Страница:
Предложения долго ждать не пришлось, потому что домогаться руки Марии начали одновременно еще несколько соперников. Многие годы вполне приемлемым кандидатом в мужья Марии выглядел Эммануэль Филибер, герцог Савой-ский. Он был союзником Габсбургов и жил в изгнании в Англии. Но единственным, кто поддерживал в Совете сватовство герцога, был Пэджет, а этого было маловато. Гораздо более мощную поддержку имел эрцгерцог Фердинанд, племянник императора, второй сын его брата Фердинанда, короля Румынии. В Нидерландах он был очень популярен. Через несколько недель после восхождения Марии на престол румынский король прислал в Англию своего главного гофмейстера для переговоров о браке с эрцгерцогом. Замолвить за него словечко являлась ко двору и Анна Клевская, но королева ждала, кого выберет для нее император, не сомневаясь, что это будет Филипп.
В начале сентября Мария уже прямо намекала Карлу, что хочет выйти замуж за его сына. Ее бесчисленные благодарности императору и заверения в дочерней преданности становились все более пылкими. Она говорила Ренару, что считает его господина своим настоящим отцом и так ему преданна, что даже если бы Генрих VIII был сейчас жив, она бы в выборе мужа скорее подчинилась совету Карла. Мария знала, что у нее есть соперница — португальская инфанта. Было хорошо известно, что одно время император пытался женить Филиппа на сестре португальского короля, но истинного положения вещей никто при английском дворе не знал. В разговоре с Ренаром Мария вскользь заметила, что считает Филиппа женатым на португальской принцессе, и с удовольствием выслушала заверения посла, что это не так. Тем не менее Карл имел намерение не высказывать окончательного решения, понимая, что как только станет известно, что он предпочел английскую королеву, переговоры с португальцами будут немедленно прерваны. К сентябрю все разрешилось само собой. Популярность Филиппа в Португалии немногим отличалась от той, которую он приобрел во Фландрии, и потому португальские дипломаты делали все возможное, чтобы затянуть подписание брачного контракта. Наконец было объявлено, что приданое инфанты будет составлять около 300 000 дукатов. Для принца ранга Филиппа это была мизерная сумма, и он обиделся. А тут как раз подоспело письмо императора, в котором тот сообщал о своем намерении женить сына на английской королеве. Филипп счел это предложение весьма своевременным.
«Если Вы желаете организовать для меня[48] брак, то знайте, что я был и остаюсь Вашим послушным сыном и не имею иной воли, кроме Вашей, особенно в делах такой высокой важности», — почтительно писал Филипп, добавив, что весть «пришла как раз вовремя, поскольку я решил прекратить дела с португальцами».
10 октября Ренар сообщил королеве об официальном предложении императора, причем начал, как водится, издалека. Послу было велено вначале сказать, что для Карла огромным счастьем было бы самому жениться на Марии (напоминание об их помолвке несколько десятков лет назад), однако мешают возраст и здоровье. Император стар и болен и потому вместо себя предлагает своего сына. Мария почувствовала огромное облегчение. Наконец-то ей предлагают то, чего она так долго ждала! Она рассыпалась в преувеличенных благодарностях, сказав Репару, что кузен предлагает ей пару «гораздо более значительную, чем она заслуживает». Однако в душе радость ее соседствовала с тревогой. Перспектива выйти за сына императора, несомненно, королеву вполне устраивала, но для беспокойства были две причины. Первая — это реакция подданных на испанского жениха. Поэтому, покончив с благодарностями, она сразу же сказала Ренару, «что не знает, как воспримет эту весть народ Англии». К Филиппу здесь должны привыкнуть, поэтому ему следует приехать сюда и хотя бы немного пожить. Это единственный способ умиротворить население. С другой стороны, она не видит, как Филипп сможет это сделать, если после смерти отца займет престол императора. Мария повторила, что, прежде чем принимать предложение, для нее очень важно «учесть чувства людей». Прямо об этом не говорилось, но посол прекрасно понимал, что Мария имеет в виду враждебное отношение англичан ко всем иностранцам, особенно испанцам.
Мария также испытывала смятение по весьма пикантной причине. Дело в том, что она никогда еще в жизни не была влюблена, а о сексе имела лишь весьма поверхностные представления. И дело тут не в ханжестве. Просто, не имея совершенно никакого опыта, Мария переживала, что может показаться Филиппу недостаточно привлекательной. В разговоре с Ренаром она пошутила насчет своего возраста, заметив, что до сих пор большинству претендентов на ее руку она годилась в матери. Но шутки шутками, а она действительно боялась, что может не понравиться красивому двадцатишестилетнему принцу.
«Не знаю, — сказала она Ренару, — смогу ли составить компанию принцу. Ведь он молодой мужчина и должен чувствовать склонность к амурничаныо. А у меня уже и возраст не тот, и вообще я никогда не таила в душе никаких мыслей о любви».
Мария, безусловно, волновалась. Ее мать была на шесть лет старше отца, и эта разница в возрасте вкупе с неудачными попытками Екатерины выносить сына, по-видимому, и привела этот брак к трагическому концу. Мария же была старше Филиппа на одиннадцать лет (то есть являлась дамой среднего возраста) и когда обдумывала перспективы замужества за столь молодым человеком, несомненно, ей приходила на ум судьба несчастной матери.
Мария вспоминала также, что мать терпеливо наказывала ей быть покорной и целомудренной и предупреждала об опасностях, которые подстерегают девушек, предающихся чувственным удовольствиям. Она вспоминала предостережения Виве-са, что единственная защита женщины — это беречься от стрел дьявола и каждое мгновение помнить о Христе. Да, Священное писание брак одобряет, но интимные отношения — это, по-видимому, нечто другое, похожее на то, чем занимался ее отец. Умом Мария понимала — брак и интимная связь неразделимы, но ее с детства учили, что это две совершенно разные вещи, и с этим представлением она прожила всю свою жизнь.
Среди ее воспоминаний было одно, достаточно отвратительное. Однажды на маскараде во дворце отец и его приближенный, Франсис Брайан, решили проверить ее невинность. Генриху сказали, что его дочь «не знает никаких грязных слов и выражений». Он просто не мог в это поверить, потому что придворные были изрядными сквернословами, и велел Фран-сису проверить, правда или нет, что Мария настолько целомудренна. Наверное, придворный должен был сказать ей какой-нибудь вульгарный комплимент или предпринять шуточную попытку соблазнения. Очень скоро Брайану удалось убедиться в ее глубочайшей скромности, но масленый взгляд известного придворного развратника и вид забавляющегося отца Мария запомнила навсегда. Спустя много лет она рассказала об этом эпизоде Джейн Дормер, чей биограф сохранил это для потомков в надежде создания у них представления о святости Марии.
Но не меньше, чем вопросы интимной близости, Марию тревожили сомнения по поводу того, что послушание супругу может войти в противоречие с ее ответственностью как королевы.
«Выйдя замуж, — сказала она Ренару, — я должна буду, следуя Божественной заповеди, любить мужа и безгранично ему подчиняться. Значит, с одной стороны, мне нельзя препятствовать исполнению его воли, а с другой, напротив, мне следует ему всячески препятствовать, если он попытается вмешиваться в дела управления королевством. Например, если ему вдруг вздумается раздавать чужестранцам титулы и чины».
По этому деликатному и весьма важному вопросу Ренар не мог дать Марии никаких заверений, хотя ясно представлял себе причину ее сомнений. Она практически ничего не знала о характере Филиппа и о его личных качествах. Комплименты, расточаемые посланниками императора, разумеется, были не в счет, так же как и злословие многочисленных хулителей. Как только стало известно о приближающейся помолвке Марии с Филиппом, немедленно начали говорить о том, какой он властный, порочный и отталкивающий. Он и Фландрию потерял по причине «дурного и замкнутого нрава» (попробовал там править — не получилось), а его кузена-эрцгерцога больше любят, чем принца, не только в Нидерландах, но и в родной Испании.
Как мы помним, в одном из первых разговоров с Ренаром о будущем браке Мария упомянула о склонности Филиппа к амурничаныо. Так вот это наверняка было результатом слухов о любовных похождениях испанского принца, которые вовсю распространялись при английском дворе. Пэджет, ставший после неудачного сватовства Эммануэля Филибера твердым сторонником брака с испанцем, был обеспокоен тем, что «с целью повлиять на королеву люди говорят ей, что Его Высочество большой распутник и имеет много внебрачных детей». Эти огорчительные домыслы пытался дезавуировать император, правда, не очень убедительно. «Мы признаем, — писал он, — что наш сын несколько подвержен грехам молодости. Хотя это далеко не так мрачно, как… некоторые люди пытаются представить». Для того чтобы рассеять все сомнения, Марии необходимо было встретиться с Филиппом, поэтому вскоре после того, как Ренар вручил официальное предложение, она попросила его выяснить, существует ли какая-либо возможность для принца приехать в Англию, прежде чем она свяжет себя обязательством стать его женой. Она слышала, что в ближайшее время принц собирается посетить Фландрию, так не сможет ли он сделать остановку в Англии? Ренар затруднился с ответом. Он действительно не знал, захочет ли принц ради знакомства с Марией делать такой крюк, и поэтому придумал утешительную ложь: Филипп не стал ждать, пока император договорится о его браке, а, будучи наслышан о «великих добродетелях» Марии, решил добиваться ее руки сам. Мария была польщена, но не удовлетворена. Взяв Ренара за руку, она стала настаивать, чтобы он откровенно ответил, действительно ли все рассказанное им о Филиппе правда, «действительно ли у принца такой кроткий нрав»? Ренар, не сводя с нее чистых, ясных глаз праведника, сказал, что готов поклясться на Священном писании: Филипп «добродетелен не меньше любого другого принца». Мария пе успокоилась. Она снова принялась умолять его пе лгать, пе говорить с ней как слуга или подданный, а сказать чистую правду. В свою очередь, Ренар взмолился, чтобы она взяла в залог «его честь и жизнь». По-видимому, он был достаточно убедителен, потому что позднее написал императору, что Мария после этого «сжала его руку и произнесла: „Это хорошо“, а затем стала обсуждать другие вопросы».
Убеждая (вернее, разубеждая) Марию, Реиар должен был одновременно убедить и Совет. Вместе со своим союзником Пэджетом он посетил вначале тех членов Совета, которых, по его мнению, можно было легко уговорить, и каждому вручил личное письмо от Карла V. (В этих письмах, которыми его в изобилии снабдили в имперской канцелярии в Брюсселе, на месте обращения были оставлены пустые места, которые впоследствии заполнил секретарь Реиара.) Арундел и Питри с предложением императора согласились довольно быстро, а на Рочестера письмо императора с личным к нему обращением произвело такое большое впечатление, что он тоже отказался поддерживать Кортни и перешел на сторону Филиппа. Всем ведущим советникам были подарены золотые цепи и другие ценные подарки. Ренар раздал также несколько тысяч испанских эскудо, обнаружив, что в Англии эти монеты даже больше ценятся, чем украшения или какие-то другие дары. В своем стремлении как можно успешнее завершить переговоры о помолвке Филиппа и Марии Ренар пе скупился на политические обещания, давать которые у него не было никаких полномочий. Он подкупал лордов — кого обещанием власти, кого деньгами. Например, говорил, что, если Мария выйдет за Филиппа, все четверо главных советников при отъезде королевы из страны будут безраздельными правителями. Этот ход оказался весьма эффективным. «Англичане такие жадные, — писал он императору, — что их очень легко склонить подарками или соблазнительными общениями, причем не прикладывая особых усилий».
Это оказалось не совсем так. И впоследствии Ренар убедился, что получить согласие Совета гораздо труднее, чем он предполагал. Однако в конце октября Мария приняла окончательное решение, и укрепиться в этом решении ей помогли фрейлины, Джейн Рассел и мистрис Ширли, а также Сюзанна Кларенсье, которая всегда присутствовала при разговорах Ренара с королевой и чьей помощью он очень дорожил. В пользу брака Филиппа с Марией действовали также жены по крайней мере троих советников: герцогиня Норфолк, графиня Арупдел и леди Рочестер, для которых испанский жених королевы был предпочтительнее любого другого и которые, по мнению Ноайля, «имели основания стараться при данных обстоятельствах больше своих мужей». И все равно Марии это решение далось нелегко. Долгие часы она проводила в глубоких раздумьях, а иногда в слезах, засиживалась до полуночи за письмами Ренару, Пэджету и другим (по поводу переговоров с советниками) и, конечно, молилась.
27 и 28 октября Мария нигде не появлялась. При дворе было объявлено, что королева больна. В эти дни она виделась только со своими близкими фрейлинами, а вечером в воскресенье 29-го призвала к себе Ренара. Он ожидал, что она примет его, лежа в постели, но его провели в комнату, большую часть которой занимал алтарь. Мария выглядела усталой, но" приветствовала его ласково. Он посмотрел на сияющее лицо Сюзанны Клареисье и понял, что его пригласили по торжественному случаю.
Мария сказала Ренару, что последние двое суток почти не спала, а провела время в плаче и молитвах, прося Бога помочь ей принять правильное решение по поводу замужества. Взывая к Спасителю как к «своему защитнику, опекуну и наставнику», она молила указать ей верный путь. Сказав это, Мария преклонила колени (ее примеру последовали Ренар и Кларенсье) и принялась читать Veni Creator Spiritus. После чего встала и объявила:
«Господь, сотворивший для меня столько чудес, теперь облагодетельствовал еще одним, вдохновив дать перед священным алтарем нерушимый обет. Я обещаю выйти замуж за Филиппа и любить его всей душой, как угодно Господу. Мое решение, однажды принятое, никогда не изменится».
ГЛАВА 34
Весть о том, что королева собирается выйти замуж за испанского принца, распространилась мгновенно, и в стране как будто прорвало плотину негодования и возмущения. Лондонцы кричали, что прекрасно знают, кто такой этот «Джек Испанец», и он им вовсе не нравится. Они громко обсуждали его «напыщенную гордость», «кричащие наряды» и притворную куртуазность, за который скрываются низость и порок. Говорилось, что все испанцы воры, которые после того, как ограбят человека, любят «еще на нем и поплясать». Каждый испанец, даже последний нищий, требует, чтобы его называли лордом — сеньор по-ихнему, — и большая часть людей там действительно имеет разнообразные титулы. Хорошо известна также их похотливость, так что, если Филипп женится на Марии, то очень скоро наскучит ею и будет искать удовольствий на стороне. Она же для него будет значить не больше, чем пара старых башмаков.
Столичные протестанты божились, что «скорее умрут, чем станут страдать под», испанским игом». Католикам такая перспектива нравилась не больше. Один английский путешественник, посетивший в эти времена испанский двор, прислал в Англию яркое описание того, во что может превратиться дворец Марии, если Филипп и его испанцы дадут там себе волю. Аккуратных и исполнительных королевских слуг, чиновников и прочих прогонят, а на их место придут испанцы: фальшивомонетчики, поджигатели, наводчики, воришки и сплетники, «все отвратительные бездельники», каждый с початой бутылкой, повешенной на шею. Этот пьяный сброд заполнит дворы и галереи дворца, а испанская стража — «похабные, грубые звери» — откроет ворота для «нищих, порочных типов и вообще для всех негодяев». Оглянуться не успеете, как во дворцовых залах начнут продавать хлеб и пиво, а дворы заполнят быки, коровы, «грязные свиньи», овцы, козы, кошки, собаки, гуси, утки, петухи и куры! Все это будет под окнами покоев Марии «чесаться, рыть землю рылом, вопить и блеять».
Мнения разделились. Одни считали появление испанцев при дворе нелепым, а другие (их было большинство) просто ужасающим. Испанский стиль правления издавна считался деспотическим, а испанские правители — тиранами. По юго-западу распространялся слух, что скоро здесь появятся испанские воины в кольчугах и начнут сгонять крестьян с их земель. В Плимуте, где все надеялись (и дворяне, и простые люди), что Мария выберет себе в мужья Кортни, начались волнения. Все кончилось тем, что мэр и главы гильдий через Ноайля отправили французскому королю тайное послание с просьбой взять город под свою защиту. В послании говорилось, что горожане Плимута полны решимости не принимать испанского принца и не подчиняться его приказам, а местные дворяне готовы их поддержать.
Что касается Франции, то для нее перспектива перехода Англии под владычество Габсбургов была в высшей степени тревожной. Получив известие о помолвке, Генрих II «сильно опечалился и сделался немногословным, его неудовольствие предстоящим браком английской королевы и испанского принца было до чрезвычайности огромным». Он имел долгий разговор с английским послом Николасом Воттопом, указав на то, что «супруг может добиться от жены очень многого» и что для Марии, как и для любой другой женщины, будет очень трудно «отказать супругу в чем-то, что он потребует от нее». Филипп, например, определенно захочет попросить Марию передать под его командование английскую армию и флот, чтобы помочь своему отцу воевать против Франции. Очень скоро вместо Марии Англией будет править Филипп.
Воттон тщетно старался развеять опасения французского короля, так же как и в Англии Ноайль пытался убедить Марию, что вступать в брак с Филиппом очень опасно. Он тоже приводил весь набор стандартных аргументов, но она заверила посла, что Бог не позволит ей забыть обещание, данное ею в день коронации своему «первому супругу» — Англии. Эту фразу Мария в последние месяцы 1553 года повторяла довольно часто, все время поглядывая на кольцо, которое носила со дня коронации. Из двух супругов главным для нее навсегда останется «первый». Тогда француз начал заходить с другой стороны. Филипп и Мария — близкие родственники, она для него «тетя», кузина отца, и значит, брак между ними запрещен церковными законами. Брак между кровными родственниками является оскорблением «общественной добродетели», нарушением общепринятых норм приличия, его законность может быть оспорена в суде. В английских судах пока еще нет прецедентов удовлетворения подобных исков, по за пределами страны сколько угодно. Даже если при жизни Марии и Филиппа никто их брак под сомнение не поставит, в будущем могут пострадать дети. Начнутся споры по поводу наследования — на том основании, что брак их родителей был незаконным.
Что касается англичан, противостоящих браку Марии, то они понимали, что замужество королевы — это не то что замужество любой другой аристократки. Подданные Марии смутно осознавали, что Англия станет в определенном смысле частью ее приданого, то есть собственностью мужа. Таким образом, муж Марии (наследник Габсбургов), независимо от того, станет он здесь королем или нет, будет хозяином этой страны. Вот такая была дилемма у женщины-правительницы в обществе, где всю собственность контролировали мужчины: незамужней оставаться королеве нельзя, а выходя замуж, она чуть ли не автоматически лишается власти. То, что Мария сможет, подобно своей бабушке Изабелле, быть замужем и единолично править страной, казалось ее подданным совершенно невероятным.
И тем не менее она правила, и кажется, это ей удавалось. Впервые после смерти Генриха VIII во дворце появилась настоящая хозяйка. Мария, как и отец, сознательно приковывала к себе внимание двора великолепием своих нарядов и достоинством манер. Как и Генрих, она украшала себя бесчисленным количеством драгоценностей, заставляя всех, кто ее видел, строить домыслы по поводу их стоимости и редкоети. Не забывала она и об увековечении своей памяти. Став королевой, она в первые же дни нашла время, чтобы позировать для парадного портрета. Французский посол писал своей королеве, что самым большим комплиментом Марии будет, если попросить на память ее портрет. Вскоре после коронации Мария выпустила свои первые монеты. Разумеется, с ее профилем, а на обратной стороне был оттиснут девиз «Veritas temporis filia» («Истина — дочь времени») — метафорический призыв к восстановлению справедливости и возвращению к истинной вере после долгой ночи протестантизма.
Придворные во всем следовали Марии, стараясь подражать ее вкусам в одежде, пище и развлечениях. При дворе Эдуарда наряды были простыми, спокойных тонов, а придворные дамы Марии и ее фрейлины носили яркие богатые бархатные и парчовые одеяния, отороченные кружевами и украшенные драгоценностями. Вскоре после прибытия в Англию послы императора отправили во Фландрию депешу, где говорилось, что Марии очень нравится мясо дикого кабана. И тут же па фламандские берега были посланы охотники — добывать кабанов и отсылать их в Англию. Хорошие охотничьи места были во Франции, и Мария повелела коменданту Гиена, лорду Грею, дополнить подарки регентши своими собственными запасами. При этом чуть было не возник международный конфликт. Грей, желая выполнить волю королевы, охотился со своими людьми на землях французских крестьян, которым очень не поправилось, что чужестранцы вытаптывают их поля. Они принялись всячески вредить англичанам — портили им охоту, убивали собак и прочее. Англичане в долгу не остались. Однажды они напали па группу крестьян и отрезали у их вожака ухо. Об инциденте было доложено французскому наместнику в Ардере, после чего на границе произошел обмен сдержанными «любезностями». Впрочем, к серьезным последствиям это не привело, и в конце года лорд Грей послал королеве огромного жареного кабана.
Свое первое Рождество в качестве королевы Мария отметила тем, что повелела разыграть интерлюдию, написанную для ее коронации. Сценарий представления до нас не дошел, но сохранившийся список действующих лиц и костюмов дает основания предположить, что в нем описывались страдания Человечества (оно выступало в пурпурном атласе) от рук Обмана, Эгоизма, Нужды, Болезней, Немощи и Пороков (в красном, зеленом и пепельном атласе), с участием Ангелов Добра и Зла, а также Разума, Честности и Изобилия (в пурпурном атласе), которые побеждают на благо Человечества. Закапчивал представление Эпилог в черной парче. Более политизированной была пьеса Джона Нейвуда «Государство», поставленная в Лондоне в том же сезоне. Здесь в аллегорической форме описывались тяготы страны при Сомерсете и Дадли. С приходом же Марии порок наказывался и справедливость торжествовала. Вначале советники Эдуарда — Тирания, Высокомерие, Корыстолюбие и Лесть — мучили и безжалостно грабили страну. Затем Народ на них «свирепо» зарычал и призвал «дочь Старого Времени, символ Честности», Марию. Государство было спасено, Зло повержено, а Народ шумно радовался тому, что снова может покупать себе новые одежды и иметь в кошельке несколько монет.
До конца 1553 года все шло как будто бы неплохо. Мария без заметного напряжения справлялась с монаршими обязанностями, ставились пьесы, прославляющие ее как спасительницу нации, придворные, как им и положено, изощрялись в лести, а дипломаты отправляли на континент депеши с описаниями придворной жизни и брачных планов королевы. Общественное спокойствие в то время было скорее кажущимся, чем реальным, но Мария в предчувствии замужества ощущала себя на седьмом небе и радовалась каждой новости, которую ей приносил Ренар. В середине поября она объявила ему:
«Вы сделали так, что я влюбилась в Его Светлость. — А затем шутя добавила: — Его Светлости не нужно вас за это благодарить, достаточно и моей признательности».
Она еще сильнее влюбилась в своего жениха, когда через несколько недель прибыл парадный портрет принца Филиппа работы Тициана, написанный примерно за три года до того. На нем Филипп был изображен в голубом костюме, отороченном мехом белого волка. Сходство с оригиналом, конечно, было, но комплиментарное. Посмотрев на портрет, Мария должна была почувствовать облегчение. До сих пор ей говорили, что этот человек необыкновенно красив. Теперь она убедилась, что у него хотя бы правильные черты лица и пропорциональное сложение. Каждый, кто жил при дворе Генриха VIII, помнил роковую ошибку короля с Анной Клевской и понимал, что портреты — вещь ненадежная. Посылая этот портрет Марии, регентша написала, что сходство с оригиналом здесь не полное, но намекнула, что сейчас принц выглядит даже лучше, чем когда позировал перед Тицианом, возмужал телом и имеет густую бороду.
В это же время Грэнвилл прислал в Англию живописца Антонио Моро, чтобы он написал портрет Марии, но у той для позирования пока не находилось времени. С каждым месяцем все больше сил отнимали государственные дела. Французский король просил Марию стать посредницей в его споре с императором. Иностранные купцы требовали лицензий на снижение таможенных пошлин. Придворные домогались должностей, пенсий и других милостей. Она до сих пор не приняла титул Верховный Глава Церкви, по наследству являвшийся одной из королевских прерогатив. Мария отказывалась его принять, потому что это явилось бы отрицанием власти папы. После консультаций с Ренаром, советниками и кардиналом Поулом, который написал, что титул этот «не, приличествует ее полу», Мария решила больше к этому вопросу не возвращаться, поставив в заключение перечня своих титулов приписку «и так далее».
В начале сентября Мария уже прямо намекала Карлу, что хочет выйти замуж за его сына. Ее бесчисленные благодарности императору и заверения в дочерней преданности становились все более пылкими. Она говорила Ренару, что считает его господина своим настоящим отцом и так ему преданна, что даже если бы Генрих VIII был сейчас жив, она бы в выборе мужа скорее подчинилась совету Карла. Мария знала, что у нее есть соперница — португальская инфанта. Было хорошо известно, что одно время император пытался женить Филиппа на сестре португальского короля, но истинного положения вещей никто при английском дворе не знал. В разговоре с Ренаром Мария вскользь заметила, что считает Филиппа женатым на португальской принцессе, и с удовольствием выслушала заверения посла, что это не так. Тем не менее Карл имел намерение не высказывать окончательного решения, понимая, что как только станет известно, что он предпочел английскую королеву, переговоры с португальцами будут немедленно прерваны. К сентябрю все разрешилось само собой. Популярность Филиппа в Португалии немногим отличалась от той, которую он приобрел во Фландрии, и потому португальские дипломаты делали все возможное, чтобы затянуть подписание брачного контракта. Наконец было объявлено, что приданое инфанты будет составлять около 300 000 дукатов. Для принца ранга Филиппа это была мизерная сумма, и он обиделся. А тут как раз подоспело письмо императора, в котором тот сообщал о своем намерении женить сына на английской королеве. Филипп счел это предложение весьма своевременным.
«Если Вы желаете организовать для меня[48] брак, то знайте, что я был и остаюсь Вашим послушным сыном и не имею иной воли, кроме Вашей, особенно в делах такой высокой важности», — почтительно писал Филипп, добавив, что весть «пришла как раз вовремя, поскольку я решил прекратить дела с португальцами».
10 октября Ренар сообщил королеве об официальном предложении императора, причем начал, как водится, издалека. Послу было велено вначале сказать, что для Карла огромным счастьем было бы самому жениться на Марии (напоминание об их помолвке несколько десятков лет назад), однако мешают возраст и здоровье. Император стар и болен и потому вместо себя предлагает своего сына. Мария почувствовала огромное облегчение. Наконец-то ей предлагают то, чего она так долго ждала! Она рассыпалась в преувеличенных благодарностях, сказав Репару, что кузен предлагает ей пару «гораздо более значительную, чем она заслуживает». Однако в душе радость ее соседствовала с тревогой. Перспектива выйти за сына императора, несомненно, королеву вполне устраивала, но для беспокойства были две причины. Первая — это реакция подданных на испанского жениха. Поэтому, покончив с благодарностями, она сразу же сказала Ренару, «что не знает, как воспримет эту весть народ Англии». К Филиппу здесь должны привыкнуть, поэтому ему следует приехать сюда и хотя бы немного пожить. Это единственный способ умиротворить население. С другой стороны, она не видит, как Филипп сможет это сделать, если после смерти отца займет престол императора. Мария повторила, что, прежде чем принимать предложение, для нее очень важно «учесть чувства людей». Прямо об этом не говорилось, но посол прекрасно понимал, что Мария имеет в виду враждебное отношение англичан ко всем иностранцам, особенно испанцам.
Мария также испытывала смятение по весьма пикантной причине. Дело в том, что она никогда еще в жизни не была влюблена, а о сексе имела лишь весьма поверхностные представления. И дело тут не в ханжестве. Просто, не имея совершенно никакого опыта, Мария переживала, что может показаться Филиппу недостаточно привлекательной. В разговоре с Ренаром она пошутила насчет своего возраста, заметив, что до сих пор большинству претендентов на ее руку она годилась в матери. Но шутки шутками, а она действительно боялась, что может не понравиться красивому двадцатишестилетнему принцу.
«Не знаю, — сказала она Ренару, — смогу ли составить компанию принцу. Ведь он молодой мужчина и должен чувствовать склонность к амурничаныо. А у меня уже и возраст не тот, и вообще я никогда не таила в душе никаких мыслей о любви».
Мария, безусловно, волновалась. Ее мать была на шесть лет старше отца, и эта разница в возрасте вкупе с неудачными попытками Екатерины выносить сына, по-видимому, и привела этот брак к трагическому концу. Мария же была старше Филиппа на одиннадцать лет (то есть являлась дамой среднего возраста) и когда обдумывала перспективы замужества за столь молодым человеком, несомненно, ей приходила на ум судьба несчастной матери.
Мария вспоминала также, что мать терпеливо наказывала ей быть покорной и целомудренной и предупреждала об опасностях, которые подстерегают девушек, предающихся чувственным удовольствиям. Она вспоминала предостережения Виве-са, что единственная защита женщины — это беречься от стрел дьявола и каждое мгновение помнить о Христе. Да, Священное писание брак одобряет, но интимные отношения — это, по-видимому, нечто другое, похожее на то, чем занимался ее отец. Умом Мария понимала — брак и интимная связь неразделимы, но ее с детства учили, что это две совершенно разные вещи, и с этим представлением она прожила всю свою жизнь.
Среди ее воспоминаний было одно, достаточно отвратительное. Однажды на маскараде во дворце отец и его приближенный, Франсис Брайан, решили проверить ее невинность. Генриху сказали, что его дочь «не знает никаких грязных слов и выражений». Он просто не мог в это поверить, потому что придворные были изрядными сквернословами, и велел Фран-сису проверить, правда или нет, что Мария настолько целомудренна. Наверное, придворный должен был сказать ей какой-нибудь вульгарный комплимент или предпринять шуточную попытку соблазнения. Очень скоро Брайану удалось убедиться в ее глубочайшей скромности, но масленый взгляд известного придворного развратника и вид забавляющегося отца Мария запомнила навсегда. Спустя много лет она рассказала об этом эпизоде Джейн Дормер, чей биограф сохранил это для потомков в надежде создания у них представления о святости Марии.
Но не меньше, чем вопросы интимной близости, Марию тревожили сомнения по поводу того, что послушание супругу может войти в противоречие с ее ответственностью как королевы.
«Выйдя замуж, — сказала она Ренару, — я должна буду, следуя Божественной заповеди, любить мужа и безгранично ему подчиняться. Значит, с одной стороны, мне нельзя препятствовать исполнению его воли, а с другой, напротив, мне следует ему всячески препятствовать, если он попытается вмешиваться в дела управления королевством. Например, если ему вдруг вздумается раздавать чужестранцам титулы и чины».
По этому деликатному и весьма важному вопросу Ренар не мог дать Марии никаких заверений, хотя ясно представлял себе причину ее сомнений. Она практически ничего не знала о характере Филиппа и о его личных качествах. Комплименты, расточаемые посланниками императора, разумеется, были не в счет, так же как и злословие многочисленных хулителей. Как только стало известно о приближающейся помолвке Марии с Филиппом, немедленно начали говорить о том, какой он властный, порочный и отталкивающий. Он и Фландрию потерял по причине «дурного и замкнутого нрава» (попробовал там править — не получилось), а его кузена-эрцгерцога больше любят, чем принца, не только в Нидерландах, но и в родной Испании.
Как мы помним, в одном из первых разговоров с Ренаром о будущем браке Мария упомянула о склонности Филиппа к амурничаныо. Так вот это наверняка было результатом слухов о любовных похождениях испанского принца, которые вовсю распространялись при английском дворе. Пэджет, ставший после неудачного сватовства Эммануэля Филибера твердым сторонником брака с испанцем, был обеспокоен тем, что «с целью повлиять на королеву люди говорят ей, что Его Высочество большой распутник и имеет много внебрачных детей». Эти огорчительные домыслы пытался дезавуировать император, правда, не очень убедительно. «Мы признаем, — писал он, — что наш сын несколько подвержен грехам молодости. Хотя это далеко не так мрачно, как… некоторые люди пытаются представить». Для того чтобы рассеять все сомнения, Марии необходимо было встретиться с Филиппом, поэтому вскоре после того, как Ренар вручил официальное предложение, она попросила его выяснить, существует ли какая-либо возможность для принца приехать в Англию, прежде чем она свяжет себя обязательством стать его женой. Она слышала, что в ближайшее время принц собирается посетить Фландрию, так не сможет ли он сделать остановку в Англии? Ренар затруднился с ответом. Он действительно не знал, захочет ли принц ради знакомства с Марией делать такой крюк, и поэтому придумал утешительную ложь: Филипп не стал ждать, пока император договорится о его браке, а, будучи наслышан о «великих добродетелях» Марии, решил добиваться ее руки сам. Мария была польщена, но не удовлетворена. Взяв Ренара за руку, она стала настаивать, чтобы он откровенно ответил, действительно ли все рассказанное им о Филиппе правда, «действительно ли у принца такой кроткий нрав»? Ренар, не сводя с нее чистых, ясных глаз праведника, сказал, что готов поклясться на Священном писании: Филипп «добродетелен не меньше любого другого принца». Мария пе успокоилась. Она снова принялась умолять его пе лгать, пе говорить с ней как слуга или подданный, а сказать чистую правду. В свою очередь, Ренар взмолился, чтобы она взяла в залог «его честь и жизнь». По-видимому, он был достаточно убедителен, потому что позднее написал императору, что Мария после этого «сжала его руку и произнесла: „Это хорошо“, а затем стала обсуждать другие вопросы».
Убеждая (вернее, разубеждая) Марию, Реиар должен был одновременно убедить и Совет. Вместе со своим союзником Пэджетом он посетил вначале тех членов Совета, которых, по его мнению, можно было легко уговорить, и каждому вручил личное письмо от Карла V. (В этих письмах, которыми его в изобилии снабдили в имперской канцелярии в Брюсселе, на месте обращения были оставлены пустые места, которые впоследствии заполнил секретарь Реиара.) Арундел и Питри с предложением императора согласились довольно быстро, а на Рочестера письмо императора с личным к нему обращением произвело такое большое впечатление, что он тоже отказался поддерживать Кортни и перешел на сторону Филиппа. Всем ведущим советникам были подарены золотые цепи и другие ценные подарки. Ренар раздал также несколько тысяч испанских эскудо, обнаружив, что в Англии эти монеты даже больше ценятся, чем украшения или какие-то другие дары. В своем стремлении как можно успешнее завершить переговоры о помолвке Филиппа и Марии Ренар пе скупился на политические обещания, давать которые у него не было никаких полномочий. Он подкупал лордов — кого обещанием власти, кого деньгами. Например, говорил, что, если Мария выйдет за Филиппа, все четверо главных советников при отъезде королевы из страны будут безраздельными правителями. Этот ход оказался весьма эффективным. «Англичане такие жадные, — писал он императору, — что их очень легко склонить подарками или соблазнительными общениями, причем не прикладывая особых усилий».
Это оказалось не совсем так. И впоследствии Ренар убедился, что получить согласие Совета гораздо труднее, чем он предполагал. Однако в конце октября Мария приняла окончательное решение, и укрепиться в этом решении ей помогли фрейлины, Джейн Рассел и мистрис Ширли, а также Сюзанна Кларенсье, которая всегда присутствовала при разговорах Ренара с королевой и чьей помощью он очень дорожил. В пользу брака Филиппа с Марией действовали также жены по крайней мере троих советников: герцогиня Норфолк, графиня Арупдел и леди Рочестер, для которых испанский жених королевы был предпочтительнее любого другого и которые, по мнению Ноайля, «имели основания стараться при данных обстоятельствах больше своих мужей». И все равно Марии это решение далось нелегко. Долгие часы она проводила в глубоких раздумьях, а иногда в слезах, засиживалась до полуночи за письмами Ренару, Пэджету и другим (по поводу переговоров с советниками) и, конечно, молилась.
27 и 28 октября Мария нигде не появлялась. При дворе было объявлено, что королева больна. В эти дни она виделась только со своими близкими фрейлинами, а вечером в воскресенье 29-го призвала к себе Ренара. Он ожидал, что она примет его, лежа в постели, но его провели в комнату, большую часть которой занимал алтарь. Мария выглядела усталой, но" приветствовала его ласково. Он посмотрел на сияющее лицо Сюзанны Клареисье и понял, что его пригласили по торжественному случаю.
Мария сказала Ренару, что последние двое суток почти не спала, а провела время в плаче и молитвах, прося Бога помочь ей принять правильное решение по поводу замужества. Взывая к Спасителю как к «своему защитнику, опекуну и наставнику», она молила указать ей верный путь. Сказав это, Мария преклонила колени (ее примеру последовали Ренар и Кларенсье) и принялась читать Veni Creator Spiritus. После чего встала и объявила:
«Господь, сотворивший для меня столько чудес, теперь облагодетельствовал еще одним, вдохновив дать перед священным алтарем нерушимый обет. Я обещаю выйти замуж за Филиппа и любить его всей душой, как угодно Господу. Мое решение, однажды принятое, никогда не изменится».
ГЛАВА 34
Короны сорвите с голов, а головы преклоните.
Ребятки, посторонитесь! Испанишку пропустите!
Весть о том, что королева собирается выйти замуж за испанского принца, распространилась мгновенно, и в стране как будто прорвало плотину негодования и возмущения. Лондонцы кричали, что прекрасно знают, кто такой этот «Джек Испанец», и он им вовсе не нравится. Они громко обсуждали его «напыщенную гордость», «кричащие наряды» и притворную куртуазность, за который скрываются низость и порок. Говорилось, что все испанцы воры, которые после того, как ограбят человека, любят «еще на нем и поплясать». Каждый испанец, даже последний нищий, требует, чтобы его называли лордом — сеньор по-ихнему, — и большая часть людей там действительно имеет разнообразные титулы. Хорошо известна также их похотливость, так что, если Филипп женится на Марии, то очень скоро наскучит ею и будет искать удовольствий на стороне. Она же для него будет значить не больше, чем пара старых башмаков.
Столичные протестанты божились, что «скорее умрут, чем станут страдать под», испанским игом». Католикам такая перспектива нравилась не больше. Один английский путешественник, посетивший в эти времена испанский двор, прислал в Англию яркое описание того, во что может превратиться дворец Марии, если Филипп и его испанцы дадут там себе волю. Аккуратных и исполнительных королевских слуг, чиновников и прочих прогонят, а на их место придут испанцы: фальшивомонетчики, поджигатели, наводчики, воришки и сплетники, «все отвратительные бездельники», каждый с початой бутылкой, повешенной на шею. Этот пьяный сброд заполнит дворы и галереи дворца, а испанская стража — «похабные, грубые звери» — откроет ворота для «нищих, порочных типов и вообще для всех негодяев». Оглянуться не успеете, как во дворцовых залах начнут продавать хлеб и пиво, а дворы заполнят быки, коровы, «грязные свиньи», овцы, козы, кошки, собаки, гуси, утки, петухи и куры! Все это будет под окнами покоев Марии «чесаться, рыть землю рылом, вопить и блеять».
Мнения разделились. Одни считали появление испанцев при дворе нелепым, а другие (их было большинство) просто ужасающим. Испанский стиль правления издавна считался деспотическим, а испанские правители — тиранами. По юго-западу распространялся слух, что скоро здесь появятся испанские воины в кольчугах и начнут сгонять крестьян с их земель. В Плимуте, где все надеялись (и дворяне, и простые люди), что Мария выберет себе в мужья Кортни, начались волнения. Все кончилось тем, что мэр и главы гильдий через Ноайля отправили французскому королю тайное послание с просьбой взять город под свою защиту. В послании говорилось, что горожане Плимута полны решимости не принимать испанского принца и не подчиняться его приказам, а местные дворяне готовы их поддержать.
Что касается Франции, то для нее перспектива перехода Англии под владычество Габсбургов была в высшей степени тревожной. Получив известие о помолвке, Генрих II «сильно опечалился и сделался немногословным, его неудовольствие предстоящим браком английской королевы и испанского принца было до чрезвычайности огромным». Он имел долгий разговор с английским послом Николасом Воттопом, указав на то, что «супруг может добиться от жены очень многого» и что для Марии, как и для любой другой женщины, будет очень трудно «отказать супругу в чем-то, что он потребует от нее». Филипп, например, определенно захочет попросить Марию передать под его командование английскую армию и флот, чтобы помочь своему отцу воевать против Франции. Очень скоро вместо Марии Англией будет править Филипп.
Воттон тщетно старался развеять опасения французского короля, так же как и в Англии Ноайль пытался убедить Марию, что вступать в брак с Филиппом очень опасно. Он тоже приводил весь набор стандартных аргументов, но она заверила посла, что Бог не позволит ей забыть обещание, данное ею в день коронации своему «первому супругу» — Англии. Эту фразу Мария в последние месяцы 1553 года повторяла довольно часто, все время поглядывая на кольцо, которое носила со дня коронации. Из двух супругов главным для нее навсегда останется «первый». Тогда француз начал заходить с другой стороны. Филипп и Мария — близкие родственники, она для него «тетя», кузина отца, и значит, брак между ними запрещен церковными законами. Брак между кровными родственниками является оскорблением «общественной добродетели», нарушением общепринятых норм приличия, его законность может быть оспорена в суде. В английских судах пока еще нет прецедентов удовлетворения подобных исков, по за пределами страны сколько угодно. Даже если при жизни Марии и Филиппа никто их брак под сомнение не поставит, в будущем могут пострадать дети. Начнутся споры по поводу наследования — на том основании, что брак их родителей был незаконным.
Что касается англичан, противостоящих браку Марии, то они понимали, что замужество королевы — это не то что замужество любой другой аристократки. Подданные Марии смутно осознавали, что Англия станет в определенном смысле частью ее приданого, то есть собственностью мужа. Таким образом, муж Марии (наследник Габсбургов), независимо от того, станет он здесь королем или нет, будет хозяином этой страны. Вот такая была дилемма у женщины-правительницы в обществе, где всю собственность контролировали мужчины: незамужней оставаться королеве нельзя, а выходя замуж, она чуть ли не автоматически лишается власти. То, что Мария сможет, подобно своей бабушке Изабелле, быть замужем и единолично править страной, казалось ее подданным совершенно невероятным.
И тем не менее она правила, и кажется, это ей удавалось. Впервые после смерти Генриха VIII во дворце появилась настоящая хозяйка. Мария, как и отец, сознательно приковывала к себе внимание двора великолепием своих нарядов и достоинством манер. Как и Генрих, она украшала себя бесчисленным количеством драгоценностей, заставляя всех, кто ее видел, строить домыслы по поводу их стоимости и редкоети. Не забывала она и об увековечении своей памяти. Став королевой, она в первые же дни нашла время, чтобы позировать для парадного портрета. Французский посол писал своей королеве, что самым большим комплиментом Марии будет, если попросить на память ее портрет. Вскоре после коронации Мария выпустила свои первые монеты. Разумеется, с ее профилем, а на обратной стороне был оттиснут девиз «Veritas temporis filia» («Истина — дочь времени») — метафорический призыв к восстановлению справедливости и возвращению к истинной вере после долгой ночи протестантизма.
Придворные во всем следовали Марии, стараясь подражать ее вкусам в одежде, пище и развлечениях. При дворе Эдуарда наряды были простыми, спокойных тонов, а придворные дамы Марии и ее фрейлины носили яркие богатые бархатные и парчовые одеяния, отороченные кружевами и украшенные драгоценностями. Вскоре после прибытия в Англию послы императора отправили во Фландрию депешу, где говорилось, что Марии очень нравится мясо дикого кабана. И тут же па фламандские берега были посланы охотники — добывать кабанов и отсылать их в Англию. Хорошие охотничьи места были во Франции, и Мария повелела коменданту Гиена, лорду Грею, дополнить подарки регентши своими собственными запасами. При этом чуть было не возник международный конфликт. Грей, желая выполнить волю королевы, охотился со своими людьми на землях французских крестьян, которым очень не поправилось, что чужестранцы вытаптывают их поля. Они принялись всячески вредить англичанам — портили им охоту, убивали собак и прочее. Англичане в долгу не остались. Однажды они напали па группу крестьян и отрезали у их вожака ухо. Об инциденте было доложено французскому наместнику в Ардере, после чего на границе произошел обмен сдержанными «любезностями». Впрочем, к серьезным последствиям это не привело, и в конце года лорд Грей послал королеве огромного жареного кабана.
Свое первое Рождество в качестве королевы Мария отметила тем, что повелела разыграть интерлюдию, написанную для ее коронации. Сценарий представления до нас не дошел, но сохранившийся список действующих лиц и костюмов дает основания предположить, что в нем описывались страдания Человечества (оно выступало в пурпурном атласе) от рук Обмана, Эгоизма, Нужды, Болезней, Немощи и Пороков (в красном, зеленом и пепельном атласе), с участием Ангелов Добра и Зла, а также Разума, Честности и Изобилия (в пурпурном атласе), которые побеждают на благо Человечества. Закапчивал представление Эпилог в черной парче. Более политизированной была пьеса Джона Нейвуда «Государство», поставленная в Лондоне в том же сезоне. Здесь в аллегорической форме описывались тяготы страны при Сомерсете и Дадли. С приходом же Марии порок наказывался и справедливость торжествовала. Вначале советники Эдуарда — Тирания, Высокомерие, Корыстолюбие и Лесть — мучили и безжалостно грабили страну. Затем Народ на них «свирепо» зарычал и призвал «дочь Старого Времени, символ Честности», Марию. Государство было спасено, Зло повержено, а Народ шумно радовался тому, что снова может покупать себе новые одежды и иметь в кошельке несколько монет.
До конца 1553 года все шло как будто бы неплохо. Мария без заметного напряжения справлялась с монаршими обязанностями, ставились пьесы, прославляющие ее как спасительницу нации, придворные, как им и положено, изощрялись в лести, а дипломаты отправляли на континент депеши с описаниями придворной жизни и брачных планов королевы. Общественное спокойствие в то время было скорее кажущимся, чем реальным, но Мария в предчувствии замужества ощущала себя на седьмом небе и радовалась каждой новости, которую ей приносил Ренар. В середине поября она объявила ему:
«Вы сделали так, что я влюбилась в Его Светлость. — А затем шутя добавила: — Его Светлости не нужно вас за это благодарить, достаточно и моей признательности».
Она еще сильнее влюбилась в своего жениха, когда через несколько недель прибыл парадный портрет принца Филиппа работы Тициана, написанный примерно за три года до того. На нем Филипп был изображен в голубом костюме, отороченном мехом белого волка. Сходство с оригиналом, конечно, было, но комплиментарное. Посмотрев на портрет, Мария должна была почувствовать облегчение. До сих пор ей говорили, что этот человек необыкновенно красив. Теперь она убедилась, что у него хотя бы правильные черты лица и пропорциональное сложение. Каждый, кто жил при дворе Генриха VIII, помнил роковую ошибку короля с Анной Клевской и понимал, что портреты — вещь ненадежная. Посылая этот портрет Марии, регентша написала, что сходство с оригиналом здесь не полное, но намекнула, что сейчас принц выглядит даже лучше, чем когда позировал перед Тицианом, возмужал телом и имеет густую бороду.
В это же время Грэнвилл прислал в Англию живописца Антонио Моро, чтобы он написал портрет Марии, но у той для позирования пока не находилось времени. С каждым месяцем все больше сил отнимали государственные дела. Французский король просил Марию стать посредницей в его споре с императором. Иностранные купцы требовали лицензий на снижение таможенных пошлин. Придворные домогались должностей, пенсий и других милостей. Она до сих пор не приняла титул Верховный Глава Церкви, по наследству являвшийся одной из королевских прерогатив. Мария отказывалась его принять, потому что это явилось бы отрицанием власти папы. После консультаций с Ренаром, советниками и кардиналом Поулом, который написал, что титул этот «не, приличествует ее полу», Мария решила больше к этому вопросу не возвращаться, поставив в заключение перечня своих титулов приписку «и так далее».