Страница:
После этого королева повела смущенную гостью к стоящему на возвышении креслу с высокой спинкой, оживленно твердя о том, как ей приятно видеть герцогиню, и расспрашивая, как прошло морское путешествие. Дойдя до кресла, Мария неожиданно села на подушку па полу, милостиво предложив почетное кресло герцогине. Для испанки это было чересчур. Она взмолилась перед королевой, чтобы та заняла это кресло. Мария отказалась и приказала принести два обитых парчой табурета. Но когда Мария уселась на один, герцогиня низко поклонилась и опустилась на подушку. Раз так, Мария тоже вернулась на подушку, повергнув герцогиню в большое смущение. Галантная «борьба» продолжалась до тех пор, пока герцогиня окончательно не выбилась из сил и перестала протестовать, согласившись, что они обе будут сидеть на табуретах.
Усевшись в конце концов, женщины, кажется, быстро поладили. И вообще никаких ссор, которые, как боялся Ренар, могут возникнуть между испанскими и английскими аристократками, не возникло. Что же касается королевской четы, то было доложено, что она «пребывает в состоянии столь глубокой влюбленности, что брак обещает быть прекрасным». Это банальное суждение было не совсем точным. Более близким к истине следовало бы признать утверждение, что Филипп на удивление неплохо начал выполнять поставленную перед ним задачу — во всем соглашаться с англичанами, особенно с их королевой. Такого от него никто не ожидал, и англичанам, кажется, это очень понравилось. «Его манера вести себя с лордами настолько обаятельная, — писал ближайший друг Филиппа и его доверенный Руй Гомес, — что они сами говорят: у них никогда еще не было короля, которого бы они так быстро полюбили. …Король наш, если захочет, может добиться чего угодно», — добавлял Руй Гомес, и потому ему ничего не стоило завоевать любовь королевы. В письмах императору Мария называла Филиппа «мой супруг и повелитель… чьего присутствия я желаю больше, чем любого другого человеческого существа».
Мария произвела впечатление на испанцев не меньшее, чем он на англичан. «Она такая хорошая, что мы вполне можем возблагодарить Господа, что он нам дал в королевы такую щедрую правительницу, — писал один из них. — Храни ее Господь!» Руй Гомес называл ее «очень славным существом», а еще один придворный вообще считал Марию «святой». Правда, от внешности королевы они были отнюдь не в восторге. Частично в этом были виноваты ее наряды. Испанцам очень не правилась английская одежда, поэтому королева казалась им «скверно одетой», но они признавали, что если ее нарядить на испанский манер, «она не будет выглядеть такой старой и дряблой».
Но суть проблемы заключалась, разумеется, не в одежде. «Если говорить откровенно, — заметил однажды Руй Гомес в своем письме в Испанию, имея в виду Филиппа, — то, чтобы испить эту чашу, надо быть Богом». Для молодого принца Филиппа брак с болезненно неопытной, чувственно неразбу-женной тридцативосьмилетней женщиной, конечно, должен был стать испытанием, по крайней мере вначале, но Филипп никакой страсти от этого брака и не ожидал. «Принц относится к королеве очень по-доброму, — замечал Руй Гомес, — и неплохо притворяется, что не замечает отсутствия у нее плотской чувственности. Он делает королеву такой счастливой, что в те моменты, когда они оказываются одни, она говорит с ним только о любви, и он ей вторит». Филипп был тактичным, внимательным и галантным, его поведение было в высшей степени куртуазным, и, когда он не занимался государственными делами, то неизменно находился в обществе Марии. Их психологической совместимости, несомненно, способствовало то обстоятельство, что они не могли говорить на одном языке. Мария владела только арагонским, хотя кастильский Филиппа понимала, он же, в свою очередь, не понимал по-английски и не очень хорошо знал французский, а на этом языке Мария была вынуждена с ним разговаривать.
Уличные представления, которыми лондонцы приветствовали Филиппа 18 августа при его въезде в столицу, казалось, подтверждали ощущение Руя Гомеса, что англичане cynpyra Марии приняли. На Лондонском мосту два великана салюто-, вали ему, как «благородному принцу, единственной надежде) императора „Священной Римской империи“, назначенного! Богом править миром», а в конце Грейсчерч-стрит у гостини-, цы «Неуклюжий орел» принца приветствовала его конная статуя в античном стиле, как «достойного Филиппа, искрение желанного, счастливого и самого могущественного принца Испании». В другой живой картине консорт королевы сравнивался с Филиппом Смелым[51], Филиппом Добрым Бургундским[52], римским императором Филиппом Арабом и Филиппом Македонским, отцом Александра Великого, по самое лестное сравнение было сделано на Чипсайде, где принц был представлен как Орфей, приручающий игрой па арфе диких зверей. Филиппа и Марию восхитил арфист, окруженный девятью «прекрасными девами, поющими и играющими на разнообразных приятных инструментах» (девять муз), а также «мужчинами и детьми, одетыми как львы, волки, лисы и медведи, резвящимися и танцующими под музыку арфы Орфея и мелодии муз». Они насладились также ставшим уже традиционным выступлением акробата, скользящего вниз по веревке, протянутой от шпиля собора Святого Павла.
Несмотря на то что проезжающую по улицам города королевскую чету приветствовали восторженные толпы горожан и многие весело «выкрикивали и восклицали „Боже, храни Ваши Величества!“, к середине августа присутствие испанцев начало людей тяготить. Сам Филипп, возможно, и был джентльменом, но остальные чужестранцы были явно нежелательны. За несколько месяцев до их прибытия Мария призвала подданных проявлять к испанцам „куртуазность, дружелюбие и доброе гостеприимство“, „без каких-либо внешних проявлений, обидных слов или недостойных, неподобающих выражений на лице“, причиняющих гостям обиду. Но подозрительность и враждебность англичан не могли сдержать никакие призывы. „Неприятные инциденты“ между англичанами и испанцами начались почти сразу же после прибытия Филиппа, и каждое такое происшествие при дворе неизменно относили на счет присутствия чужестранцев. На самом деле их было не так уж много, но англичанам казалось, что от них нигде нет проходу. Один горожанин в своем дневнике жаловался, что на каждого встречающегося ему па улице Лондона англичанина приходится четверо испанцев, а таверны столицы переполняли слухи, что в портах Ла-Манша готовятся сойти на берег многие тысячи чужаков.
Почти так же сильно, как манеры и вид гостей, англичан раздражало их явное благополучие. Во дворце зависть придворных вызывали элегантные наряды испанских грандов и атласные ливреи их слуг, а также роскошные постельные покрывала, бархатные балдахины и вышитые золотом и усыпанные жемчужинами стеганые лоскутные одеяла, которые они привезли из дома. Казалось, у них никогда не кончатся деньги. Англичане взвинтили цены па пищу и жилье до запредельных высот, а им хоть бы что. Лондонцы подивились величине казны Филиппа, когда ее перевозили через город в Тауэр. По улицам столицы прогромыхали двадцать повозок, на которые было нагружено девяносто семь сундуков с золотыми монетами. У людей создавалось впечатление, что богатство испанцев неистощимо. Спекулянты тут же устроили у собора Святого Павла обменный пункт, чтобы нажиться на высоком курсе испанских монет, а французы, пытаясь усилить недоверие англичан к испанцам, пустили в оборот фальшивые испанские монеты.
Испанцы же беспокоились, чтобы англичане не обнаружили, насколько они на самом деле бедны. «Если англичане узнают, как мы стеснены в деньгах, — писал Руй Гомес, — то я сомневаюсь, удастся ли нам спасти свою жизнь». Только с помощью денег возможно обеспечить минимум доброй воли, которую английские чиновники, слуги, купцы и владельцы гостиниц проявляли к чужестранцам. Гомес боялся, что, как только у них закончатся деньги, испанцев станут поносить хуже воров-карманников. Филиппа, чьи ресурсы были далеки от неисчерпаемых, встревожило открытие, что он должен платить не за одно, а за два хозяйства. Условия брачного. контракта были интерпретированы здесь буквально, совсем не так, как это понимали Филипп и его советники, и теперь , обнаружилось, что он должен обеспечивать всех, кого привез с собой из Испании. Хуже того, принц выяснил, что от него ожидают платы и все английские слуги и что королева в этой части никаких расходов нести не намерена.
Впрочем, экономические трудности можно было бы со временем как-то разрешить, чего не скажешь об остальном. Пропасть, разделяющая гостей-испанцев и их английских хозяев, с каждым днем становилась все шире и глубже. Чем дольше испанцы здесь находились, тем больше у них обнаруживалось поводов для критики. Они считали, что англичане слишком много сплетничают, не уважают духовенство, малокультурны. Во время танцев они «с важным и самодовольным видом суетливо перебирают ножками», их женщины непривлекательны и нескромны. Дворцы Марии большие, но неуютные, «без меры переполненные слугами, лакеями и конюхами». Англичане только тем и занимаются, что едят и пьют. Испанцы жаловались, что это «единственное времяпрепровождение, какое здесь понимают». Один испанец писал, что во дворце работают восемнадцать кухонь «и такая там царит суета и суматоха, что они кажутся сущим адом». Каждый день десятки поваров усиленно трудятся над тушами от восьмидесяти до ста овец, не говоря уже о дюжине коров и восемнадцати телятах. Часто доставляют кабана и оленя плюс огромное количество кур и кроликов. Что же до привычки выпивать, то придворные Марии потребляют столько пива, что если им наполнить реку Вальядолид, то она выйдет из берегов. В летние вечера почти все молодые люди не прочь заняться любовью, они «кладут себе в вино сахар, отчего во дворце случается большое веселье». То ли от обилия непривычной пищи, то ли от климата, а возможно, от того и другого, но к концу лета большинство испанцев оказались в постелях с сильной простудой или еще худшими заболеваниями. Филипп простудился почти сразу же, а некоторые члены его свиты заболели настолько серьезно, что до конца лета существовала опасность смертельного исхода.
В довершение всего английские преступники вскоре обнаружили, что испанцы — большие простофили и могут служить легкой добычей. В Испании, конечно, тоже существовали воры, но их никто никогда не видел. Они работали тихо по ночам, забираясь в дома отсутствующих хозяев или следя, когда потенциальная жертва потеряет бдительность. Английские же разбойники действовали нагло и грабили бедных чужестранцев буквально средь бела дня. В первые месяцы пребывания в Англии испанцы лишились крупных денежных сумм. В первую неделю после прибытия Филиппа произошло несколько серьезных ограблений, в одном из которых были похищены четыре сундука, принадлежащие свите принца. Банды, насчитывающие двадцать или больше разбойников, подкарауливали на дорогах испанских слуг в красных или золотистых ливреях и отбирали у них деньги и ценные вещи. «Они грабят нас в городе и на дороге, — жаловался неизвестный испанский дворянин в своем письме в Испанию. — Никто не рискует отклониться в сторону больше чем на две мили, иначе его обязательно ограбят. Недавно банда англичан ограбила и избила больше пятидесяти испанцев». Гости жаловались хозяевам, но от них отмахивались как от назойливых мух. Англичане считали ненавистных испанцев явлением временным, которое следует пережить с враждебным безразличием, пока Филипп не исполнит свой супружеский долг по отношению к Марии — не станет отцом ее детей. «Когда она понесет от пего ребенка, — говорили они, — он может возвращаться к себе в Испанию». Услышав такие разговоры, один испанский дворянин сокрушался, что по виду Марии не скажешь, что она способна к деторождению.
Конечно, испанцы находили в этой стране и многое, что можно было оценить по достоинству. Для них Англия была родииой короля Артура, сценой волшебных рыцарских сказаний. «Для того чтобы сочинить „Амадис“ и другие книги о рыцарстве, со всем присутствующим в них колдовским очарованием, необходимо было прежде посетить Англию», — замечал один из придворных Филиппа, которого привели в восторг здешние леса, луга, живописные ручьи и замки. Но даже эти восторги не могли скрасить впечатление от грубости населения, и вскоре тоскующие по дому испанцы заговорили, что «для них унылое жнивье в окрестностях Толедо лучше, чем рощи Амадиса», и один за другим принялись умолять Филиппа отпустить их домой. Первым уехал гордый герцог Медина-Сели, а вскоре па корабль погрузились около восьмидесяти грандов меньшего ранга. Некоторые отправились на войну во Фландрии, другие домой в Испанию. Говорили, что Филипп тоже пожелает последовать за ними, как только уладит здесь все дела.
Но принц был полон решимости пока оставаться в Англии, и при нем задержалась небольшая группа испанских грандов и личных слуг. Им было несладко, с них нещадно драли за жилье и еду, и они всячески пытались изолировать себя от враждебного окружения. В сентябре Ренар сообщил императору, что всем испанцам пришлось переехать — либо во дворец, где жил король, либо куда-нибудь подальше в сельскую местность, «чтобы хоть как-то защититься от ненасытной жадности этих людей». Находясь среди англичан, чужестранцы как могли старались «их не замечать, как будто это были животные», но избегать стычек не удавалось.
В последнюю неделю сентября в залах дворца драки вспыхивали чуть ли не каждый день. Одно столкновение закончилось убийством, за что были повешены три англичанина и один испанец. И вот среди этого ожесточения начались перешептывания, что королева беременна.
ГЛАВА 39
Когда в сентябре лекари обнаружили у Марии признаки беременности, она восприняла эту новость с глубоким удовлетворением. Опять в решительный момент вмешался Господь! Она родит наследника, и ни возраст, ни здоровье не станут помехой. Это замечательно согласовывалось со всем успешным ходом ее жизни. Марии постоянно угрожали опасности, но она не только уцелела, но, кажется, даже преуспела, когда шансов на это практически не существовало. Начать следует с того, что она ухитрилась пережить отца, что долгое время казалось весьма маловероятным. А то, что ей удалось взойти на престол, — это вообще чудо. Ее триумфальная победа над Дадли, подавление восстания Уай-атта, успешное замужество за испанским принцем — все это было подвигами, в возможность которых ни один из окружавших ее мужчин не мог поверить. Для Марии же эти невероятные события были постоянными доказательствами того, что она ведома Божьим провидением, чтобы восстановить в Англии истинную веру. Кульминацией этого триумфального восхождения должно явиться рождение наследника-католика, который станет гарантом контрреформации.
Добрая весть немного успокоила нарастающую враждебность между англичанами и испанцами, которая достигла к тому времени такого накала, что замышлялось даже несколько массовых актов насилия. Ноайль сообщал, что одна из групп заговорщиков намеревалась среди ночи взять штурмом дворец Хэмптоп-Корт и перебить там всех испанцев. Французский посол был уверен, что злодеи намеревались вместе с ними убить также королеву и ее советников. Слух о таком заговоре казался правдоподобным, потому что мелких актов насилия было более чем достаточно. Выходя из дому, англичане начали брать с собой аркебузы и при малейшем подозрении устремлялись по улице с оружием наперевес, набрасываясь на первого попавшегося испанца. Реиар сообщал, что сам был свидетелем того, как какой-то придворный низкого ранга в три часа дня затеял на улице драку с двумя испанцами. Поскольку силы были неравны, он вскоре обратился в бегство, но вначале, «чтобы показать, какой он храбрец», вытащил из-под плаща оружие, направил на одного из чужестранцев и выстрелил. Никто не пострадал, но такого оскорбления испанцы снести не могли. Три дня спустя они подкараулили обидчика недалеко от дворца и убили.
Ренар понимал, что действенным средством против этого беспорядка, по крайней мере на некоторое время, могла бы стать весть о беременности королевы, и потому, услышав о заключении лекарей, немедленно распространил это известие повсюду «с целью обуздать недовольных». Посол герцога Савойского при дворе Марии тут же послал на родину депешу. «Королева носит ребенка, — говорилось в ней. — И у меня есть личные причины верить этому, поскольку я получил сведения, что королеву по утрам тошнит». Дипломат из Савойи, как и Ренар, поговорил с лекарем королевы, который дал «положительные заверения» о беременности, добавив, что «если бы это не было правдой, то все признаки, описанные в медицинских книгах, оказались бы ошибочными».
В октябре настроение при дворе изменилось. Английские и испанские придворные несколько смягчились. Они перестали нападать друг па друга и возвратились к сдержанной куртуазности, которую обнаруживали в июле в начале визита Филиппа. Испанцы проявили добрую волю и устроили турнир в иберийском стиле — так называемые «игры с лозой» — рыцарский турнир, в котором вместо копий использовали ветки кустарников. Англичан это занятие не вдохновило, но тем не менее участие в нем они приняли. Затем было отмечено, что две группы придворных больше не держатся изолированно на празднестве или балу, а снова начали общаться. На одном из таких балов адмирал Говард представил танцевальный номер, который исполняли восемь матросов в пестрых штанах из золотой и серебряной парчи, кожаных безрукавках с капюшонами и в масках. Они так задорно отплясывали английский народный танец хорнпайп, что к ним присоединились все присутствующие, включая короля и королеву. Оба пребывали «в здоровье и веселье» и, кажется, наслаждались друг другом.
Беременность Марии внесла заметные изменения к лучшему в вопрос о ее совместном правлении с Филиппом. Пока принц был просто супругом королевы, и никем больше. Все его королевские прерогативы существовали, пока была жива Мария, и те подданные, которые считали принца всего лишь отцом будущих детей королевы, в определенном смысле были недалеки от истины. Но традиция всегда сильнее приверженности букве закона. А она требовала от жены во всем подчиняться воле мужа. Но как можно было ожидать, чтобы правящая королева, выше которой в этой стране не существовало никого, повиновалась супругу, не имеющему здесь никаких законных прав и к тому же много моложе по возрасту? Эта проблема сильно тревожила советников Марии. Важно было сохранить достоинство Филиппа и создать ему хотя бы видимость приоритета. Потому что ставить его вторым после жены было несомненным оскорблением, в то время как поставить второй Марию соответствовало библейскому учению, нормам общества и неопровержимому утверждению, что способности женщин ниже способностей мужчин.
В месяцы, последовавшие после свадьбы, Мария обнаружила, что за радость присутствия рядом с пей Филиппа приходится платить. В глазах своих советников она превратилась в супругу короля, его младшую партнершу, которой вскоре суждено играть положенную ей роль, до сих пор не исполнявшуюся только по причине династических особенностей Тюдоров. То есть ее стойкость, ее уверенное лидерство, которые она проявила в первый год правления, — лидерство, которое никогда не переставало их удивлять и которое было благополучно забыто до очередного кризиса, — все это было всего лишь отклонением от нормы. Но теперь, поскольку она замужем, норма восстановлена.
Для Марии ситуацию осложняли два момента. Первый: для всех окружающих считалось естественным, что жена короля всегда ему подчинена, и в общественном сознании Мария занимала положение ниже Филиппа не по причине собственных качеств, а из-за вековых традиций. Вторая сложность состояла в том, что отныне Марии предстояло сражаться внутри себя с двумя противоречащими друг другу факторами. В детстве ее учили, с одной стороны, ожидать замужества, а с другой — питать отвращение к его притягательной силе и оценивать себя ниже мужчины. В юности эти представления подверглись испытанию из-за мучительного зрелища развода родителей и ее собственной опалы, и после двадцати лет Мария начала смотреть на свое будущее совершенно иначе. Вместо привычного ожидания участи замужней женщины она поверила в свое высшее предназначение. Замужеству это высшее предназначение не препятствовало, но едва ли соответствовало роли послушной супруги правящего короля.
Но вот для разрешения этого сложного конфликта нашелся радостный компромисс — беременность Марии. Потому что, хотя, с точки зрения окружения, теперешнее состояние Марии и подчеркивало ее несоответствие роли правительницы, но оно одновременно оправдывало и детские ожидания, королевы, и ее взрослые надежды. Ребенок, которого она носила, как бы воплотил тот образ, который был сформирован для Марии в детстве, и этот же ребенок укреплял ее в уверенности, что она ведома Божественным провидением. Теперь Мария могла позволить себе со спокойной совестью передать Филиппу часть своих полномочий, поскольку на нее саму была возложена задача первостепенной важности — воспитание наследника католического престола.
Еще до того, как Филипп сошел на берег в Саутгемптоне, придворные Марии говорили о нем так, как будто ожидали, что он будет ими править. Советники на заседаниях и придворные в письмах друг другу неоднократно повторяли известную пословицу «Movus Rex, Nova Lex» («Новый король — новый закон»), а английские дипломаты при иностранных дворах начали нервничать и посылать запросы, осведомля — ясь, отзовут ли их по случаю прибытия нового короля. Однако никаких изменений в процедуре правления не произошло, за исключением повеления Совету, чтобы периодически составлялся краткий отчет о состоянии дел в стране по-латыии и испански и подавался тому, кого назначит рассматривать его от своего имени Филипп. Было решено также, чтобы все документы подписывались обоими монархами. Но это все была обычная административная рутина. В середине сентября в обращение выпустили новые монеты, на которых профиль Марии был заменен двумя профилями — короля и королевы. К этому времени создалось впечатление, по крайней мере у иностранных гостей, что всеми делами в государстве заправляет Филипп. Посол Савойи сообщал, что «король слушает отчеты и просматривает почту по всем делам государства, как и положено его достоинству». Посол также замечал, что Филипп кажется таким доступным и дружелюбным с англичанами, как будто сам англичанин, многозначительно добавляя, что «он уже имеет ту же власть, что и его предшественники на английском престоле».
Письма, которыми обменивались приближенные Филип-, па и его советники в Испании, положение супруга английской королевы представляют совершенно иным образом. В конце августа Филипп потребовал «прислать из Испании корабль», на котором он «мог бы отплыть в любое время без всякой задержки». Испанский Совет понял это так, что корабль нужен Филиппу на случай бегства. Испанские советники встревожились, и адмирал, предполагая, что Филиппу угрожает серьезная опасность, составил план бегства. Он собирался в спешном порядке снарядить флот якобы для доставки войск во Фландрию, а на самом деле — чтобы привезти Филиппа назад в Испанию. Испанский флот должен был встать на якорь в английском порту, а затем принца под предлогом инспектирования доставили бы в лодке на флагман. Здесь, на борту испанского боевого корабля, он был бы уже вне досягаемости англичан. План предусматривал, что Филипп мог отплыть, вообще не сказав никому ни слова, а мог устроить с англичанами торг, соглашаясь сойти на берег лишь при условии, что они «организуют дела так, чтобы он мог жить здесь, как приличествует монарху».
20 ноября 1554 года на берег в Дувре сошел кардинал Реджинальд Поул и сразу же направился в Лондон, где за несколько недель до того начала свои заседания третья за время правления Марии парламентская сессия. Своим легатом папа Юлий III назначил кардинала еще пятнадцать месяцев назад, по его прибытие в Англию постоянно откладывалось. Мария послала ему несколько писем, уговаривая проявить терпение, пока она готовит Англию к возвращению в лоно католической церкви. Поул с подобной медлительностью был не согласен, по у него не оставалось другого выбора, кроме как ждать в Брюсселе официального приглашения королевы. Реджинальд Поул не был на родине двадцать лет. За это время Англия изменилась, но значительно изменился и он. Это был уже не блестящий придворный, чьи учтивость и острый ум завоевали симпатии Генриха VIII. На" английскую землю сошел «сдержанный и печальный» аскет с худым изможденным лицом, кошачьей походкой и скорбью в широко раскрытых глазах. На лице этого человека лежала печать трагедии, постигшей его семью, и за меланхолической мягкостью в глазах скрывалась неутолимая жажда возмездия.
Усевшись в конце концов, женщины, кажется, быстро поладили. И вообще никаких ссор, которые, как боялся Ренар, могут возникнуть между испанскими и английскими аристократками, не возникло. Что же касается королевской четы, то было доложено, что она «пребывает в состоянии столь глубокой влюбленности, что брак обещает быть прекрасным». Это банальное суждение было не совсем точным. Более близким к истине следовало бы признать утверждение, что Филипп на удивление неплохо начал выполнять поставленную перед ним задачу — во всем соглашаться с англичанами, особенно с их королевой. Такого от него никто не ожидал, и англичанам, кажется, это очень понравилось. «Его манера вести себя с лордами настолько обаятельная, — писал ближайший друг Филиппа и его доверенный Руй Гомес, — что они сами говорят: у них никогда еще не было короля, которого бы они так быстро полюбили. …Король наш, если захочет, может добиться чего угодно», — добавлял Руй Гомес, и потому ему ничего не стоило завоевать любовь королевы. В письмах императору Мария называла Филиппа «мой супруг и повелитель… чьего присутствия я желаю больше, чем любого другого человеческого существа».
Мария произвела впечатление на испанцев не меньшее, чем он на англичан. «Она такая хорошая, что мы вполне можем возблагодарить Господа, что он нам дал в королевы такую щедрую правительницу, — писал один из них. — Храни ее Господь!» Руй Гомес называл ее «очень славным существом», а еще один придворный вообще считал Марию «святой». Правда, от внешности королевы они были отнюдь не в восторге. Частично в этом были виноваты ее наряды. Испанцам очень не правилась английская одежда, поэтому королева казалась им «скверно одетой», но они признавали, что если ее нарядить на испанский манер, «она не будет выглядеть такой старой и дряблой».
Но суть проблемы заключалась, разумеется, не в одежде. «Если говорить откровенно, — заметил однажды Руй Гомес в своем письме в Испанию, имея в виду Филиппа, — то, чтобы испить эту чашу, надо быть Богом». Для молодого принца Филиппа брак с болезненно неопытной, чувственно неразбу-женной тридцативосьмилетней женщиной, конечно, должен был стать испытанием, по крайней мере вначале, но Филипп никакой страсти от этого брака и не ожидал. «Принц относится к королеве очень по-доброму, — замечал Руй Гомес, — и неплохо притворяется, что не замечает отсутствия у нее плотской чувственности. Он делает королеву такой счастливой, что в те моменты, когда они оказываются одни, она говорит с ним только о любви, и он ей вторит». Филипп был тактичным, внимательным и галантным, его поведение было в высшей степени куртуазным, и, когда он не занимался государственными делами, то неизменно находился в обществе Марии. Их психологической совместимости, несомненно, способствовало то обстоятельство, что они не могли говорить на одном языке. Мария владела только арагонским, хотя кастильский Филиппа понимала, он же, в свою очередь, не понимал по-английски и не очень хорошо знал французский, а на этом языке Мария была вынуждена с ним разговаривать.
Уличные представления, которыми лондонцы приветствовали Филиппа 18 августа при его въезде в столицу, казалось, подтверждали ощущение Руя Гомеса, что англичане cynpyra Марии приняли. На Лондонском мосту два великана салюто-, вали ему, как «благородному принцу, единственной надежде) императора „Священной Римской империи“, назначенного! Богом править миром», а в конце Грейсчерч-стрит у гостини-, цы «Неуклюжий орел» принца приветствовала его конная статуя в античном стиле, как «достойного Филиппа, искрение желанного, счастливого и самого могущественного принца Испании». В другой живой картине консорт королевы сравнивался с Филиппом Смелым[51], Филиппом Добрым Бургундским[52], римским императором Филиппом Арабом и Филиппом Македонским, отцом Александра Великого, по самое лестное сравнение было сделано на Чипсайде, где принц был представлен как Орфей, приручающий игрой па арфе диких зверей. Филиппа и Марию восхитил арфист, окруженный девятью «прекрасными девами, поющими и играющими на разнообразных приятных инструментах» (девять муз), а также «мужчинами и детьми, одетыми как львы, волки, лисы и медведи, резвящимися и танцующими под музыку арфы Орфея и мелодии муз». Они насладились также ставшим уже традиционным выступлением акробата, скользящего вниз по веревке, протянутой от шпиля собора Святого Павла.
Несмотря на то что проезжающую по улицам города королевскую чету приветствовали восторженные толпы горожан и многие весело «выкрикивали и восклицали „Боже, храни Ваши Величества!“, к середине августа присутствие испанцев начало людей тяготить. Сам Филипп, возможно, и был джентльменом, но остальные чужестранцы были явно нежелательны. За несколько месяцев до их прибытия Мария призвала подданных проявлять к испанцам „куртуазность, дружелюбие и доброе гостеприимство“, „без каких-либо внешних проявлений, обидных слов или недостойных, неподобающих выражений на лице“, причиняющих гостям обиду. Но подозрительность и враждебность англичан не могли сдержать никакие призывы. „Неприятные инциденты“ между англичанами и испанцами начались почти сразу же после прибытия Филиппа, и каждое такое происшествие при дворе неизменно относили на счет присутствия чужестранцев. На самом деле их было не так уж много, но англичанам казалось, что от них нигде нет проходу. Один горожанин в своем дневнике жаловался, что на каждого встречающегося ему па улице Лондона англичанина приходится четверо испанцев, а таверны столицы переполняли слухи, что в портах Ла-Манша готовятся сойти на берег многие тысячи чужаков.
Почти так же сильно, как манеры и вид гостей, англичан раздражало их явное благополучие. Во дворце зависть придворных вызывали элегантные наряды испанских грандов и атласные ливреи их слуг, а также роскошные постельные покрывала, бархатные балдахины и вышитые золотом и усыпанные жемчужинами стеганые лоскутные одеяла, которые они привезли из дома. Казалось, у них никогда не кончатся деньги. Англичане взвинтили цены па пищу и жилье до запредельных высот, а им хоть бы что. Лондонцы подивились величине казны Филиппа, когда ее перевозили через город в Тауэр. По улицам столицы прогромыхали двадцать повозок, на которые было нагружено девяносто семь сундуков с золотыми монетами. У людей создавалось впечатление, что богатство испанцев неистощимо. Спекулянты тут же устроили у собора Святого Павла обменный пункт, чтобы нажиться на высоком курсе испанских монет, а французы, пытаясь усилить недоверие англичан к испанцам, пустили в оборот фальшивые испанские монеты.
Испанцы же беспокоились, чтобы англичане не обнаружили, насколько они на самом деле бедны. «Если англичане узнают, как мы стеснены в деньгах, — писал Руй Гомес, — то я сомневаюсь, удастся ли нам спасти свою жизнь». Только с помощью денег возможно обеспечить минимум доброй воли, которую английские чиновники, слуги, купцы и владельцы гостиниц проявляли к чужестранцам. Гомес боялся, что, как только у них закончатся деньги, испанцев станут поносить хуже воров-карманников. Филиппа, чьи ресурсы были далеки от неисчерпаемых, встревожило открытие, что он должен платить не за одно, а за два хозяйства. Условия брачного. контракта были интерпретированы здесь буквально, совсем не так, как это понимали Филипп и его советники, и теперь , обнаружилось, что он должен обеспечивать всех, кого привез с собой из Испании. Хуже того, принц выяснил, что от него ожидают платы и все английские слуги и что королева в этой части никаких расходов нести не намерена.
Впрочем, экономические трудности можно было бы со временем как-то разрешить, чего не скажешь об остальном. Пропасть, разделяющая гостей-испанцев и их английских хозяев, с каждым днем становилась все шире и глубже. Чем дольше испанцы здесь находились, тем больше у них обнаруживалось поводов для критики. Они считали, что англичане слишком много сплетничают, не уважают духовенство, малокультурны. Во время танцев они «с важным и самодовольным видом суетливо перебирают ножками», их женщины непривлекательны и нескромны. Дворцы Марии большие, но неуютные, «без меры переполненные слугами, лакеями и конюхами». Англичане только тем и занимаются, что едят и пьют. Испанцы жаловались, что это «единственное времяпрепровождение, какое здесь понимают». Один испанец писал, что во дворце работают восемнадцать кухонь «и такая там царит суета и суматоха, что они кажутся сущим адом». Каждый день десятки поваров усиленно трудятся над тушами от восьмидесяти до ста овец, не говоря уже о дюжине коров и восемнадцати телятах. Часто доставляют кабана и оленя плюс огромное количество кур и кроликов. Что же до привычки выпивать, то придворные Марии потребляют столько пива, что если им наполнить реку Вальядолид, то она выйдет из берегов. В летние вечера почти все молодые люди не прочь заняться любовью, они «кладут себе в вино сахар, отчего во дворце случается большое веселье». То ли от обилия непривычной пищи, то ли от климата, а возможно, от того и другого, но к концу лета большинство испанцев оказались в постелях с сильной простудой или еще худшими заболеваниями. Филипп простудился почти сразу же, а некоторые члены его свиты заболели настолько серьезно, что до конца лета существовала опасность смертельного исхода.
В довершение всего английские преступники вскоре обнаружили, что испанцы — большие простофили и могут служить легкой добычей. В Испании, конечно, тоже существовали воры, но их никто никогда не видел. Они работали тихо по ночам, забираясь в дома отсутствующих хозяев или следя, когда потенциальная жертва потеряет бдительность. Английские же разбойники действовали нагло и грабили бедных чужестранцев буквально средь бела дня. В первые месяцы пребывания в Англии испанцы лишились крупных денежных сумм. В первую неделю после прибытия Филиппа произошло несколько серьезных ограблений, в одном из которых были похищены четыре сундука, принадлежащие свите принца. Банды, насчитывающие двадцать или больше разбойников, подкарауливали на дорогах испанских слуг в красных или золотистых ливреях и отбирали у них деньги и ценные вещи. «Они грабят нас в городе и на дороге, — жаловался неизвестный испанский дворянин в своем письме в Испанию. — Никто не рискует отклониться в сторону больше чем на две мили, иначе его обязательно ограбят. Недавно банда англичан ограбила и избила больше пятидесяти испанцев». Гости жаловались хозяевам, но от них отмахивались как от назойливых мух. Англичане считали ненавистных испанцев явлением временным, которое следует пережить с враждебным безразличием, пока Филипп не исполнит свой супружеский долг по отношению к Марии — не станет отцом ее детей. «Когда она понесет от пего ребенка, — говорили они, — он может возвращаться к себе в Испанию». Услышав такие разговоры, один испанский дворянин сокрушался, что по виду Марии не скажешь, что она способна к деторождению.
Конечно, испанцы находили в этой стране и многое, что можно было оценить по достоинству. Для них Англия была родииой короля Артура, сценой волшебных рыцарских сказаний. «Для того чтобы сочинить „Амадис“ и другие книги о рыцарстве, со всем присутствующим в них колдовским очарованием, необходимо было прежде посетить Англию», — замечал один из придворных Филиппа, которого привели в восторг здешние леса, луга, живописные ручьи и замки. Но даже эти восторги не могли скрасить впечатление от грубости населения, и вскоре тоскующие по дому испанцы заговорили, что «для них унылое жнивье в окрестностях Толедо лучше, чем рощи Амадиса», и один за другим принялись умолять Филиппа отпустить их домой. Первым уехал гордый герцог Медина-Сели, а вскоре па корабль погрузились около восьмидесяти грандов меньшего ранга. Некоторые отправились на войну во Фландрии, другие домой в Испанию. Говорили, что Филипп тоже пожелает последовать за ними, как только уладит здесь все дела.
Но принц был полон решимости пока оставаться в Англии, и при нем задержалась небольшая группа испанских грандов и личных слуг. Им было несладко, с них нещадно драли за жилье и еду, и они всячески пытались изолировать себя от враждебного окружения. В сентябре Ренар сообщил императору, что всем испанцам пришлось переехать — либо во дворец, где жил король, либо куда-нибудь подальше в сельскую местность, «чтобы хоть как-то защититься от ненасытной жадности этих людей». Находясь среди англичан, чужестранцы как могли старались «их не замечать, как будто это были животные», но избегать стычек не удавалось.
В последнюю неделю сентября в залах дворца драки вспыхивали чуть ли не каждый день. Одно столкновение закончилось убийством, за что были повешены три англичанина и один испанец. И вот среди этого ожесточения начались перешептывания, что королева беременна.
ГЛАВА 39
Пой теперь, пляши теперь, отступает
страх от сердца:
Королевы славной брак Бог благословил
младенцем!
Когда в сентябре лекари обнаружили у Марии признаки беременности, она восприняла эту новость с глубоким удовлетворением. Опять в решительный момент вмешался Господь! Она родит наследника, и ни возраст, ни здоровье не станут помехой. Это замечательно согласовывалось со всем успешным ходом ее жизни. Марии постоянно угрожали опасности, но она не только уцелела, но, кажется, даже преуспела, когда шансов на это практически не существовало. Начать следует с того, что она ухитрилась пережить отца, что долгое время казалось весьма маловероятным. А то, что ей удалось взойти на престол, — это вообще чудо. Ее триумфальная победа над Дадли, подавление восстания Уай-атта, успешное замужество за испанским принцем — все это было подвигами, в возможность которых ни один из окружавших ее мужчин не мог поверить. Для Марии же эти невероятные события были постоянными доказательствами того, что она ведома Божьим провидением, чтобы восстановить в Англии истинную веру. Кульминацией этого триумфального восхождения должно явиться рождение наследника-католика, который станет гарантом контрреформации.
Добрая весть немного успокоила нарастающую враждебность между англичанами и испанцами, которая достигла к тому времени такого накала, что замышлялось даже несколько массовых актов насилия. Ноайль сообщал, что одна из групп заговорщиков намеревалась среди ночи взять штурмом дворец Хэмптоп-Корт и перебить там всех испанцев. Французский посол был уверен, что злодеи намеревались вместе с ними убить также королеву и ее советников. Слух о таком заговоре казался правдоподобным, потому что мелких актов насилия было более чем достаточно. Выходя из дому, англичане начали брать с собой аркебузы и при малейшем подозрении устремлялись по улице с оружием наперевес, набрасываясь на первого попавшегося испанца. Реиар сообщал, что сам был свидетелем того, как какой-то придворный низкого ранга в три часа дня затеял на улице драку с двумя испанцами. Поскольку силы были неравны, он вскоре обратился в бегство, но вначале, «чтобы показать, какой он храбрец», вытащил из-под плаща оружие, направил на одного из чужестранцев и выстрелил. Никто не пострадал, но такого оскорбления испанцы снести не могли. Три дня спустя они подкараулили обидчика недалеко от дворца и убили.
Ренар понимал, что действенным средством против этого беспорядка, по крайней мере на некоторое время, могла бы стать весть о беременности королевы, и потому, услышав о заключении лекарей, немедленно распространил это известие повсюду «с целью обуздать недовольных». Посол герцога Савойского при дворе Марии тут же послал на родину депешу. «Королева носит ребенка, — говорилось в ней. — И у меня есть личные причины верить этому, поскольку я получил сведения, что королеву по утрам тошнит». Дипломат из Савойи, как и Ренар, поговорил с лекарем королевы, который дал «положительные заверения» о беременности, добавив, что «если бы это не было правдой, то все признаки, описанные в медицинских книгах, оказались бы ошибочными».
В октябре настроение при дворе изменилось. Английские и испанские придворные несколько смягчились. Они перестали нападать друг па друга и возвратились к сдержанной куртуазности, которую обнаруживали в июле в начале визита Филиппа. Испанцы проявили добрую волю и устроили турнир в иберийском стиле — так называемые «игры с лозой» — рыцарский турнир, в котором вместо копий использовали ветки кустарников. Англичан это занятие не вдохновило, но тем не менее участие в нем они приняли. Затем было отмечено, что две группы придворных больше не держатся изолированно на празднестве или балу, а снова начали общаться. На одном из таких балов адмирал Говард представил танцевальный номер, который исполняли восемь матросов в пестрых штанах из золотой и серебряной парчи, кожаных безрукавках с капюшонами и в масках. Они так задорно отплясывали английский народный танец хорнпайп, что к ним присоединились все присутствующие, включая короля и королеву. Оба пребывали «в здоровье и веселье» и, кажется, наслаждались друг другом.
Беременность Марии внесла заметные изменения к лучшему в вопрос о ее совместном правлении с Филиппом. Пока принц был просто супругом королевы, и никем больше. Все его королевские прерогативы существовали, пока была жива Мария, и те подданные, которые считали принца всего лишь отцом будущих детей королевы, в определенном смысле были недалеки от истины. Но традиция всегда сильнее приверженности букве закона. А она требовала от жены во всем подчиняться воле мужа. Но как можно было ожидать, чтобы правящая королева, выше которой в этой стране не существовало никого, повиновалась супругу, не имеющему здесь никаких законных прав и к тому же много моложе по возрасту? Эта проблема сильно тревожила советников Марии. Важно было сохранить достоинство Филиппа и создать ему хотя бы видимость приоритета. Потому что ставить его вторым после жены было несомненным оскорблением, в то время как поставить второй Марию соответствовало библейскому учению, нормам общества и неопровержимому утверждению, что способности женщин ниже способностей мужчин.
В месяцы, последовавшие после свадьбы, Мария обнаружила, что за радость присутствия рядом с пей Филиппа приходится платить. В глазах своих советников она превратилась в супругу короля, его младшую партнершу, которой вскоре суждено играть положенную ей роль, до сих пор не исполнявшуюся только по причине династических особенностей Тюдоров. То есть ее стойкость, ее уверенное лидерство, которые она проявила в первый год правления, — лидерство, которое никогда не переставало их удивлять и которое было благополучно забыто до очередного кризиса, — все это было всего лишь отклонением от нормы. Но теперь, поскольку она замужем, норма восстановлена.
Для Марии ситуацию осложняли два момента. Первый: для всех окружающих считалось естественным, что жена короля всегда ему подчинена, и в общественном сознании Мария занимала положение ниже Филиппа не по причине собственных качеств, а из-за вековых традиций. Вторая сложность состояла в том, что отныне Марии предстояло сражаться внутри себя с двумя противоречащими друг другу факторами. В детстве ее учили, с одной стороны, ожидать замужества, а с другой — питать отвращение к его притягательной силе и оценивать себя ниже мужчины. В юности эти представления подверглись испытанию из-за мучительного зрелища развода родителей и ее собственной опалы, и после двадцати лет Мария начала смотреть на свое будущее совершенно иначе. Вместо привычного ожидания участи замужней женщины она поверила в свое высшее предназначение. Замужеству это высшее предназначение не препятствовало, но едва ли соответствовало роли послушной супруги правящего короля.
Но вот для разрешения этого сложного конфликта нашелся радостный компромисс — беременность Марии. Потому что, хотя, с точки зрения окружения, теперешнее состояние Марии и подчеркивало ее несоответствие роли правительницы, но оно одновременно оправдывало и детские ожидания, королевы, и ее взрослые надежды. Ребенок, которого она носила, как бы воплотил тот образ, который был сформирован для Марии в детстве, и этот же ребенок укреплял ее в уверенности, что она ведома Божественным провидением. Теперь Мария могла позволить себе со спокойной совестью передать Филиппу часть своих полномочий, поскольку на нее саму была возложена задача первостепенной важности — воспитание наследника католического престола.
Еще до того, как Филипп сошел на берег в Саутгемптоне, придворные Марии говорили о нем так, как будто ожидали, что он будет ими править. Советники на заседаниях и придворные в письмах друг другу неоднократно повторяли известную пословицу «Movus Rex, Nova Lex» («Новый король — новый закон»), а английские дипломаты при иностранных дворах начали нервничать и посылать запросы, осведомля — ясь, отзовут ли их по случаю прибытия нового короля. Однако никаких изменений в процедуре правления не произошло, за исключением повеления Совету, чтобы периодически составлялся краткий отчет о состоянии дел в стране по-латыии и испански и подавался тому, кого назначит рассматривать его от своего имени Филипп. Было решено также, чтобы все документы подписывались обоими монархами. Но это все была обычная административная рутина. В середине сентября в обращение выпустили новые монеты, на которых профиль Марии был заменен двумя профилями — короля и королевы. К этому времени создалось впечатление, по крайней мере у иностранных гостей, что всеми делами в государстве заправляет Филипп. Посол Савойи сообщал, что «король слушает отчеты и просматривает почту по всем делам государства, как и положено его достоинству». Посол также замечал, что Филипп кажется таким доступным и дружелюбным с англичанами, как будто сам англичанин, многозначительно добавляя, что «он уже имеет ту же власть, что и его предшественники на английском престоле».
Письма, которыми обменивались приближенные Филип-, па и его советники в Испании, положение супруга английской королевы представляют совершенно иным образом. В конце августа Филипп потребовал «прислать из Испании корабль», на котором он «мог бы отплыть в любое время без всякой задержки». Испанский Совет понял это так, что корабль нужен Филиппу на случай бегства. Испанские советники встревожились, и адмирал, предполагая, что Филиппу угрожает серьезная опасность, составил план бегства. Он собирался в спешном порядке снарядить флот якобы для доставки войск во Фландрию, а на самом деле — чтобы привезти Филиппа назад в Испанию. Испанский флот должен был встать на якорь в английском порту, а затем принца под предлогом инспектирования доставили бы в лодке на флагман. Здесь, на борту испанского боевого корабля, он был бы уже вне досягаемости англичан. План предусматривал, что Филипп мог отплыть, вообще не сказав никому ни слова, а мог устроить с англичанами торг, соглашаясь сойти на берег лишь при условии, что они «организуют дела так, чтобы он мог жить здесь, как приличествует монарху».
* * *
Говорили, что Филипп ладил с советниками Марии. Возможно, это было так, но может быть, и нет. Точно известно лишь, что король и Совет сходились во мнениях по вопросу примирения Англии с римской католической церковью. Теперь, когда Мария была беременна, этот вопрос приобрел как никогда ранее огромную важность.20 ноября 1554 года на берег в Дувре сошел кардинал Реджинальд Поул и сразу же направился в Лондон, где за несколько недель до того начала свои заседания третья за время правления Марии парламентская сессия. Своим легатом папа Юлий III назначил кардинала еще пятнадцать месяцев назад, по его прибытие в Англию постоянно откладывалось. Мария послала ему несколько писем, уговаривая проявить терпение, пока она готовит Англию к возвращению в лоно католической церкви. Поул с подобной медлительностью был не согласен, по у него не оставалось другого выбора, кроме как ждать в Брюсселе официального приглашения королевы. Реджинальд Поул не был на родине двадцать лет. За это время Англия изменилась, но значительно изменился и он. Это был уже не блестящий придворный, чьи учтивость и острый ум завоевали симпатии Генриха VIII. На" английскую землю сошел «сдержанный и печальный» аскет с худым изможденным лицом, кошачьей походкой и скорбью в широко раскрытых глазах. На лице этого человека лежала печать трагедии, постигшей его семью, и за меланхолической мягкостью в глазах скрывалась неутолимая жажда возмездия.