Страница:
Церемонию венчания проводил епископ Винчестерский, Стивен Гардинер. Вначале он задал вопрос, не знает ли кто-либо из присутствующих о существовании каких-то препятствий к заключению брака, — очень забавный вопрос по отношению к Генриху, — а затем повернулся к королю и попросил его произнести брачный обет. Взяв невесту за руку, Генрих «с радостным видом» повторил слова клятвы, а потом это сделала Екатерина. Новобрачные обменялись освященными кольцами — по традиции золотыми и серебряными, — после чего свидетели подписали документ, регистрирующий брак, и сердечно поздравили королевскую чету. Как позднее выяснилось, этот брак не смогли разрушить ни ухудшающийся нрав короля, пи слухи о новых фаворитках, ни борьба фракций в Совете, ни даже попытка обвинить королеву в ереси. Екатерина Парр стала последней женой Генриха.
Милость отца к Марии была в тот период настолько прочной, что он настоял, чтобы она поехала вместе с ним и королевой в свадебное путешествие. Генрих, Екатерина и Мария собирались провести лето в окружении свиты, объезжая любимые охотничьи парки короля. Однако сразу же после отъезда Мария заболела и была вынуждена возвратиться. Следующие месяцы она выздоравливала в обществе Елизаветы и Эдуарда. Многие из ее слуг заболели еще тяжелее. Горничную Бесс Кресси, так же как и Дурочку Джейн, пришлось поместить в лечебницу. Мария оплатила уход за ними, а сама присматривала за своим церемониймейстером Рендалом Дод-дом, который был тоже прикован к постели. В королевский дворец Мария переехала в феврале 1544 года.
Видимо, Генрих понимал, что детей у него больше не будет да и вообще он долго не протянет, потому что неожиданно принял решение восстановить в правах наследования Марию и Елизавету. Теперь «Акт о наследовании» был уточнен следующим образом: если Эдуард умрет, не оставив наследников, то королевой должна стать Мария. Если же у Марии не будет детей, то следующей по очереди идет Елизавета. Это повторное признание Марии наследницей престола, которое имело чрезвычайно важное значение для ее будущего, звуками фанфар не сопровождалось. Разумеется, решение короля явилось следствием наладившихся отношений со старшей дочерью, но тут также постаралась и Екатерина. Она много сделала, чтобы общение Генриха со своими детьми стало теплым и по-настоящему семейным. До этого они никогда постоянно не жили вместе. Теперь новая королева собрала всех во дворце и лично уделяла им много внимания, сама подавая пример серьезного, вдумчивого интереса к духовной жизни общества. Екатерина пригласила гуманиста Джона Чика, который читал королевским детям лекции по классической литературе и риторике.
С Марией у нее вообще было много общих интересов. Они обе принадлежали к той, в то время уже не столь малочисленной, группе женщин-аристократок, которых гуманист Николас Юдл назвал «приверженными к учености и иностранным языкам». Став королевой, Екатерина Парр не прекращала своих научных изысканий. Через два года она издала трактат «Молитвы, побуждающие сознание склониться в сторону благочестивого размышления». Среди других ее работ можно назвать перевод книги Эразма «Комментарии к четырем Евангелиям». Редактором этой книги был Юдл, а несколько глав перевела Мария. Финансировала публикацию королева.
Описание своей встречи с королевой и принцессой оставил гостивший при дворе Генриха в 1544 году (накануне двадцать восьмого дня рождения Марии) испанский герцог де Накера, военачальник императора Карла. По пути в Испанию он заехал засвидетельствовать почтение английскому королю. Ему захотелось собственными глазами увидеть этого удивительного монарха, который, по его словам, казнил больше идейных противников; чем любой другой правитель «из христиан и язычников».
По прибытии в Гринвич испанца провели через три больших завешанных гобеленами зала. Первый был пуст, во втором в два длинных ряда были выстроены королевские гвардейцы с алебардами, а в третьем оказался зал приемов. В нем теснились роскошно одетые аристократы, придворные и рыцари, которые время от времени бросали благоговейные взгляды на пустое кресло с государственной символикой. Хозяина кресла нигде не было видно. В зал приемов король так и не вышел (герцог предположил, что Генрих опасается покушения), но через некоторое время испанца и двух его сопровождающих пригласили во внутреннюю королевскую гостиную. После получасовой аудиенции гостя провели в апартаменты королевы, где он встретился с Екатериной, Марией и племянницей Генриха, Маргарет Дуглас, в окружении большого количества придворных, камеристок и слуг. Екатерина была «слегка нездорова», по все равно «ради гостей» изволила потанцевать. Взяв в партнеры своего брата, Уильяма Пар-ра, она танцевала в такт «и очень грациозно». Затем танцевали Мария, Маргарет Дуглас и другие придворные, а венецианец из свиты короля исполнил гальярд с исключительной подвижностью — такой же, какую король демонстрировал двадцать лет назад. Проведя в приятном обществе несколько часов, герцог решил откланяться. Он поцеловал руку королеве и повернулся к Марии, но она вместо руки предложила свои губы — особая милость, оказываемая лишь родственникам и особам, равным по рангу. Он счел обеих, и королеву и принцессу, очень милыми как с точки зрения внешности, так и манер, не говоря уже о нарядах, и вообще двор английского короля произвел на пего приятное впечатление. Здесь все было в надлежащем порядке — король малоподвижен, но энергичен и оживлен, а самое главное, двор украшают две незаурядные, одаренные женщины. Екатерина была всего на четыре года старше Марии и, по свидетельству Шапюи, вела себя с ней скорее как подруга, чем как мачеха. А уж «любезна и милостива была беспредельно».
Последние годы жизни отца Мария провела именно в такой спокойной, полной гармонии обстановке, какую отметил при английском дворе герцог де Накера. За исключением нескольких недомоганий, включая эпизод, который Шапюи назвал «коликами», она жила обычной, не отмеченной событиями жизнью любимицы короля, правда, терзаемой кажущейся тогда невозможностью замужества, но внешне всем удовлетворенной. Она активно помогала членам своей свиты, как нынешним, так и бывшим, в судебных тяжбах и разделах имущества. Позаботилась о том, чтобы ее слуги, Чарльз Морали и Джон Конвой, были обеспечены рентой и землями, а когда церемониймейстер Роберт Чичестер женился на Агнессе Филип, Мария сделала так, чтобы король пожаловал новобрачным земли и особняк в Суффолке. Для любимой камеристки Сюзанны Кларенсье она добилась вначале ежегодной ренты в тринадцать фунтов, а позднее особняка в Чивенхолле.
В то время Мария получала много писем. Например, от испанского аристократа, где он рассказывает о самозванце, который ездит по Англии с фальшивыми рекомендациями от его имени. Арагонская аристократка, услышав о пристрастии Марии к испанским перчаткам, послала ей с письмом десять пар. Принцесса Мария, дочь короля Эмануэла Португальского, пишет, что очень много слышала о «добродетели и учености» Марии и надеется на обмен письмами, а время от времени также и литературными трактатами. Она заверила Марию, что будет посылать ей письма с любой оказией.
Мария отвечала своим корреспондентам коротко и официально. Иногда диктовала, когда головная боль, какое-нибудь недомогание или просто усталость не позволяли написать самой. По-видимому, в расширении зарубежных контактов она особенно заинтересована не была. Большую часть времени и сил Мария посвящала своему окружению и прежде всего отцу. Стояла рядом па крестинах, часто навещала его, когда он болел, и вообще, как и Екатерина, прилагала все усилия, чтобы доставить ему удовольствие. Осенью 1543 года она приказала изготовить для отца совершенно необычный новогодний подарок. По ее проекту столяр сделал большое кресло, обитое красивой материей, чтобы в нем мог удобно поместиться тучный король. Затем Мария пригласила французского вышивальщика Гийома Брелопа (заплатив за работу восемнадцать фунтов), и тот украсил кресло замысловатым искусным узором. В последние годы жизни самыми дорогими вещами для Генриха были подарки Марии: это кресло, а также золотая трость для ходьбы и табурет, на который он клал свою больную ногу.
Среди советников Генриха его решение породило смятение и тревогу. Даже в условиях дворца «хроническое заболевание короля и его чрезмерная полнота» требовали «особенного ухода». Как же он сможет жить в неотапливаемом шатре военного лагеря, питаясь грубой пищей, в неблагоприятных погодных условиях и подвергаясь всевозможным опасностям? Но даже если он все это перенесет и сможет превозмочь усталость, то в седле ему уж точно не удастся удержаться, потому что «король настолько слаб в ногах, что едва может стоять». Все без исключения приближенные пытались отговорить короля от этой авантюры и ради здоровья и также потому, что его присутствие на поле боя вряд ли укрепит моральный дух армии. Королевские военачальники, Норфолк и Суффолк, сделать ничего не смогли. Император решил убедить Генриха изменить планы и прислал двух посланников, но также без успеха. Единственное, что оставалось Карлу, это передать командование одному из своих генералов, что позволило бы Генриху отступить с честью, но такое решение проблемы поставило бы под сомнение дееспособность самого императора и потому было неприемлемым.
Генрих продолжал готовиться к войне, самонадеянно пренебрегая опасностями. Несколько лет назад он приказал отлить огромные пушки, каких в Англии до этого не изготовляли. Теперь два иностранных оружейных мастера, Питер Бод и Петер ван Колин, по приказу короля делали к ним снаряды. На рейде, нагруженные чугунными ядрами, пушками, аркебузами, пиками, грузовыми повозками, доспехами и конской сбруей, стояли десять военных кораблей во главе с флагманом «Великий Харри». На каждом корабле разместились несколько сотен человек с лошадьми и продовольствием. Пивоварам было велено держать наготове несколько судов, нагруженных полными бочками с элем. Вторым главным продуктом был хлеб. Чтобы обеспечить армию достаточным его количеством, Генрих приказал изготовить специальные мельницы на повозках, у которых привод к жерновам был проведен от колес повозки. Позади мельниц должны были двигаться передвижные пекарни.
Наконец в июле «великая армия короля» двинулась пересекать Ла-Манш. К ней присоединились построенные по проекту Генриха длинные весельные суда со смертоносными пушками на борту. Таких орудий на французских галерах не было. Первыми двигались главные силы под командованием Норфолка и Суффолка. Генрих следом. Он решил разделить армию на три группы, возложив выполнение наиболее трудных задач на двух военачальников. Норфолк с довольно плохо снаряженными частями должен был осадить Монтрей, а Суффолку, под командование которого поступили двести закаленных в боях испанских подразделений во главе с Белтра-ном де ла Куэва, было приказано взять Булонь. Генрих решил сражаться с французами в непосредственной близости от своей ставки в Кале.
25 июля он выехал из города верхом на огромном жеребце, «облаченный в полные доспехи». Впереди двигались конпые барабанщики, флейтисты и трубачи, а позади рыцарь вез его боевой шлем и копье. По дороге войско изрядно вымокло из-за сильной грозы, однако присутствия духа король не потерял. Все последующие дни он держался как молодой, совершив верхом трудный тридцатимильный переход от Кале до Булони за один день. Затем провел много часов за рекогносцировкой местности, планируя размещение войск и артиллерии. У него даже хватило времени и энергии, чтобы вести журнал. Старшие офицеры и находящиеся в его ставке дипломаты были удивлены — Генрих как будто помолодел. Спустя несколько недель он, казалось, пребывал в лучшем здравии, чем в начале кампании, и, как никогда, был полон решимости лично командовать армией.
«Всю жизнь, — заявил он в разговоре с де Курье, доверенным лицом императора, — я превыше всего почитал честь и доблесть и никогда не нарушал данного слова, а теперь слишком стар — видите, у меня седина в бороде, — чтобы изменить правилам чести».
Усилия короля в конце концов были вознаграждены. В середине сентября Суффолк с помощью де ла Куэва взял Булонь, и Генрих триумфально въехал в город, оживив в памяти завоевание Теруанна тридцать лет назад.
Неделю Генрих, отмечая успех, праздновал, а затем, видимо, решив, что достаточно доказал свою способность воевать, быстро возвратился домой. Император, руководствуясь своими выгодами, немедленно заключил мир с французами. На самом деле для Англии эта кампания закончилась неудачно. Норфолку с трудом удалось удержать армию от бунта, а Суффолк, как только узнал, что французские войска собираются контратаковать, поспешно оставил Булонь. Страна, затратив огромнейшие средства, в итоге не получила никаких выгод. Но зато Генрих не уронил своей чести и всем доказал, какой он выдающийся военачальник.
После этого он прожил еще два года. Осенью 1546-го сильно воспалилась покрытая язвами нога. Генрих пытался держаться, совершал короткие прогулки, охотился, как всегда, встречался с дипломатами, но абсцесс обострялся. К декабрю король решил, что пришло время составить завещание.
Как и положено, его последние месяцы были наполнены интригами, поскольку окружение понимало, что ждать осталось недолго. Главенство в Тайном совете занял Эдуард Сеймур вместе со своим приспешником Джоном Дадли, виконтом Лайлом, который теперь стал лорд-адмиралом Англии. Епископ Винчестерский и могущественный герцог Норфолк были от власти отстранены. Когда король медленно терял силы, Норфолк лежал на грязном полу темницы в Тауэре, ожидая казни.
Марию эти перемены не затронули. Генрих продолжал оказывать ей всевозможнейшие знаки внимания, осыпая дочь таким количеством драгоценностей, что французы поговаривали, что после смерти короля править будет она, а не его девятилетний сын Эдуард. В один из своих последних праздников король подарил Марии «бело-серого мерина». Екатерине Парр повезло меньше. Была предпринята попытка ее устранения якобы за еретические взгляды. Король даже подписал проект обвинения. Когда Екатерине об этом сказали, она вначале потеряла сознание от страха, а затем кинулась просить у Генриха прощения за проявленную горячность в спорах и ошибочные взгляды, которые по недомыслию имела неосторожность высказывать. И он ее простил, прогнав канцлера Райотсли, когда тот прибыл арестовать королеву-еретичку.
До конца жизни Генриха окружали легенды об амурных похождениях. Распространился слух, что Екатерину преследуют не за ересь, а потому что у короля появилась другая женщина. И называли красотку Екатерину, четвертую жену Чарльза Брэндона. Смерть Брэндона в 1545 году оставила ее вдовой, и говорили, что король оказывает ей в тяжелой потере «великое утешение». Слухи были настолько упорными, что начали тревожить Екатерину Парр, и даже такие далекие от двора люди, как антверпенские купцы, бились об заклад, что «Его Королевское Величество приведет во дворец новую жену». Все уже настолько привыкли к его самодурству, что не надеялись, что это когда-нибудь кончится.
Но это закончилось: в январе 1547-го ему стало совсем плохо, и рано утром 28 января 1547 года король Генрих VIII умер. О его смерти в течение трех дней знали только члены Тайного совета. Во время трапез по-прежнему под звуки фанфар подавали блюда на то место, где он должен был сидеть, а посланникам, испрашивающим аудиенцию, говорили, что король слишком занят делами или испытывает недомогание. Наконец было объявлено, что он умер. Срочно созвали парламент, где зачитали завещание. Доступ к телу покойного короля продолжался в течение двенадцати дней. Его гроб, окруженный свечами и плакальщицами, установили в часовне Уайтхолла, а на самом большом продовольственном рынке Леденхолл и в церковном дворе собора Святого Михаила Архангела па улице Корнхилл примерно двадцать тысяч городских нищих получили милостыню. Каждому была дана четырехпенсовая серебряная монета. Рядом с гробом воздвигли восковую фигуру короля (очень похожую), одетую в дорогие одежды, украшенную драгоценностями. Итальянский путешественник, который оставил описание похорон короля, насчитал на его восковой фигуре почти пятьсот драгоценных камней.
Похоронная процессия, следовавшая за катафалком в Виндзор, растянулась на четыре мили. Восковую фигуру тоже везли в отдельной легкой коляске, в которую было впряжено восемь лошадей, покрытых черными бархатными попонами, в сопровождении пажей в черных одеяниях. В соответствии с условиями завещания Генриха следовало похоронить рядом с Джейн Сеймур в часовне Виндзора и установить статуи, его и Джейн, па одном постаменте. Причем Джейн в позе уснувшей «сладким сном». Генрих хотел, чтобы в углах гробницы поставили скульптуры сидящих детей с корзинами в руках, которые бы разбрасывали розы, сделанные из яшмы, сердолика и агата. Памятник был начат, но так и не закончен. Массивный гроб Генриха поместили в саркофаг Джейн в центре клироса. Его приближенные подняли над головой свои жезлы, сломали их и бросили в могилу.
Получив известие о смерти Генриха, французский король запаниковал. Ему очень давно предсказали (и он этому верил), что его жизнь мистическим образом связана с жизнью Генриха. Поэтому смерть английского короля была для него знаком, что очень скоро он последует за своим давним соперником. Франциск пытался забыться на охоте, но именно там сильно простудилсяад через два месяца умер.
Иностранные послы, которые всегда поносили Генриха, осыпали его бранью, боялись, не доверяли и одновременно восхищались, теперь пытались превзойти друг друга, вознося панегирики его величию. Они называли усопшего короля «зеркалом мировой мудрости» и с искренностью профессиональных лжецов сокрушались о его кончине. «Это был замечательный человек, которого окружали замечательные люди», — писал французский посланник, несколькими годами ранее объявивший Генриха «самым опасным и жестоким человеком в мире».
После ухода Генриха VIII в небытие отношение к нему в народе изменилось. Если в 40-е годы англичане клялись «жизнью короля», как если бы это был святой, то после смерти Генриха они присвоили его имя дьяволу. Жители Йорка, Линкольна и вообще всей Северной Англии, проклиная память покойного короля, называли его «Старик Харри», что означало «дьявол», «сатана», наряду с такими давно уже используемыми прозвищами нечистого, как «Старик Ник» и «Старик Скрэч».
ГЛАВА 23
После смерти Генриха VIII будущее Англии оказалось в слабеньких руках девятилетнего небольшого для своего возраста мальчика. Король Эдуард VI рос умным и живым ребенком. Белая кожа, рыжеватые волосы и изящное телосложение делали его похожим на дорогую фарфоровую статуэтку, которая имела некоторый изъян — одно плечо малолетнего короля было выше другого. А во всем остальном принц Эдуард был очень красивым ребенком. Камеристка, видевшая его в тринадцать месяцев, писала, что это было «самое миловидное дитя, какое только являлось моим глазам», добавив, что «дай ему Бог вырасти, чтобы я никогда не уставала любоваться им».
В раннем детстве Эдуард иногда болел, а кроме этого, никаких беспокойств своему отцу не доставлял. Под надзором Джона Чика он овладел латынью и основами греческого, а когда пришло время принимать бразды правления, хорошо знал французский, фехтовал со сверстниками во дворе замка и ездил верхом на охоту. С точки зрения религиозного воспитания это было настоящее дитя Реформации. Принц не знал никакой другой религии, кроме той, которая была принята при дворе Генриха, где службы проводились на английском языке. Так что он рос, не обремененный ностальгией по старой церкви и мессам на латыни, ностальгии, что не давала покоя поколению его родителей. Мать Эдуарда, будь она жива и будь ей позволено его учить, наверное, рассказала бы ему о том, что представляла собой христианская вера в Англии до эпохи разорения монастырей. Но матери не было, а другая последовательница старой веры, его сестра Мария, с которой Эдуард, несмотря на разницу в возрасте в двадцать один год, был очень близок, вопросы религии с ним не обсуждала.
На портрете Эдуарда работы Хольбейна сохранилась стихотворная надпись «Будь похожим на своего отца, величайшего из людей. Превзойди его, и тебя не превзойдет никто». Стремление быть похожим па такого короля, как Генрих, могло бы перегрузить психику любого ребенка, но Эдуард потерпел неудачу не только по причине своей юности. Дело в том, что в его возрасте Генрих уже выглядел королем. Эразм, который мельком увидел его в то время, заметил, что в облике принца было что-то царственное. А у Эдуарда была совсем другая, не королевская внешность. Положительные и отрицательные качества принца оказались одинаково мелковатыми по масштабу. Он был раскован, но не вызывающе дерзок, понятлив, однако не проницателен, мил, но без обаятельности. Очень скверно было также, что он не унаследовал от отца его кипучей энергии и азарта турнирного бойца. Даже если бы Эдуард очень старался, ему все равно никогда не удалось бы стать похожим на отца, не говоря уже о том, чтобы превзойти этого грозного монарха. Он не мог бы сотворить иллюзию, чтобы при его появлении люди сразу же осознавали, что он и есть средоточие власти.
Разумеется, Эдуард должен был стать номинальным правителем. В своем завещании Генрих определил регентский совет из шестнадцати «милых моему сердцу приближенных», куда входили все главные министры его правительства. Этот совет должен был руководить юным королем вплоть до совершеннолетия. Регентское дело в свои руки сразу же взяли двое из названных шестнадцати — Эдуард Сеймур, который вскоре после смерти Генриха стал герцогом Сомерсетом, и Уильям Пэджет. Это они приняли решение не сообщать о смерти короля в течение трех дней и за это время успели внести в механизм правления страной существенные изменения. На первом полном заседании Тайного совета Пэджет убедил коллег назначить герцога Сомерсета главой Совета и лорд-регентом короля. С виду все выглядело весьма разумно. Эдуард Сеймур был ближайшим родственником Эдуарда по женской линии, и было естественно, что он стал его опеку — ном. Тем более что сам Эдуард одобрил постановление Совета, подписав указ, предоставляющий герцогу Сомерсету полномочия регента. В действительности же данное назначение самым пагубным образом отразилось на государственных делах. Теперь обсуждение любой проблемы (прежде этим занимались равные в правах члены Тайного совета короля) превратилось в острые пререкания между сторонниками и противниками регента, что породило вакханалию авантюризма, коррупции и некомпетентности в руководстве.
Но это будет потом, а пока, за день до коронации, Эдуард совершал свой церемониальный проезд через Лондон. Он был одет в расшитый золотом костюм из серебряной парчи, а на поясе и шляпе сияли рубины, бриллианты и жемчуг. Конь юпого короля был покрыт попоной из малинового атласа. Когда он проезжал по украшенным по этому случаю улицам, его приветствовали, как «юного царя Соломона», которому суждепо продолжить благородные деяния отца по восстановленнию «древпей истины» и запрещению «языческих обрядов и мерзостного идолопоклонства». Эти подчеркнутые намеки на, протестантизм Эдуарда содержались в ярких представлениях и живых картинах, где дети изображали Веру, Правосудие, Добродетель, Природу, Удачу и Милосердие, которые обращались к королю, а король Эдуард Исповедник и Святой Георгий в доспехах, оба верхом на конях, напоминали юному монарху о его родословной и патриотическом долге. На одной из живых картин с бутафорских небес, состоящих из «Солнца, Звезд и Облаков», спускалась птица феникс (Джейн Сеймур) и указывала вверх, откуда с любовью и лаской взирал Золотой Лев (король Генрих). Затем появлялся молодой лев, их отпрыск, его короновали двое ангелов, после чего птица феникс и старый лев исчезали, оставляя его править.
Милость отца к Марии была в тот период настолько прочной, что он настоял, чтобы она поехала вместе с ним и королевой в свадебное путешествие. Генрих, Екатерина и Мария собирались провести лето в окружении свиты, объезжая любимые охотничьи парки короля. Однако сразу же после отъезда Мария заболела и была вынуждена возвратиться. Следующие месяцы она выздоравливала в обществе Елизаветы и Эдуарда. Многие из ее слуг заболели еще тяжелее. Горничную Бесс Кресси, так же как и Дурочку Джейн, пришлось поместить в лечебницу. Мария оплатила уход за ними, а сама присматривала за своим церемониймейстером Рендалом Дод-дом, который был тоже прикован к постели. В королевский дворец Мария переехала в феврале 1544 года.
Видимо, Генрих понимал, что детей у него больше не будет да и вообще он долго не протянет, потому что неожиданно принял решение восстановить в правах наследования Марию и Елизавету. Теперь «Акт о наследовании» был уточнен следующим образом: если Эдуард умрет, не оставив наследников, то королевой должна стать Мария. Если же у Марии не будет детей, то следующей по очереди идет Елизавета. Это повторное признание Марии наследницей престола, которое имело чрезвычайно важное значение для ее будущего, звуками фанфар не сопровождалось. Разумеется, решение короля явилось следствием наладившихся отношений со старшей дочерью, но тут также постаралась и Екатерина. Она много сделала, чтобы общение Генриха со своими детьми стало теплым и по-настоящему семейным. До этого они никогда постоянно не жили вместе. Теперь новая королева собрала всех во дворце и лично уделяла им много внимания, сама подавая пример серьезного, вдумчивого интереса к духовной жизни общества. Екатерина пригласила гуманиста Джона Чика, который читал королевским детям лекции по классической литературе и риторике.
С Марией у нее вообще было много общих интересов. Они обе принадлежали к той, в то время уже не столь малочисленной, группе женщин-аристократок, которых гуманист Николас Юдл назвал «приверженными к учености и иностранным языкам». Став королевой, Екатерина Парр не прекращала своих научных изысканий. Через два года она издала трактат «Молитвы, побуждающие сознание склониться в сторону благочестивого размышления». Среди других ее работ можно назвать перевод книги Эразма «Комментарии к четырем Евангелиям». Редактором этой книги был Юдл, а несколько глав перевела Мария. Финансировала публикацию королева.
Описание своей встречи с королевой и принцессой оставил гостивший при дворе Генриха в 1544 году (накануне двадцать восьмого дня рождения Марии) испанский герцог де Накера, военачальник императора Карла. По пути в Испанию он заехал засвидетельствовать почтение английскому королю. Ему захотелось собственными глазами увидеть этого удивительного монарха, который, по его словам, казнил больше идейных противников; чем любой другой правитель «из христиан и язычников».
По прибытии в Гринвич испанца провели через три больших завешанных гобеленами зала. Первый был пуст, во втором в два длинных ряда были выстроены королевские гвардейцы с алебардами, а в третьем оказался зал приемов. В нем теснились роскошно одетые аристократы, придворные и рыцари, которые время от времени бросали благоговейные взгляды на пустое кресло с государственной символикой. Хозяина кресла нигде не было видно. В зал приемов король так и не вышел (герцог предположил, что Генрих опасается покушения), но через некоторое время испанца и двух его сопровождающих пригласили во внутреннюю королевскую гостиную. После получасовой аудиенции гостя провели в апартаменты королевы, где он встретился с Екатериной, Марией и племянницей Генриха, Маргарет Дуглас, в окружении большого количества придворных, камеристок и слуг. Екатерина была «слегка нездорова», по все равно «ради гостей» изволила потанцевать. Взяв в партнеры своего брата, Уильяма Пар-ра, она танцевала в такт «и очень грациозно». Затем танцевали Мария, Маргарет Дуглас и другие придворные, а венецианец из свиты короля исполнил гальярд с исключительной подвижностью — такой же, какую король демонстрировал двадцать лет назад. Проведя в приятном обществе несколько часов, герцог решил откланяться. Он поцеловал руку королеве и повернулся к Марии, но она вместо руки предложила свои губы — особая милость, оказываемая лишь родственникам и особам, равным по рангу. Он счел обеих, и королеву и принцессу, очень милыми как с точки зрения внешности, так и манер, не говоря уже о нарядах, и вообще двор английского короля произвел на пего приятное впечатление. Здесь все было в надлежащем порядке — король малоподвижен, но энергичен и оживлен, а самое главное, двор украшают две незаурядные, одаренные женщины. Екатерина была всего на четыре года старше Марии и, по свидетельству Шапюи, вела себя с ней скорее как подруга, чем как мачеха. А уж «любезна и милостива была беспредельно».
Последние годы жизни отца Мария провела именно в такой спокойной, полной гармонии обстановке, какую отметил при английском дворе герцог де Накера. За исключением нескольких недомоганий, включая эпизод, который Шапюи назвал «коликами», она жила обычной, не отмеченной событиями жизнью любимицы короля, правда, терзаемой кажущейся тогда невозможностью замужества, но внешне всем удовлетворенной. Она активно помогала членам своей свиты, как нынешним, так и бывшим, в судебных тяжбах и разделах имущества. Позаботилась о том, чтобы ее слуги, Чарльз Морали и Джон Конвой, были обеспечены рентой и землями, а когда церемониймейстер Роберт Чичестер женился на Агнессе Филип, Мария сделала так, чтобы король пожаловал новобрачным земли и особняк в Суффолке. Для любимой камеристки Сюзанны Кларенсье она добилась вначале ежегодной ренты в тринадцать фунтов, а позднее особняка в Чивенхолле.
В то время Мария получала много писем. Например, от испанского аристократа, где он рассказывает о самозванце, который ездит по Англии с фальшивыми рекомендациями от его имени. Арагонская аристократка, услышав о пристрастии Марии к испанским перчаткам, послала ей с письмом десять пар. Принцесса Мария, дочь короля Эмануэла Португальского, пишет, что очень много слышала о «добродетели и учености» Марии и надеется на обмен письмами, а время от времени также и литературными трактатами. Она заверила Марию, что будет посылать ей письма с любой оказией.
Мария отвечала своим корреспондентам коротко и официально. Иногда диктовала, когда головная боль, какое-нибудь недомогание или просто усталость не позволяли написать самой. По-видимому, в расширении зарубежных контактов она особенно заинтересована не была. Большую часть времени и сил Мария посвящала своему окружению и прежде всего отцу. Стояла рядом па крестинах, часто навещала его, когда он болел, и вообще, как и Екатерина, прилагала все усилия, чтобы доставить ему удовольствие. Осенью 1543 года она приказала изготовить для отца совершенно необычный новогодний подарок. По ее проекту столяр сделал большое кресло, обитое красивой материей, чтобы в нем мог удобно поместиться тучный король. Затем Мария пригласила французского вышивальщика Гийома Брелопа (заплатив за работу восемнадцать фунтов), и тот украсил кресло замысловатым искусным узором. В последние годы жизни самыми дорогими вещами для Генриха были подарки Марии: это кресло, а также золотая трость для ходьбы и табурет, на который он клал свою больную ногу.
* * *
Весной 1544 года Генрих решил бросить вызов возрасту, тучности, недугам и возглавить военную кампанию против Франции. Было договорено, что и он, и его союзник Карл, каждый снарядит войско численностью не меньше чем сорок тысяч. Генрих должен будет выдвинуться в район Кале, а Карл — к границе Шампани. Затем войска Карла займут Шампань и вдоль Марны дойдут до Парижа, а Генрих, направив свои силы через Артуа на юг, соединится с армией Карла. Узнав, что Карл сам собирается возглавить свою армию, Генрих надумал сделать то же самое. Его все еще не оставлял дух соперничества, хотелось быть таким же неистовым монархом, каким он был четверть века назад. Шапюи писал, что король, завидуя Карлу, который имел некоторое преимущество в возрасте и военном опыте, счел для себя «делом чести поступить так, как поступает император».Среди советников Генриха его решение породило смятение и тревогу. Даже в условиях дворца «хроническое заболевание короля и его чрезмерная полнота» требовали «особенного ухода». Как же он сможет жить в неотапливаемом шатре военного лагеря, питаясь грубой пищей, в неблагоприятных погодных условиях и подвергаясь всевозможным опасностям? Но даже если он все это перенесет и сможет превозмочь усталость, то в седле ему уж точно не удастся удержаться, потому что «король настолько слаб в ногах, что едва может стоять». Все без исключения приближенные пытались отговорить короля от этой авантюры и ради здоровья и также потому, что его присутствие на поле боя вряд ли укрепит моральный дух армии. Королевские военачальники, Норфолк и Суффолк, сделать ничего не смогли. Император решил убедить Генриха изменить планы и прислал двух посланников, но также без успеха. Единственное, что оставалось Карлу, это передать командование одному из своих генералов, что позволило бы Генриху отступить с честью, но такое решение проблемы поставило бы под сомнение дееспособность самого императора и потому было неприемлемым.
Генрих продолжал готовиться к войне, самонадеянно пренебрегая опасностями. Несколько лет назад он приказал отлить огромные пушки, каких в Англии до этого не изготовляли. Теперь два иностранных оружейных мастера, Питер Бод и Петер ван Колин, по приказу короля делали к ним снаряды. На рейде, нагруженные чугунными ядрами, пушками, аркебузами, пиками, грузовыми повозками, доспехами и конской сбруей, стояли десять военных кораблей во главе с флагманом «Великий Харри». На каждом корабле разместились несколько сотен человек с лошадьми и продовольствием. Пивоварам было велено держать наготове несколько судов, нагруженных полными бочками с элем. Вторым главным продуктом был хлеб. Чтобы обеспечить армию достаточным его количеством, Генрих приказал изготовить специальные мельницы на повозках, у которых привод к жерновам был проведен от колес повозки. Позади мельниц должны были двигаться передвижные пекарни.
Наконец в июле «великая армия короля» двинулась пересекать Ла-Манш. К ней присоединились построенные по проекту Генриха длинные весельные суда со смертоносными пушками на борту. Таких орудий на французских галерах не было. Первыми двигались главные силы под командованием Норфолка и Суффолка. Генрих следом. Он решил разделить армию на три группы, возложив выполнение наиболее трудных задач на двух военачальников. Норфолк с довольно плохо снаряженными частями должен был осадить Монтрей, а Суффолку, под командование которого поступили двести закаленных в боях испанских подразделений во главе с Белтра-ном де ла Куэва, было приказано взять Булонь. Генрих решил сражаться с французами в непосредственной близости от своей ставки в Кале.
25 июля он выехал из города верхом на огромном жеребце, «облаченный в полные доспехи». Впереди двигались конпые барабанщики, флейтисты и трубачи, а позади рыцарь вез его боевой шлем и копье. По дороге войско изрядно вымокло из-за сильной грозы, однако присутствия духа король не потерял. Все последующие дни он держался как молодой, совершив верхом трудный тридцатимильный переход от Кале до Булони за один день. Затем провел много часов за рекогносцировкой местности, планируя размещение войск и артиллерии. У него даже хватило времени и энергии, чтобы вести журнал. Старшие офицеры и находящиеся в его ставке дипломаты были удивлены — Генрих как будто помолодел. Спустя несколько недель он, казалось, пребывал в лучшем здравии, чем в начале кампании, и, как никогда, был полон решимости лично командовать армией.
«Всю жизнь, — заявил он в разговоре с де Курье, доверенным лицом императора, — я превыше всего почитал честь и доблесть и никогда не нарушал данного слова, а теперь слишком стар — видите, у меня седина в бороде, — чтобы изменить правилам чести».
Усилия короля в конце концов были вознаграждены. В середине сентября Суффолк с помощью де ла Куэва взял Булонь, и Генрих триумфально въехал в город, оживив в памяти завоевание Теруанна тридцать лет назад.
Неделю Генрих, отмечая успех, праздновал, а затем, видимо, решив, что достаточно доказал свою способность воевать, быстро возвратился домой. Император, руководствуясь своими выгодами, немедленно заключил мир с французами. На самом деле для Англии эта кампания закончилась неудачно. Норфолку с трудом удалось удержать армию от бунта, а Суффолк, как только узнал, что французские войска собираются контратаковать, поспешно оставил Булонь. Страна, затратив огромнейшие средства, в итоге не получила никаких выгод. Но зато Генрих не уронил своей чести и всем доказал, какой он выдающийся военачальник.
После этого он прожил еще два года. Осенью 1546-го сильно воспалилась покрытая язвами нога. Генрих пытался держаться, совершал короткие прогулки, охотился, как всегда, встречался с дипломатами, но абсцесс обострялся. К декабрю король решил, что пришло время составить завещание.
Как и положено, его последние месяцы были наполнены интригами, поскольку окружение понимало, что ждать осталось недолго. Главенство в Тайном совете занял Эдуард Сеймур вместе со своим приспешником Джоном Дадли, виконтом Лайлом, который теперь стал лорд-адмиралом Англии. Епископ Винчестерский и могущественный герцог Норфолк были от власти отстранены. Когда король медленно терял силы, Норфолк лежал на грязном полу темницы в Тауэре, ожидая казни.
Марию эти перемены не затронули. Генрих продолжал оказывать ей всевозможнейшие знаки внимания, осыпая дочь таким количеством драгоценностей, что французы поговаривали, что после смерти короля править будет она, а не его девятилетний сын Эдуард. В один из своих последних праздников король подарил Марии «бело-серого мерина». Екатерине Парр повезло меньше. Была предпринята попытка ее устранения якобы за еретические взгляды. Король даже подписал проект обвинения. Когда Екатерине об этом сказали, она вначале потеряла сознание от страха, а затем кинулась просить у Генриха прощения за проявленную горячность в спорах и ошибочные взгляды, которые по недомыслию имела неосторожность высказывать. И он ее простил, прогнав канцлера Райотсли, когда тот прибыл арестовать королеву-еретичку.
До конца жизни Генриха окружали легенды об амурных похождениях. Распространился слух, что Екатерину преследуют не за ересь, а потому что у короля появилась другая женщина. И называли красотку Екатерину, четвертую жену Чарльза Брэндона. Смерть Брэндона в 1545 году оставила ее вдовой, и говорили, что король оказывает ей в тяжелой потере «великое утешение». Слухи были настолько упорными, что начали тревожить Екатерину Парр, и даже такие далекие от двора люди, как антверпенские купцы, бились об заклад, что «Его Королевское Величество приведет во дворец новую жену». Все уже настолько привыкли к его самодурству, что не надеялись, что это когда-нибудь кончится.
Но это закончилось: в январе 1547-го ему стало совсем плохо, и рано утром 28 января 1547 года король Генрих VIII умер. О его смерти в течение трех дней знали только члены Тайного совета. Во время трапез по-прежнему под звуки фанфар подавали блюда на то место, где он должен был сидеть, а посланникам, испрашивающим аудиенцию, говорили, что король слишком занят делами или испытывает недомогание. Наконец было объявлено, что он умер. Срочно созвали парламент, где зачитали завещание. Доступ к телу покойного короля продолжался в течение двенадцати дней. Его гроб, окруженный свечами и плакальщицами, установили в часовне Уайтхолла, а на самом большом продовольственном рынке Леденхолл и в церковном дворе собора Святого Михаила Архангела па улице Корнхилл примерно двадцать тысяч городских нищих получили милостыню. Каждому была дана четырехпенсовая серебряная монета. Рядом с гробом воздвигли восковую фигуру короля (очень похожую), одетую в дорогие одежды, украшенную драгоценностями. Итальянский путешественник, который оставил описание похорон короля, насчитал на его восковой фигуре почти пятьсот драгоценных камней.
Похоронная процессия, следовавшая за катафалком в Виндзор, растянулась на четыре мили. Восковую фигуру тоже везли в отдельной легкой коляске, в которую было впряжено восемь лошадей, покрытых черными бархатными попонами, в сопровождении пажей в черных одеяниях. В соответствии с условиями завещания Генриха следовало похоронить рядом с Джейн Сеймур в часовне Виндзора и установить статуи, его и Джейн, па одном постаменте. Причем Джейн в позе уснувшей «сладким сном». Генрих хотел, чтобы в углах гробницы поставили скульптуры сидящих детей с корзинами в руках, которые бы разбрасывали розы, сделанные из яшмы, сердолика и агата. Памятник был начат, но так и не закончен. Массивный гроб Генриха поместили в саркофаг Джейн в центре клироса. Его приближенные подняли над головой свои жезлы, сломали их и бросили в могилу.
Получив известие о смерти Генриха, французский король запаниковал. Ему очень давно предсказали (и он этому верил), что его жизнь мистическим образом связана с жизнью Генриха. Поэтому смерть английского короля была для него знаком, что очень скоро он последует за своим давним соперником. Франциск пытался забыться на охоте, но именно там сильно простудилсяад через два месяца умер.
Иностранные послы, которые всегда поносили Генриха, осыпали его бранью, боялись, не доверяли и одновременно восхищались, теперь пытались превзойти друг друга, вознося панегирики его величию. Они называли усопшего короля «зеркалом мировой мудрости» и с искренностью профессиональных лжецов сокрушались о его кончине. «Это был замечательный человек, которого окружали замечательные люди», — писал французский посланник, несколькими годами ранее объявивший Генриха «самым опасным и жестоким человеком в мире».
После ухода Генриха VIII в небытие отношение к нему в народе изменилось. Если в 40-е годы англичане клялись «жизнью короля», как если бы это был святой, то после смерти Генриха они присвоили его имя дьяволу. Жители Йорка, Линкольна и вообще всей Северной Англии, проклиная память покойного короля, называли его «Старик Харри», что означало «дьявол», «сатана», наряду с такими давно уже используемыми прозвищами нечистого, как «Старик Ник» и «Старик Скрэч».
ГЛАВА 23
Пой, милый друг, будь счастлив и рад —
Под солнцем нет места тени!
Надежда наша, младой Эдуард
Сегодня корону наденет!
После смерти Генриха VIII будущее Англии оказалось в слабеньких руках девятилетнего небольшого для своего возраста мальчика. Король Эдуард VI рос умным и живым ребенком. Белая кожа, рыжеватые волосы и изящное телосложение делали его похожим на дорогую фарфоровую статуэтку, которая имела некоторый изъян — одно плечо малолетнего короля было выше другого. А во всем остальном принц Эдуард был очень красивым ребенком. Камеристка, видевшая его в тринадцать месяцев, писала, что это было «самое миловидное дитя, какое только являлось моим глазам», добавив, что «дай ему Бог вырасти, чтобы я никогда не уставала любоваться им».
В раннем детстве Эдуард иногда болел, а кроме этого, никаких беспокойств своему отцу не доставлял. Под надзором Джона Чика он овладел латынью и основами греческого, а когда пришло время принимать бразды правления, хорошо знал французский, фехтовал со сверстниками во дворе замка и ездил верхом на охоту. С точки зрения религиозного воспитания это было настоящее дитя Реформации. Принц не знал никакой другой религии, кроме той, которая была принята при дворе Генриха, где службы проводились на английском языке. Так что он рос, не обремененный ностальгией по старой церкви и мессам на латыни, ностальгии, что не давала покоя поколению его родителей. Мать Эдуарда, будь она жива и будь ей позволено его учить, наверное, рассказала бы ему о том, что представляла собой христианская вера в Англии до эпохи разорения монастырей. Но матери не было, а другая последовательница старой веры, его сестра Мария, с которой Эдуард, несмотря на разницу в возрасте в двадцать один год, был очень близок, вопросы религии с ним не обсуждала.
На портрете Эдуарда работы Хольбейна сохранилась стихотворная надпись «Будь похожим на своего отца, величайшего из людей. Превзойди его, и тебя не превзойдет никто». Стремление быть похожим па такого короля, как Генрих, могло бы перегрузить психику любого ребенка, но Эдуард потерпел неудачу не только по причине своей юности. Дело в том, что в его возрасте Генрих уже выглядел королем. Эразм, который мельком увидел его в то время, заметил, что в облике принца было что-то царственное. А у Эдуарда была совсем другая, не королевская внешность. Положительные и отрицательные качества принца оказались одинаково мелковатыми по масштабу. Он был раскован, но не вызывающе дерзок, понятлив, однако не проницателен, мил, но без обаятельности. Очень скверно было также, что он не унаследовал от отца его кипучей энергии и азарта турнирного бойца. Даже если бы Эдуард очень старался, ему все равно никогда не удалось бы стать похожим на отца, не говоря уже о том, чтобы превзойти этого грозного монарха. Он не мог бы сотворить иллюзию, чтобы при его появлении люди сразу же осознавали, что он и есть средоточие власти.
Разумеется, Эдуард должен был стать номинальным правителем. В своем завещании Генрих определил регентский совет из шестнадцати «милых моему сердцу приближенных», куда входили все главные министры его правительства. Этот совет должен был руководить юным королем вплоть до совершеннолетия. Регентское дело в свои руки сразу же взяли двое из названных шестнадцати — Эдуард Сеймур, который вскоре после смерти Генриха стал герцогом Сомерсетом, и Уильям Пэджет. Это они приняли решение не сообщать о смерти короля в течение трех дней и за это время успели внести в механизм правления страной существенные изменения. На первом полном заседании Тайного совета Пэджет убедил коллег назначить герцога Сомерсета главой Совета и лорд-регентом короля. С виду все выглядело весьма разумно. Эдуард Сеймур был ближайшим родственником Эдуарда по женской линии, и было естественно, что он стал его опеку — ном. Тем более что сам Эдуард одобрил постановление Совета, подписав указ, предоставляющий герцогу Сомерсету полномочия регента. В действительности же данное назначение самым пагубным образом отразилось на государственных делах. Теперь обсуждение любой проблемы (прежде этим занимались равные в правах члены Тайного совета короля) превратилось в острые пререкания между сторонниками и противниками регента, что породило вакханалию авантюризма, коррупции и некомпетентности в руководстве.
Но это будет потом, а пока, за день до коронации, Эдуард совершал свой церемониальный проезд через Лондон. Он был одет в расшитый золотом костюм из серебряной парчи, а на поясе и шляпе сияли рубины, бриллианты и жемчуг. Конь юпого короля был покрыт попоной из малинового атласа. Когда он проезжал по украшенным по этому случаю улицам, его приветствовали, как «юного царя Соломона», которому суждепо продолжить благородные деяния отца по восстановленнию «древпей истины» и запрещению «языческих обрядов и мерзостного идолопоклонства». Эти подчеркнутые намеки на, протестантизм Эдуарда содержались в ярких представлениях и живых картинах, где дети изображали Веру, Правосудие, Добродетель, Природу, Удачу и Милосердие, которые обращались к королю, а король Эдуард Исповедник и Святой Георгий в доспехах, оба верхом на конях, напоминали юному монарху о его родословной и патриотическом долге. На одной из живых картин с бутафорских небес, состоящих из «Солнца, Звезд и Облаков», спускалась птица феникс (Джейн Сеймур) и указывала вверх, откуда с любовью и лаской взирал Золотой Лев (король Генрих). Затем появлялся молодой лев, их отпрыск, его короновали двое ангелов, после чего птица феникс и старый лев исчезали, оставляя его править.