Ёсикава Эйдзи. История Хэйкэ

   — Ну что же вы с собой вытворяете, молодой хозяин? В это позднее время на дороге ни одного огонька не видать, — сказал Мокуносукэ, наклонившись подобрать поношенную шляпу. Подавая ее Киёмори, он вглядывался в его лицо, как видно заподозрив что-то неладное. — Уж не подрались ли вы с теми монахами-гуляками, или вас втянули в какую-нибудь кровавую ссору на перекрестке? Я просил хозяина лечь отдохнуть, но он не захотел. Ну ладно, с возвращением вас, добро пожаловать домой.
   В сузившихся глазах ясно читалось облегчение, но Киёмори весь съежился под обращенным к нему внимательным взглядом. Значит, отец все еще не спит! А мать? Он вздрогнул, подумав о том, что ему предстоит. Мокуносукэ, не дожидаясь вопросов, продолжил сам:
   — Настройтесь на отдых, молодой хозяин, успокойтесь и ложитесь.
   — Хорошо ли будет, Старый, если я не зайду к отцу?
   — Утром зайдете. Позвольте и Старому пойти с вами, чтобы добавить свои слова извинения.
   — Наверное, он взбешен моим запоздалым возвращением.
   — Более чем обычно. На закате он вызвал меня. Казался совершенно вне себя и приказал мне «пойти на поиски этого молодого негодяя в квартале Сёкодзи». Я постарался исправить положение, как мог.
   — Вот как, и что же ты ему наврал?
   — Не забывайте, молодой хозяин, мне больно ему лгать. Я рассказал ему, что бегал к вашему дядюшке, нашел вас в постели с болью в желудке и что вы вернетесь сразу с рассветом.
   — Прости, Старый, мне очень жаль.
   Цветы сливового деревца у конюшни поблескивали, как льдинки в темной ночи. Прохладный аромат цветов внезапно ужалил Киёмори, и по его лицу пробежала судорога. Горячие слезы полились по плечу Мокуносукэ, как только Киёмори обеими руками обхватил старика, полного дурных предчувствий. Под его хрупкими ребрами вдруг будто поднялась громадная волна чувства. Долгое время подавляемая любовь мужественного старого слуги вырвалась навстречу сильному всплеску эмоций Киёмори. И они вместе разразились громкими рыданиями, цепляясь друг за друга, и долго плакали, пока не пришли в себя.
   — О, мой молодой хозяин, вы так надеетесь на меня?
   — Ты такой сердечный человек. Знаешь, Мокуносукэ, только твое старое тело может меня согреть. Я один, как покинутый ворон на зимнем ветру. Моя мать — такая, какой ты ее знаешь. Но оказалось, что отец не мой, Тадамори из дома Хэйкэ мне не отец!
   — Как? Кто вам сказал такое?
   — В первый раз я узнал тайну отца! Мне рассказал ее Морито из стражи.
   — А, этот Морито!
   — Да, Морито. Слушай, он сказал: «Косоглазый тебе не настоящий отец. Тебя произвел на свет император Сиракава, и ты, сын императора, бродишь с пустым животом в каких-то лохмотьях и изношенных сандалиях. Какое зрелище!»
   — Достаточно! — крикнул Мокуносукэ, вскинув руку вверх, чтобы заставить Киёмори замолчать.
   Но тот схватил его за локоть и сильно дернул старика:
   — И ты, Старый, знаешь больше! Почему ты так долго скрывал все от меня?
   Свирепо смотрел Киёмори на старого слугу. Мокуносукэ почувствовал боль в руке и съежился под угрожающим взглядом. Он заговорил, но каждое слово давалось ему с трудом:
   — Ну будет, успокойтесь. Если уж так случилось, Мокуносукэ тоже кое-что должен сказать, хотя мне неизвестно, что вам в точности говорил стражник Морито.
   — Слушай, он сказал мне следующее: «Если ты не сын покойного императора Сирикавы, то, несомненно, отец твой — один из этих гнусных монахов из Гиона. Но будь ты сыном императора или отпрыском развратного святоши, так или иначе, Тадамори — не настоящий твой отец».
   — Что он может знать, этот юнец? Чуть-чуть подучился и считает всех остальных глупцами. Его самого люди считают прожигателем жизни. Вы слишком поспешили поверить этому ничтожному человечишке, молодой господин.
   — Тогда, Старый, скажи мне под клятвой: кто я — сын императора или какого-то гадкого монаха? Говори! Умоляю тебя, скажи!
   Киёмори понял: старик не будет ссылаться на незнание. На самом деле Мокуносукэ был единственным посторонним хранителем этой тайны, и его простодушное лицо ясно показало, что он все знал.

Глава 2.
Госпожа из Гиона

   Киёмори из дома Хэйкэ родился в 1118 году. В то время его отцу Тадамори было двадцать три года. Тадамори прозвали Косоглазым, издевались над тем, что он беден, над ним смеялись простолюдины, а другие представители дома Хэйкэ презирали, но это не всегда было так. Отец Тадамори служил трем императорам подряд, и они высоко его ценили как проницательного и верного слугу, поэтому Тадамори вырос среди дворцового великолепия. Когда воинов дома Хэйкэ призвали на службу в императорскую стражу и они постепенно превзошли численностью воинов из дома Гэндзи, Тадамори и его отец стали важными фигурами. Император Сиракава поручил им удалить от двора воинов из дома Гэндзи, противопоставил их могущественному вооруженному монашеству и устроил отца с сыном при дворе, чтобы ограничить влияние придворных из дома Фудзивара.
   После своего отречения, когда он стал называться прежним императором Сиракава, пожилой правитель принял постриг и удалился в Приют отшельника. Там он создал независимую от центральной администрацию, власть настоятелей монастырей, которые не только стали соперничать с правившим властелином, но и еще сильнее обострили конфликт между домами Гэндзи и Хэйкэ.
   После смерти отца Тадамори занял его должность, и прежний император оказал скромному юноше еще большее доверие, назначив своим личным телохранителем. На время поездок отрекшегося правителя из дворца по Западной Третьей дороге в Гион, на другой берег реки Камо, он всегда вызывал для сопровождения Тадамори и его слугу Мокуносукэ. Эти тайные выезды по ночам он предпринимал, чтобы навестить наложницу, ведь, несмотря на свой солидный возраст — ему было далеко за шестьдесят, — прежний император славился необычайной энергичностью, и его влюбчивость соответствовала бодрости, с которой он вел дела Приюта отшельника.
   То, что прежний император содержал наложницу, не являлось чем-то необычным. Напротив, среди знати укоренилась подобная практика, и ни у кого это не встречало осуждения. Однако Сиракава скрывал личность своей возлюбленной не без причины. Дело в том, что она была танцовщицей и по своей профессии не могла быть допущена во дворец и жить в нем. Никто не знал, где и когда пожилой император в первый раз с ней встретился, но по слухам она была дочерью знатного дворянина Накамикадо. Лишь четверо или пятеро придворных из окружения прежнего императора знали о построенном в Гионе доме, расположенном в саду за оградой из кедровых досок, где и поселилась неизвестная красавица. Посвященные в тайну называли ее «госпожа из Гиона». Но они позволяли себе говорить о ней как о наложнице вышедшего в отставку придворного, поселившейся там для поправки здоровья.
   Госпожой из Гиона была та, кто позднее стала матерью Киёмори. Нет никаких сомнений, что именно эта госпожа произвела его на свет. Но лишь она одна знала имя отца, которое предпочитала держать в тайне, из-за чего через двадцать лет ее сын испытывал такие страдания.
   Ночь была темной, шуршание листьев смешивалось со звуком сыпавшей с осеннего неба измороси и распространялось холодным шепотом вдоль вязких дорог, ручьев и по склонам лесистых гор. В ту мрачную ночь прежний император в сопровождении Тадамори и его слуги Мокуносукэ отправился с визитом в Гион.
   Внезапно по мокрым листьям пробежал красный отблеск от вспыхивавшего между деревьями света, и, увидев это, прежний император задрожал.
   — Ой! Демон!
   Между деревьями возникло видение с гигантской головой и обнажило блестящий ряд зубов.
   — Бей его, Тадамори! Бей! — раздался отчаянный крик прежнего императора.
   Ему вторил Мокуносукэ, и Тадамори молча бросился вперед, держа алебарду наготове. Вскоре все трое, покатываясь со смеху, продолжали путь, потому что призрак оказался не кем иным, как монахом в соломенной шляпе, который факелом освещал себе дорогу вниз с горы из Гиона.
   Ночное приключение, видимо, безмерно позабавило прежнего императора. Он не уставал снова и снова повторять эту историю своим придворным и всякий раз не забывал похвалить поведение Тадамори, ведь будь тот порешительнее, что бы они стали делать с трупом монаха? Праздные придворные, гордившиеся своей проницательностью, между собой с сомнением покачивали головами: принять рассказ его величества во всей полноте им было затруднительно. Разве с той ночи не прекратил он навещать госпожу из Гиона? И еще более их озадачило принятое им вскоре решение отдать эту госпожу Тадамори в жены. А тот после женитьбы на ней совершенно утратил вкус к жизни. Да и от Тадамори никогда не слышали ни единого слова о ночном приключении. Не была ли эта история придумана, чтобы сбить с толку? Еще больше оснований для домыслов появилось, когда менее чем через девять месяцев, после того как Тадамори увез жену в Имадэгаву, она родила сына. Поэтому история его величества о монахе в дождливую ночь была, возможно, вымышленной, отговоркой, кто знает…
   Даже самые любопытные не осмеливались продолжать докапываться до сути. Вести себя таким образом считалось среди придворных дурным тоном. Более того, подобные предположения, как они знали, могли привести к серьезным последствиям, и их следовало избегать в целях самосохранения. Мудрые люди просто понимающе улыбались.
   В то время Мицуто Эндо, дядя Морито, служил в дворцовой страже. Через восемнадцать лет он рассказал племяннику эту историю, предпослав ей следующее замечание:
   — Вы вроде приятели со старшим сыном Тадамори, Хэйтой Киёмори? Вот интересно, все так же Тадамори считает себя осчастливленным прежним императором, отдавшим ему в жены свою возлюбленную госпожу из Гиона, которая вскоре родила этого самого Киёмори? Если так, то мне его жаль. На днях я встретил человека, близко знавшего госпожу из Гиона. Теперь ему, должно быть, за пятьдесят, живет он в одном из храмов вблизи Гиона и известен во всей округе своим сквернословием. Так вот, этот монах Какунэн претендует называться настоящим отцом Киёмори.
   — Ха! Неужели правда? — Морито внезапно заинтересовался историей рождения своего друга, так как слышал туманные намеки на отцовство императора. Поэтому Морито с любопытством спросил: — Вы сказали, что услышали историю от Какунэна, и вы ему верите?
   — Дело было за выпивкой, мы хвастались своими подвигами с женщинами, а Какунэн шепнул, что никогда никому не раскрывал тайны госпожи из Гиона, и позволил мне ее выслушать вот этими самыми ушами.
   — Поразительно!
   — Меня это тоже изумило. Но хоть он и беспутный монах, вряд ли можно так врать. Да и вообще это вполне правдоподобная история…
   Какунэн рассказал дяде Морито тот случай во всех деталях. Он случайно увидел госпожу из Гиона через трещину в кедровой изгороди и страстно возжелал ее. Так как она была наложницей его величества, он не находил способа приблизиться к ней и какое-то время вертелся вокруг ограждения, следовал за ней утром и вечером, когда бы госпожа ни выходила, пока однажды ему не представился шанс осуществить свой замысел, и он взял ее силой.
   Так как стареющий прежний император появлялся редко, а Какунэн был красивым тридцатилетним послушником в храме, находившемся на расстоянии броска камня от ее дома, то после недолгого периода нерешительности госпожа из Гиона уступила настойчивым уговорам молодого монаха.
   В ту дождливую осеннюю ночь, когда визит прежнего императора казался маловероятным, Какунэн, пробиравшийся тайком на условленное свидание с госпожой из Гиона, столкнулся с его величеством почти лицом к лицу и чуть не был убит его охраной. Если не верить Какунэну, то чей же ребенок родился позднее под крышей Тадамори?
   Мицуто потребовал от племянника обещание не повторять никому эту историю, и Морито держал обещание, пока не встретил случайно на Сёкодзи оборванного и жалкого Киёмори, и тогда хранить историю в секрете стало для него невыносимо. Частично для того, чтобы расшевелить Киёмори, Морито пригласил его выпить и поделился своим знанием.
   — Старый, той ночью, двадцать лет назад, ты видел все своими собственными глазами. Лжет ли Морито или говорит правду? Умоляю тебя, скажи, чей же я сын? Заклинаю тебя, Старый, скажи мне правду, чтобы я мог подумать о крови, текущей в этих венах, и о своей судьбе! Заклинаю тебя… Заклинаю!
   Голос у конюшни становился все тише, и в нем послышались рыдания. Мокуносукэ не произнес ни слова. Над козырьком крыши, за сливовым деревом, на востоке в облаках возник просвет, и поднялся предутренний ветер, продувавший их до костей.
 
 
   Уронив голову на грудь, неподвижно сидел Мокуносукэ, словно вырезанная из камня статуя, а Киёмори, тяжело дыша, продолжал пристально смотреть на старика. Лишь ровные удары их сердец, казалось, нарушали мучительную тишину, повисшую над замерзшей перед рассветом землей.
   При мысли об откровении, которое он должен был произнести, Мокуносукэ испустил долгий стон.
   — Так как вы приказываете, я буду говорить, но сначала успокойтесь. — Затем он начал.
   Двадцать лет назад, в тот год, когда родился Киёмори, темной и дождливой ночью Мокуносукэ стал свидетелем одного события. Вместе со своим хозяином Тадамори он сопровождал прежнего императора и видел, что произошло на горе вблизи Гиона. Хотя кто поверит в правдивость рассказа о встрече, произошедшей двадцать лет назад? Даже сам Мокуносукэ сомневался, поверит ли Киёмори в то, что он должен был рассказать. Ведь хотя в изложении этого проходимца Морито содержались факты — дождливая ночь, монах, смелость Тадамори, — у Мокуносукэ была другая история. Той ночью в Гионе он видел монаха, спешно спасавшегося через забор, окружавший дом госпожи из Гиона. Той ночью он узнал, что в отношениях прежнего императора с его наложницей не все замечательно. Он слышал плач госпожи, как в гневе его величество повысил голос: Тадамори вызвали зайти в дом, и задолго до рассвета прежний император возвратился во дворец. Все это было довольно необычно и ставило массу вопросов о событиях той ночи. Самые разные слухи также не проливали свет на происшедшее. В тот же год госпожа из Гиона вышла замуж за Тадамори и в его доме произвела на свет мальчика — бесспорный факт, все еще не дающий ключа к разгадке тайны отцовства. Несмотря на то что этот мальчик так отчаянно требовал правды, Мокуносукэ держался твердо. Он был убежден, что не имеет права ни звука, ни предположения прибавить к тайне, касавшейся сына хозяина. Поступить так — значило совершить акт предательства по отношению к господину, воину.
   Как раздражительное дитя, продолжавшее хныкать и после того, как его успокоили, Киёмори, заключенный стариком в объятия, позволил отвести себя в свою комнату.
   — Теперь спите, — сказал Мокуносукэ. — Разрешите мне утром поговорить с хозяином. Мокуносукэ объяснит суть. Ничего не бойтесь. — Как он сделал бы для своего ребенка, Мокуносукэ разложил постель и укрыл Киёмори одеялом. Встав на колени в изголовье, старый слуга произнес: — Теперь пусть все ваши тревоги отступят во сне. Кем бы вы ни были, ведь вы мужчина. Будьте отважны, вы же не калека, у вас такие сильные руки. Думайте о небе и земле, как о матери и отце. Эта мысль не успокоит вас?
   — Ты мне мешаешь, Старый. Дай мне заснуть и забыться.
   — Ага, хорошо, тогда и мое старое сердце успокоится. — Обернувшись еще раз взглянуть на лицо спящего Киёмори, Мокуносукэ поклонился, сделал шаг назад между занавесками, загораживавшими дверной проем, и удалился.
   Киёмори понятия не имел, как долго он проспал. Кто-то тряс его и звал по имени. С трудом открыл он затуманенные сном глаза. Тень поднятого ставня на окне подсказала ему, что уже далеко за полдень. У постели стоял Цунэмори, нервные, точеные черты его лица были напряжены. Он наклонился над Киёмори и повторял:
   — Пойдем… Ты должен пойти. Из-за тебя отец и мать…
   — Из-за меня? Что — из-за меня?
   — Ссора началась с утра, даже об обеде позабыли. Кажется, ей не будет конца.
   — Еще одна ссора? Мне-то что? — Умышленно зевнув, Киёмори вытянул руки, затем согнул их и с вызовом произнес: — Оставь меня в покое. Какое мне дело до их ссоры?
   — Так не годится, — умоляющим тоном пробормотал Цунэмори, — у тебя есть причина пойти. Послушай, как наши братья плачут от голода!
   — Где Мокуносукэ?
   — Совсем недавно его позвали в покои отца, и матушка, кажется, устроила ему нагоняй.
   — Ну ладно, пойду, — ответил Киёмори, поднявшись с циновки и бросив пренебрежительный взгляд на робкого брата. — Подай мне одежду. Одежду!
   — Она на тебе.
   — А, значит, я в ней спал? — заметил Киёмори, вытаскивая из пояса оставшиеся после прошедшей ночи деньги. Протянув несколько монет Цунэмори, он приказал: — Достань младшим что-нибудь поесть. Пусть молодой Хэйроку сходит за едой.
   — Мы не можем так поступить. — Цунэмори отталкивал деньги. — Это рассердит мать, и тогда…
   — Плевать! Я так решил!
   — Но даже ты…
   — Глупец! Разве я не старший сын и у меня нет права иногда приказывать?
   Швырнув брату на колени несколько монет, Киёмори вышел из комнаты. Глухой звук его шагов послышался с веранды. У колодца, рядом с кухней, он с жадностью выпил свежей воды, затем умыл лицо, вытер его рукавом своего грязного кимоно и медленно двинулся через двор.
   Комнаты Тадамори располагались с другой стороны внутреннего двора, в крыле, обветшавшем так же, как и главный дом. С дико колотившимся сердцем Киёмори поднялся на непрочную, прогнившую веранду. Неслышно проскользнув под завернутыми занавесками, он сказал:
   — Простите, я пришел поздно этой ночью. Я выполнил ваше поручение.
   В тот самый момент, как его тень упала через порог, наступила тишина, и три пары глаз повернулись к нему. Глаза Мокуносукэ моментально опустились; Киёмори также избегал смотреть на старого слугу, но и другие взгляды не смог долго выдерживать. Заставляя себя выглядеть невозмутимым, с вызывающим видом Киёмори приблизился к родителям и бесцеремонно сунул им оставшиеся деньги.
   — Вот деньги, занятые у дяди, хотя и не все. Я немного потратил ночью, встретив друга, и еще совсем чуть-чуть только что дал Цунэмори — купить еды для детей, плакавших от голода. Это то, что осталось…
   Прежде чем он закончил, лицо Тадамори ужасно исказилось, будто стыд, жалость к себе и ярость боролись в его душе. Он взглянул на маленькую горку монет, и от усилий, им прилагаемых, чтобы сдержать готовые политься слезы, его рябые веки показались еще безобразнее, чем обычно.
   — Хэйта! Забери это отсюда! Почему ты разбрасываешь здесь деньги, не поприветствовав нас, — прошипела Ясуко, сидевшая очень прямо, с серьезным выражением лица рядом с мужем; она искоса бросила на Киёмори испепеляющий взгляд. (Так это ее называли госпожой из Гиона, и Накамикадо выдали эту женщину замуж за Тадамори, будто она была их дочерью.)
   Глаза Киёмори задержались на ее профиле, что-то вспыхнуло в нем и его голос задрожал:
   — Что вы сказали, матушка? Если вам не нужны эти деньги, зачем же вы послали меня их занимать? Чтобы я почувствовал себя нищим?
   — Молчи! Когда я посылала тебя с таким поручением? Это все твой отец!
   — Но ведь это деньги для крайне нуждающейся семьи. Вам совсем не нужны деньги?
   — Нет. — Ясуко решительно помотала головой. — Мне не нужна такая жалкая подачка. — От прилившей крови покраснело ее лицо, и стало ясно, что ей далеко за тридцать.
   Большие уши Киёмори стали пунцовыми, в глазах появилась угроза. Сжатые на коленях руки спазматически подергивались, словно он хотел вскочить и ударить ее.
   — Значит, матушка, с этого момента вам не нужна еда?
   — Нет, Киёмори, простая пища меня не удовлетворяет… А, Цунэмори, ты тоже пришел? Тогда слушайте оба. Мне вас жалко, но сегодня наконец-то Тадамори разрешил мне уехать. Мы с ним больше не муж и жена. По обычаю, сыновья остаются с отцом. Больше вы меня не увидите. — Усмехнувшись, она продолжила: — Ваши сожаления исчезнут быстрее, чем утренний туман. Вы всегда занимали сторону отца, считали его обиженным.
   Киёмори вскочил на ноги. Посмотрел внимательнее на мать. Ее считали больной, а она уже оделась для выхода. Как всегда, тщательно нарумянилась, надушила волосы, со вкусом подрисовала брови. Ясуко облачилась в верхнюю накидку, которая веселостью цветов могла подойти и двадцатилетней девушке. Что же это? Не просто еще одна обычная ссора. Все привыкли к ее угрозам бросить их навсегда, она приучила мужа и сыновей к этим запугиваниям, но никогда прежде не выглядела столь спокойной и никогда не одевалась для поездки.
   Судя по виду Тадамори, он соглашался с ней, хотя и неохотно. Киёмори охватило какое-то оцепенение. Он ненавидел мать, но мысль о том, что они одной плоти и крови, приводила его в смятение. Повернувшись к Тадамори, он спросил дрогнувшим голосом:
   — Отец, это правда — то, что говорит моя мать?
   — Правда. Все вы долго мирились с такой жизнью, но это правда, и так будет лучше для всех вас.
   — Но почему? — с трудом выговорил Киёмори. Он слышал, как брат борется с рыданиями. — Этого нельзя допустить, отец. Ведь все эти дети…
   По-детски прозвучавший призыв, казалось, позабавил Тадамори, и он невольно улыбнулся:
   — Все правильно, Хэйта. Так будет лучше.
   — Что «правильно»? Что будет со всеми нами?
   — Ясуко будет счастлива. И для всех вас будет лучше. Не надо поднимать суету. Не беспокойся.
   — Но Цунэмори сказал, что все это из-за меня. Если я виноват, позвольте мне исправиться. — Повернувшись к матери, Киёмори попросил: — Как же мои бедные братья? Я обещаю, матушка, угождать вам. Только обдумайте все еще раз!
   Когда Киёмори говорил, его взволновала и огорчила сила чувства, которое он испытывал к матери. Мокуносукэ и Цунэмори плакали в голос. Сбитый с толку Киёмори также расплакался. Лишь Тадамори и Ясуко сидели неподвижно, безучастные к происходившему.
   Затем Тадамори резко вмешался:
   — Хватит, прекратите лить слезы! До сего момента я выносил все ради сыновей, но теперь я пробудился от сна. Каким глупцом я был! Все двадцать лет я, Тадамори из дома Хэйкэ, позволял женщине помыкать собой, и эти годы оказались одним сплошным мучением. Я был глупцом! И мне трудно обвинять в глупости тебя, Хэйта. — И он горько рассмеялся.
   При звуке этого сардонического смеха Ясуко, все время державшаяся очень высокомерно, вспыхнула:
   — Что значит ваш смех? Вы высмеиваете меня? Смейтесь сколько хотите, издевайтесь надо мной. Будь сейчас жив прежний император, даже вы не осмелились бы так меня унижать! Не забывайте, что моими приемными родителями его величество назначил семью Накамикадо!
   Тадамори снова засмеялся:
   — Однажды я засвидетельствую свое почтение семье Накамикадо, так много лет оказывавшей в лице этой госпожи честь скромному Тадамори.
   Ясуко бросила на мужа мстительный взгляд и с горячностью, предполагавшей запечатлеть ее слова в его памяти, произнесла:
   — А вы не заметили, что я рожала детей одного за другим? Был ли хоть один день, когда вы попытались сделать мне приятное? Двадцать лет, несмотря на отвращение, из любви к детям я оставалась здесь! А эти двое — Хэйта и Мокуносукэ, — разве не делились они злобными сплетнями обо мне на рассвете у конюшни? Не обсуждали непочтительно покойного императора, заявляя, что у госпожи из Гиона был тайный любовник — какой-то похотливый монах? И этот старик Мокуносукэ, разве не утверждал он, что все это видел и они вместе не гадали, кто из троих мужчин является настоящим отцом Хэйты? Я видела и слышала ту болтовню сумасшедших и решила не оставаться в этом доме ни одного дня. Какая причина может удержать меня здесь, если даже родной сын настроен против матери?
   — Довольно, довольно! — крикнул Тадамори. — Разве мы не говорили об этом все утро? Ты позвала сюда Мокуносукэ и всласть поиздевалась над ним. Все это ни к чему — остановись!
   — Тогда будьте моим свидетелем!
   — Но разве я не сказал совсем недавно, что Хэйта Киёмори — твой и мой сын?
   — Хэйта, ты слышал? — спросила Ясуко и обратила колючий взгляд на Мокуносукэ. — А ты слышал, распространитель вздорных сплетен? Никто не отрицает, что его величество благосклонно ко мне относился, но какой негодяй рассказал тебе старую басню, которой уже двадцать лет? Тадамори это отрицает, а Мокуносукэ прикидывается наивным. Но ты, Хэйта, конечно, не станешь лгать своей матери?
   — Я должен знать, кто мой настоящий отец.
   — Разве твой уважаемый отец не ответил тебе только что?
   — Он так сказал из жалости. Я буду по-прежнему уважать этого человека как моего настоящего отца. Но я хочу знать, кто мой отец. Пока мне не скажут, я вас не отпущу! — выкрикнул Киёмори. Он схватил рукав кимоно Ясуко, прижал его к своим опухшим от слез глазам и взмолился: — Говорите, вы знаете! Чей я сын?
   — Он сошел с ума, этот ребенок!
   — Возможно, но из-за вас этот человек, мой отец, провел двадцать лет в одиночестве, впустую растратил молодость. Вы — чудовище, женщина-лиса!
   — Как ты можешь говорить такое своей матери?