Страница:
Личность Эртеля удивительно светлая, несмотря на выпавшую ему нелегкую судьбу. Литераторы-современники - среди них И. А. Бунин - помнили его как обаятельного, остроумного собеседника, человека неподкупной честности и строгой принципиальности; деятели революционного движения высоко ценили его общественную беспокойную совесть; люди хозяйственные восхищались его обширными познаниями в земледелии и организаторскими способностями недаром молва закрепила за ним репутацию "Петр I в сельском хозяйстве", родные и близкие находили в нем душевного и заботливого отца, щедрого и чуткого друга - никто из хорошо знавших его современников не сказал о нем худого слова.
Умер Эртель в феврале 1908 года в Москве. Не выдержало сердце. Похоронили его рядом с могилой А. П. Чехова на Новодевичьем кладбище.
3
Роман "Гарденины" (1889) - многоплановая художественная панорама пореформенной действительности. Он охватывает почти пятнадцать лет истории русской деревни - с начала 70-х до середины 80-х годов. Уже одно только "население" романа (более ста персонажей) говорит, как заметил Н. Е. Каронин-Петропавловский сразу же по выходе "Гардениных", что "это произведение, каких давно уже у нас не было".
Эртель поставил перед собой сложную задачу - нарисовать смену крепостнической общественной формации капиталистическим укладом жизни, показать ломку нравственно-психологического мира людей переходной эпохи. "Весь замысел романа в том и состоит, - писал Эртель В. Г. Черткову 18 ноября 1888 года, - чтобы показать подводное течение новых мыслей и новых понятий, воспрянувших и забродивших в нашей глуши после великой реформы (разумею освобождение крестьян), мыслей и понятий хороших и дурных. Замысел романа - как эти новые, и хорошие и дурные, мысли возрастали и брали соки из старой, дореформенной, униженной и развращенной крепостничеством почвы, и из почвы и под ярмом рабства до великой степени сохранившей чистоту и целостность".
К осуществлению своей "мечты о романе" писатель шел почти десять лет через собственный жизненный и художественный опыт, через трудные раздумья о судьбах классов и сословий в период нарастания, а затем спада общественного движения, когда, по известным словам Л. Толстого, в России "все... переворотилось и только укладывается".
"Гарденины" выросли из эртелевских очерков "Последние барские люди", печатавшихся в газете "Русские ведомости", и практически создавались в сравнительно короткое время, но это только внешняя сторона рождения романа, внутренняя же работа продолжалась долго и напряженно - то было стремление осознать ведущие силы жизни, способные изменить "матушку Россию". Эти силы Эртель видел в любви и познании, причем эти два начала, по его убеждению, должны быть в человеке неразрывно связаны. Иначе говоря, для здорового роста общества нужны апостолы-праведники и интеллигентыработники. Такая философия (здесь она несколько спрямлена) страдает абстрактностью, ибо в ней мало задействована та самая социальная действительность, рыцарем которой в искусстве Эртель всегда выступал. Противник застывших теоретических формул в жизни ("У меня органическое отвращение ко всем талмудам, ко всем замкну-гостям, высокомерностям и окоченелостям", - заявлял он), писатель, естественно, не воплотил их и в романе, отдав предпочтение диалектике бытия. Главы, в которых автор остается верен не надуманной, а истинной правде, оказываются исполнены и правды художественной, когда же сочиненная мораль все же берет верх, страницы произведения тускнеют.
Обозначенные выше авторские идеи воплощены в образах сына управителя барского имения Николая Рахманного и столяра Ивана Федотыча. Первая фигура проходит через все повествование. Перед нами - история души Николая Рахманного, вначале диковатого в понятиях и нравственно чистого героя, овладевшего затем книжными знаниями самоучки-разночинца, прошедшего многие соблазны патриархально-мещанского захолустья. Эртель великолепно рисует становление характера Николая, в котором угадывается немало автобиографических черт. Поначалу это "молодой, сильный и красивый дубок", растущий без особых печалей и забот. "В его душе, - пишет Эртель, - было как будто сложено известное количество взглядов, понятий, верований и лежало там не прибранное и не пересмотренное, но в покое". Но вот этот девственный покой нарушен. Управляющий гарденинской вотчиной Мартин Лукьяныч дает сыну первые уроки "политики" в обращении с крестьянами, прививает ему Зачатки выгодной рабской психологии, учит хитрой механике затягивать петлю на шее вчерашнего крепостного мужика. Наука первого барского слуги внешне "божецкая": нужен работнику кредит - пожалуйста, требуется сенокос - изволь, земли не хватает - бери, но только чтоб страх у народа был, чтоб пикнуть не могли, когда на барщину или другие повинности гонят, иначе петля мгновенно затянется. "Деревня у нас вот где (Мартин Лукьяныч сжал кулак). Ежели стиснуть - пошевелиться невозможно. Одним водопоем можно ее свету сжить". Николай Рахманный внутренне протестует против такой "политики", но его бунт пока не идет дальше пререканий с мудрым и жестоким отцом, под игом которого трепещет вся гарденинская дворня.
Но старая деревня только с виду крепка, ее устои уже подгнили, и она трещит под напором новых веяний: узаконенная кабала помещика заменена властью рубля, поднимает голову кулак, ропщет на хозяев работник, собирается "в казаки" обнищавший мужик, вырывается из плена семейного деспотизма крестьянский сын... Эртельвсесторонне и психологически тонко рисует нарастающий процесс гибели общинной деревни, цепляющейся за обветшалые порядки. "Тоже сказывали - воля, а заместо того всё на господ хрип гнем", - говорит молодой мужик Андрон. Он обращается к "миру" с просьбой отделить его семью от деспота-отца. Сцены скандала строптивца с родителем-"жилой", а затем сельского схода, решающего вопрос впользу непокорного сына, прекрасно демонстрируют талант реалистабытописателя, хорошо видевшего экономические и нравственные сломы прежней деревни." Ну, времечко наступило!" - сокрушается "великолепный холуй", дворецкий Климон Алексеич, подмечая "смуту".
Поражение старины ощущается повсюду: в дворянском особняке и сельской конторе, в поле и на конюшне, в купеческой гостиной и даже в церкви. Оставляющий землю ради заработков пролетарий Гаврюшка говорит приятелю: "А какой ты есть человек в своей деревне? Захотели тебя выпороть - выпороли, захотели по морде съездить - съездили, волостной катит - пужаешься, барин мчится - поджилки трясутся со страху". Мужик пробуждается от крепостнической спячки, но это пробуждение происходит в потемках старого быта, отягченного к тому же новым изощренным гнетом. Эртель не дает в "Гардениных" крупного и цельного образа пореформенного крестьянина, растворяя его фигуру в отдельных колоритных эпизодах и ярких "пятнах", очевидно, писатель и не ставил перед собой такой задачи, однако стихия народной жизни представлена в романе зримо и многосторонне - это недовольный мужик Арсений и степенно-мудрый наездник Сакердон Ионыч, разбитная солдатка Василиса и деревенская красавица Грунька, энергичный парень Федотка и любознательный мальчишка Пашутка. Нередко объемность и широта изображения "массы" достигается автором за счет убедительных художественных деталей и символических сцен. Многих страниц стоит, к примеру, маленький эпизод, в котором "девки" безучастны к любовным утехам, потому что они несколько дней ничего не ели. Глубоко западает в сердце картина случайной встречи Николая РахманjHoro с нищей бабой-странницей, бегущей неизвестно куда от холеры и голода. Книжные представления героя о народном горе наполнились настоящей болью, когда он увидел, как "среди голой степной равнины, озаренной странно багровыми лучами, по-прежнему чернелась крестообразно распластанная богомолка". "Понурая женщина в черном" - олицетворение убогой и страдающей крестьянской России, распятой на кресте бедности и беззащитности. Нельзя не вспомнить здесь трогательный образ мужичка (старца в 24 года!) из рассказа Эртеля "Поплешка" ("Записки Степняка") с его покорно-тоскливым:
"Один нам конец - умирать!" Жизненная правда всегда была "соавтором" Эртеля. Создатель "Гардениных" знал мужицкую Россию глубоко, видел ее "насквозь" и, как и Глеб Успенский, не обсахаривал ее в угоду сентиментально понятым идеалам. Поэтому в романе рядом с "положительными" персонажами из крестьян живут фигуры и малопривлекательные - такие, как эпикуреец-развратник Агафокл, "артист" сквернословия кузнец Ермил, кулак Шашлов и другие запоминающиеся, несмотря на свою короткую романную жизнь, герои.
Лев Толстой, высоко оценивший "Гардениных", недаром подметил тяготение их автора к изображению негативных сторон крестьянской психологии. Великий писатель хотел видеть в народе прежде всего нетронутую "религиозную силу", противостоящую активной общественной позиции. Эртель, часто споривший с учением Л. Толстого, тем не менее попал под его мощное влияние, нарисовав в романе образ апостола христианской морали столяра Ивана Фёдотыча, сыгравшего большую роль в судьбе главного героя.
Сюжетная линия "непротивленца" Ивана Фёдотыча наименее удачна в "Гардениных". Показательно, что и композиционно-стилевые средства изображения праведника не отличаются изобретательностью: это в основном вложенный в его "красные" уста монолог-притча, вроде истории о Фаустине Премудром, которому знания не принесли счастья.
По сути, Николая Рахманного больше привлекают не моральные проповеди старика смиренника, а его молодая подруга жизни, ставшая в конце концов женой главного героя. Однако просто отмахнуться от философии Ивана Фёдотыча - значит упростить проблему наиболее верного способа служения "ближнему", над которой бился писатель.
Идея любовного доверия к человеку как важнейшему фактору избавления от всякого зла проводится Эртелем настойчиво, особенно во второй части романа, но она не получила убедительного художественного решения, потому что в ней не вся правда, а только мечтаемая, вступавшая в контрастное противоречие с горькой правдой действительности, которой наполнена книга. Художественная ткань текста сопротивляется волевым авторским "привязям"; не Иван Федотыч и его смиренномудрая философия, а другая, более жизненная и здоровая энергия движет обществом.
Эртель попытался раскрыть эту энергию в образе сына конюшего Капитона Аверьяныча - Ефрема, студента медицинской академии, приезжающего домой с целью политической пропаганды среди крестьян.
Между бунтарем-народником и его отцом, человеком властным и сильным, образуется духовная пропасть, заполнить которую не могут естественные родственные чувства. Интересы Капитона Аверьяныча всецело сосредоточены на возрождении былой славы гарденинския рысаков - эта деловая сторона его натуры показана блестяще, и вообще характер получился крупный, резкий, самобытный. Попутно заметим: страницы романа, посвященные конезаводскому делу спортивным состязаниям рысаков, читаются как увлекательное и динамичное повествование. (В. Г. Короленко рассказывал: когда в "Русской мысли" прервалось печатание главы о скачках, в редакцию посыпались нетерпеливые телеграммы спортсменов.) Образ Капитона Аверьяныча неоднозначен: это причудливый сплав рабской психологии, впитанной с крепостной кровью, и гордыни, порожденной властью над "дворовыми людьми" и своим профессиональным достоинством. Попытки Ефрема найти точки соприкосновения с отцом разбиваются о глухую стену отчуждения. Капитону Аверьянычу непонятны духовные устремления сына, направленные на ломку тех самых крепостей, которые он всю жизнь сторожил. Драма "отцов" и "детей" приобретает остросоциальное значение, несколько приглушенное бытовыми реалиями.
Образ Ефрема был задуман Эртелем широко, ему хотелось представить в нем революционного деятеля, но в целом замысел не удался, ресмотря на ряд мастерски выполненных сцен и эпизодов (письмо другу-народнику, конфликт с отцом и др.). Чемодан с нелегальной литературой так и остался нераскрытым. По рискованной революционной дороге за Ефремом пошла Элиз Гарденина, бывший "цветок крепостнической теплицы", огьивший благодаря любви и смелым чистымпомыслам ее избранника. Увлечь же новыми идеями крестьян Ефрему не удается, его встречает в деревне "самая погибельная первобытность", "отсутствие одинаковой почвы", то есть внутреннего родства с народом. Не находит он собрата по духу и в Николае Рахманном.
Эртель принимал народнические идеи лишь как здоровое моральное веяние, а не идущие от жизни планы. "Как доктрина, как партия, как учение, - писал он 23 февраля 1891 года А. С. Пругавину, - "народничество" решительно не выдерживает критики, но всмысле настроения оно и хорошая, и влиятельная сила". Восхищаясь благородными жертвенными порывами "семидесятников", писатель дает понять в романе, что неудачи их сближения с народом - в незначии его психологии и материального быта. Глухо говорится, что позже Ефрем был замешан в громком политическом процессе, а его жена и соратница также подверглась репрессиям. Эртель сам чувствовал идейно-художественную бледность этих симпатичных ему героев и объяснял ее так: "...мне пришлось лавировать: печальная тень цензуры густо легла на многое, многое сделала неудобовразумительным для читателя, помешала мне развить фигуры Элизы Гардениной, Ефрема и сектанта Арефия". Писатель рассказывал, с каким трудом проходили "Гарденины" цензурное чистилище в "Русской мысли".
В отдельном издании купюры удалось восстановить, но это не спасло положения.
Но не только надсмотрщики казенного благонравия мешали Эртелю сказать свое слово, - его сковывала и неуверенность в правильности позиции центральных героев. "Идеал мой не в Николае, - писал он. - Не ищите в "Гардениных" идеалов. Этого там нет.
Я просто старался описать наглядную действительность с ее идейными течениями, с тем, хотя и смутным, но несомненно существующим стремлением к правде, которое оживотворит нашу деревенскую нищету, забитость, невежество..." Зыбкость взглядов автора повлияла на развитие сюжетных мотивов и развязку романа. Не сблизившись с социалистом Ефремом, Николай Рахманный увлекается идеями просветителя-постепеновца Ильи Финогеныча Еферова, купца демократической закваски, который скептически относится к Переустройству России скорыми радикальными методами, предпочитая упорную, хотя и внешне малоэффектную работу легальными средствами. Девиз купца: "Долби невежество!" Наукой, книжками, школами, речами в земстве и т. п. Нельзя сказать, что подобные личности - исключительно плод фантазии писателя. Такие "экземпляры" выводил на сцену А. Н. Островский, в них одно время даже искал идеал поэт и критик A. А. Григорьев - русская действительность давала такого рода образцы. К примеру, в Воронеже был широко известен "красный" купец И. А. Придорогин, друг поэта И. С. Никитина, обвинявшийся в связях с А. И. Герценом. Однако подобные фигуры, как бы они ни были оригинальны, все-таки представляли исключение, и видеть в них выражение передового общественного настроения было сомнительно.
Пройдя дорогой трудных поисков и сомнений, Николай Рахманный становится "культурником", то есть впрягается в будничную полезную работу. Благородна и терниста стезя таких людей, обрекавших себя на постоянные стычки с официальной бюрократией, отказывавшихся от личного спокойствия и по-своему подтачивавших здание царизма. Характеризуя подобные типы общественных деятелей, B. И. Ленин писал, что "они боязливо сторонятся "политики" и являются "широким основанием нашего либерализма". Верный текущей правде действительности, Эртель не смог, однако, "заглянуть за горизонты". Его и самого не удовлетворило отсутствие в романе широкой исторической перспективы, что, надо признать, пагубно повлияло и на художественную ткань финальной части произведения, - нагляд ный пример того, как эстетика мстит мировоззренческой неопределенности. Впрочем, последнее слово, вопреки сюжетной логике и поведению главного героя, осталось за Эртелем, психологически тонко угадавшим недосказанность судьбы Николая Рахманного (его ни в коем случае нельзя отождествлять с автобиографическим портретом писателя). "Гарденины" заканчиваются символической сценой прощания героя с журавлями, торжественно проплывающими в осеннем небе. Это весьма знаменательный прощальный аккорд, который следует воспринимать как расставание с несбывшейся мечтой. Знаток творчества Эртеля современный литературовед Б. Л. Бессонов тонко почувствовал эту финальную музыку. "Человек, запрягшийся в "хомут", - пишет ученый, - плачет о небе и рвется душою к журавлям, понимая, что все его теперешние радости и заботы - суета и самообман".
Николай Рахманный, хотя и занимает в романе видное место, - "не герой" в традиционном смысле этого литературного понятия. Тому есть причины субъективного и объективного свойства. Первое связано с особенностями дарования Эртеля, преимущественно новеллистического по своей природе. Второе объясняется не только личными качествами таланта, но и характером общественных событий 80-х годов.
Революционное народничество, поразив мир героизмом своих деяний, вынуждено было после убийства Александра II отступить под натиском реакции. В России наступила пора "оправдания бессилия и утешения обреченных на гибель" (М. Горький). В таких условиях было невозможно избрать центральной фигурой подлинного борца за народное счастье. Лишь за рубежом тогда появились книги, отдающие дань героям своего времени (например, роман Степняка-Кравчинского "Андрей Кожухов" и др.). Непосредственно же в России художественное слово или "ушло в подполье", или изменило прежним идеалам, или избрало новую тактику. Последняя заключалась в переносе центра тяжести искусства на нравственно-этические проблемы современности, в отказе от "диктатуры героя" и изображении не столько положительных типов, сколько удушающей атмосферы и фона эпохи.
Эртель пошел именно таким путем (его мечта - написать роман о революционере - осталась неосуществленной). Сразу же по выходе эртелевской эпопеи Н. Е. Каронин-Петропавловский уловил эту новь, отметив, что "отсутствие в "Гардениных" связующей мысли и "героя" - очень знаменательный признак времени". И далее: "Откуда же литературе брать руководящие идеи, если их нет в действительной жизни, а все бывшие признаются ненужными?"
Вокруг Николая Рахманного живут почти равноценные "по занятости" персонажи, действующие по разные стороны главной оси: барская усадьба буржуазное предприятие. Вокруг этой пограничной оси складываются характеры, ломаются судьбы, кипят страсти. Патриархальное "дворянское гнездо" в итоге сменяется "целесообразным" капиталистическим производством. Деревню теперь "бреют со лба и с затылка". В конторе вместо чудака-"вольтерьянца" Агея Данилыча, умершего с верноподданническими словами "...отчет проверить... в балансе изрядная ошибка!", появляется унылый субъект, строчащий кляузы на старого управителя. Последний, "оплот гарденинской старины", изгнан молодым барином и доживает свои дни в скобяной лавке сына. На смену ему приходит цивилизованный "механический" человек с бухгалтерской душой. Образ нового управляющего написан яркими сатирическими красками. Подобный характер был ранее разработан писателем в повести "Две пары" (банковский чиновник Летянин), но и в "Гардениных" он не утратил своей свежести. Знакомя читателя с воображаемым вагонным попутчиком Переверзевым, повествователь рисует убийственно-карикатурный его портрет, предпочитая набившим до оскомины дистиллированным речам скучнога соседа веселое вранье "бывалого человека", который "воочию видел дьявола и даже держал его за хвост". Старый управляющий предпочитал наводить порядок в усадьбе по-старинному - розгам на конюшне, новый полицейскими мерами, которые вот-вот понадобятся для усмирения ропщущих работников. Бойкий крестьянин точно определяет замену крепостнической неволи капиталистическим грабежом: "Один аспид отвалился, другой присасывается!"
Об Эртеле-сатирике исследователи говорят мало, меж тем, какую его книгу ни возьми, встречаешь разящий смех, сверкающую остроумием деталь, отточенный язык (показательна в этом плане повесть "Минеральные воды"). В "Гардениных" множество страниц, написанных в лучших традициях Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Особенно удачны в романе типы "чумазых" воротил, разбогатевших и поднявшихся на крестьянском невежестве и великосветской чванливости, как поганые грибы на плесени. Таков Псой Антипыч Мальчиков, "с необъятною утробой, с лицом, похожим на красную сафьяновую подушку с пуговкой посередине...". Это стервятник, выгодно торгующий зерном, псевдопатриотизмом и даже своей... женой. В его "крепко сбитой башке" всегда копошится одна мысль - как бы кого "облапошить". Виртуоз в стратегии накопительства, он к каждому "нужному" человеку подбирает соответствующие ключи: так, перед высокопоставленным "значительным" лицом Псой Антипыч "прикинулся дурачком, ибо тот только в виде дурачка представлял себе настоящий русский народ...". Гротесковый прием типизации позволяет автору на сравнительно малой площади показать запоминающееся уродливое явление пророческой силы; в этом типе предугадываются черты пришедшей позже распутинщины. Именно Псой Антипыч приобретает гарденинский конный завод, торжествуя над конюшим Капитоном Аверьянычем, кончающим самоубийством.
Сатирических характеров в романе немало, и каждый раз автор меняет сюжетно-композиционный способ, языковые средства и тон изображения. Мещанский бытовой уклад жизни (карты, гастрономия я т. п.), пустейшие разглагольствования составляют существо "кабинетного либерала" купца Рукодеева, о котором Эртель сказал: "Не будь книжек, это было бы совсем животное..."
На резком психологическом контрасте, развитии мотива "двойничества" построен образ станового Фомы Фомича. В семейном кругу это "беззаветный добряк-отец" со слащаво-вкрадчивыми манерами, на службе - беззастенчивый взяточник и кровожадный зверь. Подобный характер, порождаемый лживой официальной моралью, своеобразное открытие писателя, начатое им еще в рассказе "Специалист" (1885).
Эртелевский тип двуликого держиморды угадывается в образе полковника в известном рассказе Л. Толстого "После бала" (1903) - настолько в обоих случаях близки внешние ситуации, изобразительные средства и идейные переклички.
В современной трактовке Эртеля упорно действует инерция смотреть на него "сверху вниз", с высоты признанных художественных авторитетов, забывая, что автор "Гардениных" был в некоторых отношениях их предшественником. К примеру, замечено: эртелевский роман "Смена" тематически предвосхитил пьесу А. Чехова "Вишневый сад" (во всяком случае перекличка в драматических судьбах барских усадеб в обоих произведениях очевидна), образ "богохульника" Петра Перелыгина из повести "Карьера Струкова" заставляет вспомнить горьковского Егора Булычева, а некоторые степные картины И. Бунина близки по настроению и краскам пейзажам Эртеля.
Инерция иного рода - смотреть на "Гардениных" и другие произведения Эртеля лишь с социологическим мерилом в руках, отодвигая на далекий задний план их художественные достоинства, да к тому же еще попадая под влияние присущей автору беспощадной и слишком строгой самокритики, по которой в его сочинения "уже через 20 лет будут находить только этнографический и исторический интерес, а через 50 лет сдадут в макулатуру". Да, тесная спаянность со временем у Эртеля несомненна, и некоторые его произведения ныне воспринимаются как утратившие свою остроту "былое". Однако в его творчестве много и общечеловеческих мотивов, в том числе и в "Гардениных". Особенно примечательно глубокое художественное исследование им мертвящей силы духовного рабства. Эту тему в романе не следует понимать односторонне, лишь в плоскости узаконенной и материальной зависимости личности. Анализ нравственного холуйства у Эртеля более тонок и органичен. Прекрасный пример тому - образ добровольной рабыни гарденинекого дома Фелицаты Никаноровны "Отрадно это, милые мои, когда воли своей не имеешь, - ох, какая забега снимается!" - умиляется етарая экономка. Все ее лакейское существо восстает против любого проявления "воли". Замечательно в этом отношении письмо старушки "матушке-барыне", в нем Эртель показал себя прекрасным стилистом эпистолярной речи уходящих со сцены дворовых людей.
Финал судьбы Фелицагы Никаноровны драматичен. Накопившаяся за полвека горечь в ее увядшей, казалось бы, душе все-таки выплеснулась наружу - она уходит в монастырь, смутно сознавая никчемность своей жизни. Еще более трагичен конец судьбы бывшего наездника Онисима Варфоломеича и членов его жалкого семейства, вынужденных ради хлеба насущного заняться балаганным шутовством. Нравственное рабство убивает не только человеческое достоинство, нЪ и волю к жизненной борьбе, - недаром опустившийся на самое "дно" Онисим Варфоломеич называет себя "убитым человеком". Эртель, справедливо гордившийся этим образом, видел причину такого падения в том, "что не оказалось барского рысака, к которому мож"о бы было привязать душу".
Многообразие проблем и характеров, эпический размах повествования, меткие картины народного быта, стилевое богатство ставят "Гардениных" в первый ряд книг о пореформенной России. Прочитав роман, Л. Толстой записал в дневнике: "Прекрасно, широко, верно, благородно". В своем предисловии к "Гардениным" (1908) автор "Войны и мира" отметил ряд достоинств произведения и особо подчеркнул "удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык", уверенно добавив: "Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей..." Читатель убедится в справедливости этих слов.
Умер Эртель в феврале 1908 года в Москве. Не выдержало сердце. Похоронили его рядом с могилой А. П. Чехова на Новодевичьем кладбище.
3
Роман "Гарденины" (1889) - многоплановая художественная панорама пореформенной действительности. Он охватывает почти пятнадцать лет истории русской деревни - с начала 70-х до середины 80-х годов. Уже одно только "население" романа (более ста персонажей) говорит, как заметил Н. Е. Каронин-Петропавловский сразу же по выходе "Гардениных", что "это произведение, каких давно уже у нас не было".
Эртель поставил перед собой сложную задачу - нарисовать смену крепостнической общественной формации капиталистическим укладом жизни, показать ломку нравственно-психологического мира людей переходной эпохи. "Весь замысел романа в том и состоит, - писал Эртель В. Г. Черткову 18 ноября 1888 года, - чтобы показать подводное течение новых мыслей и новых понятий, воспрянувших и забродивших в нашей глуши после великой реформы (разумею освобождение крестьян), мыслей и понятий хороших и дурных. Замысел романа - как эти новые, и хорошие и дурные, мысли возрастали и брали соки из старой, дореформенной, униженной и развращенной крепостничеством почвы, и из почвы и под ярмом рабства до великой степени сохранившей чистоту и целостность".
К осуществлению своей "мечты о романе" писатель шел почти десять лет через собственный жизненный и художественный опыт, через трудные раздумья о судьбах классов и сословий в период нарастания, а затем спада общественного движения, когда, по известным словам Л. Толстого, в России "все... переворотилось и только укладывается".
"Гарденины" выросли из эртелевских очерков "Последние барские люди", печатавшихся в газете "Русские ведомости", и практически создавались в сравнительно короткое время, но это только внешняя сторона рождения романа, внутренняя же работа продолжалась долго и напряженно - то было стремление осознать ведущие силы жизни, способные изменить "матушку Россию". Эти силы Эртель видел в любви и познании, причем эти два начала, по его убеждению, должны быть в человеке неразрывно связаны. Иначе говоря, для здорового роста общества нужны апостолы-праведники и интеллигентыработники. Такая философия (здесь она несколько спрямлена) страдает абстрактностью, ибо в ней мало задействована та самая социальная действительность, рыцарем которой в искусстве Эртель всегда выступал. Противник застывших теоретических формул в жизни ("У меня органическое отвращение ко всем талмудам, ко всем замкну-гостям, высокомерностям и окоченелостям", - заявлял он), писатель, естественно, не воплотил их и в романе, отдав предпочтение диалектике бытия. Главы, в которых автор остается верен не надуманной, а истинной правде, оказываются исполнены и правды художественной, когда же сочиненная мораль все же берет верх, страницы произведения тускнеют.
Обозначенные выше авторские идеи воплощены в образах сына управителя барского имения Николая Рахманного и столяра Ивана Федотыча. Первая фигура проходит через все повествование. Перед нами - история души Николая Рахманного, вначале диковатого в понятиях и нравственно чистого героя, овладевшего затем книжными знаниями самоучки-разночинца, прошедшего многие соблазны патриархально-мещанского захолустья. Эртель великолепно рисует становление характера Николая, в котором угадывается немало автобиографических черт. Поначалу это "молодой, сильный и красивый дубок", растущий без особых печалей и забот. "В его душе, - пишет Эртель, - было как будто сложено известное количество взглядов, понятий, верований и лежало там не прибранное и не пересмотренное, но в покое". Но вот этот девственный покой нарушен. Управляющий гарденинской вотчиной Мартин Лукьяныч дает сыну первые уроки "политики" в обращении с крестьянами, прививает ему Зачатки выгодной рабской психологии, учит хитрой механике затягивать петлю на шее вчерашнего крепостного мужика. Наука первого барского слуги внешне "божецкая": нужен работнику кредит - пожалуйста, требуется сенокос - изволь, земли не хватает - бери, но только чтоб страх у народа был, чтоб пикнуть не могли, когда на барщину или другие повинности гонят, иначе петля мгновенно затянется. "Деревня у нас вот где (Мартин Лукьяныч сжал кулак). Ежели стиснуть - пошевелиться невозможно. Одним водопоем можно ее свету сжить". Николай Рахманный внутренне протестует против такой "политики", но его бунт пока не идет дальше пререканий с мудрым и жестоким отцом, под игом которого трепещет вся гарденинская дворня.
Но старая деревня только с виду крепка, ее устои уже подгнили, и она трещит под напором новых веяний: узаконенная кабала помещика заменена властью рубля, поднимает голову кулак, ропщет на хозяев работник, собирается "в казаки" обнищавший мужик, вырывается из плена семейного деспотизма крестьянский сын... Эртельвсесторонне и психологически тонко рисует нарастающий процесс гибели общинной деревни, цепляющейся за обветшалые порядки. "Тоже сказывали - воля, а заместо того всё на господ хрип гнем", - говорит молодой мужик Андрон. Он обращается к "миру" с просьбой отделить его семью от деспота-отца. Сцены скандала строптивца с родителем-"жилой", а затем сельского схода, решающего вопрос впользу непокорного сына, прекрасно демонстрируют талант реалистабытописателя, хорошо видевшего экономические и нравственные сломы прежней деревни." Ну, времечко наступило!" - сокрушается "великолепный холуй", дворецкий Климон Алексеич, подмечая "смуту".
Поражение старины ощущается повсюду: в дворянском особняке и сельской конторе, в поле и на конюшне, в купеческой гостиной и даже в церкви. Оставляющий землю ради заработков пролетарий Гаврюшка говорит приятелю: "А какой ты есть человек в своей деревне? Захотели тебя выпороть - выпороли, захотели по морде съездить - съездили, волостной катит - пужаешься, барин мчится - поджилки трясутся со страху". Мужик пробуждается от крепостнической спячки, но это пробуждение происходит в потемках старого быта, отягченного к тому же новым изощренным гнетом. Эртель не дает в "Гардениных" крупного и цельного образа пореформенного крестьянина, растворяя его фигуру в отдельных колоритных эпизодах и ярких "пятнах", очевидно, писатель и не ставил перед собой такой задачи, однако стихия народной жизни представлена в романе зримо и многосторонне - это недовольный мужик Арсений и степенно-мудрый наездник Сакердон Ионыч, разбитная солдатка Василиса и деревенская красавица Грунька, энергичный парень Федотка и любознательный мальчишка Пашутка. Нередко объемность и широта изображения "массы" достигается автором за счет убедительных художественных деталей и символических сцен. Многих страниц стоит, к примеру, маленький эпизод, в котором "девки" безучастны к любовным утехам, потому что они несколько дней ничего не ели. Глубоко западает в сердце картина случайной встречи Николая РахманjHoro с нищей бабой-странницей, бегущей неизвестно куда от холеры и голода. Книжные представления героя о народном горе наполнились настоящей болью, когда он увидел, как "среди голой степной равнины, озаренной странно багровыми лучами, по-прежнему чернелась крестообразно распластанная богомолка". "Понурая женщина в черном" - олицетворение убогой и страдающей крестьянской России, распятой на кресте бедности и беззащитности. Нельзя не вспомнить здесь трогательный образ мужичка (старца в 24 года!) из рассказа Эртеля "Поплешка" ("Записки Степняка") с его покорно-тоскливым:
"Один нам конец - умирать!" Жизненная правда всегда была "соавтором" Эртеля. Создатель "Гардениных" знал мужицкую Россию глубоко, видел ее "насквозь" и, как и Глеб Успенский, не обсахаривал ее в угоду сентиментально понятым идеалам. Поэтому в романе рядом с "положительными" персонажами из крестьян живут фигуры и малопривлекательные - такие, как эпикуреец-развратник Агафокл, "артист" сквернословия кузнец Ермил, кулак Шашлов и другие запоминающиеся, несмотря на свою короткую романную жизнь, герои.
Лев Толстой, высоко оценивший "Гардениных", недаром подметил тяготение их автора к изображению негативных сторон крестьянской психологии. Великий писатель хотел видеть в народе прежде всего нетронутую "религиозную силу", противостоящую активной общественной позиции. Эртель, часто споривший с учением Л. Толстого, тем не менее попал под его мощное влияние, нарисовав в романе образ апостола христианской морали столяра Ивана Фёдотыча, сыгравшего большую роль в судьбе главного героя.
Сюжетная линия "непротивленца" Ивана Фёдотыча наименее удачна в "Гардениных". Показательно, что и композиционно-стилевые средства изображения праведника не отличаются изобретательностью: это в основном вложенный в его "красные" уста монолог-притча, вроде истории о Фаустине Премудром, которому знания не принесли счастья.
По сути, Николая Рахманного больше привлекают не моральные проповеди старика смиренника, а его молодая подруга жизни, ставшая в конце концов женой главного героя. Однако просто отмахнуться от философии Ивана Фёдотыча - значит упростить проблему наиболее верного способа служения "ближнему", над которой бился писатель.
Идея любовного доверия к человеку как важнейшему фактору избавления от всякого зла проводится Эртелем настойчиво, особенно во второй части романа, но она не получила убедительного художественного решения, потому что в ней не вся правда, а только мечтаемая, вступавшая в контрастное противоречие с горькой правдой действительности, которой наполнена книга. Художественная ткань текста сопротивляется волевым авторским "привязям"; не Иван Федотыч и его смиренномудрая философия, а другая, более жизненная и здоровая энергия движет обществом.
Эртель попытался раскрыть эту энергию в образе сына конюшего Капитона Аверьяныча - Ефрема, студента медицинской академии, приезжающего домой с целью политической пропаганды среди крестьян.
Между бунтарем-народником и его отцом, человеком властным и сильным, образуется духовная пропасть, заполнить которую не могут естественные родственные чувства. Интересы Капитона Аверьяныча всецело сосредоточены на возрождении былой славы гарденинския рысаков - эта деловая сторона его натуры показана блестяще, и вообще характер получился крупный, резкий, самобытный. Попутно заметим: страницы романа, посвященные конезаводскому делу спортивным состязаниям рысаков, читаются как увлекательное и динамичное повествование. (В. Г. Короленко рассказывал: когда в "Русской мысли" прервалось печатание главы о скачках, в редакцию посыпались нетерпеливые телеграммы спортсменов.) Образ Капитона Аверьяныча неоднозначен: это причудливый сплав рабской психологии, впитанной с крепостной кровью, и гордыни, порожденной властью над "дворовыми людьми" и своим профессиональным достоинством. Попытки Ефрема найти точки соприкосновения с отцом разбиваются о глухую стену отчуждения. Капитону Аверьянычу непонятны духовные устремления сына, направленные на ломку тех самых крепостей, которые он всю жизнь сторожил. Драма "отцов" и "детей" приобретает остросоциальное значение, несколько приглушенное бытовыми реалиями.
Образ Ефрема был задуман Эртелем широко, ему хотелось представить в нем революционного деятеля, но в целом замысел не удался, ресмотря на ряд мастерски выполненных сцен и эпизодов (письмо другу-народнику, конфликт с отцом и др.). Чемодан с нелегальной литературой так и остался нераскрытым. По рискованной революционной дороге за Ефремом пошла Элиз Гарденина, бывший "цветок крепостнической теплицы", огьивший благодаря любви и смелым чистымпомыслам ее избранника. Увлечь же новыми идеями крестьян Ефрему не удается, его встречает в деревне "самая погибельная первобытность", "отсутствие одинаковой почвы", то есть внутреннего родства с народом. Не находит он собрата по духу и в Николае Рахманном.
Эртель принимал народнические идеи лишь как здоровое моральное веяние, а не идущие от жизни планы. "Как доктрина, как партия, как учение, - писал он 23 февраля 1891 года А. С. Пругавину, - "народничество" решительно не выдерживает критики, но всмысле настроения оно и хорошая, и влиятельная сила". Восхищаясь благородными жертвенными порывами "семидесятников", писатель дает понять в романе, что неудачи их сближения с народом - в незначии его психологии и материального быта. Глухо говорится, что позже Ефрем был замешан в громком политическом процессе, а его жена и соратница также подверглась репрессиям. Эртель сам чувствовал идейно-художественную бледность этих симпатичных ему героев и объяснял ее так: "...мне пришлось лавировать: печальная тень цензуры густо легла на многое, многое сделала неудобовразумительным для читателя, помешала мне развить фигуры Элизы Гардениной, Ефрема и сектанта Арефия". Писатель рассказывал, с каким трудом проходили "Гарденины" цензурное чистилище в "Русской мысли".
В отдельном издании купюры удалось восстановить, но это не спасло положения.
Но не только надсмотрщики казенного благонравия мешали Эртелю сказать свое слово, - его сковывала и неуверенность в правильности позиции центральных героев. "Идеал мой не в Николае, - писал он. - Не ищите в "Гардениных" идеалов. Этого там нет.
Я просто старался описать наглядную действительность с ее идейными течениями, с тем, хотя и смутным, но несомненно существующим стремлением к правде, которое оживотворит нашу деревенскую нищету, забитость, невежество..." Зыбкость взглядов автора повлияла на развитие сюжетных мотивов и развязку романа. Не сблизившись с социалистом Ефремом, Николай Рахманный увлекается идеями просветителя-постепеновца Ильи Финогеныча Еферова, купца демократической закваски, который скептически относится к Переустройству России скорыми радикальными методами, предпочитая упорную, хотя и внешне малоэффектную работу легальными средствами. Девиз купца: "Долби невежество!" Наукой, книжками, школами, речами в земстве и т. п. Нельзя сказать, что подобные личности - исключительно плод фантазии писателя. Такие "экземпляры" выводил на сцену А. Н. Островский, в них одно время даже искал идеал поэт и критик A. А. Григорьев - русская действительность давала такого рода образцы. К примеру, в Воронеже был широко известен "красный" купец И. А. Придорогин, друг поэта И. С. Никитина, обвинявшийся в связях с А. И. Герценом. Однако подобные фигуры, как бы они ни были оригинальны, все-таки представляли исключение, и видеть в них выражение передового общественного настроения было сомнительно.
Пройдя дорогой трудных поисков и сомнений, Николай Рахманный становится "культурником", то есть впрягается в будничную полезную работу. Благородна и терниста стезя таких людей, обрекавших себя на постоянные стычки с официальной бюрократией, отказывавшихся от личного спокойствия и по-своему подтачивавших здание царизма. Характеризуя подобные типы общественных деятелей, B. И. Ленин писал, что "они боязливо сторонятся "политики" и являются "широким основанием нашего либерализма". Верный текущей правде действительности, Эртель не смог, однако, "заглянуть за горизонты". Его и самого не удовлетворило отсутствие в романе широкой исторической перспективы, что, надо признать, пагубно повлияло и на художественную ткань финальной части произведения, - нагляд ный пример того, как эстетика мстит мировоззренческой неопределенности. Впрочем, последнее слово, вопреки сюжетной логике и поведению главного героя, осталось за Эртелем, психологически тонко угадавшим недосказанность судьбы Николая Рахманного (его ни в коем случае нельзя отождествлять с автобиографическим портретом писателя). "Гарденины" заканчиваются символической сценой прощания героя с журавлями, торжественно проплывающими в осеннем небе. Это весьма знаменательный прощальный аккорд, который следует воспринимать как расставание с несбывшейся мечтой. Знаток творчества Эртеля современный литературовед Б. Л. Бессонов тонко почувствовал эту финальную музыку. "Человек, запрягшийся в "хомут", - пишет ученый, - плачет о небе и рвется душою к журавлям, понимая, что все его теперешние радости и заботы - суета и самообман".
Николай Рахманный, хотя и занимает в романе видное место, - "не герой" в традиционном смысле этого литературного понятия. Тому есть причины субъективного и объективного свойства. Первое связано с особенностями дарования Эртеля, преимущественно новеллистического по своей природе. Второе объясняется не только личными качествами таланта, но и характером общественных событий 80-х годов.
Революционное народничество, поразив мир героизмом своих деяний, вынуждено было после убийства Александра II отступить под натиском реакции. В России наступила пора "оправдания бессилия и утешения обреченных на гибель" (М. Горький). В таких условиях было невозможно избрать центральной фигурой подлинного борца за народное счастье. Лишь за рубежом тогда появились книги, отдающие дань героям своего времени (например, роман Степняка-Кравчинского "Андрей Кожухов" и др.). Непосредственно же в России художественное слово или "ушло в подполье", или изменило прежним идеалам, или избрало новую тактику. Последняя заключалась в переносе центра тяжести искусства на нравственно-этические проблемы современности, в отказе от "диктатуры героя" и изображении не столько положительных типов, сколько удушающей атмосферы и фона эпохи.
Эртель пошел именно таким путем (его мечта - написать роман о революционере - осталась неосуществленной). Сразу же по выходе эртелевской эпопеи Н. Е. Каронин-Петропавловский уловил эту новь, отметив, что "отсутствие в "Гардениных" связующей мысли и "героя" - очень знаменательный признак времени". И далее: "Откуда же литературе брать руководящие идеи, если их нет в действительной жизни, а все бывшие признаются ненужными?"
Вокруг Николая Рахманного живут почти равноценные "по занятости" персонажи, действующие по разные стороны главной оси: барская усадьба буржуазное предприятие. Вокруг этой пограничной оси складываются характеры, ломаются судьбы, кипят страсти. Патриархальное "дворянское гнездо" в итоге сменяется "целесообразным" капиталистическим производством. Деревню теперь "бреют со лба и с затылка". В конторе вместо чудака-"вольтерьянца" Агея Данилыча, умершего с верноподданническими словами "...отчет проверить... в балансе изрядная ошибка!", появляется унылый субъект, строчащий кляузы на старого управителя. Последний, "оплот гарденинской старины", изгнан молодым барином и доживает свои дни в скобяной лавке сына. На смену ему приходит цивилизованный "механический" человек с бухгалтерской душой. Образ нового управляющего написан яркими сатирическими красками. Подобный характер был ранее разработан писателем в повести "Две пары" (банковский чиновник Летянин), но и в "Гардениных" он не утратил своей свежести. Знакомя читателя с воображаемым вагонным попутчиком Переверзевым, повествователь рисует убийственно-карикатурный его портрет, предпочитая набившим до оскомины дистиллированным речам скучнога соседа веселое вранье "бывалого человека", который "воочию видел дьявола и даже держал его за хвост". Старый управляющий предпочитал наводить порядок в усадьбе по-старинному - розгам на конюшне, новый полицейскими мерами, которые вот-вот понадобятся для усмирения ропщущих работников. Бойкий крестьянин точно определяет замену крепостнической неволи капиталистическим грабежом: "Один аспид отвалился, другой присасывается!"
Об Эртеле-сатирике исследователи говорят мало, меж тем, какую его книгу ни возьми, встречаешь разящий смех, сверкающую остроумием деталь, отточенный язык (показательна в этом плане повесть "Минеральные воды"). В "Гардениных" множество страниц, написанных в лучших традициях Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Особенно удачны в романе типы "чумазых" воротил, разбогатевших и поднявшихся на крестьянском невежестве и великосветской чванливости, как поганые грибы на плесени. Таков Псой Антипыч Мальчиков, "с необъятною утробой, с лицом, похожим на красную сафьяновую подушку с пуговкой посередине...". Это стервятник, выгодно торгующий зерном, псевдопатриотизмом и даже своей... женой. В его "крепко сбитой башке" всегда копошится одна мысль - как бы кого "облапошить". Виртуоз в стратегии накопительства, он к каждому "нужному" человеку подбирает соответствующие ключи: так, перед высокопоставленным "значительным" лицом Псой Антипыч "прикинулся дурачком, ибо тот только в виде дурачка представлял себе настоящий русский народ...". Гротесковый прием типизации позволяет автору на сравнительно малой площади показать запоминающееся уродливое явление пророческой силы; в этом типе предугадываются черты пришедшей позже распутинщины. Именно Псой Антипыч приобретает гарденинский конный завод, торжествуя над конюшим Капитоном Аверьянычем, кончающим самоубийством.
Сатирических характеров в романе немало, и каждый раз автор меняет сюжетно-композиционный способ, языковые средства и тон изображения. Мещанский бытовой уклад жизни (карты, гастрономия я т. п.), пустейшие разглагольствования составляют существо "кабинетного либерала" купца Рукодеева, о котором Эртель сказал: "Не будь книжек, это было бы совсем животное..."
На резком психологическом контрасте, развитии мотива "двойничества" построен образ станового Фомы Фомича. В семейном кругу это "беззаветный добряк-отец" со слащаво-вкрадчивыми манерами, на службе - беззастенчивый взяточник и кровожадный зверь. Подобный характер, порождаемый лживой официальной моралью, своеобразное открытие писателя, начатое им еще в рассказе "Специалист" (1885).
Эртелевский тип двуликого держиморды угадывается в образе полковника в известном рассказе Л. Толстого "После бала" (1903) - настолько в обоих случаях близки внешние ситуации, изобразительные средства и идейные переклички.
В современной трактовке Эртеля упорно действует инерция смотреть на него "сверху вниз", с высоты признанных художественных авторитетов, забывая, что автор "Гардениных" был в некоторых отношениях их предшественником. К примеру, замечено: эртелевский роман "Смена" тематически предвосхитил пьесу А. Чехова "Вишневый сад" (во всяком случае перекличка в драматических судьбах барских усадеб в обоих произведениях очевидна), образ "богохульника" Петра Перелыгина из повести "Карьера Струкова" заставляет вспомнить горьковского Егора Булычева, а некоторые степные картины И. Бунина близки по настроению и краскам пейзажам Эртеля.
Инерция иного рода - смотреть на "Гардениных" и другие произведения Эртеля лишь с социологическим мерилом в руках, отодвигая на далекий задний план их художественные достоинства, да к тому же еще попадая под влияние присущей автору беспощадной и слишком строгой самокритики, по которой в его сочинения "уже через 20 лет будут находить только этнографический и исторический интерес, а через 50 лет сдадут в макулатуру". Да, тесная спаянность со временем у Эртеля несомненна, и некоторые его произведения ныне воспринимаются как утратившие свою остроту "былое". Однако в его творчестве много и общечеловеческих мотивов, в том числе и в "Гардениных". Особенно примечательно глубокое художественное исследование им мертвящей силы духовного рабства. Эту тему в романе не следует понимать односторонне, лишь в плоскости узаконенной и материальной зависимости личности. Анализ нравственного холуйства у Эртеля более тонок и органичен. Прекрасный пример тому - образ добровольной рабыни гарденинекого дома Фелицаты Никаноровны "Отрадно это, милые мои, когда воли своей не имеешь, - ох, какая забега снимается!" - умиляется етарая экономка. Все ее лакейское существо восстает против любого проявления "воли". Замечательно в этом отношении письмо старушки "матушке-барыне", в нем Эртель показал себя прекрасным стилистом эпистолярной речи уходящих со сцены дворовых людей.
Финал судьбы Фелицагы Никаноровны драматичен. Накопившаяся за полвека горечь в ее увядшей, казалось бы, душе все-таки выплеснулась наружу - она уходит в монастырь, смутно сознавая никчемность своей жизни. Еще более трагичен конец судьбы бывшего наездника Онисима Варфоломеича и членов его жалкого семейства, вынужденных ради хлеба насущного заняться балаганным шутовством. Нравственное рабство убивает не только человеческое достоинство, нЪ и волю к жизненной борьбе, - недаром опустившийся на самое "дно" Онисим Варфоломеич называет себя "убитым человеком". Эртель, справедливо гордившийся этим образом, видел причину такого падения в том, "что не оказалось барского рысака, к которому мож"о бы было привязать душу".
Многообразие проблем и характеров, эпический размах повествования, меткие картины народного быта, стилевое богатство ставят "Гардениных" в первый ряд книг о пореформенной России. Прочитав роман, Л. Толстой записал в дневнике: "Прекрасно, широко, верно, благородно". В своем предисловии к "Гардениным" (1908) автор "Войны и мира" отметил ряд достоинств произведения и особо подчеркнул "удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык", уверенно добавив: "Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей..." Читатель убедится в справедливости этих слов.