Страница:
В письмах Филиппу Поул описывал, как Мария в ожидании его возвращения проводит свои дни. «Все время от восхода солнца до полудня она занята молитвами, — писал он, — наподобие Девы Марии, а после полудня, переходя к делам, восхитительно перевоплощается в библейскую Марфу». Поул снисходительно отмечал, что королева «старается делать так, чтобы ее советники были постоянно заняты», воображая, что, работая с ними, она «представляет в Совете Филиппа». Несмотря на то что Поул совершенно неправильно оценивал мотивы Марии, все равно ее усердие в занятии государственными делами показалось ему впечатляющим. Она работала, что называется, в поте лица — так, как будто «у нее было столько энергии, что ее необходимо было сдерживать». После трудного дня, проведенного на заседании Совета, во встречах с просителями и иностранными сановниками, а также в надзоре за составлением деловых бумаг и документов, ее самым любимым занятием, которому она посвящала «большую часть вечера», было написание писем Филиппу. Поул опасался, что в отсутствие супруга такая бурная деятельность может подорвать здоровье королевы, особенно в это время года, когда все хронические заболевания Марии обычно обострялись. «Ваше возвращение, — писал Поул Филиппу, — конечно бы, все поправило». Мария в каждом своем письме фактически говорила об этом же. Когда после отъезда Филиппа прошло больше пяти недель, она послала в Брюссель одного из своих приближенных. Тот привез королю от супруги кольцо с запиской, в которой она желала ему «здоровья, долгой жизни и скорого возвращения».
Больше, чем само отсутствие Филиппа, Марию волновало то, что она понятия не имела, когда он возвратится. Каких-то определенных сроков супруг не назначил, говоря, что не может заранее предугадать, какая обстановка сложится во Фландрии. К тому же церемония отречения императора от престола была делом сложным и продолжительным. Филиппу предстояло принять участие в церемониальной передаче власти в столицах и главных городах Нидерландов, а затем провести в каждом достаточно времени, чтобы закрепить свой авторитет. Вскоре после прибытия он начал делать попытки научиться говорить по-валлонски. Это был единственный язык, который понимали его фламандские подданные, и если он хотел, чтобы они своего короля не то что любили, а хотя бы терпели, ему следовало на этом языке как-то с ними заговорить, что тоже требовало времени. Для сравнения следует отметить, что за год пребывания в Англии Филипп не сделал ни единой попытки выучить английский.
Марию очень тревожило также и то обстоятельство, что испанцы медленно, но верно покидали Англию со всем своим имуществом. Уезжая, Филипп большую часть своего окружения оставил в Англии: германских и испанских воинов, бургундскую кавалерию, своих лекарей и священников и даже пажей из личных апартаментов, а также основную часть лошадей с конюхами. Но со временем члены его свиты начали один за другим отъезжать, причем, как заметил Мишель, «исполненные стремления не посещать эту страну как можно дольше, а лучше всего вообще никогда». Почти каждый день английские порты покидали корабли с личным имуществом короля и его приближенных. Неприятным симптомом было и то, что в середине сентября Филипп повелел полностью расплатиться со своими английскими кредиторами. Для этого 16 сентября девять военных каравелл привезли из Испании шестьдесят тысяч дукатов для оплаты английским купцам, которые снабжали свиту Филиппа и обслуживающих ее английских слуг. После того как испанская флотилия отбыла (кстати, во Фландрию она везла денег гораздо больше), стало ясно, что дом теперь у Филиппа не здесь, а там, на его новых землях.
Письма Филиппа стали к тому времени краткими и деловыми: Мария должна возобновить мирные переговоры; обеспечить корабли для сопровождения императора в Испанию после его отречения от престола; она должна решить вопрос о коронации Филиппа. Не уточняя сроков, Филипп давал Марии «прекрасную надежду на то, что скоро ее увидит», а когда она предложила приехать «в какое-нибудь место на побережье, чтобы повидаться с ним», он ответил, что, когда она решит приехать, он на это время переедет из Брюсселя в Брюгге, чтобы быть к ней поближе. Однако корабль, который все это время стоял, готовый в любое время суток отплыть в Англию, Филипп отпустил, а 19 октября послал Марии сообщение, что все оставшиеся в Англии члены его свиты, а также воины, пажи и конюшие с лошадьми должны отбыть к нему немедленно. Он объяснил, что эти люди нужны ему, чтобы заменить отбывающую в Испанию свиту императора. После этого в Англии остались только его исповедник, два доминиканских монаха и настоятель часовни. Мария была обижена и рассержена. Она даже повелела снаряжать во Фландрию флотилию, чтобы привезти супруга домой, но прежде чем корабли были снабжены продовольствием и укомплектован экипажами, пришло сообщение, что официальное отречение императора откладывается и Филипп не рассчитывает покипуть Брюссель до ноября.
Мария видела, что все ее планы сорваны. Она ожидал прибытия Филиппа на открытие парламентской сессии, но это казалось теперь весьма маловероятным. И в эти дни, когда ей были так необходимы рядом союзники, один из самых верных ее приверженцев находился при смерти. Епископ Гар-динер занемог сразу же после возвращения с мирной конференции в Кале, а в ноябре ему стало совсем худо. Мария уделяла лорд-канцлеру всяческое внимание и заботу, старались, как могли, лекари, но говорили, что «в такое неблагоприятное время года» надежды на выздоровление епископа очень мало. Гардинер умер 12 ноября. На своем смертном одре он помирился с Пэджетом, который теперь был у Марии в большой немилости за то, что подвергал сомнению наличие у нее беременности. По предложению Марии лорд-канцлер сделал ее своей бенефицианткой, то есть передал ей часть собственности, возвратив тем самым в королевскую казну пятьдесят тысяч дукатов в недвижимости, всю мебель, серебряные сосуды и монеты, которые Мария ему пожаловала после восстановления в сане епископа. Мишель считал, что здесь он повел себя «как добрый и благодарный слуга королевы». Марии действительно было трудно найти Гардинеру замену. По мнению Мишеля, среди приближенных королевы ему не было равных по верности, и хотя как лидер он оставлял желать много лучшего, зато был необыкновенно честным и преданным.
Впрочем, протестанты в Англии и за рубежом сохранили о лорд-канцлере весьма мрачные воспоминания. По их мнению, именно на его совести лежат ужаснейшие акты сожжения еретиков, которые продолжали позорить правление Марии. В изображении протестантских памфлетистов он был подобен злобному чудовищу с уродливыми конечностями. Они писали, что у него «смуглая кожа, нахмуренные брови, глаза, вдавленные в череп на целый дюйм, нос крючковатый, как у стервятника, однако с лошадиными ноздрями, который вечно к чему-то принюхивается, рот, как у воробья, огромные ступ-пи, как у дьявола, с когтями не меньше дюйма длины, как у грифона, а сухожилия и мускулы так напряжены, что по ним можно бить камнями, а он от этого ни капельки не страдает». Вышло так, что широкую известность получили именно эти измышления, а не добрые слова Марии и похвалы Мишеля.
После ухода из жизни Гардинера справляться со строптивым парламентом пришлось Марии и Реджинальду Поулу. Королева продолжала надеяться, что Филипп изыщет возможность приехать хотя бы к концу сессии, но начала уже мало-помалу примиряться с тем, что ей предстоит долгая разлука. Чтобы напомнить супругу об Англии, она повелела своим поварам испечь его любимые пироги с мясом и доставить во Фландрию вместе с письмом, в котором говорилось, что его коронация если и возможна, то только в самом отдаленном будущем. Пироги Филиппу понравились, а вот письмо нет. В первый раз после венчания оп пачал угрожать Марии, написав в ответ, что хотел сделать ей приятное и возвратиться в Англию, но только если ему будет позволено «разделить с ней правление». В Испании и Нидерландах он был уже абсолютным монархом и согласиться на более низкое положение в Англии, «то есть не припимать участия в делах королевства, было бы неподобающим для чести суверена». Он возвратится, но только в том случае, если Мария провозгласит его английским королем.
ГЛАВА 44
С наступлением осени Филиппу все больше и больше начало нравиться пребывание в своих новых землях, которыми он поначалу так страшился править. Король развлекался охотой и пиршествами, а также присутствовал в качестве почетного гостя на свадьбах видных горожан Брюсселя и Антверпена. Эти свадьбы король посещал в маске и оставался там до утра, танцуя с фламандскими красотками. К декабрю аккредитованные при императорском дворе послы заметили, что Филипп вошел во вкус. Теперь он посещал маскарады и пиршества почти каждый вечер, а после окончания празднества отправлялся на другое, проводя время «в питие и веселье». После года напряженной сдержанности и принужденной, неестественной веселости в Англии праздничная атмосфера Нидерландов казалась Филиппу желанным облегчением, и он позволил себе окунуться в беззаботное веселье без оглядки на положение и репутацию. Под расслабляющим действием крепкого фламандского пива молчаливая серьезность была полностью отброшена, и король взял себе привычку появляться у ворот домов аристократов в любое время ночи, требуя чтобы его развлекали. Однажды, натанцевавшись на одной из свадеб до двух ночи, Филипп отправился в дом герцога Савойского, повелев его разбудить, и провел остаток ночи, смеясь и подшучивая над своим заспанным хозяином.
Вскоре ночные приключения Филиппа получили широкую известность. При дворе говорили, что он «находит удовольствие в частом посещении маскарадов много больше, чем позволяют нынешние беспокойные времена», и что близкие приятели короля поощряют его в этих «удовольствиях». Казалось, Филипп совсем забыл о том, что он женат, и было замечено его нескромное расположение к некоей мадам Да-лер, «которая считалась очень красивой и в которую он, по всей видимости, был сильно влюблен». Когда в середине декабря Мария прислала к супругу посланника, Филипп не предпринял никаких усилий, чтобы скрыть от него свое скандальное времяпрепровождение. Англичанин, правда, принял решение не рассказывать о виденном Марии, «забытой королеве, которая легко впадает в расстройство и может все слишком близко принять к сердцу».
Впрочем, полностью об Англии Филипп не забыл. В первую неделю декабря он собственноручно написал жене, чтобы она назначила лорд-канцлером кого сама хочет (хотя рекомендовал либо Пэджета, либо Воттопа), и заверял ее, что будет готов покинуть Фландрию, как только закончит дела, принуждающие его выехать в Антверпен. И одновременно на той же самой неделе он повелел прислать во Фландрию все свои доспехи, гардероб, а также германские и испанские алебарды, и хорошо информированные брюссельские придворные говорили, что король к возвращению в Англию пока что обнаруживает мало склонности.
Пребывание Филиппа во Фландрии продлевали разного рода сложности с передачей земель империи. Для того чтобы император сложил с себя полномочия в управлении значительной частью мира, необходимо было передавать каждый компонент его прерогативы по отдельности. В октябре он официально наделил Филиппа Нидерландами, но еще не передал ему испанское наследство. В то время император был занят составлением документов, имеющих отношение к его землям на Сицилии и в Арагоне. Еще больше осложняли задачу физическая немощь Карла и интриги его министров, создающие административную неразбериху. Необходимо было подписать тысячи эдиктов и других документов, включая и сами акты об отречении от престола. Подагра императора прогрессировала теперь настолько быстро, что превратила его в настоящего калеку. Он уже просто физически не мог подписать все эти бумаги, а когда Филипп предложил это сделать вместо него, то не согласились министры. Они советовали ему вначале стать полновластным монархом и только тогда подписывать государственные документы империи. Тем временем чиновники продолжали множить письма, уведомляющие авторитетных подданных императора и низших чиновников о передаче правления, — примерно две тысячи предназначались для Испании и Сицилии, — а гонцы, которые должны были доставить их к получателям, ждали известия, что император наконец будет в состоянии пользоваться своими руками с искривленными пальцами.
А сестра Карла, Мария, вроде бы не собиралась удаляться от государственных дел и по-прежнему ежедневно посещала заседания Совета, являясь в зал каждое утро первой. Пошли слухи, что Мария собирается продолжить свое регентство; потому что она все еще обращалась к членам Совета и даже к губернатору властным, повелительным тоном правительницы. Было очевидно, что при такой ситуации полноправным властителем Филипп считать себя никак не мог.
Но стать правителем в Англии было еще труднее. Он ошибался, когда считал, что Марию можно склонить к его коронации какими-то угрозами. Они, конечно, ее ранили, но не ослабили политической твердости. До созыва парламента она от ответа просто уклонялась, а затем, понимая, что парламент уломать не удастся, решительно и откровенно заявила Филиппу, что шансов на прохождение предложения о его коронации практически не существует. Он возразил, намекнув, что она может обойти парламент и короновать его своей властью, но Мария сделала вид, что намека не поняла. Годом раньше не прошел билль, согласно которому Филипп становился королем в случае смерти Марии. Но тогда был пик его популярности в Англии, а в последние месяцы антииспанские настроения существенно усилились, чему способствовала пропаганда, которую вели из-за рубежа английские эмигранты. Такие памфлеты, как «Жалобы Неаполя» и «Скорбь Милана», где детально описывались ужасающие страдания, которые этим городам-государствам принесло владычество империи, не прибавляли энтузиазма англичанам. Габсбургское владычество их отнюдь не прельщало.
Но если Филипп не мог быть коронован, то он желал бы по крайней мере иметь уверенность, что его мнимый соперник Эдвард Кортни потерял возможность наследовать английский престол. В жилах Кортпи текла кровь Плаптагеиетов, что предоставляло ему значительно большие права на пре — . стол, чем Филиппу в качестве супруга королевы. Кортни жил в эмиграции на континенте и, приняв протестантство, стал в последнее время еще более опасным английскому королевскому дому. Вначале он поселился со своими приверженцами в Брюсселе, где его начали тревожить испанцы, мстя за обиды, которые он нанес им во время пребывания в Англии. После четвертого нападения Кортии был вынужден перебраться со своими ранеными соратниками в Венецию, но и здесь их жизнь тоже не задалась. Друг Филиппа, Руй Гомес, предпринял попытку организовать убийство Кортпи, наняв солдата-далматинца из ускоков[56]. Их немало обреталось в пригородах Венеции, и они страстно стремились быть полезными в делах такого рода. Гомес предложил далматинцу тысячу крон за убийство человека, «который стремится стать английским королем», и пообещал также милости от Филиппа, но в последний момент солдат струсил и рассказал все венецианскому консулу. Таким образом, на этот раз Кортни был спасен. Через год он таинственным образом умер в Падуе, возможно, от яда, а по другой версии, от лихорадки, которую подхватил на соколиной охоте.
Пока Филипп развлекался во Фландрии, Мария мужественно сражалась с парламентской оппозицией. В ноябре 1555 года венецианский посол Мишель назвал палату общин «самой дерзкой и распущенной из всех созывов, какие только ему приходилось наблюдать; не считающейся ни с какими правилами». Там было множество мелких и крупных дворян, и они в штыки встречали любое предложение королевы и не были склонны оказывать ей уважение, которое она имела от палаты общин прошлого созыва. Подстрекательской деятельностью занимался, как всегда, Ноайль, и некоторые видные оппозиционеры заверили его, что заблокируют любой билль, гарантирующий правительству субсидии. Вот бы где пригодился сейчас опыт Гардииера! (Он умер примерно за три недели до открытия парламента.) По словам Мишеля, оп один знал, как управлять парламентом в подобных ситуациях, как правильно использовать в мятежной палате общин «политику кнута и пряника».
После смерти Гардииера большую часть его работы Мария приняла на себя, в дополнение к своей собственной, и теперь занималась также умиротворением палаты общин. Собрав шестьдесят членов палаты общип вместе с большинством членов палаты лордов, она обратилась к ним «со своими обычными серьезностью и достоинством», объясняя, что билли, которые она надеялась увидеть принятыми, пойдут королевству на пользу и будут способствовать делу восстановления церкви, а потому очень важны для нее как для королевы. Некоторые из обсуждаемых биллей в конце концов прошли, но сессия закончилась напряженно, со взаимными обвинениями. Например, мощное сопротивление встретил королевский билль о возвращении на родину политических беженцев, находившихся во Франции. Согласно этому биллю, им угрожала конфискация всех земель, если они не вернутся к определенному сроку. Делегат от Глостершира, сэр Энтони Кингстон, запер двери зала заседаний и не отпирал их, пока этот билль не был отвергнут. Кингстона заключили в тюрьму за «организацию беспорядка и отвергающее общественные правила поведение». На этой неприятной ноте 9 декабря парламент был распущен.
В течение следующих нескольких месяцев по Южной Англии прокатилась волна антиправительственных выступлений. Слухи о том, что Филипп будет скоро коронован, посеяли среди крестьян панику. Живых испанцев они никогда не видели, но всегда их очень боялись. А вот лондонцы видели Филиппа и даже совсем недавно приветствовали его, когда он отбывал во Фландрию, но все равно тоже протестовали. Один кузнец рассказывал всем, что в полночь рядом с Финс-бери-Филдс встретил человека, который уверенно заявил, что граф Пембрук очень скоро добудет Филиппу английскую корону. Распространялись и другие измышления. Например, что испанец не будет колебаться и захватит корону силой. Когда наконец в феврале было заключено перемирие между Францией и империей, стали говорить, что теперь Филипп наверняка пошлет своих воинов завоевывать Англию. Ноайль утверждал, что располагает достоверной информацией, согласно которой на континенте подготовлены для вторжения десять подразделений германских и фламандских воинов. Зная, что это заведомая ложь, он все равно распространял ее где только мог, и даже ухитрился проследить, чтобы она достигла ушей кардинала Поула.
Тревожных слухов об одном короле, по-видимому, было недостаточно, поэтому вскоре появился второй король. В январе арестовали жителя Гринвича за распространение листовок, в которых людям сообщалось, что Эдуард VI жив, здоров и находится во Франции. Он якобы только ждет народного восстания под его знаменами, чтобы вернуться и повести подданных против королевы. В феврале в Лондоне появился человек, называющий себя королем, которого ложно объявили покойным. Он успел «смутить многих людей», прежде чем его схватили и повесили. Весь январь и февраль Марию и ее советников тревожили беспорядки. Бунтовали в Ирландии и Англии, с печатных станков сходил поток «фальшивых книг, сценок, стихов и подлых трактатов», высмеивающих королеву и короля. Странствующих по деревням музыкантов-дудочников и менестрелей часто просили спеть любимую в народе песенку, которая называлась «Мешок, полный вестей» и представляла собой злую сатиру на королевский двор, а в «северных краях» группа бродячих артистов, называющих себя «люди сэра Франсиса Лика», собирала большие толпы на представление, «очень порочное и дурное, бунтарское по духу, касающееся Их Величеств короля и королевы и положения в государстве».
Самый большой вред репутации королевы наносили баллады, прославляющие протестантских мучеников. Создатели баллад вплели в свои песни имена семидесяти пяти сожженных в 1555 году еретиков, славили их святость и чернили католическое духовенство, которое послало их на мученическую смерть. Где б» ни собирались протестанты, а также в тех местах, где страшились испанского засилья и были недовольны политикой королевы, исполнялась «Баллада о Джоне Беззаботном». В другой песне рассказывалась история беременной женщины, приговоренной к смерти на костре, которая родила в огне дитя. Невинный младенец погиб на костре вместе с матерью.
Незадолго до этого были сожжены два протестантских праведника, Ридли и Латимер, которые очень быстро стали в народном сознании символами мученичества. Оба они отличались необыкновенным благочестием, что было отличительным признаком тех, кого католические церковники называли еретиками. Ридли умирал медленно и ужасно, его агония продлевалась из-за плохо разгоравшегося костра. А Латимер, казалось, угас практически без страданий — просто чудесным образом окунулся лицом в огонь и затих. Многочисленные свидетели казни плакали и качали головами, сохранив в памяти пророчество Латимера о том, что их страдания не напрасны.
«Устройся поудобнее, страдалец Ридли, — сказал Латимер, — и что бы ни случилось, оставайся человеком. Придет день, и мы Божией милостью зажжем в Англии такую свечу, которая уже никогда не погаснет».
В этой мрачной и зловещей атмосфере продолжали множиться слухи о заговорах против королевы Марии. Измышления о заговорах регулярно доходили до Совета, но в первые месяцы 1556 года начали поступать очень тревожные сообщения. Вначале английский посол во Франции прислал депешу, в которой рассказывалось о давно замышлявшемся заговоре с целью «лишить власти Марию» и поступить с ней так, «как она поступила с королевой Джейн». В соответствии с данными посла главными заговорщиками были «многочисленные знатные вельможи», причем «такие, которые прежде никогда против королевы не выступали». В марте обозначились контуры еще одного очень опасного заговора. Получилось так, что один из второстепенных его участников сам явился к кардиналу Поулу и чистосердечно рассказал ему все, что знал. Этого человека звали Томас Уайт, и ему было поручено украсть из королевского казначейства пятьдесят тысяч фунтов серебром. Добыть образцы ключей заговорщикам должна была помочь жена кассира казначейства, и они рассчитывали на сотрудничество смотрителя Звездной палаты[57], а также таможенного чиновника из Грейвсенда, который согласился позволить выйти из порта судну, нагруженному похищенным серебром. Понятное дело, что ограбление было только подготовительным мероприятием для выполнения более обширного плана. Живущие во Франции политические эмигранты должны были на это украденное из казначейства серебро навербовать наемников, пересечь с ними пролив и пристать к южному берегу. Лидер заговорщиков, сэр Генри Дадли, был уверен, что, как только он с тысячей воинов сойдет па берег, к нему «присоединятся еще по меньшей мере девятнадцать тысяч».
Предательство Уайта свидетельствовало о том, что план вторжения еще не созрел, но чем больше арестовывали заговорщиков, тем очевиднее становилось, что в Англии их не меньше, чем во Франции. В этом деле оказались замешаны десятки чиновников, землевладельцев с южного побережья и мелкопоместных дворян из многих частей королевства. Из различных источников появились свидетельства, что «молчаливое содействие заговорщикам» оказывали даже некоторые члены Совета Марии. Наблюдатели при иностранных дворах считали, что заговор Дадли показал откровенную слабость английского правительства и власти королевы, которая правила в отсутствие супруга.
Такое утверждение можно было бы легко оспорить, возразив, что раскрытие этого заговора, прежде чем он смог нанести какой-либо ощутимый вред, как раз подтверждало силу правительства, а не его слабость и что серьезность заговора Дадли была в значительной мере преувеличена. Но Марию такие аргументы утешали мало. После того как начались первые аресты заговорщиков, королева перестала появляться на публике, и Мишель заметил, что последние события ее «сильно обеспокоили». Мария повсюду начала видеть предателей. С главными заговорщиками оказались связаны даже джентльмены из ее свиты! Лорд Брей, ловкий кавалер и щеголь, который так искусно танцевал па ее свадьбе, теперь томился в Тауэре. За соучастие в заговоре был также арестован капитан Уильям Стауитон, который два года назад стойко защищал Марию от мятежников Уайатта. Оказались запятнанными опытнейшие политики из Совета, и вершить правосудие над предателями им нельзя было больше доверить. В комиссию по расследованию заговора были назначены только преданные приближенные Марии: Рочестер, Инглфилд и Уолгрейв вместе с непоколебимыми Джернингемом и Хастингсом. По словам Ноайля, Марию незадолго до того пытался убить один из ее капелланов, и теперь она страшилась даже своих личных слуг.
В последние дни 1555 года Мария написала Филиппу, что «окружена врагами и не может передвигаться без угрозы лишиться короны». Ее опасения стали еще сильнее после раскрытия заговора Дадли, и она с большой неохотой расставалась с теми несколькими приближенными, на чью преданность могла уверенно положиться. Главным среди них был кардинал Поул, его присутствие во дворце помогало Марии пережить эти трудные зимние месяцы. В марте она назначила Поула архиепископом Кентерберийским. При этом ее обуревали смешанные чувства: с одной стороны, ей доставляло огромное удовольствие поставить Поула во главе церкви в Англии, а с другой, это означало, что он должен будет покинуть ее и уехать в Кентербери, чтобы исполнять обязанности архиепископа. Во время подготовки к отъезду она снабдила его многочисленной свитой, облачением епископа и украшениями стоимостью в десять тысяч дукатов, но, страшась одиночества, в конце концов настояла, чтобы он уехал после Пасхи.
Больше, чем само отсутствие Филиппа, Марию волновало то, что она понятия не имела, когда он возвратится. Каких-то определенных сроков супруг не назначил, говоря, что не может заранее предугадать, какая обстановка сложится во Фландрии. К тому же церемония отречения императора от престола была делом сложным и продолжительным. Филиппу предстояло принять участие в церемониальной передаче власти в столицах и главных городах Нидерландов, а затем провести в каждом достаточно времени, чтобы закрепить свой авторитет. Вскоре после прибытия он начал делать попытки научиться говорить по-валлонски. Это был единственный язык, который понимали его фламандские подданные, и если он хотел, чтобы они своего короля не то что любили, а хотя бы терпели, ему следовало на этом языке как-то с ними заговорить, что тоже требовало времени. Для сравнения следует отметить, что за год пребывания в Англии Филипп не сделал ни единой попытки выучить английский.
Марию очень тревожило также и то обстоятельство, что испанцы медленно, но верно покидали Англию со всем своим имуществом. Уезжая, Филипп большую часть своего окружения оставил в Англии: германских и испанских воинов, бургундскую кавалерию, своих лекарей и священников и даже пажей из личных апартаментов, а также основную часть лошадей с конюхами. Но со временем члены его свиты начали один за другим отъезжать, причем, как заметил Мишель, «исполненные стремления не посещать эту страну как можно дольше, а лучше всего вообще никогда». Почти каждый день английские порты покидали корабли с личным имуществом короля и его приближенных. Неприятным симптомом было и то, что в середине сентября Филипп повелел полностью расплатиться со своими английскими кредиторами. Для этого 16 сентября девять военных каравелл привезли из Испании шестьдесят тысяч дукатов для оплаты английским купцам, которые снабжали свиту Филиппа и обслуживающих ее английских слуг. После того как испанская флотилия отбыла (кстати, во Фландрию она везла денег гораздо больше), стало ясно, что дом теперь у Филиппа не здесь, а там, на его новых землях.
Письма Филиппа стали к тому времени краткими и деловыми: Мария должна возобновить мирные переговоры; обеспечить корабли для сопровождения императора в Испанию после его отречения от престола; она должна решить вопрос о коронации Филиппа. Не уточняя сроков, Филипп давал Марии «прекрасную надежду на то, что скоро ее увидит», а когда она предложила приехать «в какое-нибудь место на побережье, чтобы повидаться с ним», он ответил, что, когда она решит приехать, он на это время переедет из Брюсселя в Брюгге, чтобы быть к ней поближе. Однако корабль, который все это время стоял, готовый в любое время суток отплыть в Англию, Филипп отпустил, а 19 октября послал Марии сообщение, что все оставшиеся в Англии члены его свиты, а также воины, пажи и конюшие с лошадьми должны отбыть к нему немедленно. Он объяснил, что эти люди нужны ему, чтобы заменить отбывающую в Испанию свиту императора. После этого в Англии остались только его исповедник, два доминиканских монаха и настоятель часовни. Мария была обижена и рассержена. Она даже повелела снаряжать во Фландрию флотилию, чтобы привезти супруга домой, но прежде чем корабли были снабжены продовольствием и укомплектован экипажами, пришло сообщение, что официальное отречение императора откладывается и Филипп не рассчитывает покипуть Брюссель до ноября.
Мария видела, что все ее планы сорваны. Она ожидал прибытия Филиппа на открытие парламентской сессии, но это казалось теперь весьма маловероятным. И в эти дни, когда ей были так необходимы рядом союзники, один из самых верных ее приверженцев находился при смерти. Епископ Гар-динер занемог сразу же после возвращения с мирной конференции в Кале, а в ноябре ему стало совсем худо. Мария уделяла лорд-канцлеру всяческое внимание и заботу, старались, как могли, лекари, но говорили, что «в такое неблагоприятное время года» надежды на выздоровление епископа очень мало. Гардинер умер 12 ноября. На своем смертном одре он помирился с Пэджетом, который теперь был у Марии в большой немилости за то, что подвергал сомнению наличие у нее беременности. По предложению Марии лорд-канцлер сделал ее своей бенефицианткой, то есть передал ей часть собственности, возвратив тем самым в королевскую казну пятьдесят тысяч дукатов в недвижимости, всю мебель, серебряные сосуды и монеты, которые Мария ему пожаловала после восстановления в сане епископа. Мишель считал, что здесь он повел себя «как добрый и благодарный слуга королевы». Марии действительно было трудно найти Гардинеру замену. По мнению Мишеля, среди приближенных королевы ему не было равных по верности, и хотя как лидер он оставлял желать много лучшего, зато был необыкновенно честным и преданным.
Впрочем, протестанты в Англии и за рубежом сохранили о лорд-канцлере весьма мрачные воспоминания. По их мнению, именно на его совести лежат ужаснейшие акты сожжения еретиков, которые продолжали позорить правление Марии. В изображении протестантских памфлетистов он был подобен злобному чудовищу с уродливыми конечностями. Они писали, что у него «смуглая кожа, нахмуренные брови, глаза, вдавленные в череп на целый дюйм, нос крючковатый, как у стервятника, однако с лошадиными ноздрями, который вечно к чему-то принюхивается, рот, как у воробья, огромные ступ-пи, как у дьявола, с когтями не меньше дюйма длины, как у грифона, а сухожилия и мускулы так напряжены, что по ним можно бить камнями, а он от этого ни капельки не страдает». Вышло так, что широкую известность получили именно эти измышления, а не добрые слова Марии и похвалы Мишеля.
После ухода из жизни Гардинера справляться со строптивым парламентом пришлось Марии и Реджинальду Поулу. Королева продолжала надеяться, что Филипп изыщет возможность приехать хотя бы к концу сессии, но начала уже мало-помалу примиряться с тем, что ей предстоит долгая разлука. Чтобы напомнить супругу об Англии, она повелела своим поварам испечь его любимые пироги с мясом и доставить во Фландрию вместе с письмом, в котором говорилось, что его коронация если и возможна, то только в самом отдаленном будущем. Пироги Филиппу понравились, а вот письмо нет. В первый раз после венчания оп пачал угрожать Марии, написав в ответ, что хотел сделать ей приятное и возвратиться в Англию, но только если ему будет позволено «разделить с ней правление». В Испании и Нидерландах он был уже абсолютным монархом и согласиться на более низкое положение в Англии, «то есть не припимать участия в делах королевства, было бы неподобающим для чести суверена». Он возвратится, но только в том случае, если Мария провозгласит его английским королем.
ГЛАВА 44
Пой, лютня моя. Я с тобой пропою
О том, кто мне снится во сне,
О том, кто остался в далеком краю,
Хоть клялся вернуться ко мне.
С наступлением осени Филиппу все больше и больше начало нравиться пребывание в своих новых землях, которыми он поначалу так страшился править. Король развлекался охотой и пиршествами, а также присутствовал в качестве почетного гостя на свадьбах видных горожан Брюсселя и Антверпена. Эти свадьбы король посещал в маске и оставался там до утра, танцуя с фламандскими красотками. К декабрю аккредитованные при императорском дворе послы заметили, что Филипп вошел во вкус. Теперь он посещал маскарады и пиршества почти каждый вечер, а после окончания празднества отправлялся на другое, проводя время «в питие и веселье». После года напряженной сдержанности и принужденной, неестественной веселости в Англии праздничная атмосфера Нидерландов казалась Филиппу желанным облегчением, и он позволил себе окунуться в беззаботное веселье без оглядки на положение и репутацию. Под расслабляющим действием крепкого фламандского пива молчаливая серьезность была полностью отброшена, и король взял себе привычку появляться у ворот домов аристократов в любое время ночи, требуя чтобы его развлекали. Однажды, натанцевавшись на одной из свадеб до двух ночи, Филипп отправился в дом герцога Савойского, повелев его разбудить, и провел остаток ночи, смеясь и подшучивая над своим заспанным хозяином.
Вскоре ночные приключения Филиппа получили широкую известность. При дворе говорили, что он «находит удовольствие в частом посещении маскарадов много больше, чем позволяют нынешние беспокойные времена», и что близкие приятели короля поощряют его в этих «удовольствиях». Казалось, Филипп совсем забыл о том, что он женат, и было замечено его нескромное расположение к некоей мадам Да-лер, «которая считалась очень красивой и в которую он, по всей видимости, был сильно влюблен». Когда в середине декабря Мария прислала к супругу посланника, Филипп не предпринял никаких усилий, чтобы скрыть от него свое скандальное времяпрепровождение. Англичанин, правда, принял решение не рассказывать о виденном Марии, «забытой королеве, которая легко впадает в расстройство и может все слишком близко принять к сердцу».
Впрочем, полностью об Англии Филипп не забыл. В первую неделю декабря он собственноручно написал жене, чтобы она назначила лорд-канцлером кого сама хочет (хотя рекомендовал либо Пэджета, либо Воттопа), и заверял ее, что будет готов покинуть Фландрию, как только закончит дела, принуждающие его выехать в Антверпен. И одновременно на той же самой неделе он повелел прислать во Фландрию все свои доспехи, гардероб, а также германские и испанские алебарды, и хорошо информированные брюссельские придворные говорили, что король к возвращению в Англию пока что обнаруживает мало склонности.
Пребывание Филиппа во Фландрии продлевали разного рода сложности с передачей земель империи. Для того чтобы император сложил с себя полномочия в управлении значительной частью мира, необходимо было передавать каждый компонент его прерогативы по отдельности. В октябре он официально наделил Филиппа Нидерландами, но еще не передал ему испанское наследство. В то время император был занят составлением документов, имеющих отношение к его землям на Сицилии и в Арагоне. Еще больше осложняли задачу физическая немощь Карла и интриги его министров, создающие административную неразбериху. Необходимо было подписать тысячи эдиктов и других документов, включая и сами акты об отречении от престола. Подагра императора прогрессировала теперь настолько быстро, что превратила его в настоящего калеку. Он уже просто физически не мог подписать все эти бумаги, а когда Филипп предложил это сделать вместо него, то не согласились министры. Они советовали ему вначале стать полновластным монархом и только тогда подписывать государственные документы империи. Тем временем чиновники продолжали множить письма, уведомляющие авторитетных подданных императора и низших чиновников о передаче правления, — примерно две тысячи предназначались для Испании и Сицилии, — а гонцы, которые должны были доставить их к получателям, ждали известия, что император наконец будет в состоянии пользоваться своими руками с искривленными пальцами.
А сестра Карла, Мария, вроде бы не собиралась удаляться от государственных дел и по-прежнему ежедневно посещала заседания Совета, являясь в зал каждое утро первой. Пошли слухи, что Мария собирается продолжить свое регентство; потому что она все еще обращалась к членам Совета и даже к губернатору властным, повелительным тоном правительницы. Было очевидно, что при такой ситуации полноправным властителем Филипп считать себя никак не мог.
Но стать правителем в Англии было еще труднее. Он ошибался, когда считал, что Марию можно склонить к его коронации какими-то угрозами. Они, конечно, ее ранили, но не ослабили политической твердости. До созыва парламента она от ответа просто уклонялась, а затем, понимая, что парламент уломать не удастся, решительно и откровенно заявила Филиппу, что шансов на прохождение предложения о его коронации практически не существует. Он возразил, намекнув, что она может обойти парламент и короновать его своей властью, но Мария сделала вид, что намека не поняла. Годом раньше не прошел билль, согласно которому Филипп становился королем в случае смерти Марии. Но тогда был пик его популярности в Англии, а в последние месяцы антииспанские настроения существенно усилились, чему способствовала пропаганда, которую вели из-за рубежа английские эмигранты. Такие памфлеты, как «Жалобы Неаполя» и «Скорбь Милана», где детально описывались ужасающие страдания, которые этим городам-государствам принесло владычество империи, не прибавляли энтузиазма англичанам. Габсбургское владычество их отнюдь не прельщало.
Но если Филипп не мог быть коронован, то он желал бы по крайней мере иметь уверенность, что его мнимый соперник Эдвард Кортни потерял возможность наследовать английский престол. В жилах Кортпи текла кровь Плаптагеиетов, что предоставляло ему значительно большие права на пре — . стол, чем Филиппу в качестве супруга королевы. Кортни жил в эмиграции на континенте и, приняв протестантство, стал в последнее время еще более опасным английскому королевскому дому. Вначале он поселился со своими приверженцами в Брюсселе, где его начали тревожить испанцы, мстя за обиды, которые он нанес им во время пребывания в Англии. После четвертого нападения Кортии был вынужден перебраться со своими ранеными соратниками в Венецию, но и здесь их жизнь тоже не задалась. Друг Филиппа, Руй Гомес, предпринял попытку организовать убийство Кортпи, наняв солдата-далматинца из ускоков[56]. Их немало обреталось в пригородах Венеции, и они страстно стремились быть полезными в делах такого рода. Гомес предложил далматинцу тысячу крон за убийство человека, «который стремится стать английским королем», и пообещал также милости от Филиппа, но в последний момент солдат струсил и рассказал все венецианскому консулу. Таким образом, на этот раз Кортни был спасен. Через год он таинственным образом умер в Падуе, возможно, от яда, а по другой версии, от лихорадки, которую подхватил на соколиной охоте.
Пока Филипп развлекался во Фландрии, Мария мужественно сражалась с парламентской оппозицией. В ноябре 1555 года венецианский посол Мишель назвал палату общин «самой дерзкой и распущенной из всех созывов, какие только ему приходилось наблюдать; не считающейся ни с какими правилами». Там было множество мелких и крупных дворян, и они в штыки встречали любое предложение королевы и не были склонны оказывать ей уважение, которое она имела от палаты общин прошлого созыва. Подстрекательской деятельностью занимался, как всегда, Ноайль, и некоторые видные оппозиционеры заверили его, что заблокируют любой билль, гарантирующий правительству субсидии. Вот бы где пригодился сейчас опыт Гардииера! (Он умер примерно за три недели до открытия парламента.) По словам Мишеля, оп один знал, как управлять парламентом в подобных ситуациях, как правильно использовать в мятежной палате общин «политику кнута и пряника».
После смерти Гардииера большую часть его работы Мария приняла на себя, в дополнение к своей собственной, и теперь занималась также умиротворением палаты общин. Собрав шестьдесят членов палаты общип вместе с большинством членов палаты лордов, она обратилась к ним «со своими обычными серьезностью и достоинством», объясняя, что билли, которые она надеялась увидеть принятыми, пойдут королевству на пользу и будут способствовать делу восстановления церкви, а потому очень важны для нее как для королевы. Некоторые из обсуждаемых биллей в конце концов прошли, но сессия закончилась напряженно, со взаимными обвинениями. Например, мощное сопротивление встретил королевский билль о возвращении на родину политических беженцев, находившихся во Франции. Согласно этому биллю, им угрожала конфискация всех земель, если они не вернутся к определенному сроку. Делегат от Глостершира, сэр Энтони Кингстон, запер двери зала заседаний и не отпирал их, пока этот билль не был отвергнут. Кингстона заключили в тюрьму за «организацию беспорядка и отвергающее общественные правила поведение». На этой неприятной ноте 9 декабря парламент был распущен.
В течение следующих нескольких месяцев по Южной Англии прокатилась волна антиправительственных выступлений. Слухи о том, что Филипп будет скоро коронован, посеяли среди крестьян панику. Живых испанцев они никогда не видели, но всегда их очень боялись. А вот лондонцы видели Филиппа и даже совсем недавно приветствовали его, когда он отбывал во Фландрию, но все равно тоже протестовали. Один кузнец рассказывал всем, что в полночь рядом с Финс-бери-Филдс встретил человека, который уверенно заявил, что граф Пембрук очень скоро добудет Филиппу английскую корону. Распространялись и другие измышления. Например, что испанец не будет колебаться и захватит корону силой. Когда наконец в феврале было заключено перемирие между Францией и империей, стали говорить, что теперь Филипп наверняка пошлет своих воинов завоевывать Англию. Ноайль утверждал, что располагает достоверной информацией, согласно которой на континенте подготовлены для вторжения десять подразделений германских и фламандских воинов. Зная, что это заведомая ложь, он все равно распространял ее где только мог, и даже ухитрился проследить, чтобы она достигла ушей кардинала Поула.
Тревожных слухов об одном короле, по-видимому, было недостаточно, поэтому вскоре появился второй король. В январе арестовали жителя Гринвича за распространение листовок, в которых людям сообщалось, что Эдуард VI жив, здоров и находится во Франции. Он якобы только ждет народного восстания под его знаменами, чтобы вернуться и повести подданных против королевы. В феврале в Лондоне появился человек, называющий себя королем, которого ложно объявили покойным. Он успел «смутить многих людей», прежде чем его схватили и повесили. Весь январь и февраль Марию и ее советников тревожили беспорядки. Бунтовали в Ирландии и Англии, с печатных станков сходил поток «фальшивых книг, сценок, стихов и подлых трактатов», высмеивающих королеву и короля. Странствующих по деревням музыкантов-дудочников и менестрелей часто просили спеть любимую в народе песенку, которая называлась «Мешок, полный вестей» и представляла собой злую сатиру на королевский двор, а в «северных краях» группа бродячих артистов, называющих себя «люди сэра Франсиса Лика», собирала большие толпы на представление, «очень порочное и дурное, бунтарское по духу, касающееся Их Величеств короля и королевы и положения в государстве».
Самый большой вред репутации королевы наносили баллады, прославляющие протестантских мучеников. Создатели баллад вплели в свои песни имена семидесяти пяти сожженных в 1555 году еретиков, славили их святость и чернили католическое духовенство, которое послало их на мученическую смерть. Где б» ни собирались протестанты, а также в тех местах, где страшились испанского засилья и были недовольны политикой королевы, исполнялась «Баллада о Джоне Беззаботном». В другой песне рассказывалась история беременной женщины, приговоренной к смерти на костре, которая родила в огне дитя. Невинный младенец погиб на костре вместе с матерью.
Незадолго до этого были сожжены два протестантских праведника, Ридли и Латимер, которые очень быстро стали в народном сознании символами мученичества. Оба они отличались необыкновенным благочестием, что было отличительным признаком тех, кого католические церковники называли еретиками. Ридли умирал медленно и ужасно, его агония продлевалась из-за плохо разгоравшегося костра. А Латимер, казалось, угас практически без страданий — просто чудесным образом окунулся лицом в огонь и затих. Многочисленные свидетели казни плакали и качали головами, сохранив в памяти пророчество Латимера о том, что их страдания не напрасны.
«Устройся поудобнее, страдалец Ридли, — сказал Латимер, — и что бы ни случилось, оставайся человеком. Придет день, и мы Божией милостью зажжем в Англии такую свечу, которая уже никогда не погаснет».
В этой мрачной и зловещей атмосфере продолжали множиться слухи о заговорах против королевы Марии. Измышления о заговорах регулярно доходили до Совета, но в первые месяцы 1556 года начали поступать очень тревожные сообщения. Вначале английский посол во Франции прислал депешу, в которой рассказывалось о давно замышлявшемся заговоре с целью «лишить власти Марию» и поступить с ней так, «как она поступила с королевой Джейн». В соответствии с данными посла главными заговорщиками были «многочисленные знатные вельможи», причем «такие, которые прежде никогда против королевы не выступали». В марте обозначились контуры еще одного очень опасного заговора. Получилось так, что один из второстепенных его участников сам явился к кардиналу Поулу и чистосердечно рассказал ему все, что знал. Этого человека звали Томас Уайт, и ему было поручено украсть из королевского казначейства пятьдесят тысяч фунтов серебром. Добыть образцы ключей заговорщикам должна была помочь жена кассира казначейства, и они рассчитывали на сотрудничество смотрителя Звездной палаты[57], а также таможенного чиновника из Грейвсенда, который согласился позволить выйти из порта судну, нагруженному похищенным серебром. Понятное дело, что ограбление было только подготовительным мероприятием для выполнения более обширного плана. Живущие во Франции политические эмигранты должны были на это украденное из казначейства серебро навербовать наемников, пересечь с ними пролив и пристать к южному берегу. Лидер заговорщиков, сэр Генри Дадли, был уверен, что, как только он с тысячей воинов сойдет па берег, к нему «присоединятся еще по меньшей мере девятнадцать тысяч».
Предательство Уайта свидетельствовало о том, что план вторжения еще не созрел, но чем больше арестовывали заговорщиков, тем очевиднее становилось, что в Англии их не меньше, чем во Франции. В этом деле оказались замешаны десятки чиновников, землевладельцев с южного побережья и мелкопоместных дворян из многих частей королевства. Из различных источников появились свидетельства, что «молчаливое содействие заговорщикам» оказывали даже некоторые члены Совета Марии. Наблюдатели при иностранных дворах считали, что заговор Дадли показал откровенную слабость английского правительства и власти королевы, которая правила в отсутствие супруга.
Такое утверждение можно было бы легко оспорить, возразив, что раскрытие этого заговора, прежде чем он смог нанести какой-либо ощутимый вред, как раз подтверждало силу правительства, а не его слабость и что серьезность заговора Дадли была в значительной мере преувеличена. Но Марию такие аргументы утешали мало. После того как начались первые аресты заговорщиков, королева перестала появляться на публике, и Мишель заметил, что последние события ее «сильно обеспокоили». Мария повсюду начала видеть предателей. С главными заговорщиками оказались связаны даже джентльмены из ее свиты! Лорд Брей, ловкий кавалер и щеголь, который так искусно танцевал па ее свадьбе, теперь томился в Тауэре. За соучастие в заговоре был также арестован капитан Уильям Стауитон, который два года назад стойко защищал Марию от мятежников Уайатта. Оказались запятнанными опытнейшие политики из Совета, и вершить правосудие над предателями им нельзя было больше доверить. В комиссию по расследованию заговора были назначены только преданные приближенные Марии: Рочестер, Инглфилд и Уолгрейв вместе с непоколебимыми Джернингемом и Хастингсом. По словам Ноайля, Марию незадолго до того пытался убить один из ее капелланов, и теперь она страшилась даже своих личных слуг.
В последние дни 1555 года Мария написала Филиппу, что «окружена врагами и не может передвигаться без угрозы лишиться короны». Ее опасения стали еще сильнее после раскрытия заговора Дадли, и она с большой неохотой расставалась с теми несколькими приближенными, на чью преданность могла уверенно положиться. Главным среди них был кардинал Поул, его присутствие во дворце помогало Марии пережить эти трудные зимние месяцы. В марте она назначила Поула архиепископом Кентерберийским. При этом ее обуревали смешанные чувства: с одной стороны, ей доставляло огромное удовольствие поставить Поула во главе церкви в Англии, а с другой, это означало, что он должен будет покинуть ее и уехать в Кентербери, чтобы исполнять обязанности архиепископа. Во время подготовки к отъезду она снабдила его многочисленной свитой, облачением епископа и украшениями стоимостью в десять тысяч дукатов, но, страшась одиночества, в конце концов настояла, чтобы он уехал после Пасхи.