Страница:
Разбирая причины брестской драмы, Троцкий упомянул и главную, по его мнению, причину всех бедствий – российскую отсталость: «Здесь обнаружилось известное несоответствие, корень которого лежит очень глубоко: в отсталости нашей страны, в том, что наша страна, будучи бессильной выдержать эту длительную мировую бойню, была вовлечена в круговорот империалистической войны».
Троцкий старался доказать, что в Бресте ничего страшного не произошло. Отвечая на обвинения «левых» о том, что после срыва переговоров условия мира ухудшились, Троцкий невразумительно объяснял: «Конкретные условия мира не имеют такого колоссального значения, как думает Бухарин. Конечно, известная часть имеет значение, но, во всяком случае, в них нет ключа к побудительным причинам. История все поправит».
Высказав все эти аргументы, которые должны были оправдать его поведение, Троцкий уверенно бросал в лицо возможным обвинителям: «Если бы меня заставили продолжать переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал… Я считал бы абсолютно недопустимым подписать в тот момент мирный договор, хотя бы для меня было ясно, что каждый день затягивания ухудшает условия мира. Почему? Потому, что все наши предшествовавшие переговоры с немцами и наша агитация имели революционизирующий смысл лишь постольку, поскольку их принимали за чистую монету». Получалось, что потери Россией огромных территорий, вооружений и материального имущества, брошенного отступавшей армией, установление германского и австрийского господства над миллионами людей, – все это не имело значения, поскольку главным для Троцкого было ведение в Бресте агитации за революцию в Западной Европе.
С помощью демагогии Троцкий смог избежать на съезде партии острой дискуссии по поводу его ответственности за срыв брестских переговоров. Но ему было этого мало. Он требовал позитивной оценки своего поведения в Бресте. На голосование VII съезда РКП(б) сторонником Троцкого Крестинским был внесен следующий проект резолюции: «Седьмой съезд Российской социал-демократической партии (большевиков) полагает, что тактика неподписания мира в Бресте 10 февраля этого года была правильной тактикой, так как она наглядно показала даже самым отсталым отрядам международного пролетариата полную независимость рабоче-крестьянского правительства России от германского империализма и разбойничий характер последнего». Вероятно, лишь решительное осуждение Лениным срыва Троцким переговоров в Бресте помешало принятию этой резолюции. И все же 20 голосами против 3 съезд одобрил резолюцию, подготовленную Зиновьевым, в которой говорилось: «Съезд приветствует брестскую советскую делегацию за ее громадную работу в деле разоблачения германских империалистов, в деле вовлечения рабочих всех стран в борьбу против империалистических правительств».
Но Троцкий и его сторонники требовали, чтобы съезд дал еще более ясно выраженную позитивную оценку его поведения в Бресте. Крестинский настоял на переголосовании проекта своей резолюции. Превращая съезд в театр эстрады, Троцкий внес проект резолюции, осуждавший свою деятельность: «Съезд считает заявление нашей делегации о неподписании мира ошибочным». Он рассчитывал, что этот проект будет решительно отвергнут и тем самым съезд подтвердит его правоту.
Вторая попытка провести резолюцию Крестинского была отвергнута. Не была принята к обсуждению и резолюция Троцкого. И все же виновник брестской катастрофы мог испытывать определенное удовлетворение: хотя наглая попытка объявить провал триумфом была отвергнута, но съезд не осудил срыв им мирных переговоров и утрату вследствие этого огромных территорий России.
Если действия Троцкого в Бресте привели к вторжению в нашу страну германских и австро-венгерских оккупантов, то его действия после срыва им мирных переговоров в Бресте объективно способствовали интервенции войск Антанты в Россию. Уже на заседании ЦК 22 февраля, в разгар австро-германского наступления, Троцкий выступил за то, чтобы воспользоваться предложением Англии и Франции о военной помощи. 1 марта Троцкий направил в Мурманск телеграмму, в которой предписывал «принять всякое содействие союзных миссий». Результатом телеграммы явилось «словесное соглашение» 2 марта между председателем Мурманского Совета А.М. Юрьевым и командованием союзников. 6 марта в Мурманске началась интервенция Антанты под предлогом отражения германской угрозы. Хотя планы интервенции в Россию были разработаны до заключения Брестского мира и телеграмм Троцкого в Мурманск, получилось так, что своими декларациями и телеграммами он в течение трех недель способствовал вторжению иностранных интервентов на Украину, в Белоруссию, Восточную Латвию, Эстонию и на Север Европейской России.
Кажется, что территории и население этих земель были для Троцкого клетками и фигурами в геополитической игре. Постоянно возвращаясь к аналогиям из французской истории, Троцкий рассматривал Октябрь как эпизод мировой революции, а поэтому поражения и даже крушение Советской власти были бы для него лишь временными неудачами: «Для развития революционного движения в Европе победа буржуазии над нами будет ударом, но нельзя его отождествлять с тем, что было после Парижской коммуны. Тогда французский пролетариат был авангардом революции, остальная же Европа не имела никаких революционных традиций, погрязла в политическом отношении в полуфеодальном варварстве, теперь – совершенно другое. Европейский пролетариат более, чем мы, созрел для социализма. Если бы даже нас раздавили, то нет все же никакого сомнения, что не может создаться такого исторического провала, какой был после Парижской коммуны».
Оценивая перспективу деятельности Советского правительства, Троцкий заявлял, что «вскоре выяснится вопрос, либо мы заявим, что мы явились слишком рано и уходим в отставку, уходим в подполье, предоставляя сводить счеты со Свинхувудом или Украиной Чернову, Гучкову, Милюкову – этим признанным политикам. Но я думаю, что уходить в отставку мы должны, если это придется, как революционная партия, т. е. борясь до последней капли крови за каждую позицию. Перед такой перспективой ставят нас исторические условия».
Вероятно, исходя из такой перспективы, он не видел смысла в конструктивной внешнеполитической деятельности и так же, как в ноябре 1917 года, был готов «закрыть лавочку». Впервые он подал в отставку 22 февраля. Повторяя свои заявления об отставке, Троцкий каждый раз выдвигал для этого разные мотивы. 24 февраля Троцкий вернулся к своему заявлению об отставке, объясняя свой шаг тем, что «в дальнейшем он не считает возможным говорить от имени ЦК, так как он не может защищать позиции». Он подчеркнул, что «именно при подписании мира для него неприемлемо оставаться, так как он вынужден отстаивать позицию, с которой он не согласен».
Троцкий, который еще две недели назад единолично прерывал мирные переговоры и объявлял демобилизацию российской армии, неожиданно сообщал, что его роль в правительстве – чисто формальная: «Он может вполне уйти, так как вся фактическая работа делается помимо него, так же как и внешнее руководство. Он не отказывается практически помочь, где надо, но не хочет больше нести ответственности… Он указывает, что текущую работу может вести Чичерин, а политическое руководство должен взять Ленин».
Беспокойство по поводу отставки Троцкого выразил Ленин. Он указал, «что смена политики – это кризис», и предложил «поставить на голосование следующее заявление: «ЦК, не считая возможным в настоящий момент принять отставку тов. Троцкого, просит его отсрочить это его решение впредь до возвращения делегации из Бреста и впредь до изменения фактического положения дел». Это предложение было принято. Троцкий тем не менее заявил, что, «поскольку его заявление не принято, он вынужден устраниться от появления в официальных учреждениях».
После этого Ленин внес новое предложение: «ЦК, выслушав заявление тов. Троцкого, вполне мирясь с отсутствием тов. Троцкого во время решений в Совете Народных Комиссаров по иностранным делам, просит тов. Троцкого не отстраняться от других решений». Это решение также было принято. Заявление Ленина и решения ЦК помогли Троцкому добиться официального признания его «незаменимости» со стороны партийного руководства.
На VII съезде РКП(б) Троцкий вновь дважды объявил о своей отставке, в том числе в связи с провалом резолюции Крестинского. На сей раз Троцкого не уговаривали не покидать пост наркома иностранных дел. Как утверждал Дейчер, «к этому времени в руководящих кругах партии уже обсуждался вопрос о назначении Троцкого на пост военного комиссара». Заявления об отставке на съезде позволяли не только лишний раз напомнить о «незаменимости» Троцкого, но и подготовить партию к его новой роли. На выборах в ЦК Троцкий получил такое же число голосов, как и Ленин (34). (Я.М. Свердлов и Г.Е. Зиновьев получили на один голос меньше, И.В. Сталин, Н.И. Бухарин, Г.Я. Сокольников, Н.Н. Крестинский – на два голоса меньше.) Троцкий сумел быстро восстановить свой рухнувший престиж. Несмотря на беспримерный в истории России внешнеполитический провал, Троцкий сохранил положение второго лидера страны.
ВО ГЛАВЕ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ АРМИИ
Троцкий старался доказать, что в Бресте ничего страшного не произошло. Отвечая на обвинения «левых» о том, что после срыва переговоров условия мира ухудшились, Троцкий невразумительно объяснял: «Конкретные условия мира не имеют такого колоссального значения, как думает Бухарин. Конечно, известная часть имеет значение, но, во всяком случае, в них нет ключа к побудительным причинам. История все поправит».
Высказав все эти аргументы, которые должны были оправдать его поведение, Троцкий уверенно бросал в лицо возможным обвинителям: «Если бы меня заставили продолжать переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал… Я считал бы абсолютно недопустимым подписать в тот момент мирный договор, хотя бы для меня было ясно, что каждый день затягивания ухудшает условия мира. Почему? Потому, что все наши предшествовавшие переговоры с немцами и наша агитация имели революционизирующий смысл лишь постольку, поскольку их принимали за чистую монету». Получалось, что потери Россией огромных территорий, вооружений и материального имущества, брошенного отступавшей армией, установление германского и австрийского господства над миллионами людей, – все это не имело значения, поскольку главным для Троцкого было ведение в Бресте агитации за революцию в Западной Европе.
С помощью демагогии Троцкий смог избежать на съезде партии острой дискуссии по поводу его ответственности за срыв брестских переговоров. Но ему было этого мало. Он требовал позитивной оценки своего поведения в Бресте. На голосование VII съезда РКП(б) сторонником Троцкого Крестинским был внесен следующий проект резолюции: «Седьмой съезд Российской социал-демократической партии (большевиков) полагает, что тактика неподписания мира в Бресте 10 февраля этого года была правильной тактикой, так как она наглядно показала даже самым отсталым отрядам международного пролетариата полную независимость рабоче-крестьянского правительства России от германского империализма и разбойничий характер последнего». Вероятно, лишь решительное осуждение Лениным срыва Троцким переговоров в Бресте помешало принятию этой резолюции. И все же 20 голосами против 3 съезд одобрил резолюцию, подготовленную Зиновьевым, в которой говорилось: «Съезд приветствует брестскую советскую делегацию за ее громадную работу в деле разоблачения германских империалистов, в деле вовлечения рабочих всех стран в борьбу против империалистических правительств».
Но Троцкий и его сторонники требовали, чтобы съезд дал еще более ясно выраженную позитивную оценку его поведения в Бресте. Крестинский настоял на переголосовании проекта своей резолюции. Превращая съезд в театр эстрады, Троцкий внес проект резолюции, осуждавший свою деятельность: «Съезд считает заявление нашей делегации о неподписании мира ошибочным». Он рассчитывал, что этот проект будет решительно отвергнут и тем самым съезд подтвердит его правоту.
Вторая попытка провести резолюцию Крестинского была отвергнута. Не была принята к обсуждению и резолюция Троцкого. И все же виновник брестской катастрофы мог испытывать определенное удовлетворение: хотя наглая попытка объявить провал триумфом была отвергнута, но съезд не осудил срыв им мирных переговоров и утрату вследствие этого огромных территорий России.
Если действия Троцкого в Бресте привели к вторжению в нашу страну германских и австро-венгерских оккупантов, то его действия после срыва им мирных переговоров в Бресте объективно способствовали интервенции войск Антанты в Россию. Уже на заседании ЦК 22 февраля, в разгар австро-германского наступления, Троцкий выступил за то, чтобы воспользоваться предложением Англии и Франции о военной помощи. 1 марта Троцкий направил в Мурманск телеграмму, в которой предписывал «принять всякое содействие союзных миссий». Результатом телеграммы явилось «словесное соглашение» 2 марта между председателем Мурманского Совета А.М. Юрьевым и командованием союзников. 6 марта в Мурманске началась интервенция Антанты под предлогом отражения германской угрозы. Хотя планы интервенции в Россию были разработаны до заключения Брестского мира и телеграмм Троцкого в Мурманск, получилось так, что своими декларациями и телеграммами он в течение трех недель способствовал вторжению иностранных интервентов на Украину, в Белоруссию, Восточную Латвию, Эстонию и на Север Европейской России.
Кажется, что территории и население этих земель были для Троцкого клетками и фигурами в геополитической игре. Постоянно возвращаясь к аналогиям из французской истории, Троцкий рассматривал Октябрь как эпизод мировой революции, а поэтому поражения и даже крушение Советской власти были бы для него лишь временными неудачами: «Для развития революционного движения в Европе победа буржуазии над нами будет ударом, но нельзя его отождествлять с тем, что было после Парижской коммуны. Тогда французский пролетариат был авангардом революции, остальная же Европа не имела никаких революционных традиций, погрязла в политическом отношении в полуфеодальном варварстве, теперь – совершенно другое. Европейский пролетариат более, чем мы, созрел для социализма. Если бы даже нас раздавили, то нет все же никакого сомнения, что не может создаться такого исторического провала, какой был после Парижской коммуны».
Оценивая перспективу деятельности Советского правительства, Троцкий заявлял, что «вскоре выяснится вопрос, либо мы заявим, что мы явились слишком рано и уходим в отставку, уходим в подполье, предоставляя сводить счеты со Свинхувудом или Украиной Чернову, Гучкову, Милюкову – этим признанным политикам. Но я думаю, что уходить в отставку мы должны, если это придется, как революционная партия, т. е. борясь до последней капли крови за каждую позицию. Перед такой перспективой ставят нас исторические условия».
Вероятно, исходя из такой перспективы, он не видел смысла в конструктивной внешнеполитической деятельности и так же, как в ноябре 1917 года, был готов «закрыть лавочку». Впервые он подал в отставку 22 февраля. Повторяя свои заявления об отставке, Троцкий каждый раз выдвигал для этого разные мотивы. 24 февраля Троцкий вернулся к своему заявлению об отставке, объясняя свой шаг тем, что «в дальнейшем он не считает возможным говорить от имени ЦК, так как он не может защищать позиции». Он подчеркнул, что «именно при подписании мира для него неприемлемо оставаться, так как он вынужден отстаивать позицию, с которой он не согласен».
Троцкий, который еще две недели назад единолично прерывал мирные переговоры и объявлял демобилизацию российской армии, неожиданно сообщал, что его роль в правительстве – чисто формальная: «Он может вполне уйти, так как вся фактическая работа делается помимо него, так же как и внешнее руководство. Он не отказывается практически помочь, где надо, но не хочет больше нести ответственности… Он указывает, что текущую работу может вести Чичерин, а политическое руководство должен взять Ленин».
Беспокойство по поводу отставки Троцкого выразил Ленин. Он указал, «что смена политики – это кризис», и предложил «поставить на голосование следующее заявление: «ЦК, не считая возможным в настоящий момент принять отставку тов. Троцкого, просит его отсрочить это его решение впредь до возвращения делегации из Бреста и впредь до изменения фактического положения дел». Это предложение было принято. Троцкий тем не менее заявил, что, «поскольку его заявление не принято, он вынужден устраниться от появления в официальных учреждениях».
После этого Ленин внес новое предложение: «ЦК, выслушав заявление тов. Троцкого, вполне мирясь с отсутствием тов. Троцкого во время решений в Совете Народных Комиссаров по иностранным делам, просит тов. Троцкого не отстраняться от других решений». Это решение также было принято. Заявление Ленина и решения ЦК помогли Троцкому добиться официального признания его «незаменимости» со стороны партийного руководства.
На VII съезде РКП(б) Троцкий вновь дважды объявил о своей отставке, в том числе в связи с провалом резолюции Крестинского. На сей раз Троцкого не уговаривали не покидать пост наркома иностранных дел. Как утверждал Дейчер, «к этому времени в руководящих кругах партии уже обсуждался вопрос о назначении Троцкого на пост военного комиссара». Заявления об отставке на съезде позволяли не только лишний раз напомнить о «незаменимости» Троцкого, но и подготовить партию к его новой роли. На выборах в ЦК Троцкий получил такое же число голосов, как и Ленин (34). (Я.М. Свердлов и Г.Е. Зиновьев получили на один голос меньше, И.В. Сталин, Н.И. Бухарин, Г.Я. Сокольников, Н.Н. Крестинский – на два голоса меньше.) Троцкий сумел быстро восстановить свой рухнувший престиж. Несмотря на беспримерный в истории России внешнеполитический провал, Троцкий сохранил положение второго лидера страны.
ВО ГЛАВЕ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ АРМИИ
Вскоре после подписания Брестского мира 14 марта 1918 г. Троцкий был назначен народным комиссаром по военным делам. Деятельность Троцкого во главе вооруженных сил Советской России стала высшей точкой в его политической карьере. С этого времени родилась слава о Троцком как «создателе Красной Армии». Возникла даже легенда о нем, как о «красном Бонапарте». Эта легенда, как следует из заглавия современной книги В. Краснова и В. Дайнеса, до сих пор активно популяризируется. В то же время пребывание Троцкого на посту руководителя военного ведомства Советской республики запомнилось многим прежде всего его приказами о расстрелах и других репрессиях. Даже такой благосклонный к Троцкому автор, как Д. Волкогонов, утверждал, что он стал «одним из главных столпов военного террора в годы Гражданской войны».
С одной стороны, готовность Троцкого прибегать к самым жестоким мерам подавления сопротивления, которую он проявлял с первых же часов Октябрьской революции, вероятно, способствовала тому, что руководство страны решило доверить ему управление вооруженными силами в то время, когда в Россию вступали войска интервентов, а ее окраины оказались в руках мятежников и сепаратистов. С другой стороны, это назначение отражало прогрессирующее снижение требовательности к профессиональному опыту в Советской России. Если Крыленко был прапорщиком, то назначенный на его место Троцкий никогда в жизни не служил в армии. Считая, что написание военных обзоров для «Киевской мысли» подготовило Троцкого к «большой предстоящей работе», Дейчер писал: «Так же как опыт капитана полка Гэмпширских гренадеров оказался небесполезным для Гиббона, автора истории Римской империи, так и опыт военного корреспондента впоследствии пригодился основателю Красной Армии».
Соглашаясь с тем, что военные обзоры не были бесполезны для кругозора будущего Предреввоенсовета, вероятно, для Красной Армии было бы лучше, если бы ее руководитель в прошлом был не журналистом, а капитаном гренадеров. Следует также учесть, что, по признанию самого Дейчера, яркость статей Троцкого о мировой войне объяснялась не столько его глубокими знаниями боевых действий, сколько умением красочно описать события, о которых автор был знаком понаслышке из чужих уст. Троцкий не принадлежал к той плеяде военных журналистов, которые «на «эмке» драной и с одним наганом первыми въезжали в города». «Почти невероятно», писал Дейчер о военном репортаже Троцкого, посвященном окопной войне, что «его автор никогда в жизни не видел окопа».
Резкое снижение профессионального уровня в руководстве армией России происходило в то время, когда российской армии в прежнем виде уже не существовало. Если к концу 1917 года в российской армии числилось около 12 миллионов военнослужащих, то в начале 1918 года Красная Армия только начала создаваться за счет добровольцев. Таких было не так много. Даже в «колыбели революции», в Петрограде, к 30 апрелю 1918 года общее число лиц, записавшихся в Красную Армию, составляло всего 12 820 человек. В начале 1918 года в Нижнем Новгороде в Красную Армию записалось 174 человека. Царицын сформировал части численностью в 374 человека. В Иркутске в армию пошло 350 человек. К началу Гражданской войны (май 1918 г.) в рядах вновь созданной Красной Армии насчитывалось 116 тысяч пехотинцев и 7940 кавалеристов. На вооружении у них было 1635 пулеметов и 1050 орудий.
Противостоящая Красной Армии белая Добровольческая армия под командованием генералов Л.Г. Корнилова и М.В. Алексеева представляла собой на первых порах еще более жалкое зрелище. Из многомиллионной царской армии в ее ряды пошли служить к началу 1918 года не болеее 4 тысяч плохо вооруженных человек.
Как свидетельствует мировая история, отказ значительной части населения сделать выбор между противоборствующими группировками в ходе гражданских войн – не редкость в периоды внутренней смуты. Старый строй уже сильно дискредитирован к моменту начала подобной войны, а новый строй еще не прочно связан с представлениями об Отечестве и сознанием необходимости выполнять свой общественный долг. Поэтому костяком в обеих противоборствующих сторонах являются люди, наиболее преданные той или иной идее. Однако такие самоотверженные идеалисты в противостоящих враждующих лагерях составляют меньшинство. Сетуя на недостаток идеализма и самоотверженности в белом движении, его активный участник В.В. Шульгин писал, что наряду с «белыми», то есть теми, кто свято верил в «белое дело» и был готов пожертвовать собой во имя его идеалов, было немало «серых», то есть людей, случайно втянутых в ряды белых армий, не готовых морально к самоотверженной борьбе за «великую, единую и неделимую Россию». Аналогичные настроения можно было обнаружить и в красном лагере.
Господствующее меньшинство в каждом из противостоящих лагерей стремится заразить инертных, колеблющихся и всю остальную часть населения идеалами своего дела, и поэтому агитация и пропаганда приобретает особо важную роль в ходе междоусобной войны и обретает наступательный стиль и крайне упрощенное содержание. Защищаемое дело изображается в безупречно чистом виде, а все возможные пороки приписываются противной стороне.
Однако голая пропаганда не оказывает долгосрочного воздействия на инертных и колеблющихся. Отсутствие у подавляющей части населения желания активно поддерживать идеи противоборствующих сторон и ее неверие в политическую пропаганду заставляет идейное меньшинство прибегать к жесткому давлению, чтобы принудить остальных к повиновению. Такая политика усугубляется царящим хозяйственным развалом и вызванным им отсутствием материальных и организационных возможностей у властей стимулировать поддержку населения. В результате главными методами воздействия на большинство населения становятся насильственные. Устрашение, или террор, – характерная черта политики любой стороны, участвующей в Гражданской войне.
Гражданская война в России 1918—1920 годов дала немало чудовищных примеров применения насильственных методов, к которым прибегали и красные, и белые, а также всевозможные военные и полувоенные формирования, контролировавшие различные части великой страны. В атмосфере жестоких беззаконий, которые совершают участники конфликтов, поднимаются люди с откровенно преступной психологией и они начинают задавать тон в соперничающих лагерях. Творимый ими произвол и насилия оправдываются необходимостью обеспечить потребности своей армии или отомстить противной стороне.
В своих воспоминаниях белый генерал А. Деникин писал: «За гранью, где кончается «военная добыча» и «реквизиция», открывается мрачная бездна морального падения: насилия и грабежа. Они пронеслись по… всему российскому театру Гражданской войны, наполняя новыми слезами и кровью чашу страданий народа, путая в его сознании все «цвета» военно-политического спектра и не раз стирая черты, отделяющие образ спасителя от врага». В качестве одного из удручающих примеров моральной деградации белой армии Деникин приводил телеграмму генерала Мамонтова, возвращавшегося из тамбовского рейда по тылам Красной Армии: «Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей на украшение церквей – дорогие иконы и церковную утварь».
По оценке Шульгина, наряду с «белыми» и «серыми» в белом движении значительное место занимали и «грязные». Вероятно, то же самое можно сказать и про красное движение.
Чтобы остановить преступления в своей армии, Деникин и другие белые вожди, по его словам, «писали суровые законы, в которых смертная казнь была обычным наказанием. Мы посылали вслед за армиями генералов, облеченных чрезвычайными полномочиями, с комиссиями для разбора на месте совершаемых войсками преступлений. Мы – и я, и военачальники – отдавали приказы о борьбе с насилиями и грабежами, обиранием пленных и так далее. Но эти законы и приказы встречали иной раз упорное сопротивление среды, не воспринявшей их духа, их вопиющей необходимости. Надо было рубить с голов, а мы били по хвостам».
Деморализации людей способствует суровая обстановка Гражданской войны. Крушение привычного порядка, хозяйственный хаос и общественная неустроенность ставит многих людей перед выбором: либо сражаться за ту или иную идейно-политическую партию, либо стараться защитить свой дом, свою семью. Подобные настроения проявлялись и в ходе Гражданской войны 1918—1920 годов. Даже наиболее стойкая часть белых войск из казачества, как правило, храбро сражалась до тех пор, пока военные действия происходили вблизи от родных поселений. Однако по мере удаления фронта от казачьих областей в белых армиях возрастало дезертирство. Деникин констатировал: «Чувство долга в отношении отправления государственных повинностей проявлялось очень слабо… Дезертирство приняло широкое, повальное распространение… Я приказал одно время принять исключительные меры в пункте квартирования ставки (Екатеринодар) и давать мне на конфирмацию все приговоры полевых судов, учреждаемых при главной квартире, о дезертирах. Прошло два-три месяца; регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым я неизменно смягчал наказание; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало. Изворотливость, беспринципность, вплоть до таких приемов, как принятие персидского подданства, кумовство, легкое покровительственное отношение к уклоняющимся, служили им надежным щитом».
Нежелание служить в армии было широко распространено и в Советской республике. Характерно, что в одной из самых популярных песен того времени «Как родная меня мать провожала», шла речь о том, что все родственники крестьянина, мобилизуемого в Красную Армию, уговаривают его не идти «во солдаты» и уверяют, что «без тебя большевики обойдутся».
Дезертиры с обеих противоборствующих сторон в гражданских войнах становятся базой для создания отрядов «третьей силы». Деникин утверждал, что наиболее активная часть населения «по мотивам далеко не идеальным была увлечена в движение черноморских «зеленых»: ставропольских камышан, в кубанское «организаторство и в горские повстанческие отряды». Нередко такие формирования превращались в обычные криминальные группировки. Подобные банды терроризировали население.
Наконец, в условиях экономического и организационного распада воюющие стороны не имели достаточных средств для ведения боевых действий. Ни красные, ни белые войска не имели достаточного количества боеприпасов. Даже в период наиболее напряженных боев Гражданской войны общие резервы винтовочных патронов в красных армиях Южного фронта летом 1919 года составляли около 4 миллионов. Ветеран Первой мировой войны полковник царской армии Н.Е. Какурин в этой связи отмечал: «Следует иметь в виду, что в период империалистической войны один пехотный полк в день горячего боя расходовал до 2,5 миллиона винтовочных патронов». У белых армий положение с боеприпасами было зачастую хуже, так как они были отрезаны от центров военно-промышленного производства. Они могли надеяться лишь на захват оружейных складов красных. Из этого следует, что бои Гражданской войны по насыщенности огня отличались на несколько порядков от соответствующего показателя военных действий мировой войны, в которых участвовала Россия в 1914—1917 годах.
Поэтому неудивительно, что сравнительно малочисленные, но хорошо вооруженные войска без особого труда овладевали огромными территориями России. Так хорошо оснащенный и дисциплинированный 45-тысячный чехословацкий корпус в конце мая 1918 года взял под свой контроль все города по Транссибирской дороге, расположенные за Уралом. Мятеж чехословацкого корпуса превратил Гражданскую войну, которая фактически уже началась с мятежей на Северном Кавказе, в полномасштабную.
Решающая роль чехословацкого корпуса в развязывании Гражданской войны свидетельствовала и о том, что в обстановке распада России наиболее боеспособными формированиями часто являлись те, что были созданы не из представителей основного населения страны, а из иностранцев или жителей новых независимых стран, которые волей судьбы оказались за пределами родных краев. У белых такую роль на первых порах, помимо чехословацкого корпуса, играли войска интервентов. Белый же офицер В.Д. Матасов утверждал, что «чрезвычайную и решающую помощь большевикам оказали интернациональные коммунистические части и наймиты: латышские и эстонские стрелковые дивизии, китайцы и венгры».
Поскольку значительная часть русского населения воздерживалась от участия в Гражданской войне, и белые и красные активно взывали к ее патриотическим чувствам, обвиняя своих противников в услужении иностранцам. Троцкий, который постоянно издевался над понятием «патриотизм» и словами о любви к Отечеству, был вынужден во время наступления германских войск на Петроград выдвинуть лозунг «Социалистическое отечество в опасности!». Советская власть подчеркивала иностранный характер интервенции и обращала внимание на заграничную помощь белым генералам.
Контрреволюционные же силы, выдвинув лозунг «Россия великая, единая, неделимая», указывали на интернационалистские лозунги Советского строя и борьбу нового правительства против устоев вековой России. Стремясь доказать «нерусский» характер Красной Армии, антибольшевистская пропаганда также постоянно говорила о господстве евреев в управлении советскими войсками.
В подтверждение версии о засилье евреев в руководстве Красной Армии Дикий приводит длинные списки с указанием фамилий и должностей. Составленный им список «Военный комиссариат», который открывается словами «Комиссар Армии и Флота – Бронштейн (Троцкий)…», венчается выводом: «Итого – из 43 членов: русских– 0, латышей– 7, немцев– 1, евреев– 35». Таким образом, получается, что в руководстве Красной Армии русских не было.
Но можно ли считать список Дикого полным и точным отображением состава руководящих кадров Красной Армии? Сразу после фамилии Троцкого названы лица, которые по своему положению не играли и не могли играть сколько-нибудь значительной роли в руководстве Красной Армии (некий «председатель революционного штаба Северной Армии Фишман» и некий «Комиссар Военно-Судебный 12-й Армии Ромм»). Далее следуют столь же малозначительные должности, как «политический комиссар 12-й Армии», «Политический комиссар Витебского Военного округа» и так далее. Возможно, что с точки зрения Дикого и ирландского епископа Иеремии, лица, занимавшие эти должности, играли ведущую роль в вооруженных силах Советской России, а политкомиссары городов Слуцк и Витебск казались крупнейшими военачальниками Красной Армии. Однако это не соответствовало реальности.
Главным органом управления Красной Армии во время Гражданской войны, во главе которого стоял Л.Д. Троцкий, был Революционный военный совет Республики (РВСР), созданный решением ВЦИК от 2 сентября 1918 года. В его первоначальный состав вошли: Троцкий, Кобозев, Мехоношин, Раскольников, Смирнов, Данишевский, Вацетис. Из этих 7 человек лишь Троцкий был евреем, двое – латышами (Иоаким Иоакимович Вацетис и Карл-Юлий Христианович Данишевский), остальные четверо – русскими. Вскоре РВСР был расширен и состоял из 23 лиц. Среди новых членов было немало лиц еврейской национальности, большинство же составляли русские. Однако А. Дикий не пожелал включать в состав руководства вооруженных сил Советской России ни главнокомандующего Республики Сергея Сергеевича Каменева (однофамильца Льва Борисовича Каменева-Розенфельда), ни таких членов РВСР, как Смирнов Иван Никитович, Окулов Алексей Иванович, Подвойский Николай Ильич и других. Дикий предпочел составить свой перечень из таких фамилий, как «Геккер» («командующий Красной Армии в Ярославле»), «Шульман» (чрезвычайный комиссар Восточного фронта») и т. д. (О степени некомпетентности А. Дикого свидетельствует «назначение» им И.И. Вацетиса «командующим Западным фронтом против Чехо-Словакии». Видимо, Дикий считал, будто Советская Россия вела боевые действия где-то на западе против только что созданной Чехословацкой республики. На самом деле бои с чехословацким корпусом шли на востоке России.)
С одной стороны, готовность Троцкого прибегать к самым жестоким мерам подавления сопротивления, которую он проявлял с первых же часов Октябрьской революции, вероятно, способствовала тому, что руководство страны решило доверить ему управление вооруженными силами в то время, когда в Россию вступали войска интервентов, а ее окраины оказались в руках мятежников и сепаратистов. С другой стороны, это назначение отражало прогрессирующее снижение требовательности к профессиональному опыту в Советской России. Если Крыленко был прапорщиком, то назначенный на его место Троцкий никогда в жизни не служил в армии. Считая, что написание военных обзоров для «Киевской мысли» подготовило Троцкого к «большой предстоящей работе», Дейчер писал: «Так же как опыт капитана полка Гэмпширских гренадеров оказался небесполезным для Гиббона, автора истории Римской империи, так и опыт военного корреспондента впоследствии пригодился основателю Красной Армии».
Соглашаясь с тем, что военные обзоры не были бесполезны для кругозора будущего Предреввоенсовета, вероятно, для Красной Армии было бы лучше, если бы ее руководитель в прошлом был не журналистом, а капитаном гренадеров. Следует также учесть, что, по признанию самого Дейчера, яркость статей Троцкого о мировой войне объяснялась не столько его глубокими знаниями боевых действий, сколько умением красочно описать события, о которых автор был знаком понаслышке из чужих уст. Троцкий не принадлежал к той плеяде военных журналистов, которые «на «эмке» драной и с одним наганом первыми въезжали в города». «Почти невероятно», писал Дейчер о военном репортаже Троцкого, посвященном окопной войне, что «его автор никогда в жизни не видел окопа».
Резкое снижение профессионального уровня в руководстве армией России происходило в то время, когда российской армии в прежнем виде уже не существовало. Если к концу 1917 года в российской армии числилось около 12 миллионов военнослужащих, то в начале 1918 года Красная Армия только начала создаваться за счет добровольцев. Таких было не так много. Даже в «колыбели революции», в Петрограде, к 30 апрелю 1918 года общее число лиц, записавшихся в Красную Армию, составляло всего 12 820 человек. В начале 1918 года в Нижнем Новгороде в Красную Армию записалось 174 человека. Царицын сформировал части численностью в 374 человека. В Иркутске в армию пошло 350 человек. К началу Гражданской войны (май 1918 г.) в рядах вновь созданной Красной Армии насчитывалось 116 тысяч пехотинцев и 7940 кавалеристов. На вооружении у них было 1635 пулеметов и 1050 орудий.
Противостоящая Красной Армии белая Добровольческая армия под командованием генералов Л.Г. Корнилова и М.В. Алексеева представляла собой на первых порах еще более жалкое зрелище. Из многомиллионной царской армии в ее ряды пошли служить к началу 1918 года не болеее 4 тысяч плохо вооруженных человек.
Как свидетельствует мировая история, отказ значительной части населения сделать выбор между противоборствующими группировками в ходе гражданских войн – не редкость в периоды внутренней смуты. Старый строй уже сильно дискредитирован к моменту начала подобной войны, а новый строй еще не прочно связан с представлениями об Отечестве и сознанием необходимости выполнять свой общественный долг. Поэтому костяком в обеих противоборствующих сторонах являются люди, наиболее преданные той или иной идее. Однако такие самоотверженные идеалисты в противостоящих враждующих лагерях составляют меньшинство. Сетуя на недостаток идеализма и самоотверженности в белом движении, его активный участник В.В. Шульгин писал, что наряду с «белыми», то есть теми, кто свято верил в «белое дело» и был готов пожертвовать собой во имя его идеалов, было немало «серых», то есть людей, случайно втянутых в ряды белых армий, не готовых морально к самоотверженной борьбе за «великую, единую и неделимую Россию». Аналогичные настроения можно было обнаружить и в красном лагере.
Господствующее меньшинство в каждом из противостоящих лагерей стремится заразить инертных, колеблющихся и всю остальную часть населения идеалами своего дела, и поэтому агитация и пропаганда приобретает особо важную роль в ходе междоусобной войны и обретает наступательный стиль и крайне упрощенное содержание. Защищаемое дело изображается в безупречно чистом виде, а все возможные пороки приписываются противной стороне.
Однако голая пропаганда не оказывает долгосрочного воздействия на инертных и колеблющихся. Отсутствие у подавляющей части населения желания активно поддерживать идеи противоборствующих сторон и ее неверие в политическую пропаганду заставляет идейное меньшинство прибегать к жесткому давлению, чтобы принудить остальных к повиновению. Такая политика усугубляется царящим хозяйственным развалом и вызванным им отсутствием материальных и организационных возможностей у властей стимулировать поддержку населения. В результате главными методами воздействия на большинство населения становятся насильственные. Устрашение, или террор, – характерная черта политики любой стороны, участвующей в Гражданской войне.
Гражданская война в России 1918—1920 годов дала немало чудовищных примеров применения насильственных методов, к которым прибегали и красные, и белые, а также всевозможные военные и полувоенные формирования, контролировавшие различные части великой страны. В атмосфере жестоких беззаконий, которые совершают участники конфликтов, поднимаются люди с откровенно преступной психологией и они начинают задавать тон в соперничающих лагерях. Творимый ими произвол и насилия оправдываются необходимостью обеспечить потребности своей армии или отомстить противной стороне.
В своих воспоминаниях белый генерал А. Деникин писал: «За гранью, где кончается «военная добыча» и «реквизиция», открывается мрачная бездна морального падения: насилия и грабежа. Они пронеслись по… всему российскому театру Гражданской войны, наполняя новыми слезами и кровью чашу страданий народа, путая в его сознании все «цвета» военно-политического спектра и не раз стирая черты, отделяющие образ спасителя от врага». В качестве одного из удручающих примеров моральной деградации белой армии Деникин приводил телеграмму генерала Мамонтова, возвращавшегося из тамбовского рейда по тылам Красной Армии: «Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей на украшение церквей – дорогие иконы и церковную утварь».
По оценке Шульгина, наряду с «белыми» и «серыми» в белом движении значительное место занимали и «грязные». Вероятно, то же самое можно сказать и про красное движение.
Чтобы остановить преступления в своей армии, Деникин и другие белые вожди, по его словам, «писали суровые законы, в которых смертная казнь была обычным наказанием. Мы посылали вслед за армиями генералов, облеченных чрезвычайными полномочиями, с комиссиями для разбора на месте совершаемых войсками преступлений. Мы – и я, и военачальники – отдавали приказы о борьбе с насилиями и грабежами, обиранием пленных и так далее. Но эти законы и приказы встречали иной раз упорное сопротивление среды, не воспринявшей их духа, их вопиющей необходимости. Надо было рубить с голов, а мы били по хвостам».
Деморализации людей способствует суровая обстановка Гражданской войны. Крушение привычного порядка, хозяйственный хаос и общественная неустроенность ставит многих людей перед выбором: либо сражаться за ту или иную идейно-политическую партию, либо стараться защитить свой дом, свою семью. Подобные настроения проявлялись и в ходе Гражданской войны 1918—1920 годов. Даже наиболее стойкая часть белых войск из казачества, как правило, храбро сражалась до тех пор, пока военные действия происходили вблизи от родных поселений. Однако по мере удаления фронта от казачьих областей в белых армиях возрастало дезертирство. Деникин констатировал: «Чувство долга в отношении отправления государственных повинностей проявлялось очень слабо… Дезертирство приняло широкое, повальное распространение… Я приказал одно время принять исключительные меры в пункте квартирования ставки (Екатеринодар) и давать мне на конфирмацию все приговоры полевых судов, учреждаемых при главной квартире, о дезертирах. Прошло два-три месяца; регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым я неизменно смягчал наказание; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало. Изворотливость, беспринципность, вплоть до таких приемов, как принятие персидского подданства, кумовство, легкое покровительственное отношение к уклоняющимся, служили им надежным щитом».
Нежелание служить в армии было широко распространено и в Советской республике. Характерно, что в одной из самых популярных песен того времени «Как родная меня мать провожала», шла речь о том, что все родственники крестьянина, мобилизуемого в Красную Армию, уговаривают его не идти «во солдаты» и уверяют, что «без тебя большевики обойдутся».
Дезертиры с обеих противоборствующих сторон в гражданских войнах становятся базой для создания отрядов «третьей силы». Деникин утверждал, что наиболее активная часть населения «по мотивам далеко не идеальным была увлечена в движение черноморских «зеленых»: ставропольских камышан, в кубанское «организаторство и в горские повстанческие отряды». Нередко такие формирования превращались в обычные криминальные группировки. Подобные банды терроризировали население.
Наконец, в условиях экономического и организационного распада воюющие стороны не имели достаточных средств для ведения боевых действий. Ни красные, ни белые войска не имели достаточного количества боеприпасов. Даже в период наиболее напряженных боев Гражданской войны общие резервы винтовочных патронов в красных армиях Южного фронта летом 1919 года составляли около 4 миллионов. Ветеран Первой мировой войны полковник царской армии Н.Е. Какурин в этой связи отмечал: «Следует иметь в виду, что в период империалистической войны один пехотный полк в день горячего боя расходовал до 2,5 миллиона винтовочных патронов». У белых армий положение с боеприпасами было зачастую хуже, так как они были отрезаны от центров военно-промышленного производства. Они могли надеяться лишь на захват оружейных складов красных. Из этого следует, что бои Гражданской войны по насыщенности огня отличались на несколько порядков от соответствующего показателя военных действий мировой войны, в которых участвовала Россия в 1914—1917 годах.
Поэтому неудивительно, что сравнительно малочисленные, но хорошо вооруженные войска без особого труда овладевали огромными территориями России. Так хорошо оснащенный и дисциплинированный 45-тысячный чехословацкий корпус в конце мая 1918 года взял под свой контроль все города по Транссибирской дороге, расположенные за Уралом. Мятеж чехословацкого корпуса превратил Гражданскую войну, которая фактически уже началась с мятежей на Северном Кавказе, в полномасштабную.
Решающая роль чехословацкого корпуса в развязывании Гражданской войны свидетельствовала и о том, что в обстановке распада России наиболее боеспособными формированиями часто являлись те, что были созданы не из представителей основного населения страны, а из иностранцев или жителей новых независимых стран, которые волей судьбы оказались за пределами родных краев. У белых такую роль на первых порах, помимо чехословацкого корпуса, играли войска интервентов. Белый же офицер В.Д. Матасов утверждал, что «чрезвычайную и решающую помощь большевикам оказали интернациональные коммунистические части и наймиты: латышские и эстонские стрелковые дивизии, китайцы и венгры».
Поскольку значительная часть русского населения воздерживалась от участия в Гражданской войне, и белые и красные активно взывали к ее патриотическим чувствам, обвиняя своих противников в услужении иностранцам. Троцкий, который постоянно издевался над понятием «патриотизм» и словами о любви к Отечеству, был вынужден во время наступления германских войск на Петроград выдвинуть лозунг «Социалистическое отечество в опасности!». Советская власть подчеркивала иностранный характер интервенции и обращала внимание на заграничную помощь белым генералам.
Контрреволюционные же силы, выдвинув лозунг «Россия великая, единая, неделимая», указывали на интернационалистские лозунги Советского строя и борьбу нового правительства против устоев вековой России. Стремясь доказать «нерусский» характер Красной Армии, антибольшевистская пропаганда также постоянно говорила о господстве евреев в управлении советскими войсками.
В подтверждение версии о засилье евреев в руководстве Красной Армии Дикий приводит длинные списки с указанием фамилий и должностей. Составленный им список «Военный комиссариат», который открывается словами «Комиссар Армии и Флота – Бронштейн (Троцкий)…», венчается выводом: «Итого – из 43 членов: русских– 0, латышей– 7, немцев– 1, евреев– 35». Таким образом, получается, что в руководстве Красной Армии русских не было.
Но можно ли считать список Дикого полным и точным отображением состава руководящих кадров Красной Армии? Сразу после фамилии Троцкого названы лица, которые по своему положению не играли и не могли играть сколько-нибудь значительной роли в руководстве Красной Армии (некий «председатель революционного штаба Северной Армии Фишман» и некий «Комиссар Военно-Судебный 12-й Армии Ромм»). Далее следуют столь же малозначительные должности, как «политический комиссар 12-й Армии», «Политический комиссар Витебского Военного округа» и так далее. Возможно, что с точки зрения Дикого и ирландского епископа Иеремии, лица, занимавшие эти должности, играли ведущую роль в вооруженных силах Советской России, а политкомиссары городов Слуцк и Витебск казались крупнейшими военачальниками Красной Армии. Однако это не соответствовало реальности.
Главным органом управления Красной Армии во время Гражданской войны, во главе которого стоял Л.Д. Троцкий, был Революционный военный совет Республики (РВСР), созданный решением ВЦИК от 2 сентября 1918 года. В его первоначальный состав вошли: Троцкий, Кобозев, Мехоношин, Раскольников, Смирнов, Данишевский, Вацетис. Из этих 7 человек лишь Троцкий был евреем, двое – латышами (Иоаким Иоакимович Вацетис и Карл-Юлий Христианович Данишевский), остальные четверо – русскими. Вскоре РВСР был расширен и состоял из 23 лиц. Среди новых членов было немало лиц еврейской национальности, большинство же составляли русские. Однако А. Дикий не пожелал включать в состав руководства вооруженных сил Советской России ни главнокомандующего Республики Сергея Сергеевича Каменева (однофамильца Льва Борисовича Каменева-Розенфельда), ни таких членов РВСР, как Смирнов Иван Никитович, Окулов Алексей Иванович, Подвойский Николай Ильич и других. Дикий предпочел составить свой перечень из таких фамилий, как «Геккер» («командующий Красной Армии в Ярославле»), «Шульман» (чрезвычайный комиссар Восточного фронта») и т. д. (О степени некомпетентности А. Дикого свидетельствует «назначение» им И.И. Вацетиса «командующим Западным фронтом против Чехо-Словакии». Видимо, Дикий считал, будто Советская Россия вела боевые действия где-то на западе против только что созданной Чехословацкой республики. На самом деле бои с чехословацким корпусом шли на востоке России.)