Страница:
Поул был большим церковным иерархом, главной фигурой в начатом в 50-е годы XVI века деле обновления римской церкви. Эту миссию на него возложил кардинальский конклав при папе Павле III, первом понтифике, озаботившемся безупречностью образа жизни священнослужителей и восстановлением духовного лидерства Рима в христианском мире. Два десятилетия Поул работал над тем, чтобы церковь освободилась от земных забот, суетности и алчности, которые питали антиклерикализм и существенно помогли расцвету протестантизма. Очевидные успехи, которых он достиг в своих усилиях обновления, и его выдвижение на первое место среди равных еще сильнее углубили приверженность Реджинальда Поула делу церкви. В 1549 году при выборах папы группа кардиналов предложила его кандидатуру, но он заколебался, не решаясь принять такую честь, в результате чего потерял два голоса и не прошел. Это его нисколько не огорчило, поскольку он, как и Мария, верил, что оказался спасенным от топора палача Генриха VIII для того, чтобы выполнить свое высшее предназначение.
Годы, проведенные в изгнании, углубили не только веру Поула, по также усугубили его скорбь. Он остро ненавидел Генриха VIII за свою искалеченную жизнь. Самодур король разорвал отношения с папой, из-за чего Поул был вынужден эмигрировать и стал его лютым врагом, за что жестокий Генрих отправил на плаху всю его семью. Единственный спасшийся брат — несчастный, достойный жалости Джеффри Поул, принес кардиналу больше стыда, чем успокоения, и лишь сделал еще горше потерю остальных родственников.
Чаще всего в воображении Поула возникала сцена казни его благочестивой престарелой матери. В его представлении это было мученичество, сравнимое со страданием Христа и святых эпохи раннего христианства. Он называл себя «сыном мученицы» и свою боль и горе считал «стигматами послушания» церкви. Реджинальд Поул верил, что его жизнь должна быть принесена в жертву Богу, который требовал от него ото-, мстить за зло, причиненное родственникам. К сожалению, Генрих был мертв, и заслуженное возмездие его уже никогда не настигнет, но протестантские доктрины, занесенные с его помощью в Англию, были живы. Выкорчевать их с корнем, уничтожить навсегда, спасти соотечественников, от которых он был так надолго оторван, — вот на это, верил Поул, Господь его и направляет. Вот в чем главное предназначение его жизни!
Если Мария откладывала возвращение Поула по политическим причинам, то император поощрял ее к этому совсем по иным соображениям. Годом раньше Ренар написал ему, что для Марии Поул значит гораздо больше, чем все советники, вместе взятые, а для Карла было крайне нежелательным появление при дворе Марии такого влиятельного человека. Филипп, а не Поул должен быть главным советником королевы. Мария любила своего супруга, но с кардиналом ее связывало очень многое. Они оба прожили весьма благополучный отрезок жизни до разрыва Англии с Римом, и им обоим сломал жизнь развод короля. Безжалостный Генрих лишил их матерей, они оба много лет прожили в изоляции и страдали за католическую веру, подвергались смертельной опасности и все же верили, что в конце концов их преданность церкви будет вознаграждена.
Это замечательное сходство судеб, эмоционального опыта плюс давнишняя взаимная симпатия и духовное родство означали, что влияние Поула на Марию будет очень сильным и может оказаться весьма пагубным и опасным. Из всех мужчин, окружавших королеву, Реджинальд Поул, наверное, должен был меньше всего признавать ее авторитет. Он не был с ней во Фрамлингэме, не слышал ее речи в Гилдхолле, когда Уайатт стоял у ворот Лондона. Он не видел, как она обсуждает дела с Гардинером и Пэджетом или отстаивает свою точку зрения в парламенте. Поул предполагал, что она слабая и не способная к правлению, по самое главное — он мог заставить ее тоже в это поверить.
И еще в одном отношении его советы могли ввести Марию в заблуждение. Поул полагал, что религиозная ситуация в Англии мало чем отличается от Италии, где протестантская ересь в то время неглубоко пустила корни и была решительным образом сокрушена папской инквизицией. Он не понимал, что в Англии уже выросло целое поколение, для которого папа ничего не значил, не понимал, насколько сильным стал английский протестантизм. Восстановление в этой стране католической веры было невероятно сложной задачей, к решению которой Реджинальд Поул не был готов, когда хмурым ноябрьским днем, стоя на носу королевской барки, поблескивая серебряным крестом, плыл из Грейвсенда в Лондон.
На заседание парламента в Уайтхолле кардинал прибыл после полудня 28 ноября и произнес речь о целях своей миссии. После вступительного славословия в честь Марии: «святая дева, беспомощная, нагая и безоружная», которая «преодолела все трудности и одержала победу над тиранами», — он объявил, что облечен властью официально объединить Англию с римской церковью в духе всепрощения и добра.
«Моя миссия никому не причинит вреда, — сказал он, обращаясь к парламентариям, — ибо не осуждать я прибыл, но примирить. Не принуждать, но призвать назад». Он намекнул (и это важно), что после воссоединения с Римом в Англии не будет предпринято попыток возвращать отобранные у церкви земли, уже давно находившиеся в частных владениях. «Относительно того, что случилось в прошлом, — сказал он, — все это должно быть поглощено морем всепрощения».
Два дня спустя парламент выступил с официальным предложением воссоединиться с Римом. Филиппу и Марии, как «персонам, не осквернившим себя участием в этом позорном разрыве», была подана петиция, чтобы они ходатайствовали перед легатом о даровании папского прощения. Члены палат лордов и общин пали на колени, и Поул громогласно провозгласил прощение. Официальная процедура была проведена в следующее воскресенье. Кортеж легата (впереди несли его крест и алебарду) прибыл в собор Святого Павла, где его ждал Гардииер с группой епископов и священнослужителей. После исполнения гимна Те Deum Реджинальд Поул и Гар-динер встретились с Филиппом, который приехал из Вестминстера с большим количеством придворных и четырьмя сотнями гвардейцев. Гардинер произнес двухчасовую проповедь на тему «Пришло время пробудиться ото сна», которую слушала огромная толпа, насчитывавшая пятнадцать тысяч человек, — самая большая по количеству, когда-либо виденная во дворе собора Святого Павла. В конце проповеди он объявил, что кардинал Поул пожаловал ему право отпустить грехи и простить всех присутствующих. Прихожане преклонили колени для благословения. «Это было впечатляющее зрелище, — написал один из испанцев. — И тишина стояла такая, что не слышно было, чтобы даже кто-то кашлянул».
Союз с Римом был практически восстановлен. Теперь парламенту оставалось издать акты, создающие законодательную базу для восстановления в Англии старой веры. В декабре эта работа была завершена. В многословном «Втором статуте отмены» были аннулированы все законодательные акты, ликвидирующие власть папы, и страна была провозглашена избавленной от еретических ошибок. Всем священнослужителям, посвященным в сан после раскола, было объявлено подтверждение их прав. Все браки, заключенные еретическими церковниками, были объявлены законными, и дети, родившиеся в этих браках, законнорожденными. Были утверждены приговоры, вынесенные церковными судами, а теперешним владельцам церковных земель было подтверждено их владение, «очищенное от всех опасностей церковного порицания». В связи с беременностью королевы были также установлены правила на случай, если Мария умрет при родах: Филипп объявлялся регентом при наследнике престола. Правда, Филипп ожидал, что ему предложат королевскую корону, но этого не случилось.
Более зловещим было возрождение средневекового закона (его провозгласили вскоре после прощения), предписывающего передавать для казни гражданским чиновникам еретиков, допрошенных в церковном суде. Как этот закон попал на представление парламенту, не ясно, однако для заседания, посвященного обсуждению религиозных дел, в этом нет ничего необычного. В любом случае это было чисто процедурное изменение, поскольку смертный приговор за ересь выносили уже много лет. Так или иначе, по закон был принят единогласно.
С политической точки зрения воссоединение с Римом в лучшем случае являлось компромиссом. Палаты лордов и общин обнаружили склонность присоединиться к католической конфессии, только если им будет позволено оставить у себя трофеи, захваченные после разрыва. Духовные права церкви могли быть восстановлены лишь в том случае, если ее мирские богатства останутся в частных руках. Но для Марии этот изъян в законодательстве был не столь важен по сравнению с тем триумфом, которого она достигла. Ведь она и Поул восстановили то, что разрушил ее отец! И если еще существовали какие-то сомнения в Божественном провидении, то сейчас Мария получила еще одно, особое подтверждение его милости. Она получила святое знамение.
В Евангелии от Луки описывается встреча Девы Марии с ее родственницей Елисаветой. Обе женщины были беременны. Мария — Христом, Елисавета — Иоанном, будущим Иоанном Крестителем. Случилось так, что когда Елисавета увидела Марию, «взыграл младенец во чреве ее», и она преисполнилась Святого духа. Когда Мария Тюдор в первый раз бросила взгляд па кардинала Поула, то ей показалось, что она почувствовала в своей утробе шевеление младенца.
ГЛАВА 40
Первое шевеление плода у Марии было отмечено 28 ноября церемонией благодарения в соборе Святого Павла. Темой для проповеди священник выбрал слова ангела, обращенные к Деве Марии: «Не страшись, Мария, ибо ты обрела благодать у Бога». Вокруг собора был устроен крестный ход с пением «Salve, festa dies»[53] так, как это бывает в день религиозного праздника, а во время каждой мессы отныне произносились особые молитвы за рождение принца. «Даруй, Боже, рабам твоим Филиппу, королю, и Марии, нашей королеве, потомка мальчика, — говорилось в одной из молитв, — который сможет взойти на престол Твоего королевства. Сделай его в теле благопристойным и красивым, умом изобретательным и выдающимся, благочестивым, как Авраам, радушным, как Лот, сильным и мужественным, как Самсон».
Чтобы уговорить Бога сотворить чудо благополучного разрешения королевы от бремени, были привлечены все существующие библейские параллели. Если бесплодная Елисавета, с которой сравнивала себя Мария, и девяностолетняя Сара смогли родить сыновей, то сможет и тридцатидевятилетпяя королева. Господь, который «благополучно извлек из чрева кита пророка Иону», определенно сможет сделать так, чтобы Мария благополучно произвела на свет сына. Молитва, енная настоятелем Вестминстерского собора для детей королевской школы латинской грамматики, была посвящена не личности королевского наследника, а направлена на облегчение родов. «О Господь Всемогущий, — молились дети по утрам и вечерам, — который за грех первой женщины наложил на всех женщин суровое и неотвратимое проклятие, повелев им зачинать во грехе, а затем, после зачатия, подвергнуться многим и горестным мукам и, наконец, родить с опасностью для жизни, мы молим Тебя… смягчить на время свой гнев». Протестанты, которых вовсе не радовала перспектива рождения на свет наследника-католика, молились кратко: «Господи, отврати свое сердце от Марии и сократи ее дни».
Было известно, что предмет этих искренних молитв пребывает в добром здравии. «Королева уже три месяца как с ребенком и прекрасно себя чувствует», — писал в середине ноября один испанец. — Она пополнела и имеет лучший цвет лица, чем когда выходила замуж, — знак того, что стала счастливее. И действительно, она сама говорила, что очень счастлива». Живот Марии уже заметно увеличился, так что ни один из нарядов ей больше не подходил. Когда королева появилась на открытии сессии парламента, «ее живот выдавался вперед, и все могли видеть, что она носит ребенка». При дворе царила радостная атмосфера примирения. В день празднования первого шевеления плода во дворце было устроено представление, в одной из сцен которого «из моря вышли шесть Геркулесов-воителей». Они исполнили замысловатый танец вместе с державшими факелы матросами. На головах «Геркулесов» были шлемы в виде голов грифонов, декорированные фигурами трехглавого Цербера. Спину и грудь каждого украшали обильно позолоченные и посеребренные львиные морды.
Представление было поставлено за счет королевы, но Филипп не остался в долгу и с большим размахом организовал при дворе испанские «игры с лозой». Планировалось устроить что-то вроде атлетических игрищ Генриха VIII с более чем шестьюдесятью рыцарями на поле. Каждый в костюме из зеленого, голубого и желтого шелка, отделанного серебром и золотом. Филипп подарил дамам Марии для новых нарядов десятки ярдов малинового и пурпурного бархата, а также золотой и серебряной парчи. Сама Мария, в великолепном одеянии и драгоценностях, сидела улыбаясь, окруженная свитой, держа в руках призы, которыми собиралась наградить победителей. Филипп, выступавший с группой дона Диего де Кордова, был одет в отделанный серебром костюм из пурпурного бархата. Все поединки они провели с честью, хотя триумф группы победителей слегка подпортили дождь и насмешки англичан. Много месяцев спустя некая темная личность по имени Льюкиер, поставлявший двору карты и кости, рассказал королевским дознавателям, что во время «игр с лозой» только случайность спасла жизнь Филиппа и его окружения. По словам Лыокиера, на Марию и испанцев готовилось покушение. Во время третьего круга «игр с лозой» по специальному сигналу на турнирную арену должны были ворваться примерно триста английских гвардейцев. План заговорщиков сорвал начавшийся сильный дождь, из-за которого третий круг был отменен.
Реджинальд Поул сообщал папе, что Филипп теперь относится к Марии как почтительный сын. Это было верно, однако его запасы любезности начинали истощаться. Он прилагал все усилия, чтобы угодить каждому, включая королеву, опровергая слухи о высокомерии испанцев. Он выполнил свою первейшую обязанность — королева ждала наследника. Почему же в таком случае он не является коронованным монархом? По английским феодальным законам после рождения первого ребенка муж становится собственником земель жены. Мария была беременна, и Филипп не видел причин, почему надо откладывать коронацию.
И народ, конечно, был на его стороне. Когда Филипп и Мария ехали на сессию парламента — он верхом на коне, она в открытом паланкине, «демонстрируя себя для обозрения подданным», — отовсюду слышались возгласы одобрения: «О, как красив король! Как почтительно и с любовью он относится к королеве!»
Посол Савойи слышал эти возгласы и записал их вместе с красноречивым монологом пожилой женщины, которая наблюдала, как король и королева выходят из собора после мессы, предваряющей заседание парламента.
«Пусть умрут злой смертью те предатели, которые говорили, что наш король урод! — воскликнула женщина. — Посмотрите на него! Он красив как ангел! И я слышала, что он добрый, праведный и набожный. Господь, храни его и помилуй нас!»
Многие советники склонялись к тому, что, даже и не коронованный, Филипп должен непременно возглавить правительство. В ноябре, во время пребывания в Брюсселе, Пэджет в беседе с императором изложил свою точку зрения на роль Филиппа. В Совете сейчас царит такая анархия, что страна «больше похожа на республику», чем на монархию. Филиппу следует выбрать полдюжины лучших советников (под которыми Пэджет имел в виду себя и своих сторонников, но пи в коем случае не Гардинера) и позволить им править, пока он не «возьмет в руки меч и закалится в пламени и холоде военных сражений», преуспев в деле «наведения ужаса на своих недругов». По сценарию Пэджета власть Марии существенно, если не полностью, ослаблялась, поскольку Совет переходил в формальное подчинение отсутствующему на поле брани королю. Император согласился с Пэджетом, заметив, что, «собственно, это и было целью брака» — чтобы Филипп принял на себя правление. Но он считал, что у Марии должна сохраниться видимость власти.
«Филиппу следует принимать решения по своему усмотрению, — сказал Карл, — но должно казаться, что инициатива всегда исходит от королевы и ее Совета».
Вряд ли кто-нибудь радовался беременности королевы больше, чем Карл V. Его сын возглавил английское правительство, папский легат воссоединяет страну с церковью, и в довершение всего королева скоро подарит миру наследника-католика! Когда английский посол Мейсон получил в ноябре аудиенцию у императора, он нашел его в необыкновенно добром здравии. Карл сидел за столом, весело поглядывая на посла. «Я давно не видел Его Величество в таком прекрасном настроении, — писал позднее Мейсои. — Лицо императора, обычно бледное и одутловатое, теперь было румяным и стало тверже в очертаниях? а его члены казались не такими вялыми. И это несмотря па недавний сильный приступ подагры».
Карл подался вперед и спросил посла, рассказывающего последние новости английского двора: «Растет ли у моей дочери живот?» «Сир, — ответил Мейсои, — лично я этого у королевы не видел и могу лишь догадываться по ее лицу. Однако от фрейлин Ее Величества слышал, к моей огромной радости и успокоению, что одежды королеве становятся очень тесными».
«Я никогда не сомневался, — отозвался император, — что Господь, сотворивший для нее столько чудес, сотворит и еще одно, чтобы помочь природе в ее доброй и самой желанной работе. И поскольку все зависит от Господа, то он, несомненно, сделает так, чтобы пол ребенка был соответствующим. — Затем, немного помолчав, Карл добавил: — Ручаюсь, что дитя будет мужского пола».
«Пусть дитя будет мальчиком или девочкой, — рассудительно заметил посол, — лишь бы оно появилось на свет, чтобы мы смогли наконец увидеть, кого избрал Господь, чтобы тот получил в наследство наше государство. Пока королева остается бездетной, — добавил Мейсоп, — тревога не утихнет. Все добрые люди трепещут от мысли, что Ее Королевское Величество могут умереть, не оставив наследников. Как бы при этом не погибло с ней и наше государство!»
Но император был полон оптимизма и не видел причин для тревоги ни по этому, ни по любому другому поводу. «Не сомневаюсь, что Господь окажется к ней милостив, — сказал он Мейсону, — и надеюсь, что народ вашего королевства преисполнится той же уверенности в хорошем исходе, что и я».
Столь же оптимистичным император был и когда неделей позже встретился с Пэджетом. «Добрые вести из Англии были для него столь приятны, — писал Пэджет в Совет, — что если бы он даже был полумертвым, то чтобы его оживить, этих новостей было бы достаточно».
В декабре и январе радостно воспринятая весть о беременности Марии сменилась тревогой за безопасность ее престола, все усиливавшейся по мере приближеиия родов. Филипп мысленно готовился к войне с французами, в которой собирался принять участие сразу же, как только кончатся зимние холода, и до родов Марии задерживаться в Англии не предполагал. Его письма отцу были полны военных планов. «Должен признаться, что уже несколько лет я жажду военной кампании, — писал Филипп отцу, — и желал бы, чтобы это наступило по возможности скорее. Это будет моя первая кампания, моя первая возможность завоевать или потерять престиж, и потому глаза всех будут устремлены на меня». Планы супруга тревожили Марию настолько, что в середине января она заболела. По ее предположению, роды должны были быть трудными, и она хотела видеть рядом супруга. В начале февраля королева пребывала в «сильной меланхолии». Ее страшила возможность мятежа в поддержку Елизаветы или Кортни, а также непрекращающееся противостояние протестантов. Она настолько пала духом, что советники стали подумывать, хотя очень редко выражали это вслух, что королева может не перенести беременность.
Наибольшее беспокойство вызывали протестанты. Они составляли меньшинство населения — вполне вероятно, даже небольшое меньшинство, — но были неистово преданны своим религиозным убеждениям. Недавнее официальное воссоединение Англии с Римом заставило протестантов действовать более решительно, а поскольку их религиозные разногласия с королевой были неизбежно связаны также и с политической оппозицией, то они становились очень опасными. При этом логически последовательными протестанты никогда не были, у них существовало великое множество сильно отличающихся друг от друга доктрин, поэтому эмигранты, образовавшие па континенте колонии, почти сразу же начали ожесточенно сражаться друг с другом. Для Марии и ее советников они представляли единственную организованную силу, угрожающую королевской и церковной власти. Их глумлению над существующим порядком в стране пора было положить конец.
Протестанты боролись с режимом различными способами. Небольшие конгрегации единомышленников встречались в подвалах, разрушенных церквах или на кладбищах, где, возглавляемые проповедником или духовным пастырем, совершали богослужения. Одиночки, такие, как Анна Боккас, которая называла себя «светочем веры», провозглашали себя религиозными лидерами и привлекали к себе сторонников. Таких безжалостно хватали и бросали в тюрьмы. Было немало и тех, кто подвергал нападкам своих соседей-католиков, священнослужителей и саму королеву и даже совершал против правоверных католиков акты насилия. Например, в деревне недалеко от Лондона слуга дворянина-протестанта, услышав, как один католик говорил что-то похвальное о Mecсе, подбежал к нему и дважды нанес удар кинжалом. В граф-t стве Эссекс ночью сожгли церковь, так что в ней невозможно стало служить, а в графстве Суффолк злоумышленники устроили пожар в церкви, «полной прихожан во время мессы».
С самого начала правления Марии каждый ее шаг по возвращению к старой вере встречался насмешками и саботажем. Весной 1554 года во многих приходах Лондона Пасху отпраздновали с полным восстановлением освященных временем традиций. На Страстную пятницу поклонялись кресту, на Вербное воскресенье несли вербы; изображенные па церковных хорах королевские гербы и библейские фразы были стерты и написаны заново. Святые дары были повешены над алтарями или возложены на них, а в соборе Святого Павла в соответствии со старинным обычаем во время вечерни па Страстную пятницу их уложили в саркофаг, где святые дары должны были находиться до утра Пасхи. На торжественной мессе в воскресенье их обычно извлекали из саркофага, и хор затягивал песню ангела у гробницы Иисуса «Он воскрес, его здесь нет». Однако после пятничной вечерни в собор проникли протестанты и выкрали из саркофага «тело Христово», поэтому когда наступил кульминационный момент, ко всеобщему смущению, радостные слова псалма оказались истинными — «тела Христова» действительно на месте не было. Возникла большая неловкость, а кое-кто даже вздумал посмеиваться, пока священник не принес другие святые дары. Как только эта история стала общеизвестна, тут же была сочинена баллада, размноженная во многих экземплярах, — о том, как паписты потеряли своего бога и положили на его место нового. Несмотря на обещанное большое вознаграждение, ни воров, ни автора баллады найти не удалось, зато трюк с похищением святых даров был в различных местах многократно повторен. В мае плотник по имени Джон Стрит во время службы на Смитфилд вообще попытался при скоплении народа вырвать «тело Христово» из рук священника, но вмешались прихожане, в результате чего Стрит оказался в тюрьме Ньюгейт. Хроникер пишет, что там «плотник начал прикидываться сумасшедшим».
Приезд Филиппа породил свежие слухи о предстоящих гонениях и соответственно новую волну протестантского сопротивления. В народе говорили, что возвращается папа, что будут заново построены монастыри, церковная собственность возвращена духовенству, а все обиженные Генрихом VIII и Эдуардом восстановлены в правах. Особенно тщательно муссировались слухи об «ожидаемой мести священников». Протестанты решили нанести превентивный удар, и потому участились случаи нападения на католическое духовенство и вообще па католиков. В Кенте одного священника подвергли унизительным наказаниям, а затем отрезали нос, а у собора Святого Павла злоумышленник выстрелил из небольшого ружья в проповедника, доктора Пендлтопа. Дробинка ударила в стену собора как раз позади лорд-мэра и затем упала на плечо прихожанина. Были немедленно обысканы все соседние дома, но преступника найти не удалось. Через шесть дней его каким-то образом обнаружили, но никаких доказательств для суда предъявлено не было. Еще один интересный случай произошел на Олдерсгейт-стрит, где слуга сэра Энтони Невилла уговорил молодую девушку по имени Элизабет Крофтс спрятаться за стену и отвечать на вопросы духовидцев. Ими стали сговорившиеся между собой приказчик, актер и ткач. У степы собралась большая толпа. Слуга говорил, что «голос в стене» — это ангельский дух, который может открыть всю правду. Девушка давала «подстрекательские к бунту» ответы. На вопрос «Что такое месса?» она ответила: «Идолопоклонство». На вопросы по поводу исповеди, брака королевы и появления в стране испанцев она ответила с осуждением, предав анафеме все католические установления, а также Марию и Филиппа. Когда приказчик выкрикнул: «Боже, Храни королеву Марию!», стена молчала, на возглас же «Боже, храпи королеву Елизавету!» стена отозвалась: «Да будет так». Свидетелями этого мошенничества были тысячи горожан, но на эшафот Элизабет Крофтс поволокли только через три месяца.
Годы, проведенные в изгнании, углубили не только веру Поула, по также усугубили его скорбь. Он остро ненавидел Генриха VIII за свою искалеченную жизнь. Самодур король разорвал отношения с папой, из-за чего Поул был вынужден эмигрировать и стал его лютым врагом, за что жестокий Генрих отправил на плаху всю его семью. Единственный спасшийся брат — несчастный, достойный жалости Джеффри Поул, принес кардиналу больше стыда, чем успокоения, и лишь сделал еще горше потерю остальных родственников.
Чаще всего в воображении Поула возникала сцена казни его благочестивой престарелой матери. В его представлении это было мученичество, сравнимое со страданием Христа и святых эпохи раннего христианства. Он называл себя «сыном мученицы» и свою боль и горе считал «стигматами послушания» церкви. Реджинальд Поул верил, что его жизнь должна быть принесена в жертву Богу, который требовал от него ото-, мстить за зло, причиненное родственникам. К сожалению, Генрих был мертв, и заслуженное возмездие его уже никогда не настигнет, но протестантские доктрины, занесенные с его помощью в Англию, были живы. Выкорчевать их с корнем, уничтожить навсегда, спасти соотечественников, от которых он был так надолго оторван, — вот на это, верил Поул, Господь его и направляет. Вот в чем главное предназначение его жизни!
Если Мария откладывала возвращение Поула по политическим причинам, то император поощрял ее к этому совсем по иным соображениям. Годом раньше Ренар написал ему, что для Марии Поул значит гораздо больше, чем все советники, вместе взятые, а для Карла было крайне нежелательным появление при дворе Марии такого влиятельного человека. Филипп, а не Поул должен быть главным советником королевы. Мария любила своего супруга, но с кардиналом ее связывало очень многое. Они оба прожили весьма благополучный отрезок жизни до разрыва Англии с Римом, и им обоим сломал жизнь развод короля. Безжалостный Генрих лишил их матерей, они оба много лет прожили в изоляции и страдали за католическую веру, подвергались смертельной опасности и все же верили, что в конце концов их преданность церкви будет вознаграждена.
Это замечательное сходство судеб, эмоционального опыта плюс давнишняя взаимная симпатия и духовное родство означали, что влияние Поула на Марию будет очень сильным и может оказаться весьма пагубным и опасным. Из всех мужчин, окружавших королеву, Реджинальд Поул, наверное, должен был меньше всего признавать ее авторитет. Он не был с ней во Фрамлингэме, не слышал ее речи в Гилдхолле, когда Уайатт стоял у ворот Лондона. Он не видел, как она обсуждает дела с Гардинером и Пэджетом или отстаивает свою точку зрения в парламенте. Поул предполагал, что она слабая и не способная к правлению, по самое главное — он мог заставить ее тоже в это поверить.
И еще в одном отношении его советы могли ввести Марию в заблуждение. Поул полагал, что религиозная ситуация в Англии мало чем отличается от Италии, где протестантская ересь в то время неглубоко пустила корни и была решительным образом сокрушена папской инквизицией. Он не понимал, что в Англии уже выросло целое поколение, для которого папа ничего не значил, не понимал, насколько сильным стал английский протестантизм. Восстановление в этой стране католической веры было невероятно сложной задачей, к решению которой Реджинальд Поул не был готов, когда хмурым ноябрьским днем, стоя на носу королевской барки, поблескивая серебряным крестом, плыл из Грейвсенда в Лондон.
На заседание парламента в Уайтхолле кардинал прибыл после полудня 28 ноября и произнес речь о целях своей миссии. После вступительного славословия в честь Марии: «святая дева, беспомощная, нагая и безоружная», которая «преодолела все трудности и одержала победу над тиранами», — он объявил, что облечен властью официально объединить Англию с римской церковью в духе всепрощения и добра.
«Моя миссия никому не причинит вреда, — сказал он, обращаясь к парламентариям, — ибо не осуждать я прибыл, но примирить. Не принуждать, но призвать назад». Он намекнул (и это важно), что после воссоединения с Римом в Англии не будет предпринято попыток возвращать отобранные у церкви земли, уже давно находившиеся в частных владениях. «Относительно того, что случилось в прошлом, — сказал он, — все это должно быть поглощено морем всепрощения».
Два дня спустя парламент выступил с официальным предложением воссоединиться с Римом. Филиппу и Марии, как «персонам, не осквернившим себя участием в этом позорном разрыве», была подана петиция, чтобы они ходатайствовали перед легатом о даровании папского прощения. Члены палат лордов и общин пали на колени, и Поул громогласно провозгласил прощение. Официальная процедура была проведена в следующее воскресенье. Кортеж легата (впереди несли его крест и алебарду) прибыл в собор Святого Павла, где его ждал Гардииер с группой епископов и священнослужителей. После исполнения гимна Те Deum Реджинальд Поул и Гар-динер встретились с Филиппом, который приехал из Вестминстера с большим количеством придворных и четырьмя сотнями гвардейцев. Гардинер произнес двухчасовую проповедь на тему «Пришло время пробудиться ото сна», которую слушала огромная толпа, насчитывавшая пятнадцать тысяч человек, — самая большая по количеству, когда-либо виденная во дворе собора Святого Павла. В конце проповеди он объявил, что кардинал Поул пожаловал ему право отпустить грехи и простить всех присутствующих. Прихожане преклонили колени для благословения. «Это было впечатляющее зрелище, — написал один из испанцев. — И тишина стояла такая, что не слышно было, чтобы даже кто-то кашлянул».
Союз с Римом был практически восстановлен. Теперь парламенту оставалось издать акты, создающие законодательную базу для восстановления в Англии старой веры. В декабре эта работа была завершена. В многословном «Втором статуте отмены» были аннулированы все законодательные акты, ликвидирующие власть папы, и страна была провозглашена избавленной от еретических ошибок. Всем священнослужителям, посвященным в сан после раскола, было объявлено подтверждение их прав. Все браки, заключенные еретическими церковниками, были объявлены законными, и дети, родившиеся в этих браках, законнорожденными. Были утверждены приговоры, вынесенные церковными судами, а теперешним владельцам церковных земель было подтверждено их владение, «очищенное от всех опасностей церковного порицания». В связи с беременностью королевы были также установлены правила на случай, если Мария умрет при родах: Филипп объявлялся регентом при наследнике престола. Правда, Филипп ожидал, что ему предложат королевскую корону, но этого не случилось.
Более зловещим было возрождение средневекового закона (его провозгласили вскоре после прощения), предписывающего передавать для казни гражданским чиновникам еретиков, допрошенных в церковном суде. Как этот закон попал на представление парламенту, не ясно, однако для заседания, посвященного обсуждению религиозных дел, в этом нет ничего необычного. В любом случае это было чисто процедурное изменение, поскольку смертный приговор за ересь выносили уже много лет. Так или иначе, по закон был принят единогласно.
С политической точки зрения воссоединение с Римом в лучшем случае являлось компромиссом. Палаты лордов и общин обнаружили склонность присоединиться к католической конфессии, только если им будет позволено оставить у себя трофеи, захваченные после разрыва. Духовные права церкви могли быть восстановлены лишь в том случае, если ее мирские богатства останутся в частных руках. Но для Марии этот изъян в законодательстве был не столь важен по сравнению с тем триумфом, которого она достигла. Ведь она и Поул восстановили то, что разрушил ее отец! И если еще существовали какие-то сомнения в Божественном провидении, то сейчас Мария получила еще одно, особое подтверждение его милости. Она получила святое знамение.
В Евангелии от Луки описывается встреча Девы Марии с ее родственницей Елисаветой. Обе женщины были беременны. Мария — Христом, Елисавета — Иоанном, будущим Иоанном Крестителем. Случилось так, что когда Елисавета увидела Марию, «взыграл младенец во чреве ее», и она преисполнилась Святого духа. Когда Мария Тюдор в первый раз бросила взгляд па кардинала Поула, то ей показалось, что она почувствовала в своей утробе шевеление младенца.
ГЛАВА 40
Надежде судьба отвечала когда бы,
А сердце бы жило в покое,
То горя не ведала я никогда бы
Наступит ли время такое?
Первое шевеление плода у Марии было отмечено 28 ноября церемонией благодарения в соборе Святого Павла. Темой для проповеди священник выбрал слова ангела, обращенные к Деве Марии: «Не страшись, Мария, ибо ты обрела благодать у Бога». Вокруг собора был устроен крестный ход с пением «Salve, festa dies»[53] так, как это бывает в день религиозного праздника, а во время каждой мессы отныне произносились особые молитвы за рождение принца. «Даруй, Боже, рабам твоим Филиппу, королю, и Марии, нашей королеве, потомка мальчика, — говорилось в одной из молитв, — который сможет взойти на престол Твоего королевства. Сделай его в теле благопристойным и красивым, умом изобретательным и выдающимся, благочестивым, как Авраам, радушным, как Лот, сильным и мужественным, как Самсон».
Чтобы уговорить Бога сотворить чудо благополучного разрешения королевы от бремени, были привлечены все существующие библейские параллели. Если бесплодная Елисавета, с которой сравнивала себя Мария, и девяностолетняя Сара смогли родить сыновей, то сможет и тридцатидевятилетпяя королева. Господь, который «благополучно извлек из чрева кита пророка Иону», определенно сможет сделать так, чтобы Мария благополучно произвела на свет сына. Молитва, енная настоятелем Вестминстерского собора для детей королевской школы латинской грамматики, была посвящена не личности королевского наследника, а направлена на облегчение родов. «О Господь Всемогущий, — молились дети по утрам и вечерам, — который за грех первой женщины наложил на всех женщин суровое и неотвратимое проклятие, повелев им зачинать во грехе, а затем, после зачатия, подвергнуться многим и горестным мукам и, наконец, родить с опасностью для жизни, мы молим Тебя… смягчить на время свой гнев». Протестанты, которых вовсе не радовала перспектива рождения на свет наследника-католика, молились кратко: «Господи, отврати свое сердце от Марии и сократи ее дни».
Было известно, что предмет этих искренних молитв пребывает в добром здравии. «Королева уже три месяца как с ребенком и прекрасно себя чувствует», — писал в середине ноября один испанец. — Она пополнела и имеет лучший цвет лица, чем когда выходила замуж, — знак того, что стала счастливее. И действительно, она сама говорила, что очень счастлива». Живот Марии уже заметно увеличился, так что ни один из нарядов ей больше не подходил. Когда королева появилась на открытии сессии парламента, «ее живот выдавался вперед, и все могли видеть, что она носит ребенка». При дворе царила радостная атмосфера примирения. В день празднования первого шевеления плода во дворце было устроено представление, в одной из сцен которого «из моря вышли шесть Геркулесов-воителей». Они исполнили замысловатый танец вместе с державшими факелы матросами. На головах «Геркулесов» были шлемы в виде голов грифонов, декорированные фигурами трехглавого Цербера. Спину и грудь каждого украшали обильно позолоченные и посеребренные львиные морды.
Представление было поставлено за счет королевы, но Филипп не остался в долгу и с большим размахом организовал при дворе испанские «игры с лозой». Планировалось устроить что-то вроде атлетических игрищ Генриха VIII с более чем шестьюдесятью рыцарями на поле. Каждый в костюме из зеленого, голубого и желтого шелка, отделанного серебром и золотом. Филипп подарил дамам Марии для новых нарядов десятки ярдов малинового и пурпурного бархата, а также золотой и серебряной парчи. Сама Мария, в великолепном одеянии и драгоценностях, сидела улыбаясь, окруженная свитой, держа в руках призы, которыми собиралась наградить победителей. Филипп, выступавший с группой дона Диего де Кордова, был одет в отделанный серебром костюм из пурпурного бархата. Все поединки они провели с честью, хотя триумф группы победителей слегка подпортили дождь и насмешки англичан. Много месяцев спустя некая темная личность по имени Льюкиер, поставлявший двору карты и кости, рассказал королевским дознавателям, что во время «игр с лозой» только случайность спасла жизнь Филиппа и его окружения. По словам Лыокиера, на Марию и испанцев готовилось покушение. Во время третьего круга «игр с лозой» по специальному сигналу на турнирную арену должны были ворваться примерно триста английских гвардейцев. План заговорщиков сорвал начавшийся сильный дождь, из-за которого третий круг был отменен.
Реджинальд Поул сообщал папе, что Филипп теперь относится к Марии как почтительный сын. Это было верно, однако его запасы любезности начинали истощаться. Он прилагал все усилия, чтобы угодить каждому, включая королеву, опровергая слухи о высокомерии испанцев. Он выполнил свою первейшую обязанность — королева ждала наследника. Почему же в таком случае он не является коронованным монархом? По английским феодальным законам после рождения первого ребенка муж становится собственником земель жены. Мария была беременна, и Филипп не видел причин, почему надо откладывать коронацию.
И народ, конечно, был на его стороне. Когда Филипп и Мария ехали на сессию парламента — он верхом на коне, она в открытом паланкине, «демонстрируя себя для обозрения подданным», — отовсюду слышались возгласы одобрения: «О, как красив король! Как почтительно и с любовью он относится к королеве!»
Посол Савойи слышал эти возгласы и записал их вместе с красноречивым монологом пожилой женщины, которая наблюдала, как король и королева выходят из собора после мессы, предваряющей заседание парламента.
«Пусть умрут злой смертью те предатели, которые говорили, что наш король урод! — воскликнула женщина. — Посмотрите на него! Он красив как ангел! И я слышала, что он добрый, праведный и набожный. Господь, храни его и помилуй нас!»
Многие советники склонялись к тому, что, даже и не коронованный, Филипп должен непременно возглавить правительство. В ноябре, во время пребывания в Брюсселе, Пэджет в беседе с императором изложил свою точку зрения на роль Филиппа. В Совете сейчас царит такая анархия, что страна «больше похожа на республику», чем на монархию. Филиппу следует выбрать полдюжины лучших советников (под которыми Пэджет имел в виду себя и своих сторонников, но пи в коем случае не Гардинера) и позволить им править, пока он не «возьмет в руки меч и закалится в пламени и холоде военных сражений», преуспев в деле «наведения ужаса на своих недругов». По сценарию Пэджета власть Марии существенно, если не полностью, ослаблялась, поскольку Совет переходил в формальное подчинение отсутствующему на поле брани королю. Император согласился с Пэджетом, заметив, что, «собственно, это и было целью брака» — чтобы Филипп принял на себя правление. Но он считал, что у Марии должна сохраниться видимость власти.
«Филиппу следует принимать решения по своему усмотрению, — сказал Карл, — но должно казаться, что инициатива всегда исходит от королевы и ее Совета».
Вряд ли кто-нибудь радовался беременности королевы больше, чем Карл V. Его сын возглавил английское правительство, папский легат воссоединяет страну с церковью, и в довершение всего королева скоро подарит миру наследника-католика! Когда английский посол Мейсон получил в ноябре аудиенцию у императора, он нашел его в необыкновенно добром здравии. Карл сидел за столом, весело поглядывая на посла. «Я давно не видел Его Величество в таком прекрасном настроении, — писал позднее Мейсои. — Лицо императора, обычно бледное и одутловатое, теперь было румяным и стало тверже в очертаниях? а его члены казались не такими вялыми. И это несмотря па недавний сильный приступ подагры».
Карл подался вперед и спросил посла, рассказывающего последние новости английского двора: «Растет ли у моей дочери живот?» «Сир, — ответил Мейсои, — лично я этого у королевы не видел и могу лишь догадываться по ее лицу. Однако от фрейлин Ее Величества слышал, к моей огромной радости и успокоению, что одежды королеве становятся очень тесными».
«Я никогда не сомневался, — отозвался император, — что Господь, сотворивший для нее столько чудес, сотворит и еще одно, чтобы помочь природе в ее доброй и самой желанной работе. И поскольку все зависит от Господа, то он, несомненно, сделает так, чтобы пол ребенка был соответствующим. — Затем, немного помолчав, Карл добавил: — Ручаюсь, что дитя будет мужского пола».
«Пусть дитя будет мальчиком или девочкой, — рассудительно заметил посол, — лишь бы оно появилось на свет, чтобы мы смогли наконец увидеть, кого избрал Господь, чтобы тот получил в наследство наше государство. Пока королева остается бездетной, — добавил Мейсоп, — тревога не утихнет. Все добрые люди трепещут от мысли, что Ее Королевское Величество могут умереть, не оставив наследников. Как бы при этом не погибло с ней и наше государство!»
Но император был полон оптимизма и не видел причин для тревоги ни по этому, ни по любому другому поводу. «Не сомневаюсь, что Господь окажется к ней милостив, — сказал он Мейсону, — и надеюсь, что народ вашего королевства преисполнится той же уверенности в хорошем исходе, что и я».
Столь же оптимистичным император был и когда неделей позже встретился с Пэджетом. «Добрые вести из Англии были для него столь приятны, — писал Пэджет в Совет, — что если бы он даже был полумертвым, то чтобы его оживить, этих новостей было бы достаточно».
В декабре и январе радостно воспринятая весть о беременности Марии сменилась тревогой за безопасность ее престола, все усиливавшейся по мере приближеиия родов. Филипп мысленно готовился к войне с французами, в которой собирался принять участие сразу же, как только кончатся зимние холода, и до родов Марии задерживаться в Англии не предполагал. Его письма отцу были полны военных планов. «Должен признаться, что уже несколько лет я жажду военной кампании, — писал Филипп отцу, — и желал бы, чтобы это наступило по возможности скорее. Это будет моя первая кампания, моя первая возможность завоевать или потерять престиж, и потому глаза всех будут устремлены на меня». Планы супруга тревожили Марию настолько, что в середине января она заболела. По ее предположению, роды должны были быть трудными, и она хотела видеть рядом супруга. В начале февраля королева пребывала в «сильной меланхолии». Ее страшила возможность мятежа в поддержку Елизаветы или Кортни, а также непрекращающееся противостояние протестантов. Она настолько пала духом, что советники стали подумывать, хотя очень редко выражали это вслух, что королева может не перенести беременность.
Наибольшее беспокойство вызывали протестанты. Они составляли меньшинство населения — вполне вероятно, даже небольшое меньшинство, — но были неистово преданны своим религиозным убеждениям. Недавнее официальное воссоединение Англии с Римом заставило протестантов действовать более решительно, а поскольку их религиозные разногласия с королевой были неизбежно связаны также и с политической оппозицией, то они становились очень опасными. При этом логически последовательными протестанты никогда не были, у них существовало великое множество сильно отличающихся друг от друга доктрин, поэтому эмигранты, образовавшие па континенте колонии, почти сразу же начали ожесточенно сражаться друг с другом. Для Марии и ее советников они представляли единственную организованную силу, угрожающую королевской и церковной власти. Их глумлению над существующим порядком в стране пора было положить конец.
Протестанты боролись с режимом различными способами. Небольшие конгрегации единомышленников встречались в подвалах, разрушенных церквах или на кладбищах, где, возглавляемые проповедником или духовным пастырем, совершали богослужения. Одиночки, такие, как Анна Боккас, которая называла себя «светочем веры», провозглашали себя религиозными лидерами и привлекали к себе сторонников. Таких безжалостно хватали и бросали в тюрьмы. Было немало и тех, кто подвергал нападкам своих соседей-католиков, священнослужителей и саму королеву и даже совершал против правоверных католиков акты насилия. Например, в деревне недалеко от Лондона слуга дворянина-протестанта, услышав, как один католик говорил что-то похвальное о Mecсе, подбежал к нему и дважды нанес удар кинжалом. В граф-t стве Эссекс ночью сожгли церковь, так что в ней невозможно стало служить, а в графстве Суффолк злоумышленники устроили пожар в церкви, «полной прихожан во время мессы».
С самого начала правления Марии каждый ее шаг по возвращению к старой вере встречался насмешками и саботажем. Весной 1554 года во многих приходах Лондона Пасху отпраздновали с полным восстановлением освященных временем традиций. На Страстную пятницу поклонялись кресту, на Вербное воскресенье несли вербы; изображенные па церковных хорах королевские гербы и библейские фразы были стерты и написаны заново. Святые дары были повешены над алтарями или возложены на них, а в соборе Святого Павла в соответствии со старинным обычаем во время вечерни па Страстную пятницу их уложили в саркофаг, где святые дары должны были находиться до утра Пасхи. На торжественной мессе в воскресенье их обычно извлекали из саркофага, и хор затягивал песню ангела у гробницы Иисуса «Он воскрес, его здесь нет». Однако после пятничной вечерни в собор проникли протестанты и выкрали из саркофага «тело Христово», поэтому когда наступил кульминационный момент, ко всеобщему смущению, радостные слова псалма оказались истинными — «тела Христова» действительно на месте не было. Возникла большая неловкость, а кое-кто даже вздумал посмеиваться, пока священник не принес другие святые дары. Как только эта история стала общеизвестна, тут же была сочинена баллада, размноженная во многих экземплярах, — о том, как паписты потеряли своего бога и положили на его место нового. Несмотря на обещанное большое вознаграждение, ни воров, ни автора баллады найти не удалось, зато трюк с похищением святых даров был в различных местах многократно повторен. В мае плотник по имени Джон Стрит во время службы на Смитфилд вообще попытался при скоплении народа вырвать «тело Христово» из рук священника, но вмешались прихожане, в результате чего Стрит оказался в тюрьме Ньюгейт. Хроникер пишет, что там «плотник начал прикидываться сумасшедшим».
Приезд Филиппа породил свежие слухи о предстоящих гонениях и соответственно новую волну протестантского сопротивления. В народе говорили, что возвращается папа, что будут заново построены монастыри, церковная собственность возвращена духовенству, а все обиженные Генрихом VIII и Эдуардом восстановлены в правах. Особенно тщательно муссировались слухи об «ожидаемой мести священников». Протестанты решили нанести превентивный удар, и потому участились случаи нападения на католическое духовенство и вообще па католиков. В Кенте одного священника подвергли унизительным наказаниям, а затем отрезали нос, а у собора Святого Павла злоумышленник выстрелил из небольшого ружья в проповедника, доктора Пендлтопа. Дробинка ударила в стену собора как раз позади лорд-мэра и затем упала на плечо прихожанина. Были немедленно обысканы все соседние дома, но преступника найти не удалось. Через шесть дней его каким-то образом обнаружили, но никаких доказательств для суда предъявлено не было. Еще один интересный случай произошел на Олдерсгейт-стрит, где слуга сэра Энтони Невилла уговорил молодую девушку по имени Элизабет Крофтс спрятаться за стену и отвечать на вопросы духовидцев. Ими стали сговорившиеся между собой приказчик, актер и ткач. У степы собралась большая толпа. Слуга говорил, что «голос в стене» — это ангельский дух, который может открыть всю правду. Девушка давала «подстрекательские к бунту» ответы. На вопрос «Что такое месса?» она ответила: «Идолопоклонство». На вопросы по поводу исповеди, брака королевы и появления в стране испанцев она ответила с осуждением, предав анафеме все католические установления, а также Марию и Филиппа. Когда приказчик выкрикнул: «Боже, Храни королеву Марию!», стена молчала, на возглас же «Боже, храпи королеву Елизавету!» стена отозвалась: «Да будет так». Свидетелями этого мошенничества были тысячи горожан, но на эшафот Элизабет Крофтс поволокли только через три месяца.