способностью быстрого овладения иностранными языками, избранный им метод изучения современных языков по тексту «Нового Завета» вряд ли бы привел его к успеху, поскольку евангельская лексика мало подходит для современной жизни. Многие революционеры обычно прибегали к современным учебникам и самоучителям. Так, например, поступил Сталин, изучавший в тюрьме по самоучителю эсперанто. (Правда, как и Троцкий, Сталин не преуспел в этом занятии. У него так же не было особого таланта к изучению чужих языков.)
Можно было бы считать, что попытка выучить иностранные языки по текстам Евангелий и апостольских посланий была вызвана наивностью юного Бронштейна, если не обратить внимание на то, что попытка изучить «Новый Завет» на разных языках совпала с его активным чтением самой разнообразной религиозной литературы, которая имелась в тюремной библиотеке. Троцкий объяснял свой интерес к этой литературе тем, что в первые месяцы пребывания в одесской тюрьме он «не получал книг извне и вынужден был довольствоваться тюремной библиотекой. Она состояла главным образом из консервативно-исторических и религиозных журналов за долгий ряд лет. Я штудировал их с неутомимой жадностью».
Утверждение о том, что тюремная библиотека состояла лишь из «консервативно-исторических и религиозных журналов», не согласуется с впечатлениями других узников царских тюрем, которые нередко отмечали богатство и разнообразие имевшихся там книг. Причиной этому было то обстоятельство, что заключенные нередко оставляли свои личные книги в тюрьмах.
Даже если предположить, что тюремная библиотека содержала лишь «консервативно-исторические и религиозные журналы», трудно поверить, что в них, как это следует из рассказа Троцкого, преобладали материалы о сектах и ересях. Троцкий писал, что в результате чтения этих журналов он «знал все секты и все ереси старого и нового времени, все преимущества православного богослужения, самые лучшие доводы против католицизма, протестантства, толстовства, дарвинизма». Создается впечатление, что Бронштейн не просто листал чуждую ему с детских лет литературу скуки ради, а внимательно и выборочно изучал ее.
Более того, заключенный вступал в беседы на религиозные темы с тюремными надзирателями, обсуждая вопросы различных ересей. По его рассказам, он активно обсуждал с надзирателем Миклиным арианскую ересь.
Удивительный для юного революционера тех лет интерес к религиозным сектам и ересям может стать более понятным, если учесть, что значительную часть членов «Союза», а стало быть и его сокамерников, составляли сектанты или еретики, с точки зрения православной церкви. С одной стороны, вполне закономерно, что, читая эти материалы, Бронштейн пытался понять особенности религиозного мышления своих подельников. С другой стороны, не исключено, что его сокамерники, после вступления в «Южно-русский рабочий союз», не расстались со своими верованиями и пытались вовлечь молодого человека в свои секты. Возможно, что Бронштейн, находившийся в это время в состоянии душевного смятения, стал поддаваться их усилиям по вовлечению его в лоно их религиозных организаций.
Болезненные состояния, пережитые Бронштейном в одиночном заключении и в ходе эпилептических припадков, могли оставить в его сознании яркие воспоминания о необычных видениях, которые он не всегда был в состоянии ясно объяснить. Испытавший не раз эпилептические припадки, Ф.М. Достоевский в романе «Идиот», рассказывая о князе Мышкине, писал: «В эпилептическом состоянии его была одна степень почти перед самым припадком…, когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся, как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины». После приступа князь Мышкин размышлял: «Ведь не видения же какие-нибудь снились ему в этот момент, как от гашиша, опиума или вина, унижающие рассудок…?» Князь не сомневался в том, что эта «минута ощущения… дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слиятия с самым высшим синтезом жизни». Он верил, что «это действительно «красота и молитва», что это «высший синтез жизни», что «за этот момент можно отдать всю жизнь».
Возможно, что, испытав подобные ощущения, Бронштейн мог вспомнить по знакомому ему по иудаистскому богословию представлению о «йеш» – высшей сути предмета, глубоко спрятанной за его внешними покровами, о мистических учениях каббалы, саббатианцев и франкистов, о рассказах хасидов относительно способности цадиков напрямую общаться с Богом и творить чудеса. Вероятно, он делился своими впечатлениями с сокамерниками – последователями различных религиозных сект. Они могли убеждать Бронштейна в том, что он общался с потусторонним миром. При этом одни из них могли говорить о Божественной природе этих видений, а другие – о сатанинской.
О том, что во время пребывания в тюрьме Бронштейна интересовали рассказы о потустороннем мире, свидетельствуют соответствующие страницы «Моей жизни». Троцкий писал, что в религиозных журналах он внимательно изучал «исследования о бесах или демонах, об их князьях, дьяволе и об их темном бесовском царстве». Правда, через три десятка лет он высмеивал эти «исследования», но мы не знаем, как их воспринимал тогда молодой человек, находившийся в заключении и в состоянии крайнего душевного смятения.
Можно предположить, что чтение христианской литературы, хотя и несколько одностороннее, отражало душевные метания Бронштейна. Не исключено, что он искренне хотел понять христианскую веру, которую до сих пор привык воспринимать как глубоко чуждую. При этом скорее всего Бронштейн приближался к христианству в сектантской форме. Поэтому его попытка изучать «Новый Завет» на разных языках, возможно, была связана с его планами вступить в одну из сект и принять участие в ее миссионерской деятельности за пределами России.
Необычным для революционера тех лет был и возникший у Бронштейна интерес к масонству, что он опять-таки объяснял чтением религиозных журналов из тюремной библиотеки. «Статьи о франкмасонстве в богословских журналах заинтересовали меня», – писал он. (Судя по словам Троцкого, эти статьи содержали резкую критику в отношении масонства и, наверное, их содержание было близко к таким известным работам, как, например, написанная после революции 1905 года книга А. Селянинова «Тайная сила масонства»)
Интерес Бронштейна к «вольным каменщикам» потребовал знакомства с более широкой литературой, и, по словам Троцкого, он «в течение нескольких месяцев усердно читал книги по масонству, которые мне доставлялись родными и друзьями из города». Чтением дело не ограничилось. Бронштейн стал подробно конспектировать прочитанную литературу. Он писал: «Я завел себе для франкмасонства тетрадь в тысячу нумерованных страниц и мелким бисером записывал в нее выдержки из многочисленных книг, чередуя их со своими собственными соображениями о франкмасонстве… Работа эта заняла в общем около года… К концу пребывания в одесской тюрьме толстая тетрадь, заверенная и скрепленная подписью старшего жандармского унтер-офицера Усова, стала настоящим кладезем исторической эрудиции и философской глубины».
Бронштейн не только занимался изучением масонства, но и постоянно делился со своими товарищами по заключению вновь обретенными знаниями и своими выводами. Он писал, что «обрабатывал отдельные главы, переписывал их в контрабандные тетради и посылал на просмотр друзьям в другие камеры».
Исследование, посвященное масонству, стало первой крупной самостоятельной работой Бронштейна, но она никогда не была опубликована, так как была утеряна во время его пребывания в эмиграции. В своих воспоминаниях он сокрушался по поводу этой потери, возможно считая ее годной для публикации.
Объясняя свое увлечение масонами, Троцкий писал, что его вдруг взволновал вопрос: «Откуда взялось это странное течение?… Как объяснил бы его марксизм?» Такая постановка вопроса предполагала, что к этому времени 18-летний юноша уже был законченным марксистом и ему оставалось лишь применить свое владение марксисткой теории для того, чтобы объяснить масонство. На самом деле к этому времени он еще не принял марксизм и только постигал азы этого учения. В автобиографии Троцкий писал, что он «с восторгом читал в своей камере два известных очерка старого итальянского гегелианца-марксиста Антонио Лабриолы, проникших в тюрьму на французском языке». Из дальнейших слов Троцкого ясно, что в то время он был еще далек от понимания идей марксизма. Он признавал: «С основной марксистской литературой я не был до этого времени знаком вовсе. Очерки Лабриолы имели характер философских памфлетов. Они предполагали знания, которых у меня не было и которое мне приходилось заменять догадками». Ясно, что изучение марксизма по двум очеркам Лабриолы заняло у Бронштейна значительно меньше времени, чем его исследование масонства.
И в этом Бронштейн отличался от подавляющего большинства молодых революционеров России, которые обычно посвящали свои первые работы либо социально-экономическим проблемам общества либо текущим вопросам политической борьбы социалистических партий. Как известно, В.И. Ленин свою первую крупную работу посвятил вопросам развития капитализма в России. В своей первой крупной работе «Анархизм или социализм?» И.В. Сталин сопоставлял две революционные теории, популярные среди рабочего класса России. Первая крупная работа Н.И. Бухарина «Мировое хозяйство и империализм» была посвящена влиянию мировой войны на состояние экономики и положение рабочего класса.
Нельзя привести какой-либо другой пример того, что какой-либо начинающий социал-демократ посвятил свою первую работу масонству и отдал этому труду столько сил и времени. В это время марксисты в своих публикациях обычно игнорировали это влиятельное движение, исходя из того что оно было рождено в привилегированных слоях общества и было глубоко чуждо по своей идеологии интересам рабочего класса и задачам пролетарских партий.
Но следует учесть, что свои первые крупные работы будущие руководители большевистской партии писали в более зрелом возрасте, чем Бронштейн, имея определенный стаж пребывания в социал-демократической партии и опыт партийной работы. Они уже были авторами ряда статей и рефератов по наиболее актуальным вопросам, стоявшим перед партией. Их первые крупные теоретические исследования отвечали тем задачам, которые стояли перед революционным социалистическим движением России. Поскольку Бронштейн в это время не был членом социал-демократической партии, он мог выбирать темы для изучения, которые отвечали прежде всего его личным интересам.
Нет сомнения, что изучение тайн всемирной секретной организации «вольных каменщиков» могло захватить воображение любознательного молодого человека. Не исключено, что чисто познавательный интерес к масонству был усилен тем же обстоятельством, которое подтолкнуло его изучать литературу о сектах и бесах. Известно, что в масонстве были широко распространены мистические учения. Практика «умного делания», столь популярная среди российских масонов начала и середины XIX века, представляла собой медитацию, сопровождавшуюся задержкой дыхания. В этом состоянии человек мог испытывать галлюцинации, что выдавалось за общение с «высшими силами». Герои романа А.Ф. Писемского «Масоны» были уверены, что искусственная задержка дыхания, вызывающая усиленное сердцебиение и предобморочное состояние, вводит «существо… в райскую сущность, которая открывается как божественная теплота, за каковою следует небесная сладость… последнюю же степень составляет видение небесного света и божественных образов».
В ряде масонских лож организовывались радения, во время которых их участники достигали крайней степени экзальтации. Эти ритуалы сближали их с сектантами. Именно по этой причине влиятельные масоны в правящих кругах России всемерно препятствовали усилиям православной церкви подавить секты. В свою очередь, члены ряда сект поддерживали масонов и сближались с ними.
Возможно, что среди сектантов, которые были членами «Южнорусского рабочего союза», были люди знакомые с масонством, а может быть, и бывшие масонами. Они могли рассказать Бронштейну немало интересного об этой тайной организации. Бронштейн наверняка знал о существовании масонства до того, как он попал в тюрьму, либо из разговоров в семье Шпенцеров, либо из литературы (хотя бы из чтения «Войны и мир» Л. Толстого). Интерес к истории российского масонства был в очередной раз подогрет публикацией в журнале «Огонек» за 1880 год романа известного писателя А.Ф. Писемского. Этот популярный роман, который могли читать родные и друзья Бронштейна, с явной симпатией описывал жизнь масонов в России в 30-е гг. XIX века и был создан на основе личных воспоминаний писателя о своем дяде – активном и влиятельном масоне. Помимо этого было немало и других публикаций о масонстве, его прошлом и настоящем, которые могли быть известны Лейбе Бронштейну еще до того, как он попал в тюрьму. Например, он мог знать о том, что Бентам был масоном, а потому он мог заинтересоваться организацией, в деятельности которой участвовал наиболее ценимый им мыслитель. Не исключено, что беседы с сокамерниками-сектантами или чтение статей в богословских журналах с яростными нападками на масонство могло активизировать те знания об этом движении, которые уже имелись к этому времени у Бронштейна.
И все же вряд ли пристальное внимание Бронштейна к масонству было лишь следствием его праздного интереса к таинственной и засекреченной организации. Испытав сильнейшее потрясение, Бронштейн стоял перед выбором дальнейшего жизненного пути.
Хотя история масонства была запутана и переполнена сомнительными легендами о его происхождении, Бронштейн, знакомясь с ней как по критическим, так и по апологетическим источникам, мог обнаружить, что эта организация поставила своей целью преобразование общества значительно раньше, чем социалисты. Программные документы масонства утверждали, что «орден Свободных Каменщиков является всемирным, тайным братством, поставившим себе целью вести человечество к достижению земного эдема, золотого века, царства любви и истины, царства Астреи».
Обращением к древнегреческой богине Астрее – богине справедливости, обитавшей среди счастливых людей золотого века, не ограничивалось использование масонами древних мифов. Утверждалось, что корни масонства ведут к пифагорейским тайнам и даже секретам жрецов Древнего Египта. Бронштейн узнавал, что масоны активно использовали и знакомые ему с детства древние символы иудейского народа. Хотя в течение долгого времени масонство было закрыто для евреев, в масонской символике, используемой в украшениях интерьеров их храмов, можно было найти и священную для евреев шестиконечную звезду Давида (Могендовид), и восьмисвечник, который зажигался верующими иудеями на праздник Ханука. Главным героем основной масонской легенды был древний иудей – начальник строительства Храма Соломона Адонирам (или Хирам), который был вероломно убит тремя строителями. Основные символы «вольных каменщиков» и ритуал посвящения использовали мотивы этой сочиненной ими легенды.
Более глубокое изучение масонства позволило бы Бронштейну понять, что многое в нем было взято из учения и практики древнего исламского ордена суфиев, повлиявших на иудейскую каббалу и другие мистические школы иудаизма. Как и суфии, масоны засекречивали свою деятельность, активно используя символические иносказания, известные лишь посвященным словесные пароли и изобразительные знаки, а также тайные жесты. Как и суфии, масоны считали себя хранителями высшей эзотерической мудрости, предназначенной для избранных. Как и суфии, масоны считали себя выше господствовавших в обществе обычаев и нравов, а поэтому их высокомерная ироничность по отношению к общественным порядкам нередко приводила их к конфликтам с государственными властями и господствовшими религиями.
Через три недели Бронштейна перевели в херсонскую тюрьму. Здесь было теплее, но в своих воспоминаниях Троцкий жаловался на убогость питания (кусок хлеба утром и похлебка днем) и антисанитарные условия («у меня не было смены белья. Три месяца я носил одну и ту же пару. У меня не было мыла. Тюремные паразиты ели меня заживо»). Главной же особенностью его заключения здесь было пребывание в одиночной камере. Как замечал Троцкий, «изоляция была абсолютная, какой я позже не знал нигде и никогда хотя побывал в двух десятках тюрем». После херсонской тюрьмы Троцкий был переведен в новую одесскую тюрьму и вновь посажен в одиночку.
В своих воспоминаниях Троцкий умолчал о том, как он воспринял неожиданный арест, разгром всей организации, внезапное прекращение вольной жизни. Скорее всего, это было огромным потрясением для впечатлительного, болезненного и честолюбивого юноши. Планы Бронштейна стать российским Лассалем терпели сокрушительный крах в самом начале его революционной деятельности. Если Троцкий всю жизнь не мог простить своего провала во втором классе училища, когда он был разоблачен как организатор «кошачьего концерта», то скорее всего после ареста юноша крайне остро переживал первое в своей самостоятельной жизни жестокое поражение. Но в своих мемуарах он лишь рассказал, как боролся со скукой и однообразием одиночного заключения, не давая себе раскиснуть, как ежедневно вышагивал тысячу сто одиннадцать шагов по диагонали камеры и сочинял революционные стихи.
Повторив эти рассказы Троцкого и сообщив, что в это время ряд членов «Союза» был подвергнут пыткам во время допросов, И. Дейчер считал, что по сравнению с ними Бронштейну повезло. Однако есть основания полагать, что Троцкий умолчал о тяжести тех испытаний, которые ему пришлось перенести в одиночном заключении. К такому выводу можно прийти, ознакомившись с содержанием фельетона В. Дорошевича «Одиночное заключение». Посетив новую одесскую тюрьму, фельетонист, чьи произведения так обожал читать юный Бронштейн, на основе тщательного знакомства с одиночными камерами пришел к выводу о том, что они представляют собой один из самых жестоких способов наказания. Ссылась на мнение знатоков, Дорошевич писал: «Тюрьмовед-практик, один из сахалинских смотрителей, знаменитый своей жестокостью, великий специалист по части телесных наказаний, полагал так: – Драть бросил. Что дранье! Ко всему человек привыкает. А вот хорошенькое одиночное заключение, к тому никто уж не привыкнет!»
Почти неизбежным последствием длительного пребывания в одиночной камере являлось, по утверждению В. Дорошевича, разрушение нервной системы и часто с необратимыми последствиями. Одним из проявлений этого были слуховые и зрительные галлюцинации. «В этих галлюцинациях есть одна особенность. Разным людям кажется разное. Одному казалась огромная лягушка, другому – мужик в красной рубахе. Но всегда и всем казалось: ярко-зеленая лягушка, мужик в ярко-красной рубахе. Совершенно естественный протест зрения, замученного белым цветом стен одиночек». Хотя Троцкий не писал, испытывал ли он подобные галлюцинации, очевидно, что после долгого пребывания в одиночке он стал страдать от острого дефицита ярких красок. Не случайно, вспоминая те продукты, которые были переданы ему в камеру его матерью, Троцкий особенно подчеркивал: «Апельсины, …ярко окрашенные апельсины». Результатом нервного расстройства у обитателей одиночек были, по словам Дорошевича, «беспрестанные покушения на самоубийство… Недаром при устройстве одиночек главное внимание обращается на то, чтобы арестанту не на чем было удавиться: «Э, – говорят, – эту перекладинку нужно убрать! Повесится!» Вот единственная «хорошая» мысль, которую возбуждает одиночная камера». О том, что подобные мысли не раз посещали и Бронштейна свидетельствует его письмо Соколовской, написанное в тюрьме: «У меня бывали такие минуты (часы, дни, месяцы), когда самоубийство было самым приличным исходом. Но у меня не хватило для этого смелости».
Однако галлюцинациями и попытками самоубийств не исчерпывалось воздействие одиночек на психику людей. «На почве истощения, малокровия, худосочия, – продолжал В. Дорошевич, – нервные страдания развиваются с особой силой. И одиночная тюрьма, выпуская цинготного с задатками чахотки человека, выпускает в то же время и нервнобольного, анормального. Известно, что одиночные арестанты часто, только что выйдя из тюрьмы, совершают удивительно зверские преступления. Иначе и не может быть. Чего же другого ждать от человека, которого сделали анормальным?»
Следует учесть, что одиночное заключение, калечившее сознание даже здоровых и закаленных жизнью людей, испытал 18-летний юноша, склонный к острым приступам нервного заболевания. Применив этот жестокий метод воздействия, полиция, очевидно, стремилась сломить душевно Бронштейна. Видимо, она в этом в значительной степени преуспела. После его перевода в общую камеру, его товарищи, знавшие его по кружку Швиговского, стали впервые свидетелями его эпилептических припадков. Очевидно, что эти припадки, случавшиеся у Бронштейна и ранее, не были до тех пор известны членам кружка Швиговского и они узнали о его болезни, когда она обострилась после пребывания в одиночке.
Одиночное заключение не только усугубило болезненное состояние его нервной системы, но и нарушило его душевное равновесие. Сокамерники Бронштейна отмечали частые и резкие смены в его настроении, экзальтированность в поведении. Порой в ходе следствия он вел себя, подобно ученику реального училища, разоблаченному в проказе и пытающемуся уйти от наказания. По словам А.Г. Зива, Лейба Бронштейн юлил и выкручивался, как мальчишка-озорник, которого судят грозные педагоги, всячески выгораживая себя. Но иногда он резко протестовал против тюремных порядков и, как в первых классах школы, становился организатором коллективных выступлений против начальства. Зив рассказывал, как Бронштейн организовывал буйные демонстрации неповиновения в тюрьме. Узнав о том, что за отказ снять шапку перед тюремным начальством одного заключенного бросили в карцер, Бронштейн и другие потребовали у надсмотрщика вызвать начальника тюрьмы. Тюремщик отказался. Бронштейн сам нажал кнопку вызова. Начальник выбежал во двор в сопровождении охраны. Увидев их, заключенные надели шапки на головы. В ярости начальник потребовал снять головные уборы. На это Бронштейн предложил начальнику снять свою фуражку. По сигналу начальства охрана набросилась на Бронштейна и увела его в карцер.
Волю чувствам Бронштейн давал при встречах с родными и близкими. «Он был добросердечен и даже сентиментален в отношении своих товарищей и их родственников… проявляя трогательную нежность не только по отношению к своей девушке и будущей жене… но по отношению ко всем другим женщинам, которые приходили повидать своих мужей или братьев; он очаровывал всех своим благородством… Возвращаясь из комнаты для встреч, он выплескивал «неизрасходованный запас нежности на нас, обнимая, целуя и лаская всех», – вспоминал А.Г. Зив. Казалось, не осталось ни следа от высокомерного юноши, склонного к язвительным насмешкам над товарищами.
Другим заметным изменением в поведении Бронштейна стал его активный интерес к религиозной христианской литературе. Столь необычный для себя выбор круга чтения Троцкий впоследствии объяснял двумя причинами. Во-первых, писал Троцкий, он решил с помощью штудирования «Нового Завета» на четырех языках выучить сразу два языка (английский и итальянский) и улучшить владение теми двумя, что он изучал в реальном училище (немецкий и французский). По просьбе Бронштейна его сестра передала ему в тюрьму «Новый Завет» на этих четырех языках. Троцкий уверял, что, читая «стих за стихом», он «за несколько месяцев… значительно продвинулся… вперед». Правда, он оговаривался, что «мои лингвистические способности весьма посредственные. В совершенстве я и сейчас не знаю ни одного иностранного языка, хотя долго жил в разных странах Европы».
Даже если бы Бронштейн обладал способностью быстрого овладения иностранными языками, избранный им метод изучения современных языков по тексту «Нового Завета» вряд ли бы привел его к успеху, поскольку евангельская лексика мало подходит для современной жизни. Многие революционеры обычно прибегали к современным учебникам и самоучителям. Так, например, поступил Сталин, изучавший в тюрьме по самоучителю эсперанто. (Правда, как и Троцкий, Сталин не преуспел в этом занятии. У него так же не было особого таланта к изучению чужих языков.)
Можно было бы считать, что попытка выучить иностранные языки по текстам Евангелий и апостольских посланий была вызвана наивностью юного Бронштейна, если не обратить внимание на то, что попытка изучить «Новый Завет» на разных языках совпала с его активным чтением самой разнообразной религиозной литературы, которая имелась в тюремной библиотеке. Троцкий объяснял свой интерес к этой литературе тем, что в первые месяцы пребывания в одесской тюрьме он «не получал книг извне и вынужден был довольствоваться тюремной библиотекой. Она состояла главным образом из консервативно-исторических и религиозных журналов за долгий ряд лет. Я штудировал их с неутомимой жадностью».
Утверждение о том, что тюремная библиотека состояла лишь из «консервативно-исторических и религиозных журналов», не согласуется с впечатлениями других узников царских тюрем, которые нередко отмечали богатство и разнообразие имевшихся там книг. Причиной этому было то обстоятельство, что заключенные нередко оставляли свои личные книги в тюрьмах.
Даже если предположить, что тюремная библиотека содержала лишь «консервативно-исторические и религиозные журналы», трудно поверить, что в них, как это следует из рассказа Троцкого, преобладали материалы о сектах и ересях. Троцкий писал, что в результате чтения этих журналов он «знал все секты и все ереси старого и нового времени, все преимущества православного богослужения, самые лучшие доводы против католицизма, протестантства, толстовства, дарвинизма». Создается впечатление, что Бронштейн не просто листал чуждую ему с детских лет литературу скуки ради, а внимательно и выборочно изучал ее.
Более того, заключенный вступал в беседы на религиозные темы с тюремными надзирателями, обсуждая вопросы различных ересей. По его рассказам, он активно обсуждал с надзирателем Миклиным арианскую ересь.
Удивительный для юного революционера тех лет интерес к религиозным сектам и ересям может стать более понятным, если учесть, что значительную часть членов «Союза», а стало быть и его сокамерников, составляли сектанты или еретики, с точки зрения православной церкви. С одной стороны, вполне закономерно, что, читая эти материалы, Бронштейн пытался понять особенности религиозного мышления своих подельников. С другой стороны, не исключено, что его сокамерники, после вступления в «Южно-русский рабочий союз», не расстались со своими верованиями и пытались вовлечь молодого человека в свои секты. Возможно, что Бронштейн, находившийся в это время в состоянии душевного смятения, стал поддаваться их усилиям по вовлечению его в лоно их религиозных организаций.
Болезненные состояния, пережитые Бронштейном в одиночном заключении и в ходе эпилептических припадков, могли оставить в его сознании яркие воспоминания о необычных видениях, которые он не всегда был в состоянии ясно объяснить. Испытавший не раз эпилептические припадки, Ф.М. Достоевский в романе «Идиот», рассказывая о князе Мышкине, писал: «В эпилептическом состоянии его была одна степень почти перед самым припадком…, когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся, как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины». После приступа князь Мышкин размышлял: «Ведь не видения же какие-нибудь снились ему в этот момент, как от гашиша, опиума или вина, унижающие рассудок…?» Князь не сомневался в том, что эта «минута ощущения… дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слиятия с самым высшим синтезом жизни». Он верил, что «это действительно «красота и молитва», что это «высший синтез жизни», что «за этот момент можно отдать всю жизнь».
Возможно, что, испытав подобные ощущения, Бронштейн мог вспомнить по знакомому ему по иудаистскому богословию представлению о «йеш» – высшей сути предмета, глубоко спрятанной за его внешними покровами, о мистических учениях каббалы, саббатианцев и франкистов, о рассказах хасидов относительно способности цадиков напрямую общаться с Богом и творить чудеса. Вероятно, он делился своими впечатлениями с сокамерниками – последователями различных религиозных сект. Они могли убеждать Бронштейна в том, что он общался с потусторонним миром. При этом одни из них могли говорить о Божественной природе этих видений, а другие – о сатанинской.
О том, что во время пребывания в тюрьме Бронштейна интересовали рассказы о потустороннем мире, свидетельствуют соответствующие страницы «Моей жизни». Троцкий писал, что в религиозных журналах он внимательно изучал «исследования о бесах или демонах, об их князьях, дьяволе и об их темном бесовском царстве». Правда, через три десятка лет он высмеивал эти «исследования», но мы не знаем, как их воспринимал тогда молодой человек, находившийся в заключении и в состоянии крайнего душевного смятения.
Можно предположить, что чтение христианской литературы, хотя и несколько одностороннее, отражало душевные метания Бронштейна. Не исключено, что он искренне хотел понять христианскую веру, которую до сих пор привык воспринимать как глубоко чуждую. При этом скорее всего Бронштейн приближался к христианству в сектантской форме. Поэтому его попытка изучать «Новый Завет» на разных языках, возможно, была связана с его планами вступить в одну из сект и принять участие в ее миссионерской деятельности за пределами России.
Необычным для революционера тех лет был и возникший у Бронштейна интерес к масонству, что он опять-таки объяснял чтением религиозных журналов из тюремной библиотеки. «Статьи о франкмасонстве в богословских журналах заинтересовали меня», – писал он. (Судя по словам Троцкого, эти статьи содержали резкую критику в отношении масонства и, наверное, их содержание было близко к таким известным работам, как, например, написанная после революции 1905 года книга А. Селянинова «Тайная сила масонства»)
Интерес Бронштейна к «вольным каменщикам» потребовал знакомства с более широкой литературой, и, по словам Троцкого, он «в течение нескольких месяцев усердно читал книги по масонству, которые мне доставлялись родными и друзьями из города». Чтением дело не ограничилось. Бронштейн стал подробно конспектировать прочитанную литературу. Он писал: «Я завел себе для франкмасонства тетрадь в тысячу нумерованных страниц и мелким бисером записывал в нее выдержки из многочисленных книг, чередуя их со своими собственными соображениями о франкмасонстве… Работа эта заняла в общем около года… К концу пребывания в одесской тюрьме толстая тетрадь, заверенная и скрепленная подписью старшего жандармского унтер-офицера Усова, стала настоящим кладезем исторической эрудиции и философской глубины».
Бронштейн не только занимался изучением масонства, но и постоянно делился со своими товарищами по заключению вновь обретенными знаниями и своими выводами. Он писал, что «обрабатывал отдельные главы, переписывал их в контрабандные тетради и посылал на просмотр друзьям в другие камеры».
Исследование, посвященное масонству, стало первой крупной самостоятельной работой Бронштейна, но она никогда не была опубликована, так как была утеряна во время его пребывания в эмиграции. В своих воспоминаниях он сокрушался по поводу этой потери, возможно считая ее годной для публикации.
Объясняя свое увлечение масонами, Троцкий писал, что его вдруг взволновал вопрос: «Откуда взялось это странное течение?… Как объяснил бы его марксизм?» Такая постановка вопроса предполагала, что к этому времени 18-летний юноша уже был законченным марксистом и ему оставалось лишь применить свое владение марксисткой теории для того, чтобы объяснить масонство. На самом деле к этому времени он еще не принял марксизм и только постигал азы этого учения. В автобиографии Троцкий писал, что он «с восторгом читал в своей камере два известных очерка старого итальянского гегелианца-марксиста Антонио Лабриолы, проникших в тюрьму на французском языке». Из дальнейших слов Троцкого ясно, что в то время он был еще далек от понимания идей марксизма. Он признавал: «С основной марксистской литературой я не был до этого времени знаком вовсе. Очерки Лабриолы имели характер философских памфлетов. Они предполагали знания, которых у меня не было и которое мне приходилось заменять догадками». Ясно, что изучение марксизма по двум очеркам Лабриолы заняло у Бронштейна значительно меньше времени, чем его исследование масонства.
И в этом Бронштейн отличался от подавляющего большинства молодых революционеров России, которые обычно посвящали свои первые работы либо социально-экономическим проблемам общества либо текущим вопросам политической борьбы социалистических партий. Как известно, В.И. Ленин свою первую крупную работу посвятил вопросам развития капитализма в России. В своей первой крупной работе «Анархизм или социализм?» И.В. Сталин сопоставлял две революционные теории, популярные среди рабочего класса России. Первая крупная работа Н.И. Бухарина «Мировое хозяйство и империализм» была посвящена влиянию мировой войны на состояние экономики и положение рабочего класса.
Нельзя привести какой-либо другой пример того, что какой-либо начинающий социал-демократ посвятил свою первую работу масонству и отдал этому труду столько сил и времени. В это время марксисты в своих публикациях обычно игнорировали это влиятельное движение, исходя из того что оно было рождено в привилегированных слоях общества и было глубоко чуждо по своей идеологии интересам рабочего класса и задачам пролетарских партий.
Но следует учесть, что свои первые крупные работы будущие руководители большевистской партии писали в более зрелом возрасте, чем Бронштейн, имея определенный стаж пребывания в социал-демократической партии и опыт партийной работы. Они уже были авторами ряда статей и рефератов по наиболее актуальным вопросам, стоявшим перед партией. Их первые крупные теоретические исследования отвечали тем задачам, которые стояли перед революционным социалистическим движением России. Поскольку Бронштейн в это время не был членом социал-демократической партии, он мог выбирать темы для изучения, которые отвечали прежде всего его личным интересам.
Нет сомнения, что изучение тайн всемирной секретной организации «вольных каменщиков» могло захватить воображение любознательного молодого человека. Не исключено, что чисто познавательный интерес к масонству был усилен тем же обстоятельством, которое подтолкнуло его изучать литературу о сектах и бесах. Известно, что в масонстве были широко распространены мистические учения. Практика «умного делания», столь популярная среди российских масонов начала и середины XIX века, представляла собой медитацию, сопровождавшуюся задержкой дыхания. В этом состоянии человек мог испытывать галлюцинации, что выдавалось за общение с «высшими силами». Герои романа А.Ф. Писемского «Масоны» были уверены, что искусственная задержка дыхания, вызывающая усиленное сердцебиение и предобморочное состояние, вводит «существо… в райскую сущность, которая открывается как божественная теплота, за каковою следует небесная сладость… последнюю же степень составляет видение небесного света и божественных образов».
В ряде масонских лож организовывались радения, во время которых их участники достигали крайней степени экзальтации. Эти ритуалы сближали их с сектантами. Именно по этой причине влиятельные масоны в правящих кругах России всемерно препятствовали усилиям православной церкви подавить секты. В свою очередь, члены ряда сект поддерживали масонов и сближались с ними.
Возможно, что среди сектантов, которые были членами «Южнорусского рабочего союза», были люди знакомые с масонством, а может быть, и бывшие масонами. Они могли рассказать Бронштейну немало интересного об этой тайной организации. Бронштейн наверняка знал о существовании масонства до того, как он попал в тюрьму, либо из разговоров в семье Шпенцеров, либо из литературы (хотя бы из чтения «Войны и мир» Л. Толстого). Интерес к истории российского масонства был в очередной раз подогрет публикацией в журнале «Огонек» за 1880 год романа известного писателя А.Ф. Писемского. Этот популярный роман, который могли читать родные и друзья Бронштейна, с явной симпатией описывал жизнь масонов в России в 30-е гг. XIX века и был создан на основе личных воспоминаний писателя о своем дяде – активном и влиятельном масоне. Помимо этого было немало и других публикаций о масонстве, его прошлом и настоящем, которые могли быть известны Лейбе Бронштейну еще до того, как он попал в тюрьму. Например, он мог знать о том, что Бентам был масоном, а потому он мог заинтересоваться организацией, в деятельности которой участвовал наиболее ценимый им мыслитель. Не исключено, что беседы с сокамерниками-сектантами или чтение статей в богословских журналах с яростными нападками на масонство могло активизировать те знания об этом движении, которые уже имелись к этому времени у Бронштейна.
И все же вряд ли пристальное внимание Бронштейна к масонству было лишь следствием его праздного интереса к таинственной и засекреченной организации. Испытав сильнейшее потрясение, Бронштейн стоял перед выбором дальнейшего жизненного пути.
Хотя история масонства была запутана и переполнена сомнительными легендами о его происхождении, Бронштейн, знакомясь с ней как по критическим, так и по апологетическим источникам, мог обнаружить, что эта организация поставила своей целью преобразование общества значительно раньше, чем социалисты. Программные документы масонства утверждали, что «орден Свободных Каменщиков является всемирным, тайным братством, поставившим себе целью вести человечество к достижению земного эдема, золотого века, царства любви и истины, царства Астреи».
Обращением к древнегреческой богине Астрее – богине справедливости, обитавшей среди счастливых людей золотого века, не ограничивалось использование масонами древних мифов. Утверждалось, что корни масонства ведут к пифагорейским тайнам и даже секретам жрецов Древнего Египта. Бронштейн узнавал, что масоны активно использовали и знакомые ему с детства древние символы иудейского народа. Хотя в течение долгого времени масонство было закрыто для евреев, в масонской символике, используемой в украшениях интерьеров их храмов, можно было найти и священную для евреев шестиконечную звезду Давида (Могендовид), и восьмисвечник, который зажигался верующими иудеями на праздник Ханука. Главным героем основной масонской легенды был древний иудей – начальник строительства Храма Соломона Адонирам (или Хирам), который был вероломно убит тремя строителями. Основные символы «вольных каменщиков» и ритуал посвящения использовали мотивы этой сочиненной ими легенды.
Более глубокое изучение масонства позволило бы Бронштейну понять, что многое в нем было взято из учения и практики древнего исламского ордена суфиев, повлиявших на иудейскую каббалу и другие мистические школы иудаизма. Как и суфии, масоны засекречивали свою деятельность, активно используя символические иносказания, известные лишь посвященным словесные пароли и изобразительные знаки, а также тайные жесты. Как и суфии, масоны считали себя хранителями высшей эзотерической мудрости, предназначенной для избранных. Как и суфии, масоны считали себя выше господствовавших в обществе обычаев и нравов, а поэтому их высокомерная ироничность по отношению к общественным порядкам нередко приводила их к конфликтам с государственными властями и господствовшими религиями.