Страница:
Верный своему стремлению искать политически выгодную позицию, Троцкий провозгласил лозунг: «Ни мира, ни войны». По сути, он предлагал установить на западной границе России неопределенное состояние, которое не подкреплялось бы никакими международными договорами, включая соглашение о перемирии. При этом Троцкий предлагал объявить о демобилизации российской армии.
Выдвигая свой лозунг, Троцкий объявлял, что «германский солдат не пойдет в наступление». Однако его уверенность не была абсолютной. На совещании 8(21) января он заявил: «25 процентов за то, что германцы смогут наступать». Первый вариант развития событий, в который Троцкий поверил на 75 процентов, заставлял его обещать скорую революцию в Германии и Австро-Венгрии.
Второй вариант заставлял Троцкого думать о неминуемом крахе Советского строя. Вскоре после его назначения наркомом Троцкий говорил: «Какая такая у нас будет дипломатическая работа? Вот издам несколько революционных прокламаций к народам и закрою лавочку». В случае крушения Советской власти Троцкий и другие вновь превратились бы в эмигрантов. В этом случае его отказ от подписания договора существенно улучшил бы его репутацию в глазах германских социал-демократов, с которыми он поддерживал тесные связи с 1903 года, а также американских друзей, обретенных им в 1917 году.
Отсутствие реализма, компетентности и безответственное отношение к судьбам страны были характерны не только для Троцкого. Большинством голосов партийное совещание 8 (21) января 1918 г. высказалось за «революционную войну» (32 голоса), за позицию Троцкого было подано 16 голосов, а за позицию Ленина – 15. Это не помешало Ленину, как руководителю совнаркома, настаивать на заключении мира. Правда, необходимо учитывать, что Ленин исходил из возможности прекращения переговоров в Бресте, как только будут получены сведения о революции в Германии или в Австрии.
Способность Ленина быстро реагировать на изменения в ситуации с максимальной пользой для революционной партии, пренебрегая при этом сложившимися подходами и оценками, являлась одной из его сильнейших черт политического руководителя, что неоднократно обеспечивало успех большевикам. В то же время склонность Ленина искать решение, приносящее максимальную выгоду в данный момент, уже не раз приводила его к невниманию к долгосрочным последствиям таких решений.
Вероятно, Троцкий был бы лишен возможности осуществлять свою «среднюю» линию, если бы не позиция Ленина, допускавшая конъюнктурные колебания. Учитывая это обстоятельство, Троцкий умышленно затягивал переговоры, настаивал на их переносе в Стокгольм и требовал их максимальной гласности, стремясь превратить конференцию в форум для своих выступлений. По словам М.Н. Покровского, Троцкий и не собирался вести в Бресте серьезные переговоры: «Он наивно воображал, что стоит только перенести цирк «Модерн» в Брест – и дело будет в шляпе. Что из его брестских речей до германского рабочего дойдет только то, что разрешит напечатать военная цензура Вильгельма II, это ускользнуло от его соображения».
Стремясь к затягиванию переговоров и использованию конференции для революционной пропаганды, Троцкий не считался с тем, что до заключения договора время работало против России. Затяжка переговоров привела к тому, что в них стала участвовать делегация Украинской Народной Республики. Ее глава Голубович огласил декларацию Центральной рады, в которой говорилось, что «власть Совнаркома не распространяется на Украину» и поэтому делегаты «будут вести переговоры самостоятельно».
В оправдание Троцкого можно сказать, что его действия не вызвали осуждения в Петрограде. Там вновь ждали быстрого изменения обстановки, на сей раз на Украине, по мере того как советские войска продвигались к Киеву.
Во время перерыва в работе конференции 11 (24) января 1918 года состоялось заседание ЦК по вопросу о переговорах в Бресте. На нем Ленин вновь предложил принять тактику затягивания переговоров, что получило полную поддержку членов ЦК. За призыв к революционной войне выступили двое против двенадцати, при одном воздержавшемся. Формула Троцкого: «Мы войну прекращаем, мира не заключаем, армию демобилизуем» – получила 9 голосов против 7.
Грань, отделявшая ленинскую политику «всяческих затяжек» от троцкистской формулы «ни мира, ни войны», была очень зыбка. Как и раньше, ориентация на конъюнктурные соображения открывала дорогу для авантюристической политики, откровенно игнорирующей интересы страны. Позже Троцкий мог, не без оснований, объяснять свое поведение в Бресте позицией руководства партии: «Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «Идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Отвечая Троцкому на VII съезде партии, Ленин заявил: «Он цитировал часть разговора со мной, но я добавлю, что между нами было условлено, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем».
Политика затяжек не оправдала себя. Хотя Центральная рада оказалась изгнанной из Киева и в Брест прибыли делегаты Украинского Советского правительства, Центральные державы не признавали полномочий новых представителей Украины. 27 января (9 февраля) Германия и другие участники брестских переговоров подписали мир с Центральной радой. В обмен на продовольственную помощь Германия и Австро-Венгрия обещали военную поддержку Украинской Народной Республике. В тот же день в подкомиссии по территориальным вопросам Германия и ее союзники предъявили советской делегации требования, которые исходили из того, что Россия утратила контроль над огромными территориями.
На заседании 10 февраля (28 января) глава германской делегации Кюльман спросил Троцкого, не сообщит ли он свои соображения, которые помогли бы прийти к удовлетворительному решению вопроса. Военный эксперт советской делегации Д.Г. Фокке так описывал поведение Троцкого после вопроса Кюльмана: «Троцкий встает, нервно подергивая свою мефистофельскую бородку. Глаза горят злым и самоудовлетворенным блеском. Горбатый нос и выступающий вперед острый подбородок сливаются в одно обращенное к противной стороне оскаленное острие. Троцкий читает звонким, металлическим голосом, отчеканивая каждое слово».
Объяснив участникам конференции, что мировая война ведется в интересах империализма, Троцкий заявил: «Мы более не желаем принимать участие в этой чисто империалистической войне, где притязания имущих классов явно оплачиваются человеческой кровью. Мы с одинаковой непримиримостью относимся к империализму обоих лагерей, и мы более не согласны проливать кровь наших солдат в защиту интересов одного лагеря империалистов против другого… Мы выводим нашу армию и наш народ из войны… Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии». Последняя фраза Троцкого свидетельствовала о наличии у него полномочий, позволявших ему единолично объявить о демобилизации российских армий.
Но это была лишь первая часть формулы выхода из войны. Троцкий продолжал: «Мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов… Народные массы всего мира, руководимые политическим сознанием или нравственным инстинктом, отвергают эти условия в ожидании того дня, когда трудящиеся классы всех стран установят свои собственные нормы мирного сожительства и дружеского сотрудничества народов».
Отказываясь принять условия мира, Троцкий подчеркивал, что Советское правительство, объявив демобилизацию, лишило себя возможности защитить Россию. Он провозглашал: «Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто». Казалось, что для Троцкого главным была не организация отпора агрессорам или установление предела их экспансии, а сохранение своей хорошей репутации: «Мы не можем поставить подписи русской революции под условиями, которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ… Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора».
Троцкий завершил свою речь чтением официального заявления, подписанного всеми членами делегации, в котором сообщалось, что, «отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту».
Д.Г. Фокке в своих воспоминаниях писал: «Троцкий кончил. Впечатление – взорвавшейся бомбы. Декларация грянула, как гром из ясного неба… Безмолвно сидело все собрание, выслушав эти странные и столь дико звучавшие слова… Кто-то, чуть ли не генерал Гофман, после речи Троцкого сказал вполголоса: «Ungehort» (неслыханно). Декларация Троцкого не только нарушала его договоренность с Лениным («подписывать договор после ультиматума»), но и закрывала путь проводившейся до сих пор политике затягивания переговоров. Более того, заявление об уходе с конференции означало возобновление военных действий, а провозглашение демобилизации информировало правительства Германии и Австро-Венгрии о том, что их армии не встретят сопротивления в ходе их наступления в России.
Как ни был поражен Кюльман заявлением Троцкого, он сумел тут же внести ясность в суть дела: «На основании договора о перемирии военные действия, несмотря на продолжающееся состояние войны, пока прекращены. При аннулировании же этого договора военные действия автоматически возобновятся. То обстоятельство, что одна из сторон демобилизует свои армии, ни с фактической, ни с правовой стороны ничего не меняет в данном положении».
Кюльман требовал от Троцкого разъяснений, где проходит граница Российского государства и готово ли Советское правительство возобновить торговые и правовые отношения в пределах, соответствующих прекращению состояния войны и наступлению мира. На запрос Кюльмана Троцкий дал туманный ответ: «Что касается практических затруднений, вытекающих из создавшегося положения, то я не могу предложить никакой юридической формулы для их разрешения. Невозможно подыскать формулу, определяющую взаимоотношения российского правительства и Центральных держав».
Хотя германская сторона открывала советской делегации возможность вновь продолжить переговоры хотя бы для объяснения смысла декларации Троцкого, последний не пожелал этим воспользоваться, заявив: «Что касается нас, то мы исчерпали все полномочия, какие мы имеем и какие до сих пор могли получить из Петрограда. Мы считаем необходимым вернуться в Петроград, где мы и обсудим, совместно с правительством Российской федеративной республики, все сделанные нам союзническими делегациями сообщения и дадим на них соответствующий ответ». Объявив, что в дальнейшем Германия может поддерживать связь с Петроградом по радио, Троцкий покинул зал заседаний и вечером уехал из Бреста.
Объясняя поведение Троцкого в Бресте, М.Н. Покровский писал: «Логику тут найти трудно, но зато психологическое объяснение найти легче легкого… Оставаться хотя бы лишний час в Бресте Троцкому казалось страшно опасным. Чтобы не было недоразумений: я, конечно, отнюдь не думаю подозревать Троцкого в физической трусости – он физически храбрый человек. Разумеется, он спасал «вождя», без которого революция могла погибнуть».
Не поставив подпись под «позорным» договором, объявив о демобилизации армии, обреченной на поражение в случае «революционной войны», Троцкий видел в себе вождя революции, занявшего самую безупречную позицию. Даже много лет спустя, когда он писал свои мемуары, он исходил из того, что существовала высокая вероятность отказа немцев от наступления. Он писал: «После октябрьских стачек в Германии и Австрии вопрос о том, решится ли немецкое правительство наступать или нет, вовсе не был настолько очевиден – ни нам, ни самому немецкому правительству, – как изображают теперь многие умники задним числом». Троцкий считал, что ему нельзя находиться в Бресте хотя бы один лишний час, так как его место было в Петрограде во главе революции, куда бы она ни шла – к триумфу после революционных восстаний в Германии или Австро-Венгрии или к грандиозному поражению, которое превратило бы его навеки в блистательного лидера погибнувшей Петроградской коммуны. Как утверждал Дейчер, «Троцкий возвращался в Петроград полный уверенности и гордый своим достижением… В одиночку, не имея ничего за своей спиной, кроме страны в состоянии хаоса и едва установленный режим, он, всего год назад неизвестный журналист, сосланный в Нью-Йорк, успешно победил объединенный дипломатический талант половины Европы».
Через три дня после срыва переговоров в Бресте, 13 февраля, у Вильгельма II состоялось совещание высшего военного командования и политического руководства Германии. Готовясь к этому совещанию, главнокомандующий вооруженными силами Германии Э. Людендорф подготовил для кайзера меморандум, в котором предлагал воспользоваться срывом переговоров для решения военно-стратегических задач Германии. С одной стороны, Людендорф подчеркивал необходимость перебросить часть дивизий с Восточного фронта на запад. В то же время он настаивал на развертывании наступления на Россию. Бездействие австро-германских войск, по мнению Людендорфа, могло привести к утрате преимуществ существовавшего положения и возможностей для их дальнейшего использования: «Мы позволим большевистскому великороссу вторгнуться на Украину… Мы поставим под угрозу наш мирный договор с Украиной, а тем самым и снабжение, в котором нуждаются и Австро-Венгрия, и мы сами. Таким образом окончательная победа остается под сомнением… Мы оставим Финляндию большевикам… Эстляндия и Лифляндия будут приговорены к смерти, мы отдадим их под английское влияние, их жителей загонят даже в английскую армию».
Людендорф выражал серьезные опасения по поводу того влияния, которое оказывала большевистская агитация: «Мы позволим русскому правительству… беспрепятственно подстрекать немецкий народ и армию… Наши границы открыты, как показали последние забастовки, для вражеской пропаганды, наш авторитет в занятых областях подорван. В Вильне уже есть списки Красной гвардии».
К этому времени правящие круги Германии взяли курс на свержение большевистского правительства и поддержку контрреволюционных сил. Выдвигая план движения на север Прибалтики, Людендорф подчеркивал: «Тем самым мы, возможно, нанесем большевикам смертельный удар и укрепим наше внутриполитическое положение, сыграем на руку лучшим слоям в России».
Расчет на сотрудничество с бывшими германофобами из «лучших слоев» России имел основания. Антисоветизм превращал ряд представителей бывших правящих кругов в сторонников германской оккупации России. Судя по А.Н. Толстому, зимой 1918 года в петроградских квартирах можно было услышать такие разговоры: «Генерал Гофман в Брест-Литовске высек, как мальчишек, наших «дорогих товарищей»… Я патриот, господа, я русский, черт возьми. Но, право, я готов аплодировать генералу Гофману… В конце концов не приходится же нам выбирать: в конце концов – ни керосину, ни сахару, ни полена дров».
На совещании 13 февраля у кайзера аргументы военной партии восторжествовали и было решено «нанести короткий, но сильный удар» по российским войскам, который позволил бы Германии и Австро-Венгрии «захватить большое количество военного снаряжения». Решено было оккупировать Украину, всю Прибалтику вплоть до Нарвы и оказать вооруженную поддержку Финляндии. Поскольку германские газеты поддерживали дезинформацию о том, что наступления не будет, Троцкий в течение нескольких дней мог изображать из себя героя, который развязал «гордиев узел» брестских переговоров, прекратив войну и не подписав «позорный» мир.
По условиям перемирия военные действия могли быть возобновлены после предупреждения через семь дней. 16 февраля Германия объявила о прекращении перемирия и о начале боевых операций с 12 часов дня 18 февраля. Вечером 17 февраля состоялось заседание ЦК. Меньшинство (В.И. Ленин, И.В. Сталин, Я.М. Свердлов, Г.Я. Сокольников и И.Т. Смилга) выступило «за немедленное предложение Германии вступить в новые переговоры для подписания мира». Отвергнув это предложение, большинство (Л.Д. Троцкий, Н.И. Бухарин, А.А. Иоффе, М.С. Урицкий, Н.Н. Крестинский, Г.И. Ломов) решило «выждать с возобновлением переговоров о мире до тех пор, пока в достаточной мере не проявится германское наступление и пока не обнаружится его влияние на рабочее движение». Было очевидно, что в случае возобновления переговоров Германия навяжет более худшие условия мира, но до начала наступления имелась возможность, по крайней мере, многое эвакуировать из районов, которые пришлось бы уступить захватчикам. Эта возможность оказалась утраченной в результате голосования в ЦК.
18 февраля австро-германские войска начали наступление по всему фронту. В тот же день на заседании ЦК Ленин потребовал немедленно послать телеграмму в Германию с предложением мира. Прогноз Троцкого, что «немец не пойдет», провалился. В ответ на требование Ленина Троцкий доказывал, что «сейчас масса начинает только переваривать то, что происходит; подписание мира теперь же внесет только сумбур в наши ряды; то же самое в отношении немцев, которые полагают, что мы только дожидаемся ультиматума. Возможно, что они рассчитывают на психологический эффект». В итоге предложение Ленина об отправке телеграммы было вновь отклонено 6 голосами против 7.
Вечером того же дня опять состоялось заседание ЦК. Его открыл Троцкий сообщением о взятии немцами Двинска (Даугавпилса) и их наступлении на Украину. Теперь он предложил обратиться в Вену и Берлин с запросом, «чего они требуют», вновь следуя «тактике затягивания», которая благоприятствовала австро-германскому наступлению. В ответ на это предложение Сталин заявил: «Надо сказать прямо, по существу: немцы наступают, у нас нет сил, пора сказать прямо, что надо возобновить переговоры».
Теперь Ленин не только выступил за подписание мира, но и решительно осудил политику «игры в переговоры», одностороннюю мобилизацию, объявленную Троцким, и его средний курс между миром и войной. Ленин заявил: «Шутить с войной нельзя. Мы теряем вагоны, и ухудшается наш транспорт. Теперь невозможно ждать, ибо положение определено вполне. Народ не поймет этого: раз война, так нельзя было демобилизовать. Немцы будут теперь брать все. Игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если дальше занимать политику среднюю».
В ответ на выступление Ленина Троцкий вновь предложил «затребовать формулированные немецкие требования с обязательством дать ответ в определенный срок». Он стал напоминать, что политику «игры в переговоры» правительство вело с согласия Ленина. Видимо, чувствуя, что «средняя линия» окажется под огнем критики и сторонников мира, и сторонников войны, он стал осуждать политику затяжек переговоров, которую проводило правительство и он лично в течение двух месяцев. И все же в конце заседания он вновь внес предложение: «Не требовать перемирия, но запросить, чего они требуют».
Протокольная запись заседания не позволяет понять, почему вместо этого предложения было поставлено на голосование предложение Ленина: «Следует ли немедленно обратиться к немецкому правительству с предложением немедленного заключения мира?» Против этого предложения проголосовало 5, за – 7, включая Троцкого.
Почему Троцкий снял свой проект и поддержал предложение Ленина, остается неясным. Также непонятно, почему двум авторам противоположных предложений – Ленину и Троцкому было поручено подготовить окончательный текст обращения в Берлин и Вену. Вероятно, в конце вечернего заседания 18 февраля Троцкий понял по реакции присутствовавших, что его предложение могло быть отвергнуто объединенными голосами сторонников мира и сторонников войны. В этих условиях он, видимо, счел нужным не настаивать на своей политике и согласился с позицией Ленина. Теперь «средняя линия» выглядела для всех капитуляцией перед Центральным блоком. Каждый час наступления немцев и новые территориальные потери России усугубляли вину тех, кто продолжал цепляться за лозунг «ни мира, ни войны». Срыв Троцким переговоров в Бресте выглядел вопиющей ошибкой, порожденной его самонадеянностью и приведшей к сокрушительному поражению России. Версия Троцкого о его дипломатической победе в Бресте лопнула. По словам М.Н. Покровского, «последовал оглушительный удар брестской катастрофы – для Троцкого это была именно катастрофа. Катастрофа, он не мог этого не сознавать – не будучи гением, Троцкий все же и не тупица, – вызванная на три четверти его легкомыслием. Легкомысленнее подойти к такой ответственнейшей функции, как руководство внешней политикой первого социалистического государства в мире было нельзя».
Условия, которые были предъявлены Советской России Центральными державами 21 февраля 1918 года, существенно отличались в худшую сторону от тех требований, которые выдвигал Кюльман 10 февраля. 3 марта мир был подписан на этих разорительных условиях. Россия потеряла территорию общей площадью около одного миллиона квадратных километров и должна была заплатить Германии 6 миллиардов марок. Через полтора года после подписания мира в Бресте в ряде казарм Германии можно было послушать лекцию, посвященную сравнительному анализу Брестского и Версальского договоров. Лектор, бывший фронтовик, уверенно доказывал справедливость Брестского мира. Так начинал свою политическую карьеру Адольф Гитлер.
Вероятно, друг Троцкого Парвус мог испытывать полное удовлетворение – германские условия, вынужденно принятые Советским правительством, полностью отвечали его плану 1915 года и его деятельности по развалу России. Такой сокрушительный разгром Российского государства и его военной машины соответствовал, по сути, и взглядам его соавтора теории перманентной революции, которую он излагал постоянно с 1904 года. Действия Троцкого, которые объективно помогли развалу России и ее армии, имели бы для него смысл, если бы он твердо верил в скорое свержение Советской власти, победу контрреволюции и приход к власти его друзей в Германии и Австро-Венгрии. Однако Троцкий не мог не понимать, что до тех пор, пока он находится в составе российского правительства, он не должен способствовать разгрому России. Потери, которые несла страна по его вине, остро ставили вопрос о его ответственности за беды, обрушившиеся на Россию.
«В одночасье, – писал Дейчер, – идол стал виновником бедствий… Его представление в Бресте оказалось полным провалом. Именно так многие считали и говорили об этом. Для этого были веские основания. Его обвиняли в том, что он своими повторявшимися заявлениями о том, что немцы не посмеют наступать, убаюкал партию». Нервы Троцкого были напряжены до предела. Как утверждал очевидец событий Ф. Прайс, «Троцкий исчез на несколько дней, и никто не знал, что с ним происходит». Вечером 27 февраля Троцкий выступил на заседании ВЦИК, «бросая проклятия в адрес империалистов Центральных держав и союзников, на алтарь которых принесена российская революция. Когда он закончил выступление, он снова исчез. Ходил слух… что у него нервный срыв и он плачет».
Покровский писал, что сначала «Троцкий просто растерялся, и его поведение после того, как немцы начали свое наступление, было жалко до невероятия. Он голосовал то за принятие германского ультиматума, то против, то опять за – и, наконец, при самом решительном голосовании воздержался… В заключение он выразил свою обиду на не послушавшуюся его историю тем, что не только подал в отставку от поста наркоминдела, но фактически ушел с этого поста, т. е. предоставил другим расхлебывать ту кашу, которую он заварил».
Однако Троцкий с первых же дней после провала его миссии в Бресте стал предпринимать усилия по восстановлению своих политических позиций. Прежде всего он постарался свалить на других вину за случившееся. На заседании ЦК 23 февраля Троцкий, признавая, что «условия, предложенные нам, стали теперь хуже, чем были в Бресте», неожиданно объявлял: «Лучше всего они были во время первой поездки Каменева, и лучше было бы, если бы Каменев и Иоффе подписали мир». Выступая 7 марта на заседании VII съезда РКП(б), Троцкий говорил: «Если бы мы действительно хотели получить наиболее благоприятный мир, мы должны были бы согласиться на него еще в ноябре».
Вину за тактику затяжек Троцкий возлагал на Ленина и «большинство», которое, по его словам, «сказало: «Нет, продолжайте ту же политику, агитации, затягивания и т. д.». Полностью отрицать свою ответственность за обещания, что «немец не пойдет в наступление», Троцкий не мог, но он тут же находил благовидные объяснения для этих заявлений: «Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут. В то же время я говорил, что если они будут наступать, то у нас всегда будет время подписать этот мир, хотя бы и в худших условиях. С течением времени все убедились, что другого выхода у нас нет… (Шум в зале)».
Выдвигая свой лозунг, Троцкий объявлял, что «германский солдат не пойдет в наступление». Однако его уверенность не была абсолютной. На совещании 8(21) января он заявил: «25 процентов за то, что германцы смогут наступать». Первый вариант развития событий, в который Троцкий поверил на 75 процентов, заставлял его обещать скорую революцию в Германии и Австро-Венгрии.
Второй вариант заставлял Троцкого думать о неминуемом крахе Советского строя. Вскоре после его назначения наркомом Троцкий говорил: «Какая такая у нас будет дипломатическая работа? Вот издам несколько революционных прокламаций к народам и закрою лавочку». В случае крушения Советской власти Троцкий и другие вновь превратились бы в эмигрантов. В этом случае его отказ от подписания договора существенно улучшил бы его репутацию в глазах германских социал-демократов, с которыми он поддерживал тесные связи с 1903 года, а также американских друзей, обретенных им в 1917 году.
Отсутствие реализма, компетентности и безответственное отношение к судьбам страны были характерны не только для Троцкого. Большинством голосов партийное совещание 8 (21) января 1918 г. высказалось за «революционную войну» (32 голоса), за позицию Троцкого было подано 16 голосов, а за позицию Ленина – 15. Это не помешало Ленину, как руководителю совнаркома, настаивать на заключении мира. Правда, необходимо учитывать, что Ленин исходил из возможности прекращения переговоров в Бресте, как только будут получены сведения о революции в Германии или в Австрии.
Способность Ленина быстро реагировать на изменения в ситуации с максимальной пользой для революционной партии, пренебрегая при этом сложившимися подходами и оценками, являлась одной из его сильнейших черт политического руководителя, что неоднократно обеспечивало успех большевикам. В то же время склонность Ленина искать решение, приносящее максимальную выгоду в данный момент, уже не раз приводила его к невниманию к долгосрочным последствиям таких решений.
Вероятно, Троцкий был бы лишен возможности осуществлять свою «среднюю» линию, если бы не позиция Ленина, допускавшая конъюнктурные колебания. Учитывая это обстоятельство, Троцкий умышленно затягивал переговоры, настаивал на их переносе в Стокгольм и требовал их максимальной гласности, стремясь превратить конференцию в форум для своих выступлений. По словам М.Н. Покровского, Троцкий и не собирался вести в Бресте серьезные переговоры: «Он наивно воображал, что стоит только перенести цирк «Модерн» в Брест – и дело будет в шляпе. Что из его брестских речей до германского рабочего дойдет только то, что разрешит напечатать военная цензура Вильгельма II, это ускользнуло от его соображения».
Стремясь к затягиванию переговоров и использованию конференции для революционной пропаганды, Троцкий не считался с тем, что до заключения договора время работало против России. Затяжка переговоров привела к тому, что в них стала участвовать делегация Украинской Народной Республики. Ее глава Голубович огласил декларацию Центральной рады, в которой говорилось, что «власть Совнаркома не распространяется на Украину» и поэтому делегаты «будут вести переговоры самостоятельно».
В оправдание Троцкого можно сказать, что его действия не вызвали осуждения в Петрограде. Там вновь ждали быстрого изменения обстановки, на сей раз на Украине, по мере того как советские войска продвигались к Киеву.
Во время перерыва в работе конференции 11 (24) января 1918 года состоялось заседание ЦК по вопросу о переговорах в Бресте. На нем Ленин вновь предложил принять тактику затягивания переговоров, что получило полную поддержку членов ЦК. За призыв к революционной войне выступили двое против двенадцати, при одном воздержавшемся. Формула Троцкого: «Мы войну прекращаем, мира не заключаем, армию демобилизуем» – получила 9 голосов против 7.
Грань, отделявшая ленинскую политику «всяческих затяжек» от троцкистской формулы «ни мира, ни войны», была очень зыбка. Как и раньше, ориентация на конъюнктурные соображения открывала дорогу для авантюристической политики, откровенно игнорирующей интересы страны. Позже Троцкий мог, не без оснований, объяснять свое поведение в Бресте позицией руководства партии: «Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «Идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Отвечая Троцкому на VII съезде партии, Ленин заявил: «Он цитировал часть разговора со мной, но я добавлю, что между нами было условлено, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем».
Политика затяжек не оправдала себя. Хотя Центральная рада оказалась изгнанной из Киева и в Брест прибыли делегаты Украинского Советского правительства, Центральные державы не признавали полномочий новых представителей Украины. 27 января (9 февраля) Германия и другие участники брестских переговоров подписали мир с Центральной радой. В обмен на продовольственную помощь Германия и Австро-Венгрия обещали военную поддержку Украинской Народной Республике. В тот же день в подкомиссии по территориальным вопросам Германия и ее союзники предъявили советской делегации требования, которые исходили из того, что Россия утратила контроль над огромными территориями.
На заседании 10 февраля (28 января) глава германской делегации Кюльман спросил Троцкого, не сообщит ли он свои соображения, которые помогли бы прийти к удовлетворительному решению вопроса. Военный эксперт советской делегации Д.Г. Фокке так описывал поведение Троцкого после вопроса Кюльмана: «Троцкий встает, нервно подергивая свою мефистофельскую бородку. Глаза горят злым и самоудовлетворенным блеском. Горбатый нос и выступающий вперед острый подбородок сливаются в одно обращенное к противной стороне оскаленное острие. Троцкий читает звонким, металлическим голосом, отчеканивая каждое слово».
Объяснив участникам конференции, что мировая война ведется в интересах империализма, Троцкий заявил: «Мы более не желаем принимать участие в этой чисто империалистической войне, где притязания имущих классов явно оплачиваются человеческой кровью. Мы с одинаковой непримиримостью относимся к империализму обоих лагерей, и мы более не согласны проливать кровь наших солдат в защиту интересов одного лагеря империалистов против другого… Мы выводим нашу армию и наш народ из войны… Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии». Последняя фраза Троцкого свидетельствовала о наличии у него полномочий, позволявших ему единолично объявить о демобилизации российских армий.
Но это была лишь первая часть формулы выхода из войны. Троцкий продолжал: «Мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов… Народные массы всего мира, руководимые политическим сознанием или нравственным инстинктом, отвергают эти условия в ожидании того дня, когда трудящиеся классы всех стран установят свои собственные нормы мирного сожительства и дружеского сотрудничества народов».
Отказываясь принять условия мира, Троцкий подчеркивал, что Советское правительство, объявив демобилизацию, лишило себя возможности защитить Россию. Он провозглашал: «Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто». Казалось, что для Троцкого главным была не организация отпора агрессорам или установление предела их экспансии, а сохранение своей хорошей репутации: «Мы не можем поставить подписи русской революции под условиями, которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ… Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора».
Троцкий завершил свою речь чтением официального заявления, подписанного всеми членами делегации, в котором сообщалось, что, «отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту».
Д.Г. Фокке в своих воспоминаниях писал: «Троцкий кончил. Впечатление – взорвавшейся бомбы. Декларация грянула, как гром из ясного неба… Безмолвно сидело все собрание, выслушав эти странные и столь дико звучавшие слова… Кто-то, чуть ли не генерал Гофман, после речи Троцкого сказал вполголоса: «Ungehort» (неслыханно). Декларация Троцкого не только нарушала его договоренность с Лениным («подписывать договор после ультиматума»), но и закрывала путь проводившейся до сих пор политике затягивания переговоров. Более того, заявление об уходе с конференции означало возобновление военных действий, а провозглашение демобилизации информировало правительства Германии и Австро-Венгрии о том, что их армии не встретят сопротивления в ходе их наступления в России.
Как ни был поражен Кюльман заявлением Троцкого, он сумел тут же внести ясность в суть дела: «На основании договора о перемирии военные действия, несмотря на продолжающееся состояние войны, пока прекращены. При аннулировании же этого договора военные действия автоматически возобновятся. То обстоятельство, что одна из сторон демобилизует свои армии, ни с фактической, ни с правовой стороны ничего не меняет в данном положении».
Кюльман требовал от Троцкого разъяснений, где проходит граница Российского государства и готово ли Советское правительство возобновить торговые и правовые отношения в пределах, соответствующих прекращению состояния войны и наступлению мира. На запрос Кюльмана Троцкий дал туманный ответ: «Что касается практических затруднений, вытекающих из создавшегося положения, то я не могу предложить никакой юридической формулы для их разрешения. Невозможно подыскать формулу, определяющую взаимоотношения российского правительства и Центральных держав».
Хотя германская сторона открывала советской делегации возможность вновь продолжить переговоры хотя бы для объяснения смысла декларации Троцкого, последний не пожелал этим воспользоваться, заявив: «Что касается нас, то мы исчерпали все полномочия, какие мы имеем и какие до сих пор могли получить из Петрограда. Мы считаем необходимым вернуться в Петроград, где мы и обсудим, совместно с правительством Российской федеративной республики, все сделанные нам союзническими делегациями сообщения и дадим на них соответствующий ответ». Объявив, что в дальнейшем Германия может поддерживать связь с Петроградом по радио, Троцкий покинул зал заседаний и вечером уехал из Бреста.
Объясняя поведение Троцкого в Бресте, М.Н. Покровский писал: «Логику тут найти трудно, но зато психологическое объяснение найти легче легкого… Оставаться хотя бы лишний час в Бресте Троцкому казалось страшно опасным. Чтобы не было недоразумений: я, конечно, отнюдь не думаю подозревать Троцкого в физической трусости – он физически храбрый человек. Разумеется, он спасал «вождя», без которого революция могла погибнуть».
Не поставив подпись под «позорным» договором, объявив о демобилизации армии, обреченной на поражение в случае «революционной войны», Троцкий видел в себе вождя революции, занявшего самую безупречную позицию. Даже много лет спустя, когда он писал свои мемуары, он исходил из того, что существовала высокая вероятность отказа немцев от наступления. Он писал: «После октябрьских стачек в Германии и Австрии вопрос о том, решится ли немецкое правительство наступать или нет, вовсе не был настолько очевиден – ни нам, ни самому немецкому правительству, – как изображают теперь многие умники задним числом». Троцкий считал, что ему нельзя находиться в Бресте хотя бы один лишний час, так как его место было в Петрограде во главе революции, куда бы она ни шла – к триумфу после революционных восстаний в Германии или Австро-Венгрии или к грандиозному поражению, которое превратило бы его навеки в блистательного лидера погибнувшей Петроградской коммуны. Как утверждал Дейчер, «Троцкий возвращался в Петроград полный уверенности и гордый своим достижением… В одиночку, не имея ничего за своей спиной, кроме страны в состоянии хаоса и едва установленный режим, он, всего год назад неизвестный журналист, сосланный в Нью-Йорк, успешно победил объединенный дипломатический талант половины Европы».
Через три дня после срыва переговоров в Бресте, 13 февраля, у Вильгельма II состоялось совещание высшего военного командования и политического руководства Германии. Готовясь к этому совещанию, главнокомандующий вооруженными силами Германии Э. Людендорф подготовил для кайзера меморандум, в котором предлагал воспользоваться срывом переговоров для решения военно-стратегических задач Германии. С одной стороны, Людендорф подчеркивал необходимость перебросить часть дивизий с Восточного фронта на запад. В то же время он настаивал на развертывании наступления на Россию. Бездействие австро-германских войск, по мнению Людендорфа, могло привести к утрате преимуществ существовавшего положения и возможностей для их дальнейшего использования: «Мы позволим большевистскому великороссу вторгнуться на Украину… Мы поставим под угрозу наш мирный договор с Украиной, а тем самым и снабжение, в котором нуждаются и Австро-Венгрия, и мы сами. Таким образом окончательная победа остается под сомнением… Мы оставим Финляндию большевикам… Эстляндия и Лифляндия будут приговорены к смерти, мы отдадим их под английское влияние, их жителей загонят даже в английскую армию».
Людендорф выражал серьезные опасения по поводу того влияния, которое оказывала большевистская агитация: «Мы позволим русскому правительству… беспрепятственно подстрекать немецкий народ и армию… Наши границы открыты, как показали последние забастовки, для вражеской пропаганды, наш авторитет в занятых областях подорван. В Вильне уже есть списки Красной гвардии».
К этому времени правящие круги Германии взяли курс на свержение большевистского правительства и поддержку контрреволюционных сил. Выдвигая план движения на север Прибалтики, Людендорф подчеркивал: «Тем самым мы, возможно, нанесем большевикам смертельный удар и укрепим наше внутриполитическое положение, сыграем на руку лучшим слоям в России».
Расчет на сотрудничество с бывшими германофобами из «лучших слоев» России имел основания. Антисоветизм превращал ряд представителей бывших правящих кругов в сторонников германской оккупации России. Судя по А.Н. Толстому, зимой 1918 года в петроградских квартирах можно было услышать такие разговоры: «Генерал Гофман в Брест-Литовске высек, как мальчишек, наших «дорогих товарищей»… Я патриот, господа, я русский, черт возьми. Но, право, я готов аплодировать генералу Гофману… В конце концов не приходится же нам выбирать: в конце концов – ни керосину, ни сахару, ни полена дров».
На совещании 13 февраля у кайзера аргументы военной партии восторжествовали и было решено «нанести короткий, но сильный удар» по российским войскам, который позволил бы Германии и Австро-Венгрии «захватить большое количество военного снаряжения». Решено было оккупировать Украину, всю Прибалтику вплоть до Нарвы и оказать вооруженную поддержку Финляндии. Поскольку германские газеты поддерживали дезинформацию о том, что наступления не будет, Троцкий в течение нескольких дней мог изображать из себя героя, который развязал «гордиев узел» брестских переговоров, прекратив войну и не подписав «позорный» мир.
По условиям перемирия военные действия могли быть возобновлены после предупреждения через семь дней. 16 февраля Германия объявила о прекращении перемирия и о начале боевых операций с 12 часов дня 18 февраля. Вечером 17 февраля состоялось заседание ЦК. Меньшинство (В.И. Ленин, И.В. Сталин, Я.М. Свердлов, Г.Я. Сокольников и И.Т. Смилга) выступило «за немедленное предложение Германии вступить в новые переговоры для подписания мира». Отвергнув это предложение, большинство (Л.Д. Троцкий, Н.И. Бухарин, А.А. Иоффе, М.С. Урицкий, Н.Н. Крестинский, Г.И. Ломов) решило «выждать с возобновлением переговоров о мире до тех пор, пока в достаточной мере не проявится германское наступление и пока не обнаружится его влияние на рабочее движение». Было очевидно, что в случае возобновления переговоров Германия навяжет более худшие условия мира, но до начала наступления имелась возможность, по крайней мере, многое эвакуировать из районов, которые пришлось бы уступить захватчикам. Эта возможность оказалась утраченной в результате голосования в ЦК.
18 февраля австро-германские войска начали наступление по всему фронту. В тот же день на заседании ЦК Ленин потребовал немедленно послать телеграмму в Германию с предложением мира. Прогноз Троцкого, что «немец не пойдет», провалился. В ответ на требование Ленина Троцкий доказывал, что «сейчас масса начинает только переваривать то, что происходит; подписание мира теперь же внесет только сумбур в наши ряды; то же самое в отношении немцев, которые полагают, что мы только дожидаемся ультиматума. Возможно, что они рассчитывают на психологический эффект». В итоге предложение Ленина об отправке телеграммы было вновь отклонено 6 голосами против 7.
Вечером того же дня опять состоялось заседание ЦК. Его открыл Троцкий сообщением о взятии немцами Двинска (Даугавпилса) и их наступлении на Украину. Теперь он предложил обратиться в Вену и Берлин с запросом, «чего они требуют», вновь следуя «тактике затягивания», которая благоприятствовала австро-германскому наступлению. В ответ на это предложение Сталин заявил: «Надо сказать прямо, по существу: немцы наступают, у нас нет сил, пора сказать прямо, что надо возобновить переговоры».
Теперь Ленин не только выступил за подписание мира, но и решительно осудил политику «игры в переговоры», одностороннюю мобилизацию, объявленную Троцким, и его средний курс между миром и войной. Ленин заявил: «Шутить с войной нельзя. Мы теряем вагоны, и ухудшается наш транспорт. Теперь невозможно ждать, ибо положение определено вполне. Народ не поймет этого: раз война, так нельзя было демобилизовать. Немцы будут теперь брать все. Игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если дальше занимать политику среднюю».
В ответ на выступление Ленина Троцкий вновь предложил «затребовать формулированные немецкие требования с обязательством дать ответ в определенный срок». Он стал напоминать, что политику «игры в переговоры» правительство вело с согласия Ленина. Видимо, чувствуя, что «средняя линия» окажется под огнем критики и сторонников мира, и сторонников войны, он стал осуждать политику затяжек переговоров, которую проводило правительство и он лично в течение двух месяцев. И все же в конце заседания он вновь внес предложение: «Не требовать перемирия, но запросить, чего они требуют».
Протокольная запись заседания не позволяет понять, почему вместо этого предложения было поставлено на голосование предложение Ленина: «Следует ли немедленно обратиться к немецкому правительству с предложением немедленного заключения мира?» Против этого предложения проголосовало 5, за – 7, включая Троцкого.
Почему Троцкий снял свой проект и поддержал предложение Ленина, остается неясным. Также непонятно, почему двум авторам противоположных предложений – Ленину и Троцкому было поручено подготовить окончательный текст обращения в Берлин и Вену. Вероятно, в конце вечернего заседания 18 февраля Троцкий понял по реакции присутствовавших, что его предложение могло быть отвергнуто объединенными голосами сторонников мира и сторонников войны. В этих условиях он, видимо, счел нужным не настаивать на своей политике и согласился с позицией Ленина. Теперь «средняя линия» выглядела для всех капитуляцией перед Центральным блоком. Каждый час наступления немцев и новые территориальные потери России усугубляли вину тех, кто продолжал цепляться за лозунг «ни мира, ни войны». Срыв Троцким переговоров в Бресте выглядел вопиющей ошибкой, порожденной его самонадеянностью и приведшей к сокрушительному поражению России. Версия Троцкого о его дипломатической победе в Бресте лопнула. По словам М.Н. Покровского, «последовал оглушительный удар брестской катастрофы – для Троцкого это была именно катастрофа. Катастрофа, он не мог этого не сознавать – не будучи гением, Троцкий все же и не тупица, – вызванная на три четверти его легкомыслием. Легкомысленнее подойти к такой ответственнейшей функции, как руководство внешней политикой первого социалистического государства в мире было нельзя».
Условия, которые были предъявлены Советской России Центральными державами 21 февраля 1918 года, существенно отличались в худшую сторону от тех требований, которые выдвигал Кюльман 10 февраля. 3 марта мир был подписан на этих разорительных условиях. Россия потеряла территорию общей площадью около одного миллиона квадратных километров и должна была заплатить Германии 6 миллиардов марок. Через полтора года после подписания мира в Бресте в ряде казарм Германии можно было послушать лекцию, посвященную сравнительному анализу Брестского и Версальского договоров. Лектор, бывший фронтовик, уверенно доказывал справедливость Брестского мира. Так начинал свою политическую карьеру Адольф Гитлер.
Вероятно, друг Троцкого Парвус мог испытывать полное удовлетворение – германские условия, вынужденно принятые Советским правительством, полностью отвечали его плану 1915 года и его деятельности по развалу России. Такой сокрушительный разгром Российского государства и его военной машины соответствовал, по сути, и взглядам его соавтора теории перманентной революции, которую он излагал постоянно с 1904 года. Действия Троцкого, которые объективно помогли развалу России и ее армии, имели бы для него смысл, если бы он твердо верил в скорое свержение Советской власти, победу контрреволюции и приход к власти его друзей в Германии и Австро-Венгрии. Однако Троцкий не мог не понимать, что до тех пор, пока он находится в составе российского правительства, он не должен способствовать разгрому России. Потери, которые несла страна по его вине, остро ставили вопрос о его ответственности за беды, обрушившиеся на Россию.
«В одночасье, – писал Дейчер, – идол стал виновником бедствий… Его представление в Бресте оказалось полным провалом. Именно так многие считали и говорили об этом. Для этого были веские основания. Его обвиняли в том, что он своими повторявшимися заявлениями о том, что немцы не посмеют наступать, убаюкал партию». Нервы Троцкого были напряжены до предела. Как утверждал очевидец событий Ф. Прайс, «Троцкий исчез на несколько дней, и никто не знал, что с ним происходит». Вечером 27 февраля Троцкий выступил на заседании ВЦИК, «бросая проклятия в адрес империалистов Центральных держав и союзников, на алтарь которых принесена российская революция. Когда он закончил выступление, он снова исчез. Ходил слух… что у него нервный срыв и он плачет».
Покровский писал, что сначала «Троцкий просто растерялся, и его поведение после того, как немцы начали свое наступление, было жалко до невероятия. Он голосовал то за принятие германского ультиматума, то против, то опять за – и, наконец, при самом решительном голосовании воздержался… В заключение он выразил свою обиду на не послушавшуюся его историю тем, что не только подал в отставку от поста наркоминдела, но фактически ушел с этого поста, т. е. предоставил другим расхлебывать ту кашу, которую он заварил».
Однако Троцкий с первых же дней после провала его миссии в Бресте стал предпринимать усилия по восстановлению своих политических позиций. Прежде всего он постарался свалить на других вину за случившееся. На заседании ЦК 23 февраля Троцкий, признавая, что «условия, предложенные нам, стали теперь хуже, чем были в Бресте», неожиданно объявлял: «Лучше всего они были во время первой поездки Каменева, и лучше было бы, если бы Каменев и Иоффе подписали мир». Выступая 7 марта на заседании VII съезда РКП(б), Троцкий говорил: «Если бы мы действительно хотели получить наиболее благоприятный мир, мы должны были бы согласиться на него еще в ноябре».
Вину за тактику затяжек Троцкий возлагал на Ленина и «большинство», которое, по его словам, «сказало: «Нет, продолжайте ту же политику, агитации, затягивания и т. д.». Полностью отрицать свою ответственность за обещания, что «немец не пойдет в наступление», Троцкий не мог, но он тут же находил благовидные объяснения для этих заявлений: «Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут. В то же время я говорил, что если они будут наступать, то у нас всегда будет время подписать этот мир, хотя бы и в худших условиях. С течением времени все убедились, что другого выхода у нас нет… (Шум в зале)».