Страница:
В конце декабря император делегировал из Брюсселя в Англию четырех посланников во главе с графом Эгмонтом.
Тот привез с собой много денег и драгоценностей для раздачи советникам королевы плюс десять тысяч дукатов па игру. «Вряд ли в мире найдется какой-либо другой народ, для которого деньги имели бы такую же силу, какую они имеют для англичан», — писал Эгмонт Филиппу Испанскому. Получив это письмо, Филипп начал беспокоиться, как упаковать миллион золотых дукатов, которые собирался взять с собой в эту поездку. Ренару послали еще денег, чтобы раздать тем, кто, по его мнению, может «действовать на пользу» в приближающемся бракосочетании, а также тем, которые без взятки могут «причинить вред и создать трудности». Посланники императора были готовы к утомительному многодневному торгу. Император предупредил Ренара, что «англичане в переговорах обычно полагают разумным выдвигать так много возражений, сколько смогут придумать». Каждый советник королевы будет чувствовать себя обязанным найти хотя бы один вопрос для обсуждения, иначе он не будет считать себя хорошим слугой своей госпожи. Но эту бурю обсуждений просто следует переждать, потому что вскоре она стихнет, и договор будет благополучно подписан.
Все произошло почти так, как предсказывал Карл V. Отдохнув несколько дней в небольшом местечке па побережье, четверо посланников двинулись в Лондон, прибыв к причалу Тауэра 2 января. Все время обсуждений (как и ожидалось, англичане бурно и возбужденно возражали по любому поводу) они терпеливо пересидели, а затем поставили свои подписи под договором о браке. 14 и 15 января Гардинер представлял их знати и горожанам. За столом переговоров все прошло гладко, но на улицах столицы представителей императора приняли враждебно. Их слуг, когда те прибыли в первый день нового года, мальчишки забрасывали снежками, а Эгмонта и его коллег на причале не встретила радостная толпа горожан.
Лондонцы в то время были вообще не в настроении приветствовать кого бы то ни было, тем более назойливых иностранцев. Январская погода была очень холодной, дров.и угля не хватало, и они были дороги. Чтобы как-то облегчить положение, мэр приказал продавать битумный уголь на Биллингсгейтском рынке и в Королевской гавани по четыре пенса за бушель, «что в огромной степени помогло пережить трудные времена», но настроение народа это не улучшило. Испанцев продолжали поливать на чем свет стоит. 5 января одного дворяпина бросили в тюрьму за болтовню. Он сказал, «что брак королевы окажется не таким, как ожидает Совет». На той же неделе на улицах были вывешены листки, в которых говорилось, что жених королевы уже женат на португальской инфанте.
Разнообразные слухи и домыслы распространились настолько, что даже достигли ушей Марии. Одни придворные приносили во дворец вести о злословии по поводу предстоящего брака, другие предупреждали фрейлин об опасностях народного бунта, так живописуя их, что те в страхе бежали к королеве. Порой эти сообщения приводили Марию в отчаяние. Она делалась больной от «меланхолии и печали» и терзалась сознанием, что ее обет выйти замуж за принца Филиппа вызвал волнения среди людей, которые совсем недавно выказывали ей такую преданность.
Но созревшая в последние недели января 1554 года опасность исходила не вообще от иарода, а от небольшой группы недовольных дворян. Их объединили, впрочем, довольно свободно, оппозиция испанскому браку и пока не вполне отчетливое намерение свергнуть Марию. В число заговорщиков входили: сэр Питер Кэрыо и Кортни на западе, сэр Джеймс Крофтс в Херефордшире, Томас Уайатт в Кенте и Лестершире, а также герцог Суффолк. Во время их первой встречи в ноябре Кортни настроил группу на серьезные действия. Теперь цель заговора была ясна: возвести на престол Елизавету и Кортни. Несмотря па это, графа Девоншира (Кортни) едва ли можно было считать возглавившим государственный переворот. К тому же для поддержания начавшихся через два месяца волнений он очень мало сделал. Елизавета о заговоре знала, но тоже ничего не делала, чтобы ему способствовать. В декабре мятежники привлекли Ноайля, и тот суетился, создавая у них впечатление, что французы собираются помочь войсками. Нашелся кровожадный интриган по имени Уильям Томас, который состряпал план покушения на королеву, но не смог уговорить на это своих соратников. Предложение «умертвить королеву во время прогулки» было сразу же отвергнуто. Ко времени прибытия посланников императора все уже было определено. Восстание вспыхнет в Вербное воскресенье, 18 марта, сразу в четырех местах: Херефордшире, Кенте, Девоне и Лестершире.
Скорее всего оно бы очень быстро захлебнулось, если бы не сэр Томас Уайатт, кентский дворянин, который позднее назвал себя «третьим или четвертым человеком» в заговоре. Он принял решение идти до конца и поднять против королевы людей Кента. Вначале Уайатт собрал свои силы в Рочес-тере, взывая к самым широким слоям населения. Причем истинные цели мятежа оставались неясными. Его сподвижники ездили по деревням, расположенным рядом с лагерем Уайат-та, выкрикивая, что близится вторжение испанцев «с аркебузами, в испанских шлемах — морионах и с фитильными ружьями». Но поскольку вторжение так и не состоялось, Уайатт заявил своим людям, что его истинная цель — изменить состав королевского Совета. Силы восставших насчитывали самое большее четыре тысячи человек — по некоторым оценкам, общее число последователей Уайатта составляло всего две тысячи, — но лондонцы вообразили, что их намного больше. Советники Марии всполошились. Они давно ожидали вспышки мятежей в западных графствах и на границе с Уэльсом и поэтому угрозу Уайатта восприняли очень серьезно. Французский осведомитель Ренара сообщил, что Генрих II надеялся открыть на шотландской границе второй фронт и уже послал в Англию доверенных людей со своей символикой (белые эмблемы), которые они должны были раздать рекрутируемым английским воинам. По словам осведомителя, эти люди говорили восставшим, что на нормандском берегу сосредоточены восемнадцать французских пехотных подразделений, в любой час готовых погрузиться на двадцать четыре корабля и отплыть к Англии.
В первые дни мятежники вели себя весьма активно, хотя уже тогда становилось ясно, что Уайатт никогда не сможет поднять сколько-нибудь значительную часть населения страны. Вожаки мятежа пугали народ испанским вторжением. В ответ на это верные Марии чиновники ездили следом за ними по тем же самым деревням, обещая королевское помилование всем, кто покинет мятежный лагерь Уайатта и спокойно возвратится домой. В базарный день, 27 января, сэр Роберт Са-утвелл обратился к горожанам Моллинга, графство Кент, с пламенной речью.
«Они сбивают вас с толку, пугая чужестранцами, но предводитель восстания, сэр Уайатт, — либо коварный злоумышленник, либо просто потерял рассудок! Если чужестранцы так опасны, — рассудительно продолжил Саутвелл, — то почему мятежники идут войной на нашу королеву? Им бы лучше отправиться па побережье и достойно встретить вторжение этих мифических чужестранцев».
Его логика была безупречной и возымела действие на жителей Моллинга даже большее, чем он ожидал. Когда Саутвелл закончил свою речь словами «Боже, храни королеву и всех ее доброжелателей!», толпа единодушно откликнулась: «Боже, храни королеву!» и «в один голос заклеймила Уайатта и его приспешников как сущих предателей».
Многие жители Моллинга тут же поклялись, что готовы идти на смерть за королеву, и начали записываться в ополчение. Но так было далеко не везде. Когда престарелый герцог Норфолк повел войска навстречу мятежникам, почти сразу же пятьсот лондонцев перешли на сторону Уайатта.
Видимо, это предательство сильно подорвало моральный дух воинства Норфолка. Уайатту удалось разбить их наголову, и с этого момента в стане королевы начались паника и смятение. На нее тягостное впечатление произвел вид воинов Норфолка, которые в беспорядке возвратились в столицу, «в разорванной одежде, грязные и окровавленные, без стрел или дротиков». «Весьма огорченная, с разрывающимся сердцем» королева тщетно ждала помощи от советников. Они, как всегда, спорили. Пэджет и его приверженцы обвиняли лорд-канцлера в том, что к этим волнениям привела его резкая религиозная политика, а фракция Гардинера, в свою очередь, обвиняла Пэджета, Арундела и других в том, что волнения начались из-за их поддержки брака королевы с Филиппом. Ренар был почти уверен, что некоторые советники связаны с мятежниками, а их странная пассивность в эти решающие дни увеличила его подозрения. Как только вспыхнуло восстание, Мария повелела, чтобы Совет усилил ее охрану. К 31 января — в этот день было получено известие, что Уайатт намерен идти на Лондон, — они все еще не приняли никаких мер.
«Неожиданно оказалось так, — призналась Мария Рена-ру, — что в Совете мне просто некому доверять».
Королева фактически осталась без армии, и в первый раз за несколько столетий восставшие могли оказаться у ворот столицы. После 26-го у лондонских ворот поставили усиленный караул, а когда пришла весть, что Уайатт действительно идет на город, здесь начали готовиться к обороне. Каждая гильдия удвоила число ополченцев, все в белых плащах, что означало форму войск королевы. Все входы в город строго охранялись, а у подъемных мостов поставили большие пушки. Уайатт был объявлен «изменником и мятежником», и тому, кто его захватит, было обещано в вечное пользование боль-, шое землевладение.
Наконец Совет решил обсудить вопрос обеспечения безопасности королевы. Следует ли ей удалиться за толстые стены Тауэра или укрыться в Виндзоре? Некоторые говорили, что она должна переодеться простолюдинкой и выехать из дворца в какую-нибудь деревню к преданным ей поселянам. Возвратиться ей следует только после подавления мятежа. Немногие, в том числе и тот, от которого стали известны сведения об этом обсуждении, настаивали, что для королевы самое лучшее в данной ситуации пересечь Ла-Манш и обосноваться в Кале. Тем более что ей подали пример четверо посланников императора. 1 февраля они покинули Лондон в страхе, что на их головы обрушится «гнев населения». Посланники пришли попрощаться с Марией и нашли ее удивительно спокойной и полной решимости. Казалось, опасность ее нисколько не пугала. Позднее они записали, что она «проявила твердость духа» и, как всегда, попросила передать императору и регентше, чтобы они ее не забывали. Когда выдастся свободное время, она им напишет. Эгмонт и его коллеги сели на первый корабль, который взял их на борт. Постыдность бегства императорских посланников усугубила грубость гвардейцев, которые были посланы сопровождать их в гавань. Как только они взошли на борт, гвардейцы «повели себя крайне неуважительно — и словами, и тем, что некоторые стреляли из аркебуз» в их направлении. Всю дорогу домой императорские послы мучились морской болезнью.
Те, кто думал, что Мария тоже сбежит, жестоко ошибались. В день отъезда посланников она явилась с эскортом в Гилдхолл, ратушу лондонского Сити, где собрались видные горожане, чтобы выработать план обороны столицы от вторжения мятежников Уайатта. Войдя в огромную залу, она поднялась на кафедру, задрапированную тканями с символикой королевы, и заговорила сильным низким голосом, который был хорошо слышен во всех концах залы.
«Я пришла к вам лично, чтобы сказать то, что вы уже и без того знаете. К столице приближаются орды мятежников из Кента. Они идут не только на меня, но и на вас».
Далее ясным и доходчивым языком она объяснила собравшимся, что Уайатт и его приспешники, заявляя, что цель восстания — не допустить ее брак с испанским принцем, имеют совсем другие цели. На самом деле они против возвращения в страну истинной веры и желают взять правление в свои руки.
«Теперь, дорогие подданные, — продолжила она, — посмотрите на меня. Перед вами я, ваша королева, обвенчанная при коронации с королевством… и вы обещали мне свою верность и послушание. А то, что я есть полноправная и истинная наследница короны в этом государстве под названием Англия, я призываю в свидетели весь христианский мир. Вы все хорошо знаете, что мой отец обладал теми же самыми королевскими полномочиями, которые теперь по праву наследования перешли ко мне. …Что же касается моего замужества, то я заверяю вас, своих подданных, что не собиралась и не собираюсь взять себе мужа из похотливых устремлений или эгоизма, а лишь чтобы иметь возможность взрастить в своем теле плод, который, явившись на свет, станет после меня вашим правителем. Если бы я хотя бы на миг подумала, что мое замужество может принести вред кому-нибудь из подданных, я бы предпочла до конца жизни остаться девственницей».
Мария говорила уверенно, не заглядывая ни в какие записи, казалось, без всякой подготовки. Это была речь правительницы, озабоченной лишь бедами своего народа.
«Я не знаю точно, каково это — матери любить свое дитя, — сказала Мария, обращаясь к лондонцам, — поскольку до сих пор еще не испытала радости материнства, но все равно заверяю вас: я, ваша госпожа, не менее искренне и нежно расположена к своим подданным, чем мать к своим детям».
«Эти ласковые слова, — пишет хроникер, — сильно утешили людей. Многие из них плакали».
«А теперь, мои добрые подданные, — заключила королева, — воспряньте духом и покажите, что вы настоящие мужчины. Встаньте грудью против мятежников, наших и ваших врагов, и не страшитесь их, потому как, заверяю вас, я не страшусь их нисколько!»
С этим королева удалилась, а вслед ей еще долго раздавались возгласы «Боже, храни королеву!». Некоторые уверяли, что слышали также слова: «…и принца испанского!» Советники Марии были поражены.
«О, как мы счастливы, — восхищенно воскликнул лорд-канцлер, — что Господь даровал нам такую мудрую и ученую правительницу!»
Циничный Ренар, более склонный ворчать, порицать и осуждать, чем делать комплименты, по-видимому, был искренним, когда записал, что «эта королева — самая стойкая и мужественная дама во всем мире».
ГЛАВА 36
Утром в субботу, 3 февраля, Уайатт и его люди заняли пригород столицы Саутвак, причем не встретив сопротивления. И опять имел место переход воинов королевы на сторону восставших, а жители лондонской окраины приветствовали мятежников «радостно и без страха». Теперь центр Лондона и армию восставших кентцев разделяла только река. На той стороне началась паника. «Все продукты очень быстро смели с прилавков, — писал один лондонец. — Началась беспорядочная беготня, поиски оружия и конской упряжи. Пожилые мужчины были растерянны, женщины плакали от страха, а дети и девицы прятались по домам. Все лодки были вытащены из воды на сторону Вестминстера, и чтобы как-то подбодрить людей, в каждом квартале города читали и перечитывали речь Марии».
Уайатт направил на Лондонский мост две пушки, но воины королевы поставили против него четыре, а аркебузники стреляли в его людей с Белой башни и с ведущих к берегу городских ворот. На Саутвак навели дула больших пушек Тауэра, но когда один из капитанов Тауэра явился к Марии спросить, должны ли его канониры стрелять по мятежникам, она отказалась дать приказ.
«Лучше повременить, — сказала она. — Мне жалко мирных жителей, которые при обстреле непременно погибнут».
К счастью, одной угрозы артиллерийской атаки оказалось достаточно, чтобы заставить Уайатта пойти на отчаянный шаг. Он решил направить своих людей вверх по реке до Кингстона, чтобы те ночью форсировали реку и на рассвете 7 февраля вошли в город с запада.
Полный сбор ополчения был объявлен на шесть часов утра, но уже в четыре улицы охватили «шум и суматоха». Люди передавали друг другу страшную весть: Уайатт всего в нескольких милях отсюда. Мария пребывала в Вестминстере, совсем рядом с мятежниками. Советники пришли в апартаменты королевы и начали умолять ее сесть на барку и плыть до Тауэра. Но Мария продолжала верить в своих капитанов — Пембрука и Клинтона, а также джентльменов-наемников и гвардейцев, которые обороняли дворец, и объявила, что «останется здесь, чтобы принять свою судьбу». Она проявила удивительное бесстрашие. Многие не сомневались, что королева может лично выйти сражаться против Уайатта.
Весь день мятежники и защитники города непрерывно меняли свои позиции, пока Уайатт в конце концов не попался в ловушку. Вначале ему довольно свободно дали занять Людгейт. Воины гофмейстера сэра Джона Гейджа у Чаринг — Кросс почти не оказали его войску сопротивления. Пембрук тоже пропустил их у того места, где теперь расположен Гайд — Парк-Корнер. Затем пришла очередь сэра Уильяма Говарда, который вытеснил мятежников из Людгейта. Уайатт заметал — ся и неожиданно обнаружил, что его положение безнадежно. Все выходы из города были блокированы войском Марии. Чтобы предотвратить бесполезное кровопролитие, Уайатт к пяти часам сдался.
Но при дворе никто об исходе сражения за город не знал до конца дня. Доходили тревожные слухи о массовом дезер — тирстве, победах мятежников и предательском поведении не — которых королевских офицеров. Члены королевской свиты беспокойно сновали туда и сюда по дворцовым галереям и вооружались чем могли. Фрейлины Марии, заламывая руки, восклицали: «Этим вечером мы все погибнем! Боже мой, ког — да это было видано, чтобы покои королевы были полны воо — руженных мужчин!» Днем один из гвардейцев записал в своем Дневнике, что во дворце были «такая беготня, плач дам и фрейлин, хлопанье дверьми, также такие визг и шум, что это было очень удивительно наблюдать».
Мария же оставалась невозмутимой, заверяя приближенных, что ее офицеры не подведут, а если даже такое случится, то Господь уж точно не подведет, ибо «на него она возложила свою главную надежду». Людям Уайатта удалось подойти к дворцовым воротам Уайтхолла, и там завязалась яростная перестрелка. Когда одному из ополченцев — им оказался поверенный из «Липкольнз инн» — стрелой задело нос, в покои Марии вбежали стражники с криками: «Все потеряно! Спасайтесь! Спасайтесь! Идите в барку!» И тогда «Ее Величество не изменили своему расположению духа и не сделали движения, чтобы покинуть здание». Вместо этого она повелела своим придворным молиться за победу.
«Падите на колени и молитесь! — приказала она. — И я, говорю вам: к нам скоро придут добрые вести».
К вечеру, опасаясь штурма дворца, гвардейцы Марии попросили у нее позволения открыть ворота, чтобы сделать noL пытку отбросить мятежников. Мария согласилась после того, как они пообещали «не уходить дальше, чем их могла бы видеть королева», поскольку были здесь «ее единственной защитой». Воины начали готовиться к контратаке, а когда проходили по галерее рядом с королевскими покоями, Мария высунулась из окна и крикнула, что будет молиться за победу «своих верных джентльменов». Меньше чем через час пришло известие о капитуляции Уайатта. Только тогда королева и ее придворные наконец смогли перевести дух.
У ворот Тауэра собралась толпа. Мимо ошеломленных горожан вели Уайатта, который каких-то двенадцать часов назад угрожал захватить столицу английского королевства. На побежденном мятежнике были короткая кольчуга, бархатная сутана и отороченная кружевом бархатная шляпа. Один из стоявших в толпе рыцарей неожиданно схватил его за воротник.
«Негодяй! Жал"кий ублюдок! — закричал он, тряся Уайатта. — Как ты только мог замыслить такое мерзостное предательство Ее Королевского Величества? Я бы сейчас прикончил тебя своим кинжалом, но преступника должно покарать правосудие».
Рыцарь держал руку на рукоятке кинжала, однако узник не пошевелился и не сделал попытки защититься. Его руки безвольно свисали вдоль туловища. Посмотрев на этого человека «горестным мрачным взглядом», Уайатт тихо произнес: «Сейчас для этого большой доблести не требуется», — и прошел в крепость.
Сподвижники Уайатта были менее склонны покориться судьбе. Уильям Томас, который в свое время предлагал покушение на королеву, в тюрьме безуспешно пытался покончить с собой, «бросаясь на острие кинжала». Другой вожак мятежников, переодевшись матросом и «вымазав лицо углем и грязью», бежал в Хэмпшир, где его в конце концов схватили. Герцога Суффолка, отца Джейн Грей, когда он попытался спрятаться в дупле, учуяла собака.
В течение нескольких месяцев после мятежа в Лондоне некуда было деваться от трупов. У всех городских ворот и главных достопримечательностей столицы были воздвигнуты виселицы. На Чипсайде, Флит-стрит, Смитфилд, Холборне, Лондонском мосту и Тауэр-Хилл качались, разлагались и, смердели тела мятежников Уайатта. Казни продолжались несколько недель, причем воинов, которые перешли на его сторону, повесили прямо на дверях их домов. «В этом городе, кажется, никогда еще не вешали столько людей, — писал Ноайль. — И так каждый день». Те, кого помиловали, имели все основания благодарить судьбу и славить королеву. В общей сложности повесили не меньше сотни мятежников, остальных же, обвязанных веревками, с петлями на шее, колонной по два провели по городу на турнирную площадку Вестминстера, где поставили в грязь на колени перед Марией. Здесь она их помиловала, после чего веревки обрезали, а петли сняли. Некто так описал в своем дневнике сцену массового помилования: «Освобожденные узники ринулись на улицы, подкидывая в воздух шляпы, с криками „Боже, храни королеву Марию!“, а прохожие расхватывали эти шляпы себе на память. Некоторые набрали по четыре или пять штук».
Джейн и Гилфорд Дадли в мятеже Уайатта, разумеется, участия не принимали, но их тоже настигла расправа. Рассудив, что в будущем фальшивую королеву и ее супруга могут попытаться использовать мятежники, Совет счел целесообразным от них избавиться. 12 февраля несчастных молодых людей казнили. Самого Уайатта продержали в темнице до апреля. Он был обезглавлен на Хей-Хилл рядом с Гайд-пар-ком, а затем его тело привезли в тюрьму Ныогейт, где обварили кипятком и разрубили на четыре части, которые выставили напоказ в четырех районах столицы. Земли Уайатта были разделены между дворянами Кента, которые помогли подавить его мятеж, но Мария пожалела вдову и пятерых детей. Вначале она даровала ей ежегодную ренту, а позднее разрешила выкупить имущество мужа и некоторую часть недвижимости.
В донесениях иностранных послов при дворе английской королевы мятеж Уайатта приобрел размеры всенародного восстания. Слухи, распространявшиеся в первые дни мятежа в столице, — о широкомасштабных волнениях в Корнуолле и Уэльсе, о массовом дезертирстве из войск королевы и неизбежной победе мятежной армии, поднявшей под свои знамена всю страну, — были описаны во всех деталях и с большой поспешностью отосланы ко двору императора «Священной Римской империи», короля Франции, дожа Венеции и прочих. Прежде чем эти, мягко говоря, преувеличенные сведения были уточнены, вся Европа начала говорить, что «Англия в смятении» и что власть королевы вот-вот будет свергнута. Французский король постоянно получал сообщения о том, что поддерживаемые большинством населения тысячи мятежников захватили во многих частях страны крупные крепости, а английский народ выступает под лозунгом «Лучше смерть, чем владычество испанского принца». Король написал папе, Венецианской синьории и правителям итальянских городов, что против мятежников сражается испанская регулярная армия. Его письма произвели такое сильное впечатление в Венеции, что английский посол Питер Вэннс был вынужден выступить с разъяснениями, что все это весьма далеко от истины.
Сильно переполошилась колония английских купцов в Антверпене, не в самую последнюю очередь из-за того, что, как только распространился слух о мятеже, местные кредиторы отказались ссужать английскому правительству деньги. Эгмонт и его коллеги, которые покинули Лондон, когда Уай-атт двинулся на Саутвак, поддерживали самые страшные слухи, заявляя, что мятежники уже у ворот столицы и что их не меньше двадцати тысяч. Когда же наконец 14 февраля сюда дошла весть о победе королевы, все находящиеся в Антверпене англичане устроили большое празднество: жгли костры, выставили на улицы бочки с даровым вином и затеяли «большую стрельбу из ружей».
Несмотря на то что до европейских монархов в конце концов дошли точные данные о масштабах мятежа Уайатта, Мария и ее правительство оказались в известной степени скомпрометированными. Во-первых, страной правит женщина — это уже само по себе плохо. Поэтому неудивительно, что поднялся мятеж. Да, его подавили, и это, конечно, можно поставить в заслугу королеве, но победа королевских войск над повстанцами Уайатта не совсем, так сказать, безусловная, потому что в поражении виноват больше всего сам вождь мятежников. Он поднял людей, не заручившись поддержкой остальных заговорщиков, и вообще показал себя человеком решительным, но недальновидным. О каком успехе могла идти речь при такой ничтожной повстанческой армии? Кроме того, Уайатт оказался плохим стратегом и не смог реализовать преимущество, которое имел в первые дни восстания, чтобы организовать быструю и продуманную атаку на Лондон. Весьма тревожным знаком для королевы и ее советников было то, что многие подданные ее величества, в общем-то безразличные к целям Уайатта сменить состав королевского Совета, все же не решились поднять против мятежников оружие. Вот эта-то пассивность в конечном счете может оказаться страшнее любого мятежа.
Тот привез с собой много денег и драгоценностей для раздачи советникам королевы плюс десять тысяч дукатов па игру. «Вряд ли в мире найдется какой-либо другой народ, для которого деньги имели бы такую же силу, какую они имеют для англичан», — писал Эгмонт Филиппу Испанскому. Получив это письмо, Филипп начал беспокоиться, как упаковать миллион золотых дукатов, которые собирался взять с собой в эту поездку. Ренару послали еще денег, чтобы раздать тем, кто, по его мнению, может «действовать на пользу» в приближающемся бракосочетании, а также тем, которые без взятки могут «причинить вред и создать трудности». Посланники императора были готовы к утомительному многодневному торгу. Император предупредил Ренара, что «англичане в переговорах обычно полагают разумным выдвигать так много возражений, сколько смогут придумать». Каждый советник королевы будет чувствовать себя обязанным найти хотя бы один вопрос для обсуждения, иначе он не будет считать себя хорошим слугой своей госпожи. Но эту бурю обсуждений просто следует переждать, потому что вскоре она стихнет, и договор будет благополучно подписан.
Все произошло почти так, как предсказывал Карл V. Отдохнув несколько дней в небольшом местечке па побережье, четверо посланников двинулись в Лондон, прибыв к причалу Тауэра 2 января. Все время обсуждений (как и ожидалось, англичане бурно и возбужденно возражали по любому поводу) они терпеливо пересидели, а затем поставили свои подписи под договором о браке. 14 и 15 января Гардинер представлял их знати и горожанам. За столом переговоров все прошло гладко, но на улицах столицы представителей императора приняли враждебно. Их слуг, когда те прибыли в первый день нового года, мальчишки забрасывали снежками, а Эгмонта и его коллег на причале не встретила радостная толпа горожан.
Лондонцы в то время были вообще не в настроении приветствовать кого бы то ни было, тем более назойливых иностранцев. Январская погода была очень холодной, дров.и угля не хватало, и они были дороги. Чтобы как-то облегчить положение, мэр приказал продавать битумный уголь на Биллингсгейтском рынке и в Королевской гавани по четыре пенса за бушель, «что в огромной степени помогло пережить трудные времена», но настроение народа это не улучшило. Испанцев продолжали поливать на чем свет стоит. 5 января одного дворяпина бросили в тюрьму за болтовню. Он сказал, «что брак королевы окажется не таким, как ожидает Совет». На той же неделе на улицах были вывешены листки, в которых говорилось, что жених королевы уже женат на португальской инфанте.
Разнообразные слухи и домыслы распространились настолько, что даже достигли ушей Марии. Одни придворные приносили во дворец вести о злословии по поводу предстоящего брака, другие предупреждали фрейлин об опасностях народного бунта, так живописуя их, что те в страхе бежали к королеве. Порой эти сообщения приводили Марию в отчаяние. Она делалась больной от «меланхолии и печали» и терзалась сознанием, что ее обет выйти замуж за принца Филиппа вызвал волнения среди людей, которые совсем недавно выказывали ей такую преданность.
Но созревшая в последние недели января 1554 года опасность исходила не вообще от иарода, а от небольшой группы недовольных дворян. Их объединили, впрочем, довольно свободно, оппозиция испанскому браку и пока не вполне отчетливое намерение свергнуть Марию. В число заговорщиков входили: сэр Питер Кэрыо и Кортни на западе, сэр Джеймс Крофтс в Херефордшире, Томас Уайатт в Кенте и Лестершире, а также герцог Суффолк. Во время их первой встречи в ноябре Кортни настроил группу на серьезные действия. Теперь цель заговора была ясна: возвести на престол Елизавету и Кортни. Несмотря па это, графа Девоншира (Кортни) едва ли можно было считать возглавившим государственный переворот. К тому же для поддержания начавшихся через два месяца волнений он очень мало сделал. Елизавета о заговоре знала, но тоже ничего не делала, чтобы ему способствовать. В декабре мятежники привлекли Ноайля, и тот суетился, создавая у них впечатление, что французы собираются помочь войсками. Нашелся кровожадный интриган по имени Уильям Томас, который состряпал план покушения на королеву, но не смог уговорить на это своих соратников. Предложение «умертвить королеву во время прогулки» было сразу же отвергнуто. Ко времени прибытия посланников императора все уже было определено. Восстание вспыхнет в Вербное воскресенье, 18 марта, сразу в четырех местах: Херефордшире, Кенте, Девоне и Лестершире.
* * *
Впервые о возможности возникновения серьезных волнений Мария и Совет узнали в середине января, когда пришла весть о том, что Кэрыо запугивает горожан Эксетера россказнями о зверствах испанцев. Мария немедленно подписала ордер па арест Кэрыо и в каждое графство на юге послала офицеров с войсками, чтобы предотвратить беду. Кэрью исчез, а его друзья-заговорщики предприняли самостоятельную попытку поднять восстание, запланированное па гораздо более поздний срок. 21 января Кортни рассказал Гардинеру все, что знал о заговоре, по было уже поздно. Восстание лачалось.Скорее всего оно бы очень быстро захлебнулось, если бы не сэр Томас Уайатт, кентский дворянин, который позднее назвал себя «третьим или четвертым человеком» в заговоре. Он принял решение идти до конца и поднять против королевы людей Кента. Вначале Уайатт собрал свои силы в Рочес-тере, взывая к самым широким слоям населения. Причем истинные цели мятежа оставались неясными. Его сподвижники ездили по деревням, расположенным рядом с лагерем Уайат-та, выкрикивая, что близится вторжение испанцев «с аркебузами, в испанских шлемах — морионах и с фитильными ружьями». Но поскольку вторжение так и не состоялось, Уайатт заявил своим людям, что его истинная цель — изменить состав королевского Совета. Силы восставших насчитывали самое большее четыре тысячи человек — по некоторым оценкам, общее число последователей Уайатта составляло всего две тысячи, — но лондонцы вообразили, что их намного больше. Советники Марии всполошились. Они давно ожидали вспышки мятежей в западных графствах и на границе с Уэльсом и поэтому угрозу Уайатта восприняли очень серьезно. Французский осведомитель Ренара сообщил, что Генрих II надеялся открыть на шотландской границе второй фронт и уже послал в Англию доверенных людей со своей символикой (белые эмблемы), которые они должны были раздать рекрутируемым английским воинам. По словам осведомителя, эти люди говорили восставшим, что на нормандском берегу сосредоточены восемнадцать французских пехотных подразделений, в любой час готовых погрузиться на двадцать четыре корабля и отплыть к Англии.
В первые дни мятежники вели себя весьма активно, хотя уже тогда становилось ясно, что Уайатт никогда не сможет поднять сколько-нибудь значительную часть населения страны. Вожаки мятежа пугали народ испанским вторжением. В ответ на это верные Марии чиновники ездили следом за ними по тем же самым деревням, обещая королевское помилование всем, кто покинет мятежный лагерь Уайатта и спокойно возвратится домой. В базарный день, 27 января, сэр Роберт Са-утвелл обратился к горожанам Моллинга, графство Кент, с пламенной речью.
«Они сбивают вас с толку, пугая чужестранцами, но предводитель восстания, сэр Уайатт, — либо коварный злоумышленник, либо просто потерял рассудок! Если чужестранцы так опасны, — рассудительно продолжил Саутвелл, — то почему мятежники идут войной на нашу королеву? Им бы лучше отправиться па побережье и достойно встретить вторжение этих мифических чужестранцев».
Его логика была безупречной и возымела действие на жителей Моллинга даже большее, чем он ожидал. Когда Саутвелл закончил свою речь словами «Боже, храни королеву и всех ее доброжелателей!», толпа единодушно откликнулась: «Боже, храни королеву!» и «в один голос заклеймила Уайатта и его приспешников как сущих предателей».
Многие жители Моллинга тут же поклялись, что готовы идти на смерть за королеву, и начали записываться в ополчение. Но так было далеко не везде. Когда престарелый герцог Норфолк повел войска навстречу мятежникам, почти сразу же пятьсот лондонцев перешли на сторону Уайатта.
Видимо, это предательство сильно подорвало моральный дух воинства Норфолка. Уайатту удалось разбить их наголову, и с этого момента в стане королевы начались паника и смятение. На нее тягостное впечатление произвел вид воинов Норфолка, которые в беспорядке возвратились в столицу, «в разорванной одежде, грязные и окровавленные, без стрел или дротиков». «Весьма огорченная, с разрывающимся сердцем» королева тщетно ждала помощи от советников. Они, как всегда, спорили. Пэджет и его приверженцы обвиняли лорд-канцлера в том, что к этим волнениям привела его резкая религиозная политика, а фракция Гардинера, в свою очередь, обвиняла Пэджета, Арундела и других в том, что волнения начались из-за их поддержки брака королевы с Филиппом. Ренар был почти уверен, что некоторые советники связаны с мятежниками, а их странная пассивность в эти решающие дни увеличила его подозрения. Как только вспыхнуло восстание, Мария повелела, чтобы Совет усилил ее охрану. К 31 января — в этот день было получено известие, что Уайатт намерен идти на Лондон, — они все еще не приняли никаких мер.
«Неожиданно оказалось так, — призналась Мария Рена-ру, — что в Совете мне просто некому доверять».
Королева фактически осталась без армии, и в первый раз за несколько столетий восставшие могли оказаться у ворот столицы. После 26-го у лондонских ворот поставили усиленный караул, а когда пришла весть, что Уайатт действительно идет на город, здесь начали готовиться к обороне. Каждая гильдия удвоила число ополченцев, все в белых плащах, что означало форму войск королевы. Все входы в город строго охранялись, а у подъемных мостов поставили большие пушки. Уайатт был объявлен «изменником и мятежником», и тому, кто его захватит, было обещано в вечное пользование боль-, шое землевладение.
Наконец Совет решил обсудить вопрос обеспечения безопасности королевы. Следует ли ей удалиться за толстые стены Тауэра или укрыться в Виндзоре? Некоторые говорили, что она должна переодеться простолюдинкой и выехать из дворца в какую-нибудь деревню к преданным ей поселянам. Возвратиться ей следует только после подавления мятежа. Немногие, в том числе и тот, от которого стали известны сведения об этом обсуждении, настаивали, что для королевы самое лучшее в данной ситуации пересечь Ла-Манш и обосноваться в Кале. Тем более что ей подали пример четверо посланников императора. 1 февраля они покинули Лондон в страхе, что на их головы обрушится «гнев населения». Посланники пришли попрощаться с Марией и нашли ее удивительно спокойной и полной решимости. Казалось, опасность ее нисколько не пугала. Позднее они записали, что она «проявила твердость духа» и, как всегда, попросила передать императору и регентше, чтобы они ее не забывали. Когда выдастся свободное время, она им напишет. Эгмонт и его коллеги сели на первый корабль, который взял их на борт. Постыдность бегства императорских посланников усугубила грубость гвардейцев, которые были посланы сопровождать их в гавань. Как только они взошли на борт, гвардейцы «повели себя крайне неуважительно — и словами, и тем, что некоторые стреляли из аркебуз» в их направлении. Всю дорогу домой императорские послы мучились морской болезнью.
Те, кто думал, что Мария тоже сбежит, жестоко ошибались. В день отъезда посланников она явилась с эскортом в Гилдхолл, ратушу лондонского Сити, где собрались видные горожане, чтобы выработать план обороны столицы от вторжения мятежников Уайатта. Войдя в огромную залу, она поднялась на кафедру, задрапированную тканями с символикой королевы, и заговорила сильным низким голосом, который был хорошо слышен во всех концах залы.
«Я пришла к вам лично, чтобы сказать то, что вы уже и без того знаете. К столице приближаются орды мятежников из Кента. Они идут не только на меня, но и на вас».
Далее ясным и доходчивым языком она объяснила собравшимся, что Уайатт и его приспешники, заявляя, что цель восстания — не допустить ее брак с испанским принцем, имеют совсем другие цели. На самом деле они против возвращения в страну истинной веры и желают взять правление в свои руки.
«Теперь, дорогие подданные, — продолжила она, — посмотрите на меня. Перед вами я, ваша королева, обвенчанная при коронации с королевством… и вы обещали мне свою верность и послушание. А то, что я есть полноправная и истинная наследница короны в этом государстве под названием Англия, я призываю в свидетели весь христианский мир. Вы все хорошо знаете, что мой отец обладал теми же самыми королевскими полномочиями, которые теперь по праву наследования перешли ко мне. …Что же касается моего замужества, то я заверяю вас, своих подданных, что не собиралась и не собираюсь взять себе мужа из похотливых устремлений или эгоизма, а лишь чтобы иметь возможность взрастить в своем теле плод, который, явившись на свет, станет после меня вашим правителем. Если бы я хотя бы на миг подумала, что мое замужество может принести вред кому-нибудь из подданных, я бы предпочла до конца жизни остаться девственницей».
Мария говорила уверенно, не заглядывая ни в какие записи, казалось, без всякой подготовки. Это была речь правительницы, озабоченной лишь бедами своего народа.
«Я не знаю точно, каково это — матери любить свое дитя, — сказала Мария, обращаясь к лондонцам, — поскольку до сих пор еще не испытала радости материнства, но все равно заверяю вас: я, ваша госпожа, не менее искренне и нежно расположена к своим подданным, чем мать к своим детям».
«Эти ласковые слова, — пишет хроникер, — сильно утешили людей. Многие из них плакали».
«А теперь, мои добрые подданные, — заключила королева, — воспряньте духом и покажите, что вы настоящие мужчины. Встаньте грудью против мятежников, наших и ваших врагов, и не страшитесь их, потому как, заверяю вас, я не страшусь их нисколько!»
С этим королева удалилась, а вслед ей еще долго раздавались возгласы «Боже, храни королеву!». Некоторые уверяли, что слышали также слова: «…и принца испанского!» Советники Марии были поражены.
«О, как мы счастливы, — восхищенно воскликнул лорд-канцлер, — что Господь даровал нам такую мудрую и ученую правительницу!»
Циничный Ренар, более склонный ворчать, порицать и осуждать, чем делать комплименты, по-видимому, был искренним, когда записал, что «эта королева — самая стойкая и мужественная дама во всем мире».
ГЛАВА 36
Помни, о смертный, о чести своей! Помни в душе сокровенно,
Как справедливо и тяжко Господь карает гнусность измены!
Утром в субботу, 3 февраля, Уайатт и его люди заняли пригород столицы Саутвак, причем не встретив сопротивления. И опять имел место переход воинов королевы на сторону восставших, а жители лондонской окраины приветствовали мятежников «радостно и без страха». Теперь центр Лондона и армию восставших кентцев разделяла только река. На той стороне началась паника. «Все продукты очень быстро смели с прилавков, — писал один лондонец. — Началась беспорядочная беготня, поиски оружия и конской упряжи. Пожилые мужчины были растерянны, женщины плакали от страха, а дети и девицы прятались по домам. Все лодки были вытащены из воды на сторону Вестминстера, и чтобы как-то подбодрить людей, в каждом квартале города читали и перечитывали речь Марии».
Уайатт направил на Лондонский мост две пушки, но воины королевы поставили против него четыре, а аркебузники стреляли в его людей с Белой башни и с ведущих к берегу городских ворот. На Саутвак навели дула больших пушек Тауэра, но когда один из капитанов Тауэра явился к Марии спросить, должны ли его канониры стрелять по мятежникам, она отказалась дать приказ.
«Лучше повременить, — сказала она. — Мне жалко мирных жителей, которые при обстреле непременно погибнут».
К счастью, одной угрозы артиллерийской атаки оказалось достаточно, чтобы заставить Уайатта пойти на отчаянный шаг. Он решил направить своих людей вверх по реке до Кингстона, чтобы те ночью форсировали реку и на рассвете 7 февраля вошли в город с запада.
Полный сбор ополчения был объявлен на шесть часов утра, но уже в четыре улицы охватили «шум и суматоха». Люди передавали друг другу страшную весть: Уайатт всего в нескольких милях отсюда. Мария пребывала в Вестминстере, совсем рядом с мятежниками. Советники пришли в апартаменты королевы и начали умолять ее сесть на барку и плыть до Тауэра. Но Мария продолжала верить в своих капитанов — Пембрука и Клинтона, а также джентльменов-наемников и гвардейцев, которые обороняли дворец, и объявила, что «останется здесь, чтобы принять свою судьбу». Она проявила удивительное бесстрашие. Многие не сомневались, что королева может лично выйти сражаться против Уайатта.
Весь день мятежники и защитники города непрерывно меняли свои позиции, пока Уайатт в конце концов не попался в ловушку. Вначале ему довольно свободно дали занять Людгейт. Воины гофмейстера сэра Джона Гейджа у Чаринг — Кросс почти не оказали его войску сопротивления. Пембрук тоже пропустил их у того места, где теперь расположен Гайд — Парк-Корнер. Затем пришла очередь сэра Уильяма Говарда, который вытеснил мятежников из Людгейта. Уайатт заметал — ся и неожиданно обнаружил, что его положение безнадежно. Все выходы из города были блокированы войском Марии. Чтобы предотвратить бесполезное кровопролитие, Уайатт к пяти часам сдался.
Но при дворе никто об исходе сражения за город не знал до конца дня. Доходили тревожные слухи о массовом дезер — тирстве, победах мятежников и предательском поведении не — которых королевских офицеров. Члены королевской свиты беспокойно сновали туда и сюда по дворцовым галереям и вооружались чем могли. Фрейлины Марии, заламывая руки, восклицали: «Этим вечером мы все погибнем! Боже мой, ког — да это было видано, чтобы покои королевы были полны воо — руженных мужчин!» Днем один из гвардейцев записал в своем Дневнике, что во дворце были «такая беготня, плач дам и фрейлин, хлопанье дверьми, также такие визг и шум, что это было очень удивительно наблюдать».
Мария же оставалась невозмутимой, заверяя приближенных, что ее офицеры не подведут, а если даже такое случится, то Господь уж точно не подведет, ибо «на него она возложила свою главную надежду». Людям Уайатта удалось подойти к дворцовым воротам Уайтхолла, и там завязалась яростная перестрелка. Когда одному из ополченцев — им оказался поверенный из «Липкольнз инн» — стрелой задело нос, в покои Марии вбежали стражники с криками: «Все потеряно! Спасайтесь! Спасайтесь! Идите в барку!» И тогда «Ее Величество не изменили своему расположению духа и не сделали движения, чтобы покинуть здание». Вместо этого она повелела своим придворным молиться за победу.
«Падите на колени и молитесь! — приказала она. — И я, говорю вам: к нам скоро придут добрые вести».
К вечеру, опасаясь штурма дворца, гвардейцы Марии попросили у нее позволения открыть ворота, чтобы сделать noL пытку отбросить мятежников. Мария согласилась после того, как они пообещали «не уходить дальше, чем их могла бы видеть королева», поскольку были здесь «ее единственной защитой». Воины начали готовиться к контратаке, а когда проходили по галерее рядом с королевскими покоями, Мария высунулась из окна и крикнула, что будет молиться за победу «своих верных джентльменов». Меньше чем через час пришло известие о капитуляции Уайатта. Только тогда королева и ее придворные наконец смогли перевести дух.
У ворот Тауэра собралась толпа. Мимо ошеломленных горожан вели Уайатта, который каких-то двенадцать часов назад угрожал захватить столицу английского королевства. На побежденном мятежнике были короткая кольчуга, бархатная сутана и отороченная кружевом бархатная шляпа. Один из стоявших в толпе рыцарей неожиданно схватил его за воротник.
«Негодяй! Жал"кий ублюдок! — закричал он, тряся Уайатта. — Как ты только мог замыслить такое мерзостное предательство Ее Королевского Величества? Я бы сейчас прикончил тебя своим кинжалом, но преступника должно покарать правосудие».
Рыцарь держал руку на рукоятке кинжала, однако узник не пошевелился и не сделал попытки защититься. Его руки безвольно свисали вдоль туловища. Посмотрев на этого человека «горестным мрачным взглядом», Уайатт тихо произнес: «Сейчас для этого большой доблести не требуется», — и прошел в крепость.
Сподвижники Уайатта были менее склонны покориться судьбе. Уильям Томас, который в свое время предлагал покушение на королеву, в тюрьме безуспешно пытался покончить с собой, «бросаясь на острие кинжала». Другой вожак мятежников, переодевшись матросом и «вымазав лицо углем и грязью», бежал в Хэмпшир, где его в конце концов схватили. Герцога Суффолка, отца Джейн Грей, когда он попытался спрятаться в дупле, учуяла собака.
В течение нескольких месяцев после мятежа в Лондоне некуда было деваться от трупов. У всех городских ворот и главных достопримечательностей столицы были воздвигнуты виселицы. На Чипсайде, Флит-стрит, Смитфилд, Холборне, Лондонском мосту и Тауэр-Хилл качались, разлагались и, смердели тела мятежников Уайатта. Казни продолжались несколько недель, причем воинов, которые перешли на его сторону, повесили прямо на дверях их домов. «В этом городе, кажется, никогда еще не вешали столько людей, — писал Ноайль. — И так каждый день». Те, кого помиловали, имели все основания благодарить судьбу и славить королеву. В общей сложности повесили не меньше сотни мятежников, остальных же, обвязанных веревками, с петлями на шее, колонной по два провели по городу на турнирную площадку Вестминстера, где поставили в грязь на колени перед Марией. Здесь она их помиловала, после чего веревки обрезали, а петли сняли. Некто так описал в своем дневнике сцену массового помилования: «Освобожденные узники ринулись на улицы, подкидывая в воздух шляпы, с криками „Боже, храни королеву Марию!“, а прохожие расхватывали эти шляпы себе на память. Некоторые набрали по четыре или пять штук».
Джейн и Гилфорд Дадли в мятеже Уайатта, разумеется, участия не принимали, но их тоже настигла расправа. Рассудив, что в будущем фальшивую королеву и ее супруга могут попытаться использовать мятежники, Совет счел целесообразным от них избавиться. 12 февраля несчастных молодых людей казнили. Самого Уайатта продержали в темнице до апреля. Он был обезглавлен на Хей-Хилл рядом с Гайд-пар-ком, а затем его тело привезли в тюрьму Ныогейт, где обварили кипятком и разрубили на четыре части, которые выставили напоказ в четырех районах столицы. Земли Уайатта были разделены между дворянами Кента, которые помогли подавить его мятеж, но Мария пожалела вдову и пятерых детей. Вначале она даровала ей ежегодную ренту, а позднее разрешила выкупить имущество мужа и некоторую часть недвижимости.
В донесениях иностранных послов при дворе английской королевы мятеж Уайатта приобрел размеры всенародного восстания. Слухи, распространявшиеся в первые дни мятежа в столице, — о широкомасштабных волнениях в Корнуолле и Уэльсе, о массовом дезертирстве из войск королевы и неизбежной победе мятежной армии, поднявшей под свои знамена всю страну, — были описаны во всех деталях и с большой поспешностью отосланы ко двору императора «Священной Римской империи», короля Франции, дожа Венеции и прочих. Прежде чем эти, мягко говоря, преувеличенные сведения были уточнены, вся Европа начала говорить, что «Англия в смятении» и что власть королевы вот-вот будет свергнута. Французский король постоянно получал сообщения о том, что поддерживаемые большинством населения тысячи мятежников захватили во многих частях страны крупные крепости, а английский народ выступает под лозунгом «Лучше смерть, чем владычество испанского принца». Король написал папе, Венецианской синьории и правителям итальянских городов, что против мятежников сражается испанская регулярная армия. Его письма произвели такое сильное впечатление в Венеции, что английский посол Питер Вэннс был вынужден выступить с разъяснениями, что все это весьма далеко от истины.
Сильно переполошилась колония английских купцов в Антверпене, не в самую последнюю очередь из-за того, что, как только распространился слух о мятеже, местные кредиторы отказались ссужать английскому правительству деньги. Эгмонт и его коллеги, которые покинули Лондон, когда Уай-атт двинулся на Саутвак, поддерживали самые страшные слухи, заявляя, что мятежники уже у ворот столицы и что их не меньше двадцати тысяч. Когда же наконец 14 февраля сюда дошла весть о победе королевы, все находящиеся в Антверпене англичане устроили большое празднество: жгли костры, выставили на улицы бочки с даровым вином и затеяли «большую стрельбу из ружей».
Несмотря на то что до европейских монархов в конце концов дошли точные данные о масштабах мятежа Уайатта, Мария и ее правительство оказались в известной степени скомпрометированными. Во-первых, страной правит женщина — это уже само по себе плохо. Поэтому неудивительно, что поднялся мятеж. Да, его подавили, и это, конечно, можно поставить в заслугу королеве, но победа королевских войск над повстанцами Уайатта не совсем, так сказать, безусловная, потому что в поражении виноват больше всего сам вождь мятежников. Он поднял людей, не заручившись поддержкой остальных заговорщиков, и вообще показал себя человеком решительным, но недальновидным. О каком успехе могла идти речь при такой ничтожной повстанческой армии? Кроме того, Уайатт оказался плохим стратегом и не смог реализовать преимущество, которое имел в первые дни восстания, чтобы организовать быструю и продуманную атаку на Лондон. Весьма тревожным знаком для королевы и ее советников было то, что многие подданные ее величества, в общем-то безразличные к целям Уайатта сменить состав королевского Совета, все же не решились поднять против мятежников оружие. Вот эта-то пассивность в конечном счете может оказаться страшнее любого мятежа.