Эртель Александр. Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

   Пыль спокойно лежала толстым, двухвершковым слоем.
   Николай шел и разглядывал, что попадалось на пути. Город ему был мало знаком. Однако же ничего не встречалось интересного. Вырос собор с голубыми маковками; облупленные дома выглядывали со всех сторон, дохлая собака валялась на площади, где-то раскатисто задребезжал старческий кашель, заспанный лик высунулся из окна и бессмысленно уставился на Николая, где-то задушевный голос прохрипел: "Квасу!" Николай остановился посреди "большой" улицы, посмотрел и в ту и в другую сторону ич отчаянно, так что хрястнули челюсти, зевнул. С "большой"
   улицы он направился в другие места. Пошли дрянные, покосившиеся домишки, крыши с заплатами, изрытые тротуары с гнилыми столбиками, ямы на дороге... И та же мертвая тишина. Казалось, все население погружено было в сон или выселилось на ярмарку. Вдруг послышалось дикое, раздирающее мяуканье. "Что такое? - подумал Николай. - Должно быть, кто-нибудь на кошку наступил". Но мяуканье продолжалось, становилось нестерпимо пронзительным, резало ухо. Николай быстро завернул за угол.
   За углом тянулась уже совсем глухая улица. Из ближнего окна высунулся заспанный мещанин.
   - Да будет вам, Флегонт Акимыч, - сказал он, - эдак ведь душу вытянешь у непривычного человека!
   - Что это такое? - спросил Николай, подходя к окну.
   - Ась? Да вон все чиновник Селявкин блажит.
   У соседнего домишка, в тени запыленной рябины, сидел сморщенный, курносый человечек в замасленном халате и картузе с кокардой. От него только что вырвалась и стремглав спасалась через забор пестрая кошка. Курносый человек тихо и самодовольно улыбался.
   - Уж полно бы шутки шутить, Флегонт Акимыч! - укоризненно продолжал мещанин.
   - Ну, что... ну, что пристаешь? - сердито пробормотал курносый человечек. - Трогали, что ль, тебя? Трогали?.. Захотел и придавил... не шляйся, шельма, не шляйся!
   - Что он тут делает? - спросил у мещанина ничего не понимавший Николай.
   - Хорошими делами займается!.. Сидит день-деньской у ворот да приманивает кошек. Как подойдет какаянибудь дура, он ее цап да на хвост и наступит. В этом все его и дела.
   - Рассказывай, рассказывай! - проворчал чиновник, отворачиваясь в сторону. - Я ведь тебя не трогаю.
   - Да ведь, братец ты мой, невперенос! Я как очумелый с кровати-то свалился.
   - А я тебя не трогаю!
   - Ведь ты по целым часам эдак-то... ажио в ушах звенит.
   - А ты не слушай!
   - Ну, что тебе за радость? Вон мужичишки таскаются, некому прошенья написать, глядишь - написал, ан и есть полтинник, ась? А ты с кошками...
   - А я тебя не трогаю!
   - Ну, заладила сорока про Якова... Тоже чиновник называется, кошачий мучитель!.. - Вдруг мещанин толкнул Николая и с живостью указал на беленькую кошечку, подозрительно пробиравшуюся по ту сторону улицы. Гляди, гляди, - прошептал он, - беспременно приманит! - Чиновник Селявкин действительно привстал, запахнул халат, как-то весь съежился, насторожился и умильным голосом позвал: "ксс... ксс... ксс..." - Эка, эка, - бормотал мещанин, с пожирающим любопытством следя за подвохами чиновника, обманет... ей-ей, обманет, ишь, ишь замяукала... идет, идет, ей-богу, идет!.. Вот-то дура!..
   - И он каждый день так-то? - спросил Николай.
   - Ась?.. Смотри, смотри - поймал!.. Ей-боженьки, сграбастал!.. Ах ты, пропасти на тебя нету!.. - Мещанин весело рассмеялся и тогда уж ответил Николаю: - Каждый божий день мучительствует!
   Дальше одна избенка привлекла внимание Николая.
   Выбеленные стены избенки все были разрисованы углем.
   Рыцарь с лицом, похожим на лопату, и с длиннейшей алебардой в вывихнутой руке стремился куда-то; о бок с рыцарем красовалась дама с претензией на грацию, в мантии и с короной на голове; рядом мужик с огромной бородой и свирепо вытаращенными глазищами. Причудливым и наивным изворотом рук он как бы выражал изумление и даже застенчивость от столь важного соседства. Поверх фигур, буквами, раскрашенными в порядке спектра, было изображено: "Вывесочный живописец". Николай постоял, посмотрел... В это время за низеньким забором послышались детские голоса:
   - Синюю, Митька, синюю... Мазни синей! - оживленно произнес один.
   - Эко-сь ты ловкий! - возразил другой. - Вот вохрой, так подойдет! Аль мумисм. Ну-ка, Миткж, мумием жигани!
   "Что они делают?" - заинтересовался Николай, подошел к забору, облокотился и стал смотреть. На крошечном дворике, сплошь заросшем густою и свежею муравой, столпились дети. Их было четверо. Трое сидели на корточках и с напряженным оживлением следили, как четвертый, рыжеволосый, конопатый мальчуган лет девяти серьезно и основательно водил кистью по железному листу, прислоненному к стенке. На листе так и горели три разноцветные полосы: желтая, красная и голубая. Около них густо ложилась из-под кисти четвертая, коричневая.
   Наконец Митька мазнул в последний раз, крякнул и посторонился. Лицо его выразило заботу. Зрители несколько помолчали.
   - Синей бы ловчее, - нерешительно вымолвил меланхолический мальчик с вялыми и бледными чертами лица.
   Двое других - мальчик и девочка - продолжали сосредоточенно всматриваться.
   Митька как будто что вспомнил. Он торопливо схватил кисть и, воскликнув: "Погоди, ребята!" - скрылся в сенях.
   Через минуту он выскочил оттуда, прикрывая ладонью кисть, и, повернувшись к зрителям спиною, напряженно мазнул по листу. Затем отошел и с торжествующим видом посмотрел на них. Девчонка радостно ахнула, мальчишки одобрительно промычали. На листе темно-малиновым бархатом горела четвертая полоса. Но восторг ребятишек прервался самым неожиданным образом. Из тех же сеней стремительно выскочил тщедушный взъерошенный человек и с быстротою молнии влепил Митьке затрещину. Дети с визгом рассыпались. Николаю особенно врезалось, как девочка зацепилась подолом рубашонки за плетень, который хотела перескочить, и долго мелькала загорелыми ножками, усиливаясь одолеть препятствие.
   - Ах вы, щенки! - как будто притворяясь, сердился тщедушный человек, затем поднял брошенную Митькой кисть и принялся соскабливать краску с листа. - Ишь, намазали!.. Ишь ведь, баканом-то мазнул, чертенок... а?..
   Вот тебе и соснул!.. Вот тебе и понадеялся!.. Ах, оголтелые дьяволята... Митька!
   Рыжий мальчуган тотчас же появился из-за угла.
   - Ты чего тут, а? - закипел человек (опять-таки как будто не серьезно). - Тятька уснул, а ты вздумал краску переводить, а? Ты бакан-то покупал, а? Ты его не покупал, а он кусается... Вот возьму тебя...
   - Ну, черт!.. Ты и так затылок мне расшиб... Чего де-, решься. Черт? сказал Митька.
   - Поговори, поговори у меня!.. - Человек оглянулся и увидел Николая. Вот, милый ты мой, художники-то у меня завелись! - сказал он, весело подмигивая на грозного Митьку.
   - Я давно смотрю, да никак не пойму. Что они тут делают? - спросил Николай.
   - Художники!.. Я ведь маляр... Я вот маляр, а пострелы и вертятся вокруг краски. Бакан-то почем? Бакан дорогой, а они не понимают этого, изводят.
   - Разорили тебя, черта! - проворчал Митька, соскабливая краску.
   - Поговори, поговори! - Маляр вынул кисет и, свертывая цигарку, подошел к Николаю. - Ты посмотри, - сказал с добродушнейшею улыбкой, - все уйдут по моей части. Им часть это по душе, веселая часть. Он мазнет теперь, к примеру, хоть баканом и рад. Ему весело...
   Он того не понимает, что дорогой товар. А то на стене...
   видел, стена-то испорчена? Все вот этот чертенок.
   - А вам жаль краски?
   - Мне-то? - Маляр внезапно рассмеялся и махнул рукою. - Пущай их!.. Я ведь это так... чтобы попужать, к примеру. Я ведь люблю этих ребят. Особливо Аксюшку.
   Вот какая - не оттащишь ее от краски... художница! Кабы не девка, прямо в маляры. Я, милый человек, примечал:
   ежели тянет ребенка к краске, тут беспременно что-нибудь по малярной части. И опять как тянет. Вот тут Федька есть один: тому ежели ляпнуть медянкой, а рядом вохрой мазнуть - первое удовольствие. Но по нашей части и ежели я, к примеру, настоящий мастер, никак невозможно медянку подле охры положить. Несообразие!
   - Отчего же?
   - Такие уж краски несообразные. Что возле которой требуется.
   - И всякий может с толком расположить краски?
   - В ком есть понятие, всякий может. Я вот господский бывший человек, но я имею понятие. Меня сызмальства отвращала несообразная краска. - Маляр совсем оживился и, наскоро пыхнув цигаркой, продолжал: - Я тебе так скажу: кому дано. Возьмем, к примеру, забор. Забор я раскрашу... Поглядеть всякому лестно, но чтобы понять, может не всякий. Я его могу так расцветить: тут зелено, а рядом желто, около желтой лазурь и прочий вздор.
   В ком есть глаз, он сразу увидит и сразу, можно сказать, харкнет на рисунок. Но который незнающий, тому все единственно... лишь бы в глазах рябило. Есть даже такие:
   небо понимают за зеленое, а дерево) - спросить у него, - тоже, говорит, зеленое! Даже такого у них нет различия - синее от зеленого не разбирают. Глаз, брат, он ухода требует!
   - Вам бы следовало сына-то учить" - сказал Николай, - не в маляры, а есть вот настоящие художники.
   Чтоб картины писал.
   Маляр сплюнул и сделал огорченное лицо.
   - Не умею, милый ты мой, не обучен я эфтому делу.
   В красках мне дано, а к рисунку нет, нету внимания. Онто и охотится, да что толку?
   Отдали бы кому-нибудь.
   - Хе, хе, хе, эка, что сказал! Кому отдать? Да и деньжат-то не припасено. Ну, будь живописец под боком - отдал бы, перебился бы как-нибудь с хлеба на воду. Я ведь охоту понимаю, милый человек. Но вот беда, некому отдать. Нукось, зашевелись у нас деньжата!.. Эге!
   Мы бы с Митькой знали, куда махнуть: вон машина-то посвистывает!.. Выкинул красненькую - Питер! А уж в Питере не пропадешь, сыщешь судьбу! А то свистит, окаянная, а у нас с Митькой карманы худы. Ничего!
   И малярная часть - веселая... Так что ль, Митюк?
   - Михеич, - послышалось с той стороны избы, - ужели дрыхнешь, мазилка? Выскочи-ка на секунду! - Николаю показалось, что он уже где-то слышал этот желчный и сердитый голос. Не успел маляр плюнуть на цигарку и придать своему беззаботному лицу самое деловое выражение, как из-за угла показался тот, кому принадлежал голос.
   - А! Вот где ты? - сказал он. - Царство сонное!..
   Черти!.. Кто это у тебя стены-то разрисовал?
   - Наше нижайшее, Илья Финогеныч. Да вот сынишка все озорничает... Митька. Чуть недоглядишь - схватит уголь и почнет разделывать.
   Илья Финогеныч пристально взглянул на Николая.
   Тот раскланялся, весь пунцовый от неожиданности, и поспешил вставить свое слово:
   - Очень немудрено, что будущий талант относительно живописи и вот погибает-с.
   - Кто погибает? Почему? Как?
   Николай, путаясь от застенчивости, но вместе и ужасно счастливый, что говорит с самим Ильею Финогенычем, рассказал, как он подошел к забору и чем занимались дети. Маляр повторил прежнее свое рассуждение о красках, о "деньжатах" и о том, что кому дано. Митька с любопытством выглядывал исподлобья.
   - Обломовщина, а легко может быть - новые силы зреют, - добавил Николай, не без тайной цели щегольнуть, что он знает про "обломовщину".
   Илья Финогеныч еще пристальнее взглянул на него, и, казалось, лицо его стало еще сердитее.
   - Ну, брат Михеич, ты болван, - сказал он маляру. - Сколько раз в году видишь меня, а? Амбар красил, ворота красил, вывеску малевал для лавки... Сколько ты меня раз видел?.. Болван!.. У тебя нет деньжат, думаешь, и у других нету, а?.. Шут гороховый!.. Нечего ощеряться, с тобой дело говорят. Краски! Веселая часть!.. Такой же пьяница будет, как и ты. Митрием, что ль, звать? Митрий! Вымой рожу-.то хорошенько да дня через три... фу, черт! Завтра же, - слышишь? - завтра же приходи.
   И девчонку эту - чья девчонка? Еремки кошкодера? Хороший тоже санкюлот! и девчонку с собой приводи.
   Посмотрим, какие ваши таланты... Мазилка эдакая - не к кому отдать! Да они грамоту-то знают ли? Карандаш, карандаш-то, болван, умеют ли в руках держать? Эй, Митрий, поди-кось сюда. Да ты не бычись, не съем, - никого еще не слопал на своем веку. - Митька подошел, еле передвигая ноги. Илья Финогеныч запустил пальцы в его красную гриву и проницательно посмотрел ему в лицо. - Хочешь учиться, а? Ученье - свет, пащенок эдакий.
   Был в Острогожске мещанский сын, а теперь академик и знаменитость, - да это черт с ним, что он академик и знаменитость, - сила новая! Русскому искусству пути указывает!.. Ну, что с вами, с бушменами, слова тратить, и он оттолкнул Митьку, - завтра же приходи.
   А я рисовальщика подговорю. Посмотрим, какие ваши таланты, да в училище, за грамоту. Талант без азбуки - Самсон остриженный, нечего тут и толковать.
   Несмотря на то, что слова Ильи Финогеныча так и кипели негодованием, а свернутое на сторону лицо было просто-таки свирепо, даже Митька начал глядеть веселее, а Михеич блестел, как только что отчеканенный пятак.
   Он кланялся, смыгал носом и усмехался до самых ушей.
   Один Николай продолжал еще испытывать страх, хотя желание познакомиться с Ильею Финогенычем разгоралось в нем все больше и больше. Вдруг тот обратился к нему:
   - Обломовщина!.. Вы читали или только понаслышке говорите эдакие слова? Чтой-то не знакома мне ваша физиогномия...
   - Я сын гарденинского управителя, Илья Финогеныч.
   - Вот как! Настоящий ответ, если бы вас спросили:
   "Чьих вы будете?" Не об этом спрашиваю: сами-то по себе кто вы такой?
   - Николай Рахманный. Еще моя статейка напечатана в сто тридцать втором нумере "Сына отечества"...
   - Не читал-с, - с необыкновенной язвительностью отрезал Илья Финогеныч, - не читаю таких газет-с.
   - Я наслышан об вас от Рукодеева, Косьмы Васильича... Косьма Васильич очень настаивал, чтоб я познакомился с вами... Мы большие приятели с Косьмой Васильичем... - лепетал Николай, чувствуя всем существом своим, что куда-то проваливается.
   - Кузьку знаете! Очень рад, очень рад! - Илья Финогеныч изобразил некоторое подобие улыбки. - Что он там - испьянствовался? Исскандальничался? Жена его по-прежнему жила?.. Отчего же не зашли ко мне?
   - Признаться, обеспокоить не осмелился.
   - Вздор-с. Экое слово глупое!.. Беспокойство - хорошая вещь, благородная вещь. Свиньи только спокойны.
   Нам великие люди преподали беспокойство. Читывали Виссариона Григорьевича? Сгорел, сгорел... не спокойствие завещал грядущему поколению!.. Вот-с, - он махнул зонтиком и сухо засмеялся, - все в покое обретается... Домишки развалились, дети гибнут в невежестве, речонка гнилая - рассадница болезней... богатые утробы почесывают...
   Мостовых нет, благоустройства нет... Банк завели, а о ремесленном училище и не подумали... Вот спокойствие...
   Михеич, завтра же чтобы приходили, слышишь? Нечего ощеряться, я с тобой дело говорю. Пойдемте.
   Николай с удовольствием последовал за ним. Направились к центру города. Спячка, обнимавшая обывателей, понемногу начинала спадать. К воротам выползали люди, усаживались на лавочки, зевали, грызли семечки, смотрели все еще ошалелыми глазами на улицу, перебрасывались словами. Многие шли на ярмарку. Илье Финогенычу низко кланялись, но вместе с поклонами Николай заметил какието двусмысленные улыбочки, раза два услыхал смешливый шепот: "Француз, француз идет..."
   В углу обширной площади стоял длинный низенький дом. Ворота были отворены; виднелся чистый, вымощенный камнем двор, обставленный амбарами и кладовыми.
   У одного амбара стояла подвода, на которую грузили полосовое железо. За крышами возвышались тополи, липы и вязы. Не подходя к подводе, Илья Финогеныч с досадою закричал:
   - Опять приехал двор навозить. Ужель расторговались?
   - Расторговались, Илья Финогеныч, - ответил приказчик, - полосовое ходко идет. Да и все, слава тебе, господи. Ярмарка редкостная.
   - Редкостная! Весь двор испакостили... - и кинул в сторону Николая: Железом торгую. Из всех коммерции возможно благопристойная.
   - От нонешней ярмарки, вероятно, будет большой барыш? - спросил Николай.
   - Не знаю-с, - с неудовольствием ответил Илья Финогеныч, - не касаюсь. Доверенный заведует, - и опять обратился к приказчику: - Гаврилыч! Бабы дома?
   - Сичас только на ярмарку уехали-с. Велели вам сказать - оттуда в клуб, в клубе нонче музыка-с.
   Илья Финогеныч что-то проворчал.
   - Жена и две дочери у меня, - кинул он Николаю. - Гаврилыч! Съедешь со двора, непременно подмети.-Город в грязи купается, так хоть под носом-то у себя чистоту наблюдайте!
   Николаю показалось, что и на лице приказчика играет что-то двусмысленное.
   В окно выглянула опрятная старушка в чепце.
   - Почтва пришла, - сказала она Илье Финогенычу, - малец говорил, книжки тебе из Питера. И куда уж экую прорву книг!
   Илья Финогеныч преобразился, мгновенно лицо его засияло какою-то детскою улыбкой.
   - Пора, пора... давно жду! - проговорил он, почти рысью вбегая на крыльцо.
   Николай шел медленнее и потому слышал, как приказчик, бросив со всего размаху полосу железа, пробормотал:
   - Эх!.. Купец тоже называется!..
   В доме Николай подивился необыкновенному порядку и чистоте. Всюду стояли цветы; некрашеный пол белелся, как снег; отличные гравюры висели на простых сосновых стенах. И так кстати расхаживала по комнатам опрятная старушка, мягко ступая ногами в шерстяных чулках.
   - Власьевна, самовар, - сказал Илья Финогеныч и опять кинул Николаю: Нянюшка наша.
   При входе в кабинет Николай даже затрепетал от удовольствия. До самого потолка тянулись дощатые полки, сплошь набитые книгами. На большом дубовом столе тоже лежали книги; стулья и табуреты были завалены газетами.
   - Присядьте, - буркнул Илья Финогеныч, сдвигая с ближайшего стула груду печатной бумаги, и с жадностью стал распаковывать посылку.
   На него смешно и весело было смотреть. Каждую книжку он вынимал и с каким-то радостным благоговением, влюбленными глазами рассматривал ее, раскрывал, нюхал, прочитывал то там, то здесь по нескольку строчек и, еще раз обозрев со всех сторон, бережно подкладывал Николаю.
   - А! Давно до тебя добираюсь, господин Иоган Шерр! - бормотал он, с восхищением искривляя губы и проворно перелистывая книгу. - Гм... так комедия? Гм...
   воистину, воистину комедия!.. И Верморель!.. Деятели?..
   Наполеонишку проспали!.. Деятели!.. Эге! Вот и Ланфре...
   ну-кось, как ты идола-то этого?.. Ну-кось!.. Пятковский:
   "Живые вопросы"... Гм... прочтем и Пятковского.
   Когда книги были просмотрены, ощупаны и обнюханы, Илья Финогеныч пригласил Николая в сад. Это было тенистое, прохладное и благоухающее место. Так же, как и в покоях, во всех уголках сада замечался изумительный порядок. Красивый парень в ситцевой блузе поливал цветы. На столе под развесистой липой уже блестел кипящий самовар, стояла посуда, лежали яйца под салфеткой. Илья Финогеныч принялся хозяйничать. День склонялся к вечеру. Густой благовест мерно разносился над городом.
   Со стороны ярмарки доносился однообразный шум. Соловей щелкал в кустах пышной сирени. Высоко взлетали ласточки, разрезая ясный воздух своими острыми крылышками. На деревьях алыми отблесками ложились косые солнечные лучи. Николай чувствовал себя все лучше и лучше. Гневное лицо хозяина уже не внушало ему ни малейшего страха. "Вот это так человек!" - думал он, и чай ему казался особенно вкусным, и яйца всмятку превосходными, и городок прекрасным городком, и садик не в пример милее старинного гарденинского сада. Точно на духу открыл он Илье Финогенычу свое положение, свои планы, свои неопределенные виды на будущее. Рассказал об отце, о гарденинской жизни, о том, как познакомился с Рукодеевым, о своих отрывочных и кратких разговорах с Ефремом. Илья Финогеныч слушал внимательно, спрашивал, задумчиво пощипывал свою козлиную бородку, иногда смеялся, хотя по-прежнему сухо, но так, что Николай искренне был уверен, что не над ним смеется Илья Финогеныч и что не злоба движет его смехом.
   - В двадцать один год да с эдакой подготовкой поздно об университетах думать, - говорил Илья Финогеныч, - вздор-с. И столицы вздор, нечего туда тянуться.
   Работы здесь много. Почему университет? Диплом нужен?
   Специальность желательно изучить? Нет? Ну, и незачем.
   Читай, трудись, - Илья Финогеныч постепенно перешел на "ты", и это тоже доставило удовольствие Николаю, - приобретай навык к серьезному чтению. С толком берись за книжку. Почему иные скользят о том о сем, а в башке пусто? Потому - за ижицу ухватились, "аз-буки" просмотрели. С фундамента начинай, с основы. Что есть основа?.. По истории - Шлоссер, Соловьев, Костомаров, по критике незабвенного Виссариона Григорьевича затверди, он же и историк словесности нашей. Пушкин!.. О Пушкине Кузьма глупости тебе наврал, - вот уж ижица-то!
   Пушкин - великий поэт, заруби!.. Кузьма хватил вершков, а подкладки-то не уразумел. Как понимать Писарева, Митрь-Иваныча? Так и понимать, что разные баричи эстетикой все дыры норовили заткнуть: свободы нет - вот вам эстетика! Невежество свирепствует, произвол, дикость - вот вам эстетика! А коли так, ну-кось, рассмотрим, что она за птица! Ну-кось, давайте сюда идола-то вашего! И пошла писать. Вот я как понимаю Митрь-Иванычевы статьи. А Пушкин как был велик, так и остался великим. Кто из вавилонского плена словесность нашу извлек? Пушкин. Кто ее спустил с высей-то казенных, с мундирных парнасов-то? Опять-таки Пушкин. Это историческая заслуга. А прямая заслуга? А красота во веки веков живая? Болваньё!.. Надо понимать, какого имеем великана... - Илья Финогеныч поднял руку и вдруг глубоким, трогательным голосом, - таким трогательным, какого и не подозревал за ним Николай, - отчетливо проговорил:
   Здравствуй, племя
   Младое, незнакомое! Не я
   Увижу твой могучий поздний возраст.
   Когда перерастешь моих знакомцев
   И старую главу их заслонишь
   От глаз прохожего...
   и т. д.
   Потом опустил загоревшийся взгляд и начал пить чай.
   - Работы много, - сказал он после непродолжительного молчания. Некогда баловаться. Кому возможно - стремись в университет. Университет тот же арсенал:
   выбирай арматуру, рази невежество! А нельзя - не мудри. Вникай в книги, в дела, в жизнь. Острие отточишь хошь куда... Теперь можно. Стыдно малодушничать. Нукось, в старое время! Читывал Никитина, Ивана Саввича?
   Хороший мне был приятель. Как выбивался из потемок?
   Не жизнь - стезя мученическая. А Кольцов, Алексей Васильич? Болваньё! Сколько бы ему жить, если б не изуверы проклятые! Изуверы доняли. А какие у нас книжки были, окромя "Отечественных записок" да великана Гоголя? Что мы знали европейского? Вон у меня целый подвал нагружен тогдашними книжками... полюбуйся. А солдатчина? А полицейщина? А казенщина? Знаешь ты, что такое был городничий? Вот то-то, что не знаешь. Было мне девятнадцать лет; сочинил я стихи на городничиху, - и, разумеется, пасквильные. Дознались. Разыскать мещанского сына такого-то! Отдать не в зачет в солдаты! Заковать, дабы не ушел! Спрятали меня в погреб, три недели в погребе жил, ночью выпускала матушка воздуху глотнуть.
   Пришла зима - в мужицкий тулуп нарядили, в треух, в лапти, да под видом извозчика в Тулу, к знакомому купцу... Там я и пребывал, покуда не околел городничий.
   Хорошо говорить!.. Нет, поживи-кось с наше, перетерпи, - узнаешь разницу. А семейное невежество? - ад! Помню, Роленя я читал историю, папенька-то ничего, кое-что понимал, а дяденька у меня был, тот меня Роленем этим чуть вдребезги не расшиб. Томищи были толстые, в кожаном переплете. А знаешь, чей перевод? Тредьяковского.
   Вот как мы в Европу-то заглядывали. Ныне читаешь "Мертвый дом", читаешь "Очерки бурсы" - оторопь берет, а что тогда? Что делалось в казарме, в остроге, в школах кантонистов? И въявь, на всю улицу, на весь город? На выгон пойдешь прогуляться - солдат бьют...
   и прикладом, и тесаком, и шомполом, и под живот, и в зубы! А то сквозь строй гоняют... Ударит барабан, меня и теперь лихорадка трясет! Веселое время, хорошее время, будь оно трижды проклято! Бывало, обыкновенное зрелище - эшафот, позорная колесница, плети. Губители, губители! Кого они научить хотели?.. Должно быть, вместо театров увеселяли. Начальство в гости пожалует - весь дом обмирает, унижение, поклоны, взятки. Недаром бабка-покойница святою водой кропила после гостей-то эдаких... Хорошо хулить нонешнее.
   Николай воспользовался паузой и рассказал случай с Кирюшкой, сообщил о "кошачьем мучителе", о злосчастной участи Онисима Варфоломеича.
   - Не хвалю, не подумай, что хвалю, - воскликнул Илья Финогеныч, - но способа дадены, отдушины открыты. Долби невежество! Долби его, подлое, покуда сил хватит!.. Сынам нашим просторнее будет. Способа всюду. Вот холера была... ну, что толковать: стихия, пагуба, руки опускаются... Отнюдь не опускай. Полаялся я тут кое с кем, пристыдил, усовестил составили комитет, по избушкам ходили, помогали. Капля в море, однако ж приобрели навык. Ведь что у нас поощрялось-то? Какое сообщество терпелось? Подумай-ка. Все врознь, все врассыпную. Разве ограбить кого, или напиться, или в карты поиграть - артелью промышляли. Комитет - маленькое дело, но гражданственность развивается, привычка, сноровка - вот что большое дело. Во всякий час нужно будоражить обывателя. Просьба не выгорает - ругай, срами, книгой-то, книгой-то ему в морду, наукой-то, Европой-то долби! Манерам некогда обучаться, перчатки напяливать недосуг!.. Ты рассказываешь про студента ётого... Судить не берусь. Дело свежее, нежное, молодое. Только вот мой совет: земли держись, к родным местам прилепляйся.
   В земле - крепость. Чай, знаешь сказку об Антее?.. Но тут вот какая штука: что есть земля? - Само собою, иносказательно говорю. - Земля хитра, с ней сноровку надо.
   Боже упаси пятым колесом объявиться! К жизни прицепливайся, к делу; избери возможно благопристойное и сражайся. Другой разговор пойдет. Чем простолюдин меряет нашего брата? Ведешь свое дело изрядно, значит, и человек ты изрядный, и слова твои не на ветер. Здесь-то вот ты и надуй простолюдина. Будь торговцем, будь хозяином, мельником, дворником, ремесленником, отведи глаза, да словами-то простолюдина... да книжкой-то... да наукой...