Эриксон Кэролли. Мария кровавая

* * *

   Если говорить о простых людях, которые радовались за Марию, когда она следовала в торжественной процессии на коронацию, которые разорвали па кусочки голубую ткань на ритуальном помосте и, отталкивая друг друга, лезли за оставшимися после коронационного пиршества «мясными объедками», то для них, чтобы считать триумф Марии полным, не хватало только одного. Да, она победила всех своих врагов, да, она была блистательно коронована, и ей принесли клятву верности все лорды, от самого важного до самого незначительного, но у нее не было мужа. Несчастная Джейн оставалась на троне очень недолго, но замужество было одним из немногих ее козырей, потому что замужняя королева предпочтительнее незамужней. На континенте так и говорили: новым королем Англии стал Гилфорд Дадли. Когда же пришла весть о провозглашении королевой Марии, иностранные правители и послы решили, что это ненадолго. Мария скоро найдет себе мужа и незаметно отойдет на задний план. В своем поздравлении Марии по случаю восхождения на престол маркиз Бранденбургский выразил, как само собой разумеющееся, искреннюю надежду, «что она вскоре найдет себе достойного супруга».
   У королевских фрейлин замужество было первоочередной и единственной темой разговора, как будто Мария снова стала юной девушкой, окруженной близкими, которым не терпится выдать ее замуж, и поэтому в доме все время идут разговоры об ухаживаниях и любви. Много лет назад она была прелестным ребенком, помолвленным с кузеном-императором, теперь Мария стала привлекательной тридцатисемилетнеи женщиной, к тому же королевой, по разговоры шли примерно те же самые. Казалось, никто, включая и саму Марию, серьезно не рассматривал возможность, что она может остаться незамужней и править страной в одиночку.
   Итак, большинству подданных было совершенно очевидно, что королева обязательно должна выйти замуж. Столь же очевидной для них была и кандидатура мужа. Разумеется, супругом королевы должен был стать Эдвард Кортпи, сын казненного маркиза Эксетера и близкой приближенной Марии, Гертруды Блаунт. Именно он из всех живущих в ту пору мужчин-англичан мог похвастаться самым высоким происхождением. (Родственники Кортпи, Реджинальд Поул и Джеффри Поул, имели не менее славную родословную, но пока что оба жили в изгнании, а Реджинальд к тому же был еще и священнослужителем.) Эдвард Кортни являлся праправнуком Эдуарда IV, внуком его дочери Екатерины. Опбыл единственным из оставшихся в Англии наследников Плантагенетов и в этом качестве имел основания, правда, слабые, претендовать на престол. Как выразился Ренар, Эдвард Кортни был «последним ростком Белой розы». Как и Мария, Кортни стал жертвой тирании Генриха VIII. В двенадцать лет его вместе с отцом заточили в Тауэр. После казни маркиза Эксетера сына не выпустили, а продержали в тюрьме до достижения совершеннолетия. В темнице несчастный юноша находился в обществе воинственных мятежников, бунтовщиков-аристократов и разного рода политиков. Это было довольно любопытное общество, и до двадцати семи лет молодой Кортни познавал мир через них. При этом невежественным его никак нельзя было назвать. В заключении он получил довольно приличное образование, и к тому времени, когда Мария его освободила, Кортни был развит не хуже любого среднего придворного: неплохо начитан, знал классику, а также «документы и научные трактаты», мог прилично играть на нескольких музыкальных инструментах и, что более важно, имел изящную, благородную внешцость аристократа королевских кровей и «врожденную благопристойность», которую Ренар относил за счет высокого происхождения.
   К сожалению, суждение Ренара оказалось преждевременным, что выяснилось через несколько педель после освобождения его из Тауэра. Что касается интеллекта, то здесь Кортни действительно не уступал ни одному дворянину, но в те времена для мужчины этого было недостаточно. Дело в том, что Кортни, разумеется, ire по своей вине, абсолютно не владел военным, искусством. Он не разбирался в оружии, доспехах и плохо ездил верхом. Говорили, что Мария отменила турнир, который должны были провести в честь коронации, потому что не хотела, чтобы Кортни там опозорился. На самом деле турнир, как и некоторые другие праздничные мероприятия, был отменен по причинам безопасности, но предпочтительнее было объяснять, что из-за неумелости Кортни. По словам французского посла Ноайля, «сей молодой человек был столь неловок, как будто ни разу не садился на нормального большого коня».
   Его манеры были такими же неуклюжими, как и искусство верховой езды. «Это бедный гордый аристократ, — написал Ре-нар после нескольких месяцев наблюдений за Кортпи. — Он абсолютно не прислушивается к чужому мнению, упрям, неопытен и мстителен в высшей степени». Ему нравилось пове-. левать и кичиться своей значимостью. Через некоторое время Кортни удалось объединить вокруг себя группу приверженцев. В основном это были самые беспринципные придворные" Марии. Казалось, в его голове не возникало даже сомнений, что Мария обязательно должна разделить с ним престол, и поэтому некоторые стремились заранее к нему подольститься. Например, при разговоре с будущим (как они считали) королем они преклоняли колени, так же как и в присутствии королевы. Он начал добиваться расположения Марии любыми способами, какие только мог изобрести. Кортни очень сильно рассчитывал на свою мать, которая много времени проводила в обществе королевы и даже иногда спала с ней ночью в одной постели. К себе на службу Кортни взял исключительно католиков и пытался завести приятельские отношения со всеми приближенными Марии. Например, называл Сюзанну Кларенсье «мама», а епископа Гардинера «папа», и не много воображения требовалось, чтобы представить, как он называет Марию «женой».
   С такими манерами и характером плюс еще неопытность, незрелость и позерство Кортни быстро приобрел репутацию зануды. Однако в некоторых кругах он стал достаточно популярен, и в середине сентября обнаружилось, что бывший узник может быть и опасным. К королевскому двору возвратился Джеффри Поул, и Кортни — этот предполагаемый жених королевы — начал во всеуслышание угрожать ему местью за смерть отца и кузенов, говоря, что убьет человека, чьи показания их погубили. Кажется, он даже в этом поклялся. В конце концов Марии и Совету пришлось принимать специальные меры, чтобы помешать Кортни исполнить клятву мести. По-ула поселили в укрепленном доме под усиленной охраной внутри и снаружи. Хуже того, говорили, что Кортни оказался настолько неблагоразумным, что попытался вступить в какой-то сговор с Елизаветой и французским послом. Ренар боялся, что «друзья Кортни, среди которых было несколько самых именитых пэров, могут замыслить что-нибудь и против королевы».
   Несмотря на то что Кортии совершенно очевидно не годился ни в мужья Марии, ни для работы в правительстве, ; значительная и влиятельная группа советников полагала, что королеве следует выйти за него замуж, и гютому при любой возможности шумно и даже крикливо защищала его достоинства. Главным среди поддерживающих Кортни был сам канцлер, с которым они провели в Тауэре вместе немалый срок. Но не в этом даже было дело. Гардинер просто не мог себе представить Марию замужем за иностранным принцем, а среди английских аристократов ее ранга достойным считался только один Кортни. С канцлером соглашались и многие самые преданные приближенные Марии: Рочестер, Уолгрейв, Ингелфилд, Дерби и лорд-гофмейстер Джон де Вер. Впрочем, большинство подданных королевы думали то же самое. Тут же возникли слухи, что Мария, оказывается, уже много лет как тайно обвенчалась с «неким узником Тауэра», а этим узником мог быть только Кортни. Даже император Карл как будто склонялся в пользу брака Марии с Кортни, в том случае, если не удастся осуществить другой план, более близкий его сердцу и династическим интересам.
   Одобрение императора явилось следствием ложных сведений, которые поставлял хитрый Ноайль, — о том, что Мария якобы страстно влюблена в Кортни и не собирается выходить замуж ни за кого другого. Сведения Ноайля, казалось, подтверждал тот факт, что в начале сентября Мария пожаловала Кортни титул графа Девоншира и подарила ему бриллиант стоимостью в шестнадцать тысяч крон из унаследованных от отца фамильных драгоценностей. Эти знаки королевской милости заставили Карла сомневаться, стоит ли следовать плану, который он задумал для Марии. «Если она решила выйти за Кортни, — писал он Ренару, — ее ничто не остановит, потому что она такая же, как и все остальные женщины, и, начни мы побуждать королеву поступить иначе, она станет лишь негодовать и раздражаться». Репар вначале действовал очень осторожно, но вскоре обнаружил, что в этом нет необходимости. Мария призналась ему, что у нее пет никакого желания выходить замуж за Кортпи или за какого-либо другого англичанина. Она разговаривала с Кортни лишь однажды, в день его освобождения, и действительно считала его человеком со сложным характером. Мария уже приняла решение не позволять ему жениться в Англии и предложила строптивому аристократу поехать за границу, на что он пока никак не отреагировал. Королева надеялась, что высокое происхождение Кортни, а также титулы и земли, которые она собиралась ему пожаловать, сделают его привлекательным женихом для какой-нибудь иностранной наследницы престола.
   В любом случае Марию интересовал вовсе не Кортни. Ее взоры были устремлены совершенно в другую сторону, к человеку, которого, как она была уверена, император обязательно выберет для нее, наследнику самой богатой империи в Европе — принцу Филиппу Испанскому.

ГЛАВА 33

   Мадам англичанка, мне будьте верны, молю!
   Любите меня, англичанка, как я люблю.
   Не описать, как счастлив я вас любить.
   И под луною испанскому вас учить.

 
   На исходе 1553 года император Карл V с некоторой грустью обозревал обширные пространства своих владений. Ему принадлежало больше половины Европы и значительная часть Нового Света. Его власть распространялась, кроме Испании, на Италию, где он был герцогом Миланским, а также королем Неаполитанским и Сицилийским, и далее вверх, через Франш-Конте^[45], к Нидерландам, богатейшему региону в христианском мире, а затем, через германские земли «Священной Римской империи», на восток. Он правил Островами Зеленого Мыса, и Канарами, и территориями в Северной Африке — Тунисом, Ораном^[46] и Мелильей^[47]. В другом конце мира ему принадлежали Филиппины. Корабли регулярно привозили ему сокровища: золото и серебро из рудников разграбленных государств в Мексике и Перу, которые казались неисчерпаемыми, а его вице-короли в Америке владели миллионами акров щедрой, обильной земли. Его воины были самыми бесстрашными в Европе, а его испанские и фламандские корабли составляли флот более многочисленный и мощный, чем флоты Франции и Англии, вместе взятые. И он правил всем этим почти тридцать пять лет со спокойной осмотрительностью и непоказной решительностью, свойственной гению. Короли и дипломаты, выросшие и достигшие совершеннолетия во времена его правления, не могли даже представить без него европейскую политику.
   Но Карл знал, что все в этом мире имеет конец, в том числе и жизнь. В последние годы здоровье его сильно пошатнулось. Теперь он уже никогда больше не сможет выехать верхом впереди своих воинов — в золотых доспехах, на гнедом низкорослом испанском жеребце, с дротиком в руке, глядя на закаленных в боях военачальников, как Цезарь перед переходом Рубикона. Однако магнетической притягательной силы своей личности он тем не менее пока не потерял и продолжал удивлять иностранных посланников непостижимой загадочностью. В 1552 году английский посол Морисон заметил, что лицо императора пе выражает абсолютно никаких эмоций. «В нем если что-либо и говорит, то лишь язык», — с сожалением писал Морисон, добавляя, что Карл, кажется, является воплощением библейской пословицы «До неба далеко, к центру земли глубоко, а королевское сердце непостижимо». С дипломатией Карл справлялся еще хорошо, но здоровье уже никуда не годилось. Его изводили частые простуды и лихорадки, что сильно отражалось на способности к красноречию. Порой Карл бывал вынужден на несколько дней погрузиться в молчание, а если и говорил, то настолько тихо, что его не могли слышать в другом конце комнаты. Выступающую нижнюю губу постоянно покрывали язвочки, и ему приходилось жевать травы, чтобы иметь во рту достаточно слюны, иначе он не мог говорить. И наконец, ревматическая подагра, из-за которой император уже многие годы хромал на обе ноги, теперь распространилась па все тело, так что ужасно болел каждый сустав и нерв. Когда боли появились в задней части шеи, доктора объявили, что болезнь достигла последней стадии, и больше пе делали попыток лечить. Кроме того, его непрестанно мучил геморрой. В период частых обострений Карл не мог без «огромной боли и слез» даже повернуться в своем кресле.
   В промежутках между приступами болезней император уединялся во внутренних покоях, где проводил время, строя игрушечные крепости, или в разговорах со своим шутом-поляком. Обществу придворных он предпочитал конюхов, а всю энергию направлял лишь на один вид деятельности: безостановочно устанавливать и заводить сотни принадлежавших ему часов. «Сейчас единственная забота императора, — писал один из приближенных Карла его сыну Филиппу, — это день и ночь подводить часы и следить, чтобы все они показывали одинаковое время. У него их много, и они занимают его больше всего». Император изобрел новый тип часов, которые следовало устанавливать на оконную раму, и был очень увлечен работой над своим детищем, его внешним видом и точностью хода. Он страдал бессонницей и любил по ночам созывать всех своих слуг в освещенную факелами рабочую комнату, чтобы те помогали ему разбирать, а затем собирать часы.
   Советников императора больше всего беспокоило то обстоятельство, что он, казалось, начал скатываться в фатальную меланхолию, которая постигла его мать, Иоанну Безумную. К 1553 году «неприятности с душевным здоровьем» императора стали настолько серьезными, что он начал терять «доброту манер и обычную любезность». Карл мог часами предаваться грустным размышлениям, а затем вдруг начинал «плакать, как дитя». В таком состоянии к нему никто не осмеливался приблизиться, и работа правительства замирала. Послы месяцами ожидали аудиенции, а некоторые, теряя терпение, отправлялись домой, бормоча под нос, что, должно быть, император либо умер, либо «не годится, чтобы править».
   Вот в эти времена Карл и возжелал переложить свою тяжелейшую ношу на сына. Он не видел причин откладывать передачу власти до своей смерти и решил научить наследника всему, что тот должен был знать, а затем, убедившись, что , Филипп достаточно уверен в себе, чтобы правит! и снискал преданность подданных, надлежащим образом организовать отречение от престола в пользу сына. Единственным изъяном в этом плане — и по этой причине император предавался «достойной внимания печали» — было то, что Филиппа Испанского, сына Карла V и Изабеллы Португальской, не любили почти все подданные императора.
   Принц Филипп был мрачным, напыщенным и довольно вялым молодым человеком двадцати шести лет, чье воспитание оставило ему немного простора для проявления оригинальности и независимости. Телосложения он был хрупкого и невысок ростом, однако двигался с достоинством. Именно это сдержанное испанское достоинство ошибочно принималось чужестранцами за надменность и высокомерие к будущим подданным. Покатый лоб делал Филиппа немного выше ростом и старше, но, если присмотреться, в его лице можно было обнаружить некоторое обаяние. Трогательное, почти детское. И взгляд у него был какой-то страдальческий. Мягкий взгляд больших глаз, которые взирают с портретов инфанта, наводил на мысль, что их гордому обладателю скучно. Но в них также можно было разглядеть и смутную мечтательность. Темные круги под ними скорее всего имели смешанное происхождение — тут было виновато и беспутство, и расстройство пищеварения, — но они придавали его лицу выражение грустного благородства. Казалось, он выглядел так, словно желал бы быть кем-то другим, — как бы давал понять, что хотя и исполняет как положено все требования церемониальной куртуазности своего ранга, но тяготится этим, как наследственным недугом, от которого ему бы хотелось найти лекарство.
   Как мог, Филипп старался получать удовольствие от обычных развлечений молодого аристократа — немного охотился и умел постоять за себя в рыцарском поединке. Не раз побеждал в турнирах фламандского капитана графа Мансфелдта, человека много старше и с военным опытом, а однажды завоевал приз «дамское копье» в виде великолепного рубина. Был случай, когда копье соперника ударило его в шлем с такой силой, что наследный принц на несколько часов потерял сознание, но, к счастью, все осталось без последствий. Французы говорили, что Филипп настолько слаб в рыцарских поединках, что ему трудно найти соперника, который был бы еще слабее, но их мнения слишком пристрастны, чтобы им можно было доверять. Вероятнее всего, Филипп сражался в поединках так же, как делал все остальное: правильно, но не вкладывая души. К двадцати шести годам принц начал сокращать свои физические занятия по причине здоровья. Мешали хрупкое сложение и хроническое заболевание желудочно-кишечного тракта. Ел он мало и в основном мясо, поскольку в промежутках между приступами болезней император уединялся во внутренних покоях, где проводил время, строя игрушечные крепости, или в разговорах со своим шутом-поляком. Обществу придворных он предпочитал конюхов, а всю энергию направлял лишь на один вид деятельности: безостановочно устанавливать и заводить сотни принадлежавших ему часов. «Сейчас единственная забота императора, — писал один из приближенных Карла его сыну Филиппу, — это день и ночь подводить часы и следить, чтобы все они показывали одинаковое время. У него их много, и они занимают его больше всего». Император изобрел новый тип часов, которые следовало устанавливать на оконную раму, и был очень увлечен работой над своим детищем, его внешним видом и точностью хода. Он страдал бессонницей и любил по ночам созывать всех своих слуг в освещенную факелами рабочую комнату, чтобы те помогали ему разбирать, а затем собирать часы.
   Советников императора больше всего беспокоило то обстоятельство, что он, казалось, начал скатываться в фатальную меланхолию, которая постигла его мать, Иоанну Безумную. К 1553 году «неприятности с душевным здоровьем» императора стали настолько серьезными, что он начал терять «доброту манер и обычную любезность». Карл мог часами предаваться грустным размышлениям, а затем вдруг начинал «плакать, как дитя». В таком состоянии к нему пик-то не осмеливался приблизиться, и работа правительства замирала. Послы месяцами ожидали аудиенции, а некоторые, теряя терпение, отправлялись домой, бормоча под нос, что, должно быть, император либо умер, либо «не годится, чтобы править».
   Вот в эти времена Карл и возжелал переложить свою тяжелейшую ношу на сына. Он не видел причин откладывать передачу власти до своей смерти и решил научить наследника всему, что тот должен был знать, а затем, убедившись, что Филипп достаточно уверен в себе, чтобы правит: и снискал преданность подданных, надлежащим образом организовать отречение от престола в пользу сына. Единственным изъяном в этом плане — и по этой причине император предавался «достойной внимания печали» — было то, что Филиппа Испанского, сына Карла V и Изабеллы Португальской, не любили почти все подданные императора.
   Принц Филипп был мрачным, напыщенным и довольно вялым молодым человеком двадцати шести лет, чье воспитание оставило ему немного простора для проявления оригинальности и независимости. Телосложения ои был хрупкого и невысок ростом, однако двигался с достоинством. Именно это сдержанное испанское достоинство ошибочно принималось чужестранцами за надменность и высокомерие к будущим подданным. Покатый лоб делал Филиппа немного выше ростом и старше, по, если присмотреться, в его лице можно было обнаружить некоторое обаяние. Трогательное, почти детское. И взгляд у пего был какой-то страдальческий. Мягкий взгляд больших глаз, которые взирают с портретов инфанта, наводил на мысль, что их гордому обладателю скучно. Но в них также можно было разглядеть и смутную мечтательность. Темные круги под ними скорее всего имели смешанное происхождение — тут было виновато и беспутство, и расстройство пищеварения, — но они придавали его лицу выражение грустного благородства. Казалось, ои выглядел так, словно желал бы быть кем-то другим, — как бы давал понять, что хотя и исполняет как положено все требования церемониальной куртуазности своего ранга, но тяготится этим, как наследственным недугом, от которого ему бы хотелось найти лекарство.
   Как мог, Филипп старался получать удовольствие от обычных развлечений молодого аристократа — немного охотился и умел постоять за себя в рыцарском поединке. Не раз побеждал в турнирах фламандского капитана графа Мансфелдта, человека много старше и с военным опытом, а однажды завоевал приз «дамское копье» в виде великолепного рубина. Был случай, когда копье соперника ударило его в шлем с такой силой, что наследный принц на несколько часов потерял сознание, но, к счастью, все осталось без последствий. Французы говорили, что Филипп настолько слаб в рыцарских поединках, что ему трудно найти соперника, который был бы еще слабее, но их мнения слишком пристрастны, чтобы им можно было доверять. Вероятнее всего, Филипп сражался в поединках так же, как делал все остальное: правильно, но не вкладывая души. К двадцати шести годам принц начал сокращать свои физические занятия по причине здоровья. Мешали хрупкое сложение и хроническое заболевание желудочно-кишечного тракта. Ел он мало и в основном мясо, поскольку считал, что рыба, фрукты и другая пища содержат вредные соки. Кроме того, Филипп нуждался в длительном сие, поэтому все его «домашние развлечения» были по возможности облегченными. «Его природа, — писал о Филиппе венецианский посол Суриано, — более склонна к спокойствию, чем к физическим занятиям, она больше подходит к отдыху, чем к работе».
   Пять лет назад Карл V привез сына из Испании во Фландрию и вскоре обнаружил, что наследника здесь не принимают. Он надеялся уговорить германских курфюрстов выбрать Филиппа следующим императором, но они почему-то его невзлюбили. Чем дольше Филипп оставался во Фландрии, тем сильнее фламандцам не нравились его замкнутость и чуждый по духу темперамент. В конце концов глубоко разочарованный Карл был вынужден повелеть сыну возвратиться в Испанию, сознавая, что в будущем конфликт между Филиппом и его подданными неизбежен. Восхождение Марии на английский престол пробудило новые надежды. Став мужем Марии, наследник Карла будет править и Англией, и Нидерландами. Это сулило империи огромные преимущества, прежде всего экономические, которые могли бы с лихвой компенсировать некоторые недостатки личности Филиппа. Получив известие о победе Марии над Нортумберлендом, Карл немедленно принял решение женить сына на этой настрадавшейся женщине, которая называла его «повелителем своей души и тела».
   В первом же разговоре с Марией Ренар затронул вопрос о браке. Он передал ей слова Карла о том, что «такая тяжелая работа, как управление государством, может оказаться женщине не под силу, и вообще — не женское это дело». Мария стала королевой — это чудесно, но сейчас как никогда ей потребуются «помощь, защита и утешение», которые может дать только муж. По этой причине Мария должна как можно скорее выбрать жениха, разумеется, прислушиваясь к советам Карла. Пока о Филиппе не было сказано ни единого слова, но замысел уже витал в воздухе. Эдуард еще лежал умирающий в постели, а папский легат в Брюсселе писал своему коллеге в Париж, что император задумал женить Филиппа на Марии, как только она станет королевой.
   Мария ответила туманно, сказав, что мысль о замужестве ей как-то до сих пор в голову не приходила. Странное, надо сказать, утверждение, если учесть, что практически всю жизнь ее сватали — то за одного, то за другого. Она охотно согласилась, что «общественное положение» королевы требует замужества, и объявила, что готова следовать в этом вопросе советам императора.
   «Но я надеюсь, — тактично добавила в заключение Мария, — что Его Величество будет помнить: я уже вовсе не молода, мне тридцать семь лет. И прежде чем принять решение, хочу обязательно встретиться с претендентом на мою руку и поговорить с ним».
   Несколько раз во время этого разговора Мария повторила, что замужество «не соответствует ее личным склонностям» и что она предпочла бы остаться до конца своей жизни девственницей. Однако при следующей встрече с Ренаром королева не могла скрыть восторга от перспективы стать невестой. «Заверяю вас, — писал он первому министру Карла V, Грэн-виллу, — когда я вновь упомянул о замужестве, она радостно засмеялась, и не один, а несколько раз, и по ее глазам было отчетливо видно, насколько желателен данный предмет разговора». Ренар считал, что, если император предложит Марии брак с Филиппом, это может «оказаться самой радостной вестью, какую только я мог бы ей передать».