Страница:
Они настаивали: «Ах нет, только там круглый год горит свет Истины». В городе, охваченном жаждой крови, простолюдины хотели только одного: чтобы они могли поднять глаза, посмотреть на этот свет и продолжать верить, что Будда видит все-все и судит справедливого человека справедливо, а хорошего — хорошо.
Молодая луна висела в небе. По крутой дороге к вершине Симэй, пошатываясь и раскачиваясь, двигалась фигура, напоминавшая скрученную болью обезьяну. Это шел пожилой мудрец, вцепившись в посох паломника. Наконец его силуэт возник на скалистом пике. Перед ним широко зевнула черная пропасть, а вокруг раскинулось огромное вечернее небо, и под ним он, весь дрожа, опустился на колени.
— На-наму…
Слезы текли по его щекам, когда мудрец сжимал руки в молитве и возвысил голос и свой плач, обращаясь к вселенной.
— Наму Амида буцу (смилуйся, Амида Будда) …наму Амида… наму… Амида — бу, — стонал он. — Смилуйся, смилуйся надо мной! — Упав ниц, паломник громко прокричал: — По глупости был я слеп, пытался нести спасение людям, а не могу спасти даже себя. На какую дорогу должен я свернуть? Знание принесло мне одну лишь тьму. Учение отодвинуло меня далеко от истинного пути. Я жил зря. Эта Святая гора — сущая обитель зла. Я страшусь продолжать жить. Я не осмеливаюсь жить на этой горе. Милосердный Будда, если твои обещания верны, подай знак, скажи, что рай существует и человек может достичь его, и позволь умереть.
Долго плакал мудрец, осуждал себя и горевал.
В юности он в полной мере познал горести и скорбь этого мира и, желая стать праведником и освободить страждущих, посвятил себя жизни на горе Хиэй. Более сорока лет, почти полный срок, отпущенный на человеческую жизнь, носил одежду аскета, испытал все способы самоограничения и умерщвлял свою плоть. Семь лет босиком обходил храмы на вершине и в долинах так, что его ноги кровоточили, а по ночам медитировал, затем на годы заперся в темноте сокровищницы и корпел над буддистскими сутрами, пока его зрение не ослабело. Затем странствовал по всей стране, вступая с учеными из других школ в религиозные дебаты, пока его не провозгласили самым мудрым человеком того времени. В преклонном возрасте стал настоятелем монастыря, признанным авторитетом по Четырем доктринам школы Тэндай. Однако последователи не приходили в его монастырь в горах, сесть к его нотам, поскольку храмы горы ежегодно становились все более великолепными; огни их святилищ сияли ярче с каждым днем, их зернохранилища с избытком пополнялись из поместий во многих провинциях, чтобы поддержать более десяти тысяч монахов, ученых, учеников, новообращенных и бесчисленных слуг, и процветание школы Тэндай приводило его в полное отчаяние.
— Хотя основатель этих монастырей Сайте трудился здесь до дня своей смерти, мои знания не могут принести пользу, у меня не осталось сил, чтобы жить… Горе мне! Пусть даже Будда встретит меня после смерти, но какой в этом толк? Вы, вороны этих гор, прилетайте и кормитесь моей плотью — будет вам добыча! — И с этими словами престарелый монах пошатнулся и в следующее мгновение бросился вниз, в ущелье.
На самом рассвете, задолго до начала утренней службы, крик, отразившийся, казалось, эхом в облаках над горой Хиэй, пробудил монахов ото сна.
— Колокол Большого зала проповедей зовет! Собирайтесь в зале проповедей!
Глухие удары колокола все еще дрожали в воздухе, когда монахи поспешно набросили монашеские одеяния поверх доспехов, прикрепили длинные мечи и схватили алебарды. Они толпами вываливались из монастырей в горах и как облака перетекали через ущелья, пожилые монахи опирались на посохи. Несколько звезд светились на небе до самого конца июньской ночи. Пряча лица в шарфах или рукавах своих ряс, старые и молодые монахи, обутые в соломенные сандалии, спешили вверх по склонам. Складывая ладони у рта, они громко кричали в сторону темневших крыш монастырей!
— Идите в Большой зал! Колокол созывает на общее собрание.
Как воины, собирающиеся на битву, они возбужденно спрашивали друг друга, зачем их собирают.
Внезапно один из монахов остановился в высокой траве ущелья под вершиной Симэй.
— Ай-ай-ай! Мертвец — старик, как видно! Из какого он монастыря, интересно узнать.
Между валунами лежало окровавленное тело, лицо превратилось в сплошное месиво, и опознать его казалось невозможно; несколько монахов собрались кругом и рассматривали труп, один из них неожиданно быстро шагнул вперед, пригляделся к четкам, обвивавшим руку мертвеца, и воскликнул:
— Ах! Настоятель Дзицугё, он так давно хворал в этом монастыре. Никакой ошибки — это он.
— Что?! Почтенный мудрец?
— Никаких сомнений. Посмотрите внимательнее.
— Как он мог разбиться? Наверное, оступился на вершине Симэй.
— Сомневаюсь. Он так давно страдал от паралича и, вероятно, от отчаяния ускорил собственную смерть.
— Это могла быть и не единственная причина. Те, кто видел его в последнее время, говорят, что он каждому встречному ругал гнилость и порочность нашего вероучения Тэндай.
— Он никогда не бывал доволен — человек, который никогда не смеялся. Причина, должно быть, в долгой болезни. Бедняга, какой бедняга!
— Так что же нам делать сейчас, ведь колокол зовет на собрание?
— К больному смерть все равно пришла бы, рано или поздно. Теперь, когда он умер, у нас нет времени беспокоиться о его теле — на общем собрании могут огласить приказ двигаться вниз с горы. Мы сможем позаботиться о похоронах позднее. Нам надобно быть на собрании. Пошли дальше, в зал проповедей!
Отвернувшись от мертвеца, монахи поспешили дальше. Группа за группой вооруженные монахи проходили мимо, бросая на тело быстрые взгляды.
Поднималось солнце. Отягощенная росой горечавка шевелилась на ветру совсем рядом с лицом мертвого мудреца. Его рот раскрылся, обнаруживая единственный зуб, и, казалось, он впервые улыбается.
Единственный столб в тридцать три метра длиной поддерживал свод Большого зала проповедей. Внизу широкой лестницы, ведущей наверх, в зал, на камне, лицом к собравшимся, сидел неуклюжего вида монах. Поверх доспехов из крупных пластин он надел облачение. Он опирался на копье, и длинные ниспадавшие рукава скрывали ему пол-лица. Примерно восемь или девять монахов, как молодых, так и старых, стояли выше его на крыльце и пристально смотрели на море голов.
Один из монахов заканчивал долгое и горячее обращение:
— …Это может показаться пустяком, но в действительности — дело серьезное, ибо бросает тень на престиж нашего вероучения. Даром что этот вопрос оставляет нас незащищенными от оскорблений соперничающих с нами школ, но и представляет угрозу самому существованию на горе Хиэй нашего духовенства, стоящего на страже государства. Братья, что бы вы ни думали, суть нашего спора оставляет лишь два выбора. Должны или не должны мы выступить с вооруженным протестом? Я прошу всех собравшихся здесь, не таясь, высказать свои мнения.
Общее собрание было созвано, чтобы сообщить монахам о происшествии, случившемся несколько недель назад, в начале июня, на ежегодном религиозном празднике в Гионе. В разгар священных торжеств монахи оказались втянуты в шумную ссору с двумя воинами. Монахи и в самом деле оказались пьяны не меньше, чем воины, поэтому вина в равной степени лежала на обеих сторонах. Тем не менее это дело нельзя было не замечать, поскольку воины не только потрепали монахов Гиона, но и ранили несколько других монахов, которые собирались вмешаться. Затем воины бежали. Свидетелями этой свалки были массы простого народа, и кровь пролилась на освященной земле. Монашеству открыто нанесено оскорбление. Должны ли настоятели не замечать подобной стычки и допустить, чтобы эти воины ушли ненаказанными? О деле сообщили в Ведомство правосудия и в Ведомство императорской стражи, нарушителей нашли и опознали. Оказалось, что оба воина служили во дворце государя-инока: один являлся вассалом Киёмори, владетеля Аки, а другой, Токитада, его свояком. Монахи Гиона неоднократно требовали выдачи виновников, но владетель Аки просто посмеялся над этим. Основания для их ареста были переданы в Ведомство правосудия, но его глава Тадамори — отец Киёмори — не придал им значения. Настоятели наконец направили от имени горы Хиэй делегацию к прежнему императору и регенту, требуя отстранить от должностей Тадамори и Киёмори. Однако они получили лишь уклончивые ответы — какое оскорбление для вероучения!
Положение дел стало совершенно возмутительным, и монашество совсем потеряло терпение. Более того, и при дворе, и во дворце росло безразличие к авторитету монахов с горы Хиэй. Разве эти монастыри не охраняли столицу с севера от «проникновения демона», отражая пагубные влияния? Разве не по императорскому указу на горе Хиэй был основан монастырь Тэндай? Разве не сам император более трехсот лет назад приказал на горе построить Компонтудо, чтобы в главном святилище навеки зажглось святое пламя мира?
— Будет ли позволено Тадамори и Киёмори растоптать достоинство вероучения Тэндай? Будет ли позволено кому-либо, хотя бы даже экс-императору или регенту, бесстыдно игнорировать авторитет нашего вероучения? Они пренебрегают нашим прошлым и не чувствуют к нам ничего, кроме презрения!
Закончив страстную речь, монах вскинул вверх сжатый кулак. Дрожь пробежала над закутанными головами собравшихся напротив Большого зала, а затем из их ртов вырвался неистовый рев:
— На столицу! Вниз, на столицу!
— Вооруженный протест! Вооруженный протест! Справедливость должна восторжествовать!
И снова в тот день загудел колокол, призывая спускаться с горы. Принесенный монахами на плечах Священный ковчег замер у Компонтудо, где для тысяч людей, столпившихся на площади, было зачитано объявление марша на столицу.
Монахи сердитым шепотом обменивались мнениями:
— Давненько не навещали мы Приют отшельника и двор. Это единственное верное решение — время от времени приходить к ним со Священным ковчегом и нашими символами и напоминать, что нами пренебрегать нельзя. Само небо предоставило нам случай заронить страх в души этих воинов.
Июньское солнце палило нещадно. Под стрекот цикад, сопровождавший марш со всех сторон, Священный ковчег совершил спуск с горы. Многочисленное воинство следовало за ним, двигаясь вперед неумолимо, как лавина.
Вооруженные протесты монахов горы Хиэй не были редкостью, случалось, тысячи монахов походным порядком подходили ко дворцу императора или к дому регента, требуя выполнения своих требований, и обычно добивались, чтобы их выслушали, потому что никто не осмеливался проигнорировать их и подвергнуть себя гневу богов. При виде ковчега даже император сходил с помоста и падал ниц.
Глава 10.
Молодая луна висела в небе. По крутой дороге к вершине Симэй, пошатываясь и раскачиваясь, двигалась фигура, напоминавшая скрученную болью обезьяну. Это шел пожилой мудрец, вцепившись в посох паломника. Наконец его силуэт возник на скалистом пике. Перед ним широко зевнула черная пропасть, а вокруг раскинулось огромное вечернее небо, и под ним он, весь дрожа, опустился на колени.
— На-наму…
Слезы текли по его щекам, когда мудрец сжимал руки в молитве и возвысил голос и свой плач, обращаясь к вселенной.
— Наму Амида буцу (смилуйся, Амида Будда) …наму Амида… наму… Амида — бу, — стонал он. — Смилуйся, смилуйся надо мной! — Упав ниц, паломник громко прокричал: — По глупости был я слеп, пытался нести спасение людям, а не могу спасти даже себя. На какую дорогу должен я свернуть? Знание принесло мне одну лишь тьму. Учение отодвинуло меня далеко от истинного пути. Я жил зря. Эта Святая гора — сущая обитель зла. Я страшусь продолжать жить. Я не осмеливаюсь жить на этой горе. Милосердный Будда, если твои обещания верны, подай знак, скажи, что рай существует и человек может достичь его, и позволь умереть.
Долго плакал мудрец, осуждал себя и горевал.
В юности он в полной мере познал горести и скорбь этого мира и, желая стать праведником и освободить страждущих, посвятил себя жизни на горе Хиэй. Более сорока лет, почти полный срок, отпущенный на человеческую жизнь, носил одежду аскета, испытал все способы самоограничения и умерщвлял свою плоть. Семь лет босиком обходил храмы на вершине и в долинах так, что его ноги кровоточили, а по ночам медитировал, затем на годы заперся в темноте сокровищницы и корпел над буддистскими сутрами, пока его зрение не ослабело. Затем странствовал по всей стране, вступая с учеными из других школ в религиозные дебаты, пока его не провозгласили самым мудрым человеком того времени. В преклонном возрасте стал настоятелем монастыря, признанным авторитетом по Четырем доктринам школы Тэндай. Однако последователи не приходили в его монастырь в горах, сесть к его нотам, поскольку храмы горы ежегодно становились все более великолепными; огни их святилищ сияли ярче с каждым днем, их зернохранилища с избытком пополнялись из поместий во многих провинциях, чтобы поддержать более десяти тысяч монахов, ученых, учеников, новообращенных и бесчисленных слуг, и процветание школы Тэндай приводило его в полное отчаяние.
— Хотя основатель этих монастырей Сайте трудился здесь до дня своей смерти, мои знания не могут принести пользу, у меня не осталось сил, чтобы жить… Горе мне! Пусть даже Будда встретит меня после смерти, но какой в этом толк? Вы, вороны этих гор, прилетайте и кормитесь моей плотью — будет вам добыча! — И с этими словами престарелый монах пошатнулся и в следующее мгновение бросился вниз, в ущелье.
На самом рассвете, задолго до начала утренней службы, крик, отразившийся, казалось, эхом в облаках над горой Хиэй, пробудил монахов ото сна.
— Колокол Большого зала проповедей зовет! Собирайтесь в зале проповедей!
Глухие удары колокола все еще дрожали в воздухе, когда монахи поспешно набросили монашеские одеяния поверх доспехов, прикрепили длинные мечи и схватили алебарды. Они толпами вываливались из монастырей в горах и как облака перетекали через ущелья, пожилые монахи опирались на посохи. Несколько звезд светились на небе до самого конца июньской ночи. Пряча лица в шарфах или рукавах своих ряс, старые и молодые монахи, обутые в соломенные сандалии, спешили вверх по склонам. Складывая ладони у рта, они громко кричали в сторону темневших крыш монастырей!
— Идите в Большой зал! Колокол созывает на общее собрание.
Как воины, собирающиеся на битву, они возбужденно спрашивали друг друга, зачем их собирают.
Внезапно один из монахов остановился в высокой траве ущелья под вершиной Симэй.
— Ай-ай-ай! Мертвец — старик, как видно! Из какого он монастыря, интересно узнать.
Между валунами лежало окровавленное тело, лицо превратилось в сплошное месиво, и опознать его казалось невозможно; несколько монахов собрались кругом и рассматривали труп, один из них неожиданно быстро шагнул вперед, пригляделся к четкам, обвивавшим руку мертвеца, и воскликнул:
— Ах! Настоятель Дзицугё, он так давно хворал в этом монастыре. Никакой ошибки — это он.
— Что?! Почтенный мудрец?
— Никаких сомнений. Посмотрите внимательнее.
— Как он мог разбиться? Наверное, оступился на вершине Симэй.
— Сомневаюсь. Он так давно страдал от паралича и, вероятно, от отчаяния ускорил собственную смерть.
— Это могла быть и не единственная причина. Те, кто видел его в последнее время, говорят, что он каждому встречному ругал гнилость и порочность нашего вероучения Тэндай.
— Он никогда не бывал доволен — человек, который никогда не смеялся. Причина, должно быть, в долгой болезни. Бедняга, какой бедняга!
— Так что же нам делать сейчас, ведь колокол зовет на собрание?
— К больному смерть все равно пришла бы, рано или поздно. Теперь, когда он умер, у нас нет времени беспокоиться о его теле — на общем собрании могут огласить приказ двигаться вниз с горы. Мы сможем позаботиться о похоронах позднее. Нам надобно быть на собрании. Пошли дальше, в зал проповедей!
Отвернувшись от мертвеца, монахи поспешили дальше. Группа за группой вооруженные монахи проходили мимо, бросая на тело быстрые взгляды.
Поднималось солнце. Отягощенная росой горечавка шевелилась на ветру совсем рядом с лицом мертвого мудреца. Его рот раскрылся, обнаруживая единственный зуб, и, казалось, он впервые улыбается.
Единственный столб в тридцать три метра длиной поддерживал свод Большого зала проповедей. Внизу широкой лестницы, ведущей наверх, в зал, на камне, лицом к собравшимся, сидел неуклюжего вида монах. Поверх доспехов из крупных пластин он надел облачение. Он опирался на копье, и длинные ниспадавшие рукава скрывали ему пол-лица. Примерно восемь или девять монахов, как молодых, так и старых, стояли выше его на крыльце и пристально смотрели на море голов.
Один из монахов заканчивал долгое и горячее обращение:
— …Это может показаться пустяком, но в действительности — дело серьезное, ибо бросает тень на престиж нашего вероучения. Даром что этот вопрос оставляет нас незащищенными от оскорблений соперничающих с нами школ, но и представляет угрозу самому существованию на горе Хиэй нашего духовенства, стоящего на страже государства. Братья, что бы вы ни думали, суть нашего спора оставляет лишь два выбора. Должны или не должны мы выступить с вооруженным протестом? Я прошу всех собравшихся здесь, не таясь, высказать свои мнения.
Общее собрание было созвано, чтобы сообщить монахам о происшествии, случившемся несколько недель назад, в начале июня, на ежегодном религиозном празднике в Гионе. В разгар священных торжеств монахи оказались втянуты в шумную ссору с двумя воинами. Монахи и в самом деле оказались пьяны не меньше, чем воины, поэтому вина в равной степени лежала на обеих сторонах. Тем не менее это дело нельзя было не замечать, поскольку воины не только потрепали монахов Гиона, но и ранили несколько других монахов, которые собирались вмешаться. Затем воины бежали. Свидетелями этой свалки были массы простого народа, и кровь пролилась на освященной земле. Монашеству открыто нанесено оскорбление. Должны ли настоятели не замечать подобной стычки и допустить, чтобы эти воины ушли ненаказанными? О деле сообщили в Ведомство правосудия и в Ведомство императорской стражи, нарушителей нашли и опознали. Оказалось, что оба воина служили во дворце государя-инока: один являлся вассалом Киёмори, владетеля Аки, а другой, Токитада, его свояком. Монахи Гиона неоднократно требовали выдачи виновников, но владетель Аки просто посмеялся над этим. Основания для их ареста были переданы в Ведомство правосудия, но его глава Тадамори — отец Киёмори — не придал им значения. Настоятели наконец направили от имени горы Хиэй делегацию к прежнему императору и регенту, требуя отстранить от должностей Тадамори и Киёмори. Однако они получили лишь уклончивые ответы — какое оскорбление для вероучения!
Положение дел стало совершенно возмутительным, и монашество совсем потеряло терпение. Более того, и при дворе, и во дворце росло безразличие к авторитету монахов с горы Хиэй. Разве эти монастыри не охраняли столицу с севера от «проникновения демона», отражая пагубные влияния? Разве не по императорскому указу на горе Хиэй был основан монастырь Тэндай? Разве не сам император более трехсот лет назад приказал на горе построить Компонтудо, чтобы в главном святилище навеки зажглось святое пламя мира?
— Будет ли позволено Тадамори и Киёмори растоптать достоинство вероучения Тэндай? Будет ли позволено кому-либо, хотя бы даже экс-императору или регенту, бесстыдно игнорировать авторитет нашего вероучения? Они пренебрегают нашим прошлым и не чувствуют к нам ничего, кроме презрения!
Закончив страстную речь, монах вскинул вверх сжатый кулак. Дрожь пробежала над закутанными головами собравшихся напротив Большого зала, а затем из их ртов вырвался неистовый рев:
— На столицу! Вниз, на столицу!
— Вооруженный протест! Вооруженный протест! Справедливость должна восторжествовать!
И снова в тот день загудел колокол, призывая спускаться с горы. Принесенный монахами на плечах Священный ковчег замер у Компонтудо, где для тысяч людей, столпившихся на площади, было зачитано объявление марша на столицу.
Монахи сердитым шепотом обменивались мнениями:
— Давненько не навещали мы Приют отшельника и двор. Это единственное верное решение — время от времени приходить к ним со Священным ковчегом и нашими символами и напоминать, что нами пренебрегать нельзя. Само небо предоставило нам случай заронить страх в души этих воинов.
Июньское солнце палило нещадно. Под стрекот цикад, сопровождавший марш со всех сторон, Священный ковчег совершил спуск с горы. Многочисленное воинство следовало за ним, двигаясь вперед неумолимо, как лавина.
Вооруженные протесты монахов горы Хиэй не были редкостью, случалось, тысячи монахов походным порядком подходили ко дворцу императора или к дому регента, требуя выполнения своих требований, и обычно добивались, чтобы их выслушали, потому что никто не осмеливался проигнорировать их и подвергнуть себя гневу богов. При виде ковчега даже император сходил с помоста и падал ниц.
Глава 10.
Еретик
— Тадамори и Киёмори — отец и сын — они, может быть, и не главное для нас, но эти воины во дворце прежнего императора начали воображать себя тиграми. Пора выполоть их, как сорняки, иначе они доставят нам много хлопот.
— Да нет, нами пренебрегают все обитатели Приюта отшельника.
— Вы имеете в виду тот конфликт по поводу усадьбы в Кагасираяме?
— Именно так. Мы не получили ответа на наше требование по этому вопросу.
— Эта усадьба, естественно, находится в нашем ведении. Когда монах, владевший Кагасираямой, умер, дворец почему-то решил, что земля возвращается его величеству.
— Своевольная попытка незаконного захвата…
— Приют отшельника — вот куда нам следует отправиться!
— И надобно навещать его почаще, чтобы там не появлялось дурных привычек!
К вечеру несколько тысяч вооруженных монахов со Священным ковчегом начали стекать со склона горы и надвигаться на столицу, как грозовые тучи, с севера по берегам реки Камо, спеша в сумерках занять позицию вблизи городских ворот. Когда спустилась тьма, они затянули сутры, и к звукам их шагов добавились зловещие песнопения, а горящие факелы, казалось, выжигали землю и предавали огню облака.
В каждой деревушке, в каждом селении, встречавшемся на их пути, жителей охватывал ужас, словно мимо их домов проходил бог зла собственной персоной; ни одной живой души не было видно. В своих дощатых лачугах матери прижимали к себе детей, закрывали им лица, затыкали уши и ждали, пока вторжение прокатится дальше.
В Гионе Священный ковчег был водружен в святилище храма и окружен стражниками из числа монахов; от их факелов всю ночь призрачным блеском светился туман на Восточных горах.
Новизна обладания новым домом и собственный интерес Киёмори к строительству постоянно доставляли ему удовольствие. После того как они обосновались в Рокухаре, он никак не мог почувствовать удовлетворение, и плотникам все время приходилось что-то в доме менять и добавлять. Речушка, стекавшая с гор позади храма Киёмидзу в стороне от усадьбы, напоминала ему о ручье на земле тестя, и Киёмори захватила идея отвести русло так, чтобы вода протекала через его сад. Он поведал об этом жене, и та сказала:
— Да, если бы ручей протекал через сад, то мы с сестрой могли бы устроить красильню. Я бы наняла ткачиху и создавала новые образцы необычных цветов; тогда вы и дети получили бы совершенно особую одежду.
Токико была не только искусной ткачихой, но, прослужив еще девочкой какое-то время при дворе, она научилась обращаться с богатой парчой и вышивкой императорского гардероба.
— Хорошо! Ты с сестрой будешь красить ткани, а я — смотреть на вас, как в тот день, когда я тебя увидел впервые.
Киёмори кипел от энтузиазма и поручил работникам немедленно приступить к осуществлению плана.
— Теперь ручей будет протекать через сад, и рядом появятся светлячки. Я должен позвать отца, чтобы он это увидел, — решил Киёмори.
В ту самую ночь, когда Тадамори и Арико, мачеха Киёмори, посетили Рокухару, монахи горы Хиэй пришли в столицу.
Арико и Токико, которые были примерно одного возраста и походили на сестер, по-видимому, с большим наслаждением проводили время в компании друг друга, и Тадамори, потягивавший сакэ и пребывавший в приятном созерцательном настроении, радовался, глядя на них и трех детишек, игравших между ними. Он с удовольствием думал, что его когда-то беззаботный и легкомысленный сын теперь не только доверенное должностное лицо при дворе, но и владетель края Аки, и хозяин новой усадьбы. А для Киёмори, размягченного действием сакэ, жизнь достигла самого подходящего момента.
— Если бы с вами пришел Цунэмори, то поиграл бы нам на флейте, — заметил он.
— Вам нравится слушать флейту? — откликнулась Арико. — Если у вас есть инструмент, разрешите мне поиграть для вас.
Киёмори повернулся к Токико и попросил принести флейту.
Тадамори наблюдал за светлячками, вьющимися над ручьем. Медленно прихлебывая сакэ под игру Арико, он скоро задремал, прислонясь к столбу. Но вдруг старый воин выпрямился, пробудившись; кто-то проскакал ворота и рысью подъезжал к ограде конюшни. Раздался крик, и Тадамори услышал, как слуги возбужденно засновали по своим помещениям.
— Они пришли!
Токитада, брат Токико, в чрезвычайном волнении появился в комнате и выкрикнул, что к столице прибыли монахи с горы Хиэй. Позади него присел на колени Хэйроку, вассал Киёмори. По их побелевшим лицам было понятно — оба знали, насколько серьезно это известие.
Арико отложила флейту, ловя взгляд Тадамори.
— Какая жалость, это случилось именно сегодня, — прошептал про себя Киёмори и с улыбкой повернулся к отцу. — Наконец-то они пришли!
Проснувшись окончательно и сев очень прямо, Тадамори заметил:
— Значит, они пришли? Нам нужно выйти на улицу и встретить бурю. Монахи с горы Хиэй так же неизбежны, как гроза летом и сильный ветер зимой. По всей вероятности, смерч сдует этот дом, как листья.
— Я могу лишь склониться перед волей неба, — ответил Киёмори, — но не перед волей этих людей. На руинах я всегда смогу выстроить новый дом.
— Если ты все решил сам, Киёмори, то я далек от того, чтобы советовать тебе изменить мнение.
— Не стоит беспокоиться. Я молюсь, чтобы монахи сначала пришли сюда, ибо опасаюсь, что они решат двинуться на Приют отшельника.
— Его величество предостерегали, чтобы на этот раз он не уступал монахам с горы Хиэй, иначе у них появится привычка угрожать ему. Он уже отказался передать им усадьбу Кагасираяма.
— И без сомнения, именно это, а вовсе не драка в Гионе, послужило действительной причиной для вооруженного протеста. В перепалке Токитады с монахами не было ничего особенного, ничего такого, что в других обстоятельствах они приняли бы всерьез.
При этих словах Токитада и Хэйроку, державшиеся в коридоре, подались вперед.
— Нет, братец, я действительно побил несколько человек. Они признали Хэйроку виновным в каком-то незначительном проступке, приказали пасть ниц и извиняться, спросили имя господина и наконец оскорбили нас в таких выражениях, какие ни один воин сносить не станет, ну я и набросился на них. Если вы передадите меня монахам, вам больше не о чем будет беспокоиться. Позвольте мне пойти в Гион и сдаться этим людям. Извините меня за то, что я сделал.
— Погоди, погоди, Токитада, ты куда собрался? — спросил Киёмори.
— Наверняка я стал причиной столь серьезных беспорядков! — вскричал Токитада.
— Разве не говорил я тебе предоставить все мне? Тебя совсем разум оставил? Разве я не говорил уже, что не боюсь последствий? И ты слушай, Хэйроку, это дело я улажу сам, без посторонней помощи. Пойми, Хэйроку, я собираюсь использовать тебя как козла отпущения. Мне кажется, я слышу тысячи голосов — голосов простых людей с рыночной площади, — убеждающих меня идти вперед и совершить то, что я должен совершить… Сейчас ставка больше, чем моя жизнь. От меня зависит будущее воинства. Не будем больше препираться, иначе такой редкий шанс выскользнет у меня из рук.
В тягостном молчании, последовавшем после этих слов, было слышно, как вооружались вассалы, готовясь получить распоряжения от Киёмори.
— Отец, вы побудете еще немного?
Прибытие Цунэмори верхом, в сопровождении нескольких вассалов и лошадей, заставило Тадамори подняться на ноги.
— Нет, вечер был крайне занятным… И, Киёмори, худшее все еще может случиться, поэтому до наступления утра отправь женщин и детей в безопасное место.
С этими словами предупреждения Тадамори неспешно вышел во двор и взобрался на лошадь. Киёмори подождал, пока Арико расположится в паланкине, и сел в свое седло, сказав, что немного их проводит. Вместе с братом, ехавшим рядом, Киёмори медленно вывел всю процессию за ворота.
Светлячки группами садились к ним на седла, залетали в рукава. Несчетные мелкие насекомые кружились на ветру в веселых вихрях.
Когда кортеж из двадцати человек прибыл к мосту Годзё, Киёмори повернул голову и через плечо посмотрел на сторожевые огни в недалеком Гионе, озаряющие небо зловещим светом.
Утро. Выглядит столица странно. В каждом доме окна прикрыты ставнями, и за воротами — никого. Основные дороги пустынны, словно ночью. Только иногда то там, то здесь слышится цокот копыт и проезжают воины. Десять лошадей, двадцать лошадей проскакали; затем три или четыре, их вели на поводу в направлении императорского дворца; чиновники спешили к месту службы, во дворец.
— Мне надо переговорить с Киёмори, властителем Аки. Я — Тадамаса из дома Хэйкэ. Где сейчас его можно найти?
У всех восьми ворот Приюта отшельника толпились воины в полном боевом облачении. Тадамаса, дядя Киёмори, один проскользнул со стороны двора и принялся искать племянника.
Один из воинов остановился, чтобы ответить:
— Правитель Аки мог еще не приехать. Прошел слух, будто монахи собираются атаковать его поместье, прежде чем направиться ко двору или дворцу.
— А, понимаю, его больше заботит сохранность его собственности, а не безопасность дворца. Очень на него похоже. Тогда я направляюсь в Рокухару.
Тадамаса повернул голову лошади на восток и галопом поскакал к мосту Годзё. Уже подъезжая, он заметил фигуру всадника, двигавшуюся в его направлении. Лошадь шла иноходью, мерно помахивая хвостом.
— Тпру! Дядюшка, куда это вы? — крикнул Киёмори, когда Тадамаса мчался мимо него.
Тадамаса резко осадил лошадь и повернул ее. Когда Киёмори к нему подъехал, он сердито выпалил:
— Ха, так это ты, Киёмори! Ты думай, что говоришь! Что это значит — куда это вы? Как только я услышал, что более двух тысяч монахов прибыли с горы Хиэй, моя первая мысль была о тебе. Увы, сказал я, только он избавился от бедности, смог выстроить себе особняк, и так быстро всему этому приходит конец. Мне тебя жаль, я чувствую к тебе то, что лишь дядя может чувствовать к племяннику. Я могу тебе помочь, уверен в этом, и вот мчался к тебе полным ходом.
— Это… крайне любезно с вашей стороны, — произнес Киёмори, посмеиваясь, но вместе с тем вежливо наклонив голову, — но, дядюшка, разве вы не понимаете, с кем мы имеем дело? Никто, даже его величество, не осмелится противостоять священному символу. Не имеет значения, какие размеры имеет помощь, которую вы предлагаете, но мы беспомощны против монахов с горы Хиэй. Если только вы не приехали посмотреть на развалины моего дома, ваши слова по меньшей мере комичны. Но я осознаю, что ваше предложение идет от всего сердца.
— Г-м-м… теперь я понимаю. На рассвете я встретил твоего отца в Ведомстве правосудия, и он вроде бы думал так же, как ты. На самом деле вы оба совершенно одинаковые… И никого из вас не беспокоит, что случится. Вы совершенно безразличны к тому, что может произойти.
— Отец говорит от себя, а я — от себя. Сохранять спокойствие — что в этом странного? Встречный вопрос — что с вами происходит? В этих угрозах применить оружие нет ничего необычного.
— Довольно. Чем больше ты болтаешь, тем лучше я понимаю, что вы с отцом — пара трусов.
Тадамаса, не желая даже предположить, что его племянник уже стал мужчиной, по привычке упорно относился к Киёмори грубо, словно он остался тем же юнцом оборванцем, каким был десять лет назад. В свою очередь Киёмори терпел Тадамасу лишь потому, что он доводился отцу братом. Ни к кому другому Киёмори не испытывал большей неприязни. Позднее он заметил в Тадамасе определенную озабоченность и почувствовал, что продвижение Тадамори в Ведомстве правосудия, так же как новый титул и ранг, полученные им самим, почему-то нервировали дядюшку, хотя у Тадамасы не было причины им завидовать, так как и сам он недавно получил важный пост при дворе.
— Давай слезай с лошади, Киёмори, слезай и послушай, что я тебе скажу.
— Нет, я еду проверить оборону дворца и не могу задерживаться.
— Ты должен был в числе первых прибыть во дворец, а сам в этот час ехал не спеша, разве ты торопился туда попасть? — сказал Тадамаса, поспешно спрыгнув с лошади и схватив стремя Киёмори.
— Так что же вы хотите? — нетерпеливо спросил Киёмори, неохотно спешился и уселся под сосной, стоявшей у дороги.
— Теперь слушай меня. Если откажешься, то с этого самого дня я отрекусь от всех священных кровных уз, существующих между нами, — заявил Тадамаса.
— Так что же это значит?
— Ты совершенно ослеплен любовью к жене. Токико заставляет тебя плясать под ее дудку.
— Вы говорите о моей жене?
— А о ком же еще? Ты ей позволил уговорить себя вызвать эту беду, слабоумный муж — вот ты кто! Я ни в ком не встречал такой глупости. Почему ты не выдашь Токитаду монахам с горы Хиэй?
— А, минуточку, я не совсем понял. Вы говорите, раз Токитада — брат моей жены, то я прислушался к просьбам Токико и, следовательно, ответственен за эту серьезную ситуацию?
— Это вполне возможно. Мне нет нужды тебя спрашивать о том, что для меня, твоего дяди, и так совершенно ясно.
— Значит, вот как обстоит дело. И как оно вам представляется?
— Поклянись мне здесь и сейчас, что выдашь Токитаду и своего вассала Хэйроку, а сам останешься пленником в собственном доме и будешь там ждать решения. А я тем временем поскачу в Гион и сам поговорю с монахами. У них не останется причин настаивать на своих требованиях, и мы отвратим бедствие.
— Я отказываюсь.
— Что?!
— Пусть сначала возьмут меня за ноги и разорвут на части, а прежде я не выдам этих двоих.
— Почему ты отказываешься? Какую ценность представляют их жизни по сравнению с душевным покоем императоров?
— Виновны не только Токитада и Хэйроку. Если суждено несчастью посетить двор, то это будет лишь результатом его непрерывных злоупотреблений. Если атакуют дворец, то это будет лишь результатом плохого управления. И в том и в другом случае вряд ли я могу отвечать за последствия.
— Ты с ума сошел, Киёмори? От тебя ли я слышу эти бесстыдные слова?
— Не более бесстыдные, чем те, которые до сих пор я слышал от вас. Мне очень дорога моя жена, но она не принимает за меня решения.
— Очень хорошо, очень хорошо… Я сказал довольно. Пусть произойдет то, что произойдет! Еще я слышал, как ты сказал такое, что нельзя недооценить. Что бы ни случилось с их величествами, тебя это не касается?
— Я это сказал, несомненно.
— Изменник! Подлый изменник!
— В самом деле?
— Боги, конечно, обрушат наказание на твою нечестивую голову! Иметь такое чудовище племянником! Нет, я не стану из-за тебя рисковать своим положением при дворе. Я умываю руки, Киёмори!
— Да нет, нами пренебрегают все обитатели Приюта отшельника.
— Вы имеете в виду тот конфликт по поводу усадьбы в Кагасираяме?
— Именно так. Мы не получили ответа на наше требование по этому вопросу.
— Эта усадьба, естественно, находится в нашем ведении. Когда монах, владевший Кагасираямой, умер, дворец почему-то решил, что земля возвращается его величеству.
— Своевольная попытка незаконного захвата…
— Приют отшельника — вот куда нам следует отправиться!
— И надобно навещать его почаще, чтобы там не появлялось дурных привычек!
К вечеру несколько тысяч вооруженных монахов со Священным ковчегом начали стекать со склона горы и надвигаться на столицу, как грозовые тучи, с севера по берегам реки Камо, спеша в сумерках занять позицию вблизи городских ворот. Когда спустилась тьма, они затянули сутры, и к звукам их шагов добавились зловещие песнопения, а горящие факелы, казалось, выжигали землю и предавали огню облака.
В каждой деревушке, в каждом селении, встречавшемся на их пути, жителей охватывал ужас, словно мимо их домов проходил бог зла собственной персоной; ни одной живой души не было видно. В своих дощатых лачугах матери прижимали к себе детей, закрывали им лица, затыкали уши и ждали, пока вторжение прокатится дальше.
В Гионе Священный ковчег был водружен в святилище храма и окружен стражниками из числа монахов; от их факелов всю ночь призрачным блеском светился туман на Восточных горах.
Новизна обладания новым домом и собственный интерес Киёмори к строительству постоянно доставляли ему удовольствие. После того как они обосновались в Рокухаре, он никак не мог почувствовать удовлетворение, и плотникам все время приходилось что-то в доме менять и добавлять. Речушка, стекавшая с гор позади храма Киёмидзу в стороне от усадьбы, напоминала ему о ручье на земле тестя, и Киёмори захватила идея отвести русло так, чтобы вода протекала через его сад. Он поведал об этом жене, и та сказала:
— Да, если бы ручей протекал через сад, то мы с сестрой могли бы устроить красильню. Я бы наняла ткачиху и создавала новые образцы необычных цветов; тогда вы и дети получили бы совершенно особую одежду.
Токико была не только искусной ткачихой, но, прослужив еще девочкой какое-то время при дворе, она научилась обращаться с богатой парчой и вышивкой императорского гардероба.
— Хорошо! Ты с сестрой будешь красить ткани, а я — смотреть на вас, как в тот день, когда я тебя увидел впервые.
Киёмори кипел от энтузиазма и поручил работникам немедленно приступить к осуществлению плана.
— Теперь ручей будет протекать через сад, и рядом появятся светлячки. Я должен позвать отца, чтобы он это увидел, — решил Киёмори.
В ту самую ночь, когда Тадамори и Арико, мачеха Киёмори, посетили Рокухару, монахи горы Хиэй пришли в столицу.
Арико и Токико, которые были примерно одного возраста и походили на сестер, по-видимому, с большим наслаждением проводили время в компании друг друга, и Тадамори, потягивавший сакэ и пребывавший в приятном созерцательном настроении, радовался, глядя на них и трех детишек, игравших между ними. Он с удовольствием думал, что его когда-то беззаботный и легкомысленный сын теперь не только доверенное должностное лицо при дворе, но и владетель края Аки, и хозяин новой усадьбы. А для Киёмори, размягченного действием сакэ, жизнь достигла самого подходящего момента.
— Если бы с вами пришел Цунэмори, то поиграл бы нам на флейте, — заметил он.
— Вам нравится слушать флейту? — откликнулась Арико. — Если у вас есть инструмент, разрешите мне поиграть для вас.
Киёмори повернулся к Токико и попросил принести флейту.
Тадамори наблюдал за светлячками, вьющимися над ручьем. Медленно прихлебывая сакэ под игру Арико, он скоро задремал, прислонясь к столбу. Но вдруг старый воин выпрямился, пробудившись; кто-то проскакал ворота и рысью подъезжал к ограде конюшни. Раздался крик, и Тадамори услышал, как слуги возбужденно засновали по своим помещениям.
— Они пришли!
Токитада, брат Токико, в чрезвычайном волнении появился в комнате и выкрикнул, что к столице прибыли монахи с горы Хиэй. Позади него присел на колени Хэйроку, вассал Киёмори. По их побелевшим лицам было понятно — оба знали, насколько серьезно это известие.
Арико отложила флейту, ловя взгляд Тадамори.
— Какая жалость, это случилось именно сегодня, — прошептал про себя Киёмори и с улыбкой повернулся к отцу. — Наконец-то они пришли!
Проснувшись окончательно и сев очень прямо, Тадамори заметил:
— Значит, они пришли? Нам нужно выйти на улицу и встретить бурю. Монахи с горы Хиэй так же неизбежны, как гроза летом и сильный ветер зимой. По всей вероятности, смерч сдует этот дом, как листья.
— Я могу лишь склониться перед волей неба, — ответил Киёмори, — но не перед волей этих людей. На руинах я всегда смогу выстроить новый дом.
— Если ты все решил сам, Киёмори, то я далек от того, чтобы советовать тебе изменить мнение.
— Не стоит беспокоиться. Я молюсь, чтобы монахи сначала пришли сюда, ибо опасаюсь, что они решат двинуться на Приют отшельника.
— Его величество предостерегали, чтобы на этот раз он не уступал монахам с горы Хиэй, иначе у них появится привычка угрожать ему. Он уже отказался передать им усадьбу Кагасираяма.
— И без сомнения, именно это, а вовсе не драка в Гионе, послужило действительной причиной для вооруженного протеста. В перепалке Токитады с монахами не было ничего особенного, ничего такого, что в других обстоятельствах они приняли бы всерьез.
При этих словах Токитада и Хэйроку, державшиеся в коридоре, подались вперед.
— Нет, братец, я действительно побил несколько человек. Они признали Хэйроку виновным в каком-то незначительном проступке, приказали пасть ниц и извиняться, спросили имя господина и наконец оскорбили нас в таких выражениях, какие ни один воин сносить не станет, ну я и набросился на них. Если вы передадите меня монахам, вам больше не о чем будет беспокоиться. Позвольте мне пойти в Гион и сдаться этим людям. Извините меня за то, что я сделал.
— Погоди, погоди, Токитада, ты куда собрался? — спросил Киёмори.
— Наверняка я стал причиной столь серьезных беспорядков! — вскричал Токитада.
— Разве не говорил я тебе предоставить все мне? Тебя совсем разум оставил? Разве я не говорил уже, что не боюсь последствий? И ты слушай, Хэйроку, это дело я улажу сам, без посторонней помощи. Пойми, Хэйроку, я собираюсь использовать тебя как козла отпущения. Мне кажется, я слышу тысячи голосов — голосов простых людей с рыночной площади, — убеждающих меня идти вперед и совершить то, что я должен совершить… Сейчас ставка больше, чем моя жизнь. От меня зависит будущее воинства. Не будем больше препираться, иначе такой редкий шанс выскользнет у меня из рук.
В тягостном молчании, последовавшем после этих слов, было слышно, как вооружались вассалы, готовясь получить распоряжения от Киёмори.
— Отец, вы побудете еще немного?
Прибытие Цунэмори верхом, в сопровождении нескольких вассалов и лошадей, заставило Тадамори подняться на ноги.
— Нет, вечер был крайне занятным… И, Киёмори, худшее все еще может случиться, поэтому до наступления утра отправь женщин и детей в безопасное место.
С этими словами предупреждения Тадамори неспешно вышел во двор и взобрался на лошадь. Киёмори подождал, пока Арико расположится в паланкине, и сел в свое седло, сказав, что немного их проводит. Вместе с братом, ехавшим рядом, Киёмори медленно вывел всю процессию за ворота.
Светлячки группами садились к ним на седла, залетали в рукава. Несчетные мелкие насекомые кружились на ветру в веселых вихрях.
Когда кортеж из двадцати человек прибыл к мосту Годзё, Киёмори повернул голову и через плечо посмотрел на сторожевые огни в недалеком Гионе, озаряющие небо зловещим светом.
Утро. Выглядит столица странно. В каждом доме окна прикрыты ставнями, и за воротами — никого. Основные дороги пустынны, словно ночью. Только иногда то там, то здесь слышится цокот копыт и проезжают воины. Десять лошадей, двадцать лошадей проскакали; затем три или четыре, их вели на поводу в направлении императорского дворца; чиновники спешили к месту службы, во дворец.
— Мне надо переговорить с Киёмори, властителем Аки. Я — Тадамаса из дома Хэйкэ. Где сейчас его можно найти?
У всех восьми ворот Приюта отшельника толпились воины в полном боевом облачении. Тадамаса, дядя Киёмори, один проскользнул со стороны двора и принялся искать племянника.
Один из воинов остановился, чтобы ответить:
— Правитель Аки мог еще не приехать. Прошел слух, будто монахи собираются атаковать его поместье, прежде чем направиться ко двору или дворцу.
— А, понимаю, его больше заботит сохранность его собственности, а не безопасность дворца. Очень на него похоже. Тогда я направляюсь в Рокухару.
Тадамаса повернул голову лошади на восток и галопом поскакал к мосту Годзё. Уже подъезжая, он заметил фигуру всадника, двигавшуюся в его направлении. Лошадь шла иноходью, мерно помахивая хвостом.
— Тпру! Дядюшка, куда это вы? — крикнул Киёмори, когда Тадамаса мчался мимо него.
Тадамаса резко осадил лошадь и повернул ее. Когда Киёмори к нему подъехал, он сердито выпалил:
— Ха, так это ты, Киёмори! Ты думай, что говоришь! Что это значит — куда это вы? Как только я услышал, что более двух тысяч монахов прибыли с горы Хиэй, моя первая мысль была о тебе. Увы, сказал я, только он избавился от бедности, смог выстроить себе особняк, и так быстро всему этому приходит конец. Мне тебя жаль, я чувствую к тебе то, что лишь дядя может чувствовать к племяннику. Я могу тебе помочь, уверен в этом, и вот мчался к тебе полным ходом.
— Это… крайне любезно с вашей стороны, — произнес Киёмори, посмеиваясь, но вместе с тем вежливо наклонив голову, — но, дядюшка, разве вы не понимаете, с кем мы имеем дело? Никто, даже его величество, не осмелится противостоять священному символу. Не имеет значения, какие размеры имеет помощь, которую вы предлагаете, но мы беспомощны против монахов с горы Хиэй. Если только вы не приехали посмотреть на развалины моего дома, ваши слова по меньшей мере комичны. Но я осознаю, что ваше предложение идет от всего сердца.
— Г-м-м… теперь я понимаю. На рассвете я встретил твоего отца в Ведомстве правосудия, и он вроде бы думал так же, как ты. На самом деле вы оба совершенно одинаковые… И никого из вас не беспокоит, что случится. Вы совершенно безразличны к тому, что может произойти.
— Отец говорит от себя, а я — от себя. Сохранять спокойствие — что в этом странного? Встречный вопрос — что с вами происходит? В этих угрозах применить оружие нет ничего необычного.
— Довольно. Чем больше ты болтаешь, тем лучше я понимаю, что вы с отцом — пара трусов.
Тадамаса, не желая даже предположить, что его племянник уже стал мужчиной, по привычке упорно относился к Киёмори грубо, словно он остался тем же юнцом оборванцем, каким был десять лет назад. В свою очередь Киёмори терпел Тадамасу лишь потому, что он доводился отцу братом. Ни к кому другому Киёмори не испытывал большей неприязни. Позднее он заметил в Тадамасе определенную озабоченность и почувствовал, что продвижение Тадамори в Ведомстве правосудия, так же как новый титул и ранг, полученные им самим, почему-то нервировали дядюшку, хотя у Тадамасы не было причины им завидовать, так как и сам он недавно получил важный пост при дворе.
— Давай слезай с лошади, Киёмори, слезай и послушай, что я тебе скажу.
— Нет, я еду проверить оборону дворца и не могу задерживаться.
— Ты должен был в числе первых прибыть во дворец, а сам в этот час ехал не спеша, разве ты торопился туда попасть? — сказал Тадамаса, поспешно спрыгнув с лошади и схватив стремя Киёмори.
— Так что же вы хотите? — нетерпеливо спросил Киёмори, неохотно спешился и уселся под сосной, стоявшей у дороги.
— Теперь слушай меня. Если откажешься, то с этого самого дня я отрекусь от всех священных кровных уз, существующих между нами, — заявил Тадамаса.
— Так что же это значит?
— Ты совершенно ослеплен любовью к жене. Токико заставляет тебя плясать под ее дудку.
— Вы говорите о моей жене?
— А о ком же еще? Ты ей позволил уговорить себя вызвать эту беду, слабоумный муж — вот ты кто! Я ни в ком не встречал такой глупости. Почему ты не выдашь Токитаду монахам с горы Хиэй?
— А, минуточку, я не совсем понял. Вы говорите, раз Токитада — брат моей жены, то я прислушался к просьбам Токико и, следовательно, ответственен за эту серьезную ситуацию?
— Это вполне возможно. Мне нет нужды тебя спрашивать о том, что для меня, твоего дяди, и так совершенно ясно.
— Значит, вот как обстоит дело. И как оно вам представляется?
— Поклянись мне здесь и сейчас, что выдашь Токитаду и своего вассала Хэйроку, а сам останешься пленником в собственном доме и будешь там ждать решения. А я тем временем поскачу в Гион и сам поговорю с монахами. У них не останется причин настаивать на своих требованиях, и мы отвратим бедствие.
— Я отказываюсь.
— Что?!
— Пусть сначала возьмут меня за ноги и разорвут на части, а прежде я не выдам этих двоих.
— Почему ты отказываешься? Какую ценность представляют их жизни по сравнению с душевным покоем императоров?
— Виновны не только Токитада и Хэйроку. Если суждено несчастью посетить двор, то это будет лишь результатом его непрерывных злоупотреблений. Если атакуют дворец, то это будет лишь результатом плохого управления. И в том и в другом случае вряд ли я могу отвечать за последствия.
— Ты с ума сошел, Киёмори? От тебя ли я слышу эти бесстыдные слова?
— Не более бесстыдные, чем те, которые до сих пор я слышал от вас. Мне очень дорога моя жена, но она не принимает за меня решения.
— Очень хорошо, очень хорошо… Я сказал довольно. Пусть произойдет то, что произойдет! Еще я слышал, как ты сказал такое, что нельзя недооценить. Что бы ни случилось с их величествами, тебя это не касается?
— Я это сказал, несомненно.
— Изменник! Подлый изменник!
— В самом деле?
— Боги, конечно, обрушат наказание на твою нечестивую голову! Иметь такое чудовище племянником! Нет, я не стану из-за тебя рисковать своим положением при дворе. Я умываю руки, Киёмори!