Страница:
Его безответная любовь к Кэса-Годзэн, безрассудная влюбленность мужчины, никогда не меняющего намерений, закончилась трагедией. Он страстно и назойливо ее домогался, намекал, что за ее сопротивление должен заплатить Ватару, и его угрозы наконец заставили женщину принять решение. Она тайно решила ответить вызовом на его вызов.
Отчаявшийся Морито, почти потерявший рассудок, требовал от нее окончательного ответа. Полностью сознавая последствия своих слов, женщина сказала:
— Теперь для меня нет выбора. Вечером четырнадцатого числа, в час Собаки, спрячьтесь в спальне моего мужа. Перед этим я прослежу, чтобы он искупался и вымыл голову, как следует угощу его сакэ и уложу в постель. Пока он жив, я не вижу способа удовлетворить ваши желания. Когда вы с этим покончите, я буду ждать вас в другой части дома. С мечом муж очень опасен, поэтому тихо подползите к подушке, нащупайте его мокрые волосы и одним ударом отрубите ему голову. Только рубите как следует, действуйте наверняка!
Морито с горячностью согласился. В самом начале вечера 14-го числа он точно исполнил то, что ему было сказано. Морито не встретил абсолютно никаких препятствий и, схватив отрубленную голову за мокрые волосы, вышел на веранду, чтобы взглянуть на нее при лунном свете.
Раздался ужасный крик. Кровь Морито застыла в жилах. В его руке покачивалась голова любимой женщины.
В этом единственном крике, вырвавшемся из глубины его души, смешались стыд, горе, отчаяние и мучительная боль от смертельной раны, которую он нанес сам себе. Воин оцепенело опустился на пол. В тот же миг жеребец в конюшне пронзительно заржал и, не прекращая ржания, начал бить копытом.
Наконец Морито поднялся на нога. Несвязно промычав что-то в сторону темной комнаты, он взял безучастную голову, липкую от свежей крови, с мокрыми волосами и, обхватив, прижал к себе, затем соскочил в сад, одним прыжком преодолел живую изгородь и кусты и исчез в темноте, как злой дух.
Тадамори пересказал все, что к тому времени было известно об убийстве, добавив:
— Это преступление касается не только одной женщины и одного воина. Оно бросает тень на дворец и пятнает честь воинов императорской стражи. На нас падет еще больший позор, если убийцу будет судить уголовный суд, а выносить приговор будут придворные. Схватить убийцу должны мы. Выставите караулы у двенадцати городских ворот и дозоры на всех перекрестках Девятой улицы, тогда мы наверняка поймаем преступника.
Масса темных фигур напряженно слушала, каждый стражник движением головы подтвердил полученный приказ. Киёмори тоже кивнул и почувствовал вкус соли от слез, скатившихся к губам. Внезапно он увидел в новом свете свою тайную любовь к Кэса-Годзэн и очарование этой женщины. Разве не тянуло его, как и Морито, прийти в Ирисовый переулок? И он тоже мог это сотворить! Кто же он такой, маньяк или глупец? И кто же Морито? У него упало сердце при мысли о том, как он будет без посторонней помощи брать Морито в плен, но вид потока возбужденных воинов, вытекавшего за ворота в предрассветные сумерки, помог ему вернуть самообладание, и Киёмори выехал в туман, к своему посту на дороге Курама. Его глаза сурово блестели.
Вскоре история смерти Кэса-Годзэн достигла каждого жителя Киото. О ней говорили повсюду. Посторонние люди, как и те, кто ее знал, любовно оплакивали судьбу женщины, осуждая Морито как растленного человека и безумца. Ему нет прощения, говорили они и ненавидели его еще больше, потому что когда-то он подавал такие надежды. Но сильнее любопытства, ужаса и жалости, возбужденных смертью Кэса-Годзэн, было осознание пренебрежения, с которым большинство мужчин и женщин относились к женской верности. Немного нашлось таких, кто не был глубоко тронут и не содрогался при мысли о том, что же она сделала ради сохранения своей женской чести.
О ней горевали и простолюдины из Сёкодзи. Даже шлюхи с Шестой улицы, еженощно торговавшие своими телами, зарабатывая на жизнь, утирали слезы с вызывающе раскрашенных лиц, и немалое их число смешалось с толпой на похоронах, чтобы оставить для покойной свои букетики.
Придворных, в том числе высокородных дам, взволновала история Кэса-Годзэн, хотя многие оценивали ее цинично: ведь чем была женская добродетель в их беззаботной жизни, как не элегантной вещью, утонченным обязательством, которое по прихоти мужчин давалось случайно и назад забиралось легко? Что же тогда было такого благородного в Кэса-Годзэн, защитившей свою честь ценой жизни? Не природная ли робость женщины привела ее к подобной крайности? Были и такие, кто, пожимая плечами, говорили, что женская прихоть умереть вместо мужа от рук свихнувшегося любовника едва ли заслуживала такой суматохи при дворе, что если уж рассматривать это дело всерьез, то оно говорило о моральном разложении в страже. Что случилось со стражниками в те дни, с воинами, которым поручали нести дозор во дворце, которые служили гонцами между дворцом и двором? Если среди них были распутники, то, конечно, не один Морито! Разве после похорон Кэса-Годзэн не прошло уже несколько дней, но убийцу все еще не схватили? Это непростительно! Кто мог бы положиться на таких воинов в опасные времена, если они неспособны схватить даже одного безумца?
Вскоре распространилась злонамеренная сплетня, и придворные выдвинули обвинения против Тадамори. Ответственность за это преступление лежала на нем. Разве не он был главой Ведомства стражи? И что же? Не он ли убедил его величество выбрать зловещего жеребца с белыми щетками? А затем склонил мужа Кэса-Годзэн взять этого жеребца? Несомненно, Тадамори послужил причиной случившегося! Что это такое, как не гнусное преступление? Разве не виновен он в кощунстве?
Придворные рассмотрели преступления Тадамори и уже завели речь о суде. Такой поворот дел встревожил прежнего императора. Тоба понял, что ему следует лишь себя винить в этом злобном взрыве, направленном против неискушенного Тадамори, которого он любил и которому доверял как никому другому.
На обвинения придворных прежний император ответил:
— До нашего отъезда в храм Ниннадзи осталось всего лишь несколько дней. Давайте перенесем обсуждение поимки Морито на более позднее время. Что касается ответственности Тадамори за полученное Ватару разрешение взять жеребца, приносящего несчастье, поскольку я с этим согласился, то ваше обвинение против него равносильно вынесению обвинения против меня. — Так Тоба надеялся умиротворить придворных, и действительно они прекратили разговоры о вине Тадамори, хотя и ненадолго.
Из дворца пришло известие, что дозорных с перекрестков собирались отозвать на следующий день. Уже семь дней находившиеся на дежурстве стражники были встревожены и удручены. Куда пропал Морито с головой Кэса-Годзэн? Верно, земля разверзлась и поглотила его, или он сам покончил с собой.
Все шло к тому, что местоположение Морито останется тайной. С той злополучной ночи никто не видел ни его, ни кого-либо, хотя бы отдаленно его напоминавшего. Полицейское ведомство послало своих тайных агентов прочесать окрестности Киото, но те не нашли никаких следов.
Та ночь должна была стать последней для часовых, дежуривших на перекрестках Киото.
— Подозрительное место есть во дворце, за Северо-Западными воротами. Там не только служит его дядя, у него самого должны остаться знакомые…
Киёмори, услышавший этот разговор, вздрогнул. Он нес дежурство на Первой дороге с шестнадцатью или семнадцатью сподвижниками из своего дома, причем некоторые из них были переодеты.
Точно! Он и не подумал обыскать близлежащую местность, а Морито, прежде чем перейти в Приют отшельника, служил в страже у Северо-Западных ворот. До этих ворот было недалеко. Он надулся от гордости, только подумав о том, как добьется успеха. Переложив алебарду в другую руку, он помахал Хэйроку, стоявшему сзади в отдалении, и крикнул:
— Приведи сюда Мокуносукэ! Я ухожу к Северо-Западным воротам. Поставь здесь караул. Этой ночью дозоры заканчиваются.
Появился Мокуносукэ.
— К Северо-Западным воротам? Мой молодой господин, что вы там будете делать?
— Старик, я чую, оттуда несет крысой.
Нахмурив брови, Мокуносукэ медленно покачал головой:
— Не стоит. Не ждите ничего хорошего, если откроется, что вы перенесли поиски во дворец принцессы.
— Какая разница? Я же ее не подозреваю.
— Вы бы проявили мудрость и вели себя осмотрительно. Ведь известно, как пустяковое дело приводит к серьезным последствиям, если это связано с двором или дворцом.
— И все-таки я пойду. Мне говорили, что их стражники смеются над нами и клянутся, что они схватят того, кого мы ищем. Это мой шанс поймать Морито. Верно, он сейчас молится, если уж ему суждено быть пойманным, чтобы его взял я! — Покраснев до ушей от фантастических картин своего будущего успеха, Киёмори искоса бросил взгляд на Мокуносукэ. — Когда Морито обнаружит, что загнан в угол, он подумает обо мне. Я даже чувствую, как он рассчитывает на меня! Мокуносукэ, когда появится отец, скажи ему, куда я пошел.
Северо-Западные ворота находились неподалеку, Киёмори отправился туда пешком и оставил свою алебарду.
Императорский дворец стоял в центре северной части города на прямоугольной огороженной территории размерами одна миля на три четверти мили, где располагались различные жилые покои, церемониальные залы и многие государственные ведомства. Сразу же за огороженной территорией находилась масса небольших дворцов и усадеб знати, а также университет, примыкавший к Южным воротам. Ограждение дворца имело двенадцать ворот, и было еще двое боковых ворот — Северо-Восточные и Северо-Западные, последние вели во дворец, где когда-то служила Кэса-Годзэн.
Киёмори чувствовал, что имелось достаточно причин для исследования этого квартала. Вполне вероятно, что преступник и те, кто его укрывал, считали это место защищенным от поисков. Подумав об этом, Киёмори перешел на бег. Когда он оказался на широкой, чистой улице, обсаженной соснами, то услышал крики и повторявшиеся приказы остановиться. С видимой досадой Киёмори обернулся назад:
— Я?
Здесь стражники тоже несут дозор, догадался он и неторопливо пошел по направлению к группе людей.
— Назад! Убирайся! — орали стражники, перекрыв Киёмори дорогу, не потрудившись даже спросить его имя.
Киёмори упрямо стоял на своем:
— Я обязательно пройду! У меня срочное дело. — Он поднял брови. — Разумеется, я служу его величеству прежнему императору Тобе. Разве по своей прихоти я бы стал беспокоить ее высочество? — Разбушевавшись, он стал пунцовым от гнева.
Стражники оценили агрессивность незнакомца, и ситуация быстро выходила из-под контроля. Вокруг одного Киёмори собралось шестнадцать или семнадцать стражников, когда появился пожилой воин, вероятно старший начальник, обходивший караулы. Он постоял мгновение, наблюдая за перебранкой, затем приблизился к Киёмори сзади, гулко ударил его по латам и обратился к нему как к ребенку:
— Так это ты, Хэйта? Что за суматоху ты поднял? Зачем дерзишь?
— А… — Воспоминания о суровом февральском ветре, том печальном-препечальном дне, грызущем чувстве голода и оскорбительных монетах вдруг вспыхнули в голове Киёмори. — Это вы, дядюшка Тадамаса? Вот как! А это ваш отряд? То-то мне показалось, что среди них я узнал нескольких ваших слуг.
Киёмори кипел от ярости, ему было неприятно чувствовать, насколько нелепо он выглядел, но больше бесила мысль, что эти люди намеренно оскорбляли его, как совершенно незнакомого им человека. С некоторых пор он не мог подумать о своем дяде или о тетке, не представив себе горсть монет. Сколько раз ходил он в их дом в Хорикаве занимать деньги, сколько выслушал оскорблений в адрес своих родителей, сколько вынес критики и бесконечных жалоб? Дядя всегда воспринимал его просто нищим оборванцем, мрачно подумал он. Такая у него судьба — к нему всегда будут относиться неуважительно и отвергать как человека с дурными наклонностями.
— Ну-ну, Хэйта, что значит «вот как»? Давно ты не появлялся в Хорикаве — хотя твоим визитам там никогда не радовались… Твое невнимание к нам, должен сказать, доставляет мне удовольствие.
Киёмори упал духом. Только что он высокомерно ссылался на свою принадлежность к дворцовой страже, а теперь был готов забиться в какую-нибудь щель.
Тем временем его дядя, получив от своих подчиненных краткий отчет о происшедшем, догадался, что здесь делал Киёмори.
— Этого не может быть! Откуда здесь взяться Морито! Как ты посмел сопротивляться? Точно такой же упрямец, как отец. Зачем ты берешь пример со своего нищего отца? Убирайся домой! — проревел он.
Забыв о гордости и злобе, Киёмори смиренно воззвал:
— Неужели это совсем невозможно, что Морито прячется где-то здесь?
Именно в тот момент Тадамаса заметил придворную карету, выезжавшую из Северо-Западных ворот, и с большой поспешностью, вприпрыжку побежал к ней. Он отвесил ей глубокий поклон.
Киёмори повернулся и поплелся обратно. Больше ему ничего не оставалось. Он слышал, как стражники смеялись за его спиной. Затем парня заинтересовало, чья это была карета. Посмотрев назад, он увидел приближавшегося вола. Заходившее солнце горело на покрытых лаком оглоблях и кузове пышной дамской кареты, поблескивавшей серебряными и золотыми украшениями. Бамбуковые шторы оказались наполовину опущены. Карета принадлежала не принцессе, и пассажиров не было видно, но юный погонщик, шагавший рядом, отгонял от кареты мух. Киёмори остановился в тени кедра и стал ждать, пока карета проедет мимо. Когда она поравнялась с ним, он смело заглянул внутрь.
— Ох…
Ему показалось, он услышал голос. Занавеска завернулась вверх, и погонщик получил приказ остановиться. Кто-то высунулся из кареты и позвал его по имени.
— Матушка! — импульсивно отозвался Киёмори и вспрыгнул на оглоблю. — Это та самая карета, которая только что выехала через Северо-Западные ворота? И это вы, матушка?
— Ну да, но что значат подобные вопросы? Ты никогда не бываешь мне рад, когда бы мы ни встретились.
Ясуко была одета как придворная дама и, как обычно, подкрашена. Наряженная в яркое кимоно, она казалась еще моложе и красивее, чем ее помнил Киёмори, — дома или на скачках у реки Камо.
— Твой дядя Тадамаса только что ждал меня у ворот, чтобы поздороваться. О тебе он ничего не сказал, но мне показалось — вы с ним разговаривали?
— Давно ли дядя начал свидетельствовать вам свое почтение и демонстрировать дружеское отношение?
Ясуко засмеялась:
— Как ты меня забавляешь! Не отвечаешь ни на один мой вопрос, но все время пытаешься что-нибудь у меня выведать. Твой дядя очень изменился. Он относится ко мне чрезвычайно почтительно.
— Это он-то, который, как и тетушка, раньше отзывался о вас так дурно?
— Может быть, теперь, Хэйта, ты начнешь понимать, почему я не выносила жить в бедности? Я понравилась ее высочеству и регулярно принимаю участие в танцевальных представлениях во дворце принцессы. Твой дядя теперь по отношению ко мне ведет себя как настоящий слуга, потому что знает — он обязан потакать мне, если надеется достичь успеха в этом мире.
Так вот, значит, как! Киёмори сплюнул под ноги волу. Как похоже на дядю! Что касается посещений его матерью дворца у Северо-Западных ворот, то, вероятно, она заставила Накамикадо употребить его влияние при дворе и теперь умело пользуется своими талантами танцовщицы. Они с дядюшкой два сапога пара! Каждый раз, когда Киёмори встречался с матерью, он чувствовал, что не она ему ближе, а отец, Тадамори, который не был ему настоящим отцом.
Внезапно Киёмори почувствовал разочарование, горечь и печаль. Встреча с матерью сделала его несчастным. Мухи, жужжавшие вокруг вола, стали кусать лицо юноши, и он раздраженно соскочил с оглобли. Но Ясуко с заметным волнением в голосе позвала сына обратно и, глядя лукаво, сказала:
— Хэйта, неужели ты больше ничего не хотел меня спросить?
Киёмори вздрогнул. Ему показалось, что он заметил фигуру, прятавшуюся в глубине кареты, пригляделся и увидел Рурико.
— Хэйта, больше тебе нечего мне сказать? — спросила Ясуко, смеясь. — Рурико, — сказала она затем, — ты не хочешь отдать это Хэйте? — Смущенная Рурико откинулась назад, спрятав лицо за плечом своей спутницы. Ясуко вытащила крупную хризантему и протянула ее Киёмори: — Ее высочество принцесса дала этот цветок Рурико, а та в свою очередь хочет подарить хризантему тебе. Напиши на цветке стихи и принеси их мне в усадьбу Накамикадо — несколько изысканных строк, которые покорят сердце Рурико.
Киёмори застыл в оцепенении, наблюдая, как карета медленно исчезает вдали. Значит, теперь его мать задумала с помощью Рурико переманить его от отца и так отомстить Тадамори! По рассеянности он смял цветок и оборвал на нем все лепестки. Отгоняя стеблем мух, он зашагал обратно к своему посту на перекрестке.
Там его поджидали две лошади и человек. Киёмори чувствовал себя подавленно. Мокуносукэ, дожидавшийся его с нетерпением, также выглядел удрученным.
— Где все остальные? Уже направились домой?
— Мы получили приказ с этой ночи прекратить несение дозоров. А что обнаружили вы у Северо-Западных ворот?
— Все бесполезно. Не следовало мне туда ходить. Где отец?
— Давайте поговорим по дороге. Ну, садитесь на лошадь.
Мокуносукэ проследил, как Киёмори взобрался в седло, и затем сам последовал его примеру.
— Опять во дворец, Старый?
— Нет, домой в Имадэгаву.
Киёмори это удивило. Стражники должны были собраться вечером в караульном помещении, где с ними собирался говорить отец. Кроме того, Тадамори предстояло доложить его величеству и помощнику императора и получить дальнейшие распоряжения.
— Мокуносукэ, с отцом что-то случилось?
— Я слышал, он решил покинуть свою должность во дворце.
— Правда? Все оттого, что нам не удалось задержать Морито?
— Такой человек, как он, не может позволить критику подобного сорта. Придворные клевещут на него, и это ему неприятно. Он не может терпеть несправедливые и двусмысленные обвинения, которые они выдвигают против него… Я не решился спросить у него что-либо еще.
— Это значит, он снова станет жить в уединении? — вздохнул Киёмори и добавил: — И снова в бедности! — Неожиданно доспехи всей своей тяжестью сильнее придавили его к седлу.
Мокуносукэ пробормотал себе под нос:
— О, почему судьба к нему столь сурова? Несправедливо время, зловреден свет! Когда-нибудь удача должна ему улыбнуться!
Киёмори с трудом узнал собственный голос, вдруг прозвучавший чисто и с вызовом, как боевой клич:
— Вот он я, Старый! Разве не ты назвал меня когда-то дитем неба и земли, не ты заметил, что я не инвалид и руки-ноги у меня на месте? Так вот же он — тот, о ком ты говорил! И что это за судьба, которой мы должны прислуживать?
Глава 5.
Отчаявшийся Морито, почти потерявший рассудок, требовал от нее окончательного ответа. Полностью сознавая последствия своих слов, женщина сказала:
— Теперь для меня нет выбора. Вечером четырнадцатого числа, в час Собаки, спрячьтесь в спальне моего мужа. Перед этим я прослежу, чтобы он искупался и вымыл голову, как следует угощу его сакэ и уложу в постель. Пока он жив, я не вижу способа удовлетворить ваши желания. Когда вы с этим покончите, я буду ждать вас в другой части дома. С мечом муж очень опасен, поэтому тихо подползите к подушке, нащупайте его мокрые волосы и одним ударом отрубите ему голову. Только рубите как следует, действуйте наверняка!
Морито с горячностью согласился. В самом начале вечера 14-го числа он точно исполнил то, что ему было сказано. Морито не встретил абсолютно никаких препятствий и, схватив отрубленную голову за мокрые волосы, вышел на веранду, чтобы взглянуть на нее при лунном свете.
Раздался ужасный крик. Кровь Морито застыла в жилах. В его руке покачивалась голова любимой женщины.
В этом единственном крике, вырвавшемся из глубины его души, смешались стыд, горе, отчаяние и мучительная боль от смертельной раны, которую он нанес сам себе. Воин оцепенело опустился на пол. В тот же миг жеребец в конюшне пронзительно заржал и, не прекращая ржания, начал бить копытом.
Наконец Морито поднялся на нога. Несвязно промычав что-то в сторону темной комнаты, он взял безучастную голову, липкую от свежей крови, с мокрыми волосами и, обхватив, прижал к себе, затем соскочил в сад, одним прыжком преодолел живую изгородь и кусты и исчез в темноте, как злой дух.
Тадамори пересказал все, что к тому времени было известно об убийстве, добавив:
— Это преступление касается не только одной женщины и одного воина. Оно бросает тень на дворец и пятнает честь воинов императорской стражи. На нас падет еще больший позор, если убийцу будет судить уголовный суд, а выносить приговор будут придворные. Схватить убийцу должны мы. Выставите караулы у двенадцати городских ворот и дозоры на всех перекрестках Девятой улицы, тогда мы наверняка поймаем преступника.
Масса темных фигур напряженно слушала, каждый стражник движением головы подтвердил полученный приказ. Киёмори тоже кивнул и почувствовал вкус соли от слез, скатившихся к губам. Внезапно он увидел в новом свете свою тайную любовь к Кэса-Годзэн и очарование этой женщины. Разве не тянуло его, как и Морито, прийти в Ирисовый переулок? И он тоже мог это сотворить! Кто же он такой, маньяк или глупец? И кто же Морито? У него упало сердце при мысли о том, как он будет без посторонней помощи брать Морито в плен, но вид потока возбужденных воинов, вытекавшего за ворота в предрассветные сумерки, помог ему вернуть самообладание, и Киёмори выехал в туман, к своему посту на дороге Курама. Его глаза сурово блестели.
Вскоре история смерти Кэса-Годзэн достигла каждого жителя Киото. О ней говорили повсюду. Посторонние люди, как и те, кто ее знал, любовно оплакивали судьбу женщины, осуждая Морито как растленного человека и безумца. Ему нет прощения, говорили они и ненавидели его еще больше, потому что когда-то он подавал такие надежды. Но сильнее любопытства, ужаса и жалости, возбужденных смертью Кэса-Годзэн, было осознание пренебрежения, с которым большинство мужчин и женщин относились к женской верности. Немного нашлось таких, кто не был глубоко тронут и не содрогался при мысли о том, что же она сделала ради сохранения своей женской чести.
О ней горевали и простолюдины из Сёкодзи. Даже шлюхи с Шестой улицы, еженощно торговавшие своими телами, зарабатывая на жизнь, утирали слезы с вызывающе раскрашенных лиц, и немалое их число смешалось с толпой на похоронах, чтобы оставить для покойной свои букетики.
Придворных, в том числе высокородных дам, взволновала история Кэса-Годзэн, хотя многие оценивали ее цинично: ведь чем была женская добродетель в их беззаботной жизни, как не элегантной вещью, утонченным обязательством, которое по прихоти мужчин давалось случайно и назад забиралось легко? Что же тогда было такого благородного в Кэса-Годзэн, защитившей свою честь ценой жизни? Не природная ли робость женщины привела ее к подобной крайности? Были и такие, кто, пожимая плечами, говорили, что женская прихоть умереть вместо мужа от рук свихнувшегося любовника едва ли заслуживала такой суматохи при дворе, что если уж рассматривать это дело всерьез, то оно говорило о моральном разложении в страже. Что случилось со стражниками в те дни, с воинами, которым поручали нести дозор во дворце, которые служили гонцами между дворцом и двором? Если среди них были распутники, то, конечно, не один Морито! Разве после похорон Кэса-Годзэн не прошло уже несколько дней, но убийцу все еще не схватили? Это непростительно! Кто мог бы положиться на таких воинов в опасные времена, если они неспособны схватить даже одного безумца?
Вскоре распространилась злонамеренная сплетня, и придворные выдвинули обвинения против Тадамори. Ответственность за это преступление лежала на нем. Разве не он был главой Ведомства стражи? И что же? Не он ли убедил его величество выбрать зловещего жеребца с белыми щетками? А затем склонил мужа Кэса-Годзэн взять этого жеребца? Несомненно, Тадамори послужил причиной случившегося! Что это такое, как не гнусное преступление? Разве не виновен он в кощунстве?
Придворные рассмотрели преступления Тадамори и уже завели речь о суде. Такой поворот дел встревожил прежнего императора. Тоба понял, что ему следует лишь себя винить в этом злобном взрыве, направленном против неискушенного Тадамори, которого он любил и которому доверял как никому другому.
На обвинения придворных прежний император ответил:
— До нашего отъезда в храм Ниннадзи осталось всего лишь несколько дней. Давайте перенесем обсуждение поимки Морито на более позднее время. Что касается ответственности Тадамори за полученное Ватару разрешение взять жеребца, приносящего несчастье, поскольку я с этим согласился, то ваше обвинение против него равносильно вынесению обвинения против меня. — Так Тоба надеялся умиротворить придворных, и действительно они прекратили разговоры о вине Тадамори, хотя и ненадолго.
Из дворца пришло известие, что дозорных с перекрестков собирались отозвать на следующий день. Уже семь дней находившиеся на дежурстве стражники были встревожены и удручены. Куда пропал Морито с головой Кэса-Годзэн? Верно, земля разверзлась и поглотила его, или он сам покончил с собой.
Все шло к тому, что местоположение Морито останется тайной. С той злополучной ночи никто не видел ни его, ни кого-либо, хотя бы отдаленно его напоминавшего. Полицейское ведомство послало своих тайных агентов прочесать окрестности Киото, но те не нашли никаких следов.
Та ночь должна была стать последней для часовых, дежуривших на перекрестках Киото.
— Подозрительное место есть во дворце, за Северо-Западными воротами. Там не только служит его дядя, у него самого должны остаться знакомые…
Киёмори, услышавший этот разговор, вздрогнул. Он нес дежурство на Первой дороге с шестнадцатью или семнадцатью сподвижниками из своего дома, причем некоторые из них были переодеты.
Точно! Он и не подумал обыскать близлежащую местность, а Морито, прежде чем перейти в Приют отшельника, служил в страже у Северо-Западных ворот. До этих ворот было недалеко. Он надулся от гордости, только подумав о том, как добьется успеха. Переложив алебарду в другую руку, он помахал Хэйроку, стоявшему сзади в отдалении, и крикнул:
— Приведи сюда Мокуносукэ! Я ухожу к Северо-Западным воротам. Поставь здесь караул. Этой ночью дозоры заканчиваются.
Появился Мокуносукэ.
— К Северо-Западным воротам? Мой молодой господин, что вы там будете делать?
— Старик, я чую, оттуда несет крысой.
Нахмурив брови, Мокуносукэ медленно покачал головой:
— Не стоит. Не ждите ничего хорошего, если откроется, что вы перенесли поиски во дворец принцессы.
— Какая разница? Я же ее не подозреваю.
— Вы бы проявили мудрость и вели себя осмотрительно. Ведь известно, как пустяковое дело приводит к серьезным последствиям, если это связано с двором или дворцом.
— И все-таки я пойду. Мне говорили, что их стражники смеются над нами и клянутся, что они схватят того, кого мы ищем. Это мой шанс поймать Морито. Верно, он сейчас молится, если уж ему суждено быть пойманным, чтобы его взял я! — Покраснев до ушей от фантастических картин своего будущего успеха, Киёмори искоса бросил взгляд на Мокуносукэ. — Когда Морито обнаружит, что загнан в угол, он подумает обо мне. Я даже чувствую, как он рассчитывает на меня! Мокуносукэ, когда появится отец, скажи ему, куда я пошел.
Северо-Западные ворота находились неподалеку, Киёмори отправился туда пешком и оставил свою алебарду.
Императорский дворец стоял в центре северной части города на прямоугольной огороженной территории размерами одна миля на три четверти мили, где располагались различные жилые покои, церемониальные залы и многие государственные ведомства. Сразу же за огороженной территорией находилась масса небольших дворцов и усадеб знати, а также университет, примыкавший к Южным воротам. Ограждение дворца имело двенадцать ворот, и было еще двое боковых ворот — Северо-Восточные и Северо-Западные, последние вели во дворец, где когда-то служила Кэса-Годзэн.
Киёмори чувствовал, что имелось достаточно причин для исследования этого квартала. Вполне вероятно, что преступник и те, кто его укрывал, считали это место защищенным от поисков. Подумав об этом, Киёмори перешел на бег. Когда он оказался на широкой, чистой улице, обсаженной соснами, то услышал крики и повторявшиеся приказы остановиться. С видимой досадой Киёмори обернулся назад:
— Я?
Здесь стражники тоже несут дозор, догадался он и неторопливо пошел по направлению к группе людей.
— Назад! Убирайся! — орали стражники, перекрыв Киёмори дорогу, не потрудившись даже спросить его имя.
Киёмори упрямо стоял на своем:
— Я обязательно пройду! У меня срочное дело. — Он поднял брови. — Разумеется, я служу его величеству прежнему императору Тобе. Разве по своей прихоти я бы стал беспокоить ее высочество? — Разбушевавшись, он стал пунцовым от гнева.
Стражники оценили агрессивность незнакомца, и ситуация быстро выходила из-под контроля. Вокруг одного Киёмори собралось шестнадцать или семнадцать стражников, когда появился пожилой воин, вероятно старший начальник, обходивший караулы. Он постоял мгновение, наблюдая за перебранкой, затем приблизился к Киёмори сзади, гулко ударил его по латам и обратился к нему как к ребенку:
— Так это ты, Хэйта? Что за суматоху ты поднял? Зачем дерзишь?
— А… — Воспоминания о суровом февральском ветре, том печальном-препечальном дне, грызущем чувстве голода и оскорбительных монетах вдруг вспыхнули в голове Киёмори. — Это вы, дядюшка Тадамаса? Вот как! А это ваш отряд? То-то мне показалось, что среди них я узнал нескольких ваших слуг.
Киёмори кипел от ярости, ему было неприятно чувствовать, насколько нелепо он выглядел, но больше бесила мысль, что эти люди намеренно оскорбляли его, как совершенно незнакомого им человека. С некоторых пор он не мог подумать о своем дяде или о тетке, не представив себе горсть монет. Сколько раз ходил он в их дом в Хорикаве занимать деньги, сколько выслушал оскорблений в адрес своих родителей, сколько вынес критики и бесконечных жалоб? Дядя всегда воспринимал его просто нищим оборванцем, мрачно подумал он. Такая у него судьба — к нему всегда будут относиться неуважительно и отвергать как человека с дурными наклонностями.
— Ну-ну, Хэйта, что значит «вот как»? Давно ты не появлялся в Хорикаве — хотя твоим визитам там никогда не радовались… Твое невнимание к нам, должен сказать, доставляет мне удовольствие.
Киёмори упал духом. Только что он высокомерно ссылался на свою принадлежность к дворцовой страже, а теперь был готов забиться в какую-нибудь щель.
Тем временем его дядя, получив от своих подчиненных краткий отчет о происшедшем, догадался, что здесь делал Киёмори.
— Этого не может быть! Откуда здесь взяться Морито! Как ты посмел сопротивляться? Точно такой же упрямец, как отец. Зачем ты берешь пример со своего нищего отца? Убирайся домой! — проревел он.
Забыв о гордости и злобе, Киёмори смиренно воззвал:
— Неужели это совсем невозможно, что Морито прячется где-то здесь?
Именно в тот момент Тадамаса заметил придворную карету, выезжавшую из Северо-Западных ворот, и с большой поспешностью, вприпрыжку побежал к ней. Он отвесил ей глубокий поклон.
Киёмори повернулся и поплелся обратно. Больше ему ничего не оставалось. Он слышал, как стражники смеялись за его спиной. Затем парня заинтересовало, чья это была карета. Посмотрев назад, он увидел приближавшегося вола. Заходившее солнце горело на покрытых лаком оглоблях и кузове пышной дамской кареты, поблескивавшей серебряными и золотыми украшениями. Бамбуковые шторы оказались наполовину опущены. Карета принадлежала не принцессе, и пассажиров не было видно, но юный погонщик, шагавший рядом, отгонял от кареты мух. Киёмори остановился в тени кедра и стал ждать, пока карета проедет мимо. Когда она поравнялась с ним, он смело заглянул внутрь.
— Ох…
Ему показалось, он услышал голос. Занавеска завернулась вверх, и погонщик получил приказ остановиться. Кто-то высунулся из кареты и позвал его по имени.
— Матушка! — импульсивно отозвался Киёмори и вспрыгнул на оглоблю. — Это та самая карета, которая только что выехала через Северо-Западные ворота? И это вы, матушка?
— Ну да, но что значат подобные вопросы? Ты никогда не бываешь мне рад, когда бы мы ни встретились.
Ясуко была одета как придворная дама и, как обычно, подкрашена. Наряженная в яркое кимоно, она казалась еще моложе и красивее, чем ее помнил Киёмори, — дома или на скачках у реки Камо.
— Твой дядя Тадамаса только что ждал меня у ворот, чтобы поздороваться. О тебе он ничего не сказал, но мне показалось — вы с ним разговаривали?
— Давно ли дядя начал свидетельствовать вам свое почтение и демонстрировать дружеское отношение?
Ясуко засмеялась:
— Как ты меня забавляешь! Не отвечаешь ни на один мой вопрос, но все время пытаешься что-нибудь у меня выведать. Твой дядя очень изменился. Он относится ко мне чрезвычайно почтительно.
— Это он-то, который, как и тетушка, раньше отзывался о вас так дурно?
— Может быть, теперь, Хэйта, ты начнешь понимать, почему я не выносила жить в бедности? Я понравилась ее высочеству и регулярно принимаю участие в танцевальных представлениях во дворце принцессы. Твой дядя теперь по отношению ко мне ведет себя как настоящий слуга, потому что знает — он обязан потакать мне, если надеется достичь успеха в этом мире.
Так вот, значит, как! Киёмори сплюнул под ноги волу. Как похоже на дядю! Что касается посещений его матерью дворца у Северо-Западных ворот, то, вероятно, она заставила Накамикадо употребить его влияние при дворе и теперь умело пользуется своими талантами танцовщицы. Они с дядюшкой два сапога пара! Каждый раз, когда Киёмори встречался с матерью, он чувствовал, что не она ему ближе, а отец, Тадамори, который не был ему настоящим отцом.
Внезапно Киёмори почувствовал разочарование, горечь и печаль. Встреча с матерью сделала его несчастным. Мухи, жужжавшие вокруг вола, стали кусать лицо юноши, и он раздраженно соскочил с оглобли. Но Ясуко с заметным волнением в голосе позвала сына обратно и, глядя лукаво, сказала:
— Хэйта, неужели ты больше ничего не хотел меня спросить?
Киёмори вздрогнул. Ему показалось, что он заметил фигуру, прятавшуюся в глубине кареты, пригляделся и увидел Рурико.
— Хэйта, больше тебе нечего мне сказать? — спросила Ясуко, смеясь. — Рурико, — сказала она затем, — ты не хочешь отдать это Хэйте? — Смущенная Рурико откинулась назад, спрятав лицо за плечом своей спутницы. Ясуко вытащила крупную хризантему и протянула ее Киёмори: — Ее высочество принцесса дала этот цветок Рурико, а та в свою очередь хочет подарить хризантему тебе. Напиши на цветке стихи и принеси их мне в усадьбу Накамикадо — несколько изысканных строк, которые покорят сердце Рурико.
Киёмори застыл в оцепенении, наблюдая, как карета медленно исчезает вдали. Значит, теперь его мать задумала с помощью Рурико переманить его от отца и так отомстить Тадамори! По рассеянности он смял цветок и оборвал на нем все лепестки. Отгоняя стеблем мух, он зашагал обратно к своему посту на перекрестке.
Там его поджидали две лошади и человек. Киёмори чувствовал себя подавленно. Мокуносукэ, дожидавшийся его с нетерпением, также выглядел удрученным.
— Где все остальные? Уже направились домой?
— Мы получили приказ с этой ночи прекратить несение дозоров. А что обнаружили вы у Северо-Западных ворот?
— Все бесполезно. Не следовало мне туда ходить. Где отец?
— Давайте поговорим по дороге. Ну, садитесь на лошадь.
Мокуносукэ проследил, как Киёмори взобрался в седло, и затем сам последовал его примеру.
— Опять во дворец, Старый?
— Нет, домой в Имадэгаву.
Киёмори это удивило. Стражники должны были собраться вечером в караульном помещении, где с ними собирался говорить отец. Кроме того, Тадамори предстояло доложить его величеству и помощнику императора и получить дальнейшие распоряжения.
— Мокуносукэ, с отцом что-то случилось?
— Я слышал, он решил покинуть свою должность во дворце.
— Правда? Все оттого, что нам не удалось задержать Морито?
— Такой человек, как он, не может позволить критику подобного сорта. Придворные клевещут на него, и это ему неприятно. Он не может терпеть несправедливые и двусмысленные обвинения, которые они выдвигают против него… Я не решился спросить у него что-либо еще.
— Это значит, он снова станет жить в уединении? — вздохнул Киёмори и добавил: — И снова в бедности! — Неожиданно доспехи всей своей тяжестью сильнее придавили его к седлу.
Мокуносукэ пробормотал себе под нос:
— О, почему судьба к нему столь сурова? Несправедливо время, зловреден свет! Когда-нибудь удача должна ему улыбнуться!
Киёмори с трудом узнал собственный голос, вдруг прозвучавший чисто и с вызовом, как боевой клич:
— Вот он я, Старый! Разве не ты назвал меня когда-то дитем неба и земли, не ты заметил, что я не инвалид и руки-ноги у меня на месте? Так вот же он — тот, о ком ты говорил! И что это за судьба, которой мы должны прислуживать?
Глава 5.
Притоптанный сорняк
Братья вышли его встретить, их темные фигуры Киёмори, слезая с лошади, увидел под осевшими воротами. Цунэмори, державший на спине трехлетнего Норимори, вскричал:
— Добро пожаловать домой, брат! Отец уже вернулся.
— Гм… Нас не было дома семь дней, маленькие, наверно, скучали.
— Да, у меня хватало забот с Норимори, он не переставал плакать и звать матушку, — начал Цунэмори, но спохватился, взглянув на Киёмори. — Ох да, отец хотел тебя увидеть сразу, как ты вернешься.
— Вот как? Тогда я иду туда. Старый, прими мою лошадь, — сказал Киёмори.
Передав поводья Мокуносукэ, он направился через двор в сторону света, горевшего в покоях отца.
От кухонных печек потягивало дымком. Слуги, вернувшиеся раньше, не сняв доспехи, занимались ужином для многочисленных обитателей дома — готовили рис, рубили дрова и носили картофель и овощи с огорода при кухне. Как и в большинстве домов, принадлежащих воинам, где было мало женщин-помощниц, а бедность мешала нанимать младших слуг, хозяин наравне со слугами-вассалами обрабатывал землю и работал на кухне.
— А, так ты вернулся, Хэйта! Благодарю тебя за труды.
— Отец, должно быть, вы устали после тяжелой недели и чувствуете усталость еще сильнее из-за того, что мы не схватили Морито.
— Мы сделали все возможное, и нам не о чем жалеть. Морито не из тех, кого можно схватить так легко.
— А он не мог убить себя, отец?
— Сомневаюсь. Да, Хэйта, я хочу, чтобы ты кое-что сделал.
— Это срочно?
— Да, возьми какого-нибудь жеребца, отведи в город и продай по любой цене, какую сможешь получить, а затем купи сакэ побольше, сколько сможешь.
— Жеребца? Я вас правильно понял?
— Угу… Посмотрим, сколько сакэ ты принесешь.
— Но, отец, это же больше, чем все мы сможем выпить за три дня! Это слишком унизительно — я не могу идти! Что может быть унизительнее для воина, чем вынужденно продавать свою лошадь?
— Вот поэтому я тебя и посылаю. Иди и постарайся жить так, чтобы твоя жизнь позволила забыть этот стыд. Продай его по любой цене — чем раньше, тем лучше.
Киёмори быстро вышел от отца и прошел на конюшню. Три из семи стоявших там жеребцов составляли самое ценное их достояние. Он тщательно осмотрел остальных. О, эти бессловесные создания, среди них не было ни одного, которого Киёмори не любил! Разве не участвовали все они с ним и с отцом в той опасной кампании на западе в позапрошлом году и не смотрели вместе с ними в лицо смерти? И разве можно сосчитать, сколько раз он их ласкал?
Киёмори знал, что ярмарки лошадей иногда проводились рядом с рыночной площадью, поэтому он направился к дому знакомого торговца лошадьми, продал жеребца и купил сакэ. Три вместительных кувшина погрузили на ручную тележку, и Киёмори помог торговцу довезти тележку в Имадэгаву.
Ужин начался поздно, но была долгая осенняя ночь, подходящая для подобных праздников, редко случавшихся в домах воинов. Созвав всех своих слуг в просторную комнату главного здания, Тадамори распечатал кувшины с сакэ, приказал принести бочонки с рыбой и другими соленьями, обычно хранившиеся до экстренного случая, и призвал всех слуг выпить сакэ.
— Я знаю, все вы устали после семи дней, проведенных в дозоре. По справедливости сегодня вы должны были пить сакэ во дворце, но мой провал не позволяет мне появиться внутри его ворот. Я ушел в отставку со своей должности. Позвольте мне попытаться загладить свою вину перед вами вот таким образом. Конечно, наступит время, когда ваша верность будет вознаграждена. Это сакэ — лучшее сакэ, которое я могу вам предложить, — символизирует мою благодарность к вам, мои вассалы. Давайте же пейте, сколько сможете. Давайте будем пить всю ночь и петь для укрепления нашего воинского духа!
В колеблющемся от ночного ветра пламени светильников сидели слуги, поникнув головами, и безмолвствовали. Они знали, что сакэ обильно текло на ночных празднествах знати, под аккомпанемент музыки, но слуге редко представлялся случай его отведать. От легкого опьянения их сердца переполнялись чувством благодарности к хозяину за его отношение к ним.
И Тадамори сказал:
— Как этот сад подходит нашей бедности — диким изобилием осенних цветов! Итак, выпьем все! Наполняйте ваши чаши, наполняйте сакэ!
Мужчины подняли свои чашечки с сакэ. Во дворце Тадамори заслужил репутацию крепкого пьяницы, и Киёмори, подняв свою чашечку, приступил:
— Отец, сегодня я выпью не меньше половины вашего!
— Что ж, прекрасно, только держись подальше от домов на Шестой улице!
Ответ Тадамори вызвал дружный взрыв хохота, и он сам присоединился к остальным с необычной сердечностью. Киёмори покраснел от огорчения. Как эти басни достигли уха отца? Кто их распускает? Протестовать не имело смысла, и, чтобы отвлечь от себя внимание, он окликнул одного из слуг:
— Хэйроку, Хэйроку, спой нам песню — одну из баллад, популярных сейчас в столице!
— А вы, молодой господин, напойте что-нибудь из мелодий, звучащих в окрестностях Шестой улицы!
— Да кончайте уже с этими шутками!
Голос из противоположного угла комнаты начал популярную балладу, один за другим ее подхватывали новые певцы, в такт захлопали ладоши, кто-то отбивал ритм на кувшине с сакэ. Некоторые поднялись танцевать, некоторые затягивали новые песни. Они пели так же неистово, как и пили, разгорячились и начали ругаться.
— Который раз уже эти придворные устраивают заговор против нашего господина, а теперь они пытаются разорвать связь между ним и его величеством, говоря, что ему не удалось поймать Морито!
— Что? Глупец! Это им не удалось! Разве наш господин не ушел в отставку со своей должности?
— Зачем же его обвинять? И зачем наш господин так смиренно ушел в отставку? Это уж слишком! Аристократы! Во мне закипает кровь, когда я думаю о них! Что обо всем этом думает его величество?
— Если он доверяет нашему господину и любит его, почему не положит конец заговорам и интригам против него? Не видит он, что ли, как ревность придворных медленно убивает нашего господина?
— Да, его величество хотя и правит, но не обладает властью над придворными, и наш господин не может позволить, чтобы его величество огорчался из-за него.
— И аристократы прекрасно это знают!
— Добро пожаловать домой, брат! Отец уже вернулся.
— Гм… Нас не было дома семь дней, маленькие, наверно, скучали.
— Да, у меня хватало забот с Норимори, он не переставал плакать и звать матушку, — начал Цунэмори, но спохватился, взглянув на Киёмори. — Ох да, отец хотел тебя увидеть сразу, как ты вернешься.
— Вот как? Тогда я иду туда. Старый, прими мою лошадь, — сказал Киёмори.
Передав поводья Мокуносукэ, он направился через двор в сторону света, горевшего в покоях отца.
От кухонных печек потягивало дымком. Слуги, вернувшиеся раньше, не сняв доспехи, занимались ужином для многочисленных обитателей дома — готовили рис, рубили дрова и носили картофель и овощи с огорода при кухне. Как и в большинстве домов, принадлежащих воинам, где было мало женщин-помощниц, а бедность мешала нанимать младших слуг, хозяин наравне со слугами-вассалами обрабатывал землю и работал на кухне.
— А, так ты вернулся, Хэйта! Благодарю тебя за труды.
— Отец, должно быть, вы устали после тяжелой недели и чувствуете усталость еще сильнее из-за того, что мы не схватили Морито.
— Мы сделали все возможное, и нам не о чем жалеть. Морито не из тех, кого можно схватить так легко.
— А он не мог убить себя, отец?
— Сомневаюсь. Да, Хэйта, я хочу, чтобы ты кое-что сделал.
— Это срочно?
— Да, возьми какого-нибудь жеребца, отведи в город и продай по любой цене, какую сможешь получить, а затем купи сакэ побольше, сколько сможешь.
— Жеребца? Я вас правильно понял?
— Угу… Посмотрим, сколько сакэ ты принесешь.
— Но, отец, это же больше, чем все мы сможем выпить за три дня! Это слишком унизительно — я не могу идти! Что может быть унизительнее для воина, чем вынужденно продавать свою лошадь?
— Вот поэтому я тебя и посылаю. Иди и постарайся жить так, чтобы твоя жизнь позволила забыть этот стыд. Продай его по любой цене — чем раньше, тем лучше.
Киёмори быстро вышел от отца и прошел на конюшню. Три из семи стоявших там жеребцов составляли самое ценное их достояние. Он тщательно осмотрел остальных. О, эти бессловесные создания, среди них не было ни одного, которого Киёмори не любил! Разве не участвовали все они с ним и с отцом в той опасной кампании на западе в позапрошлом году и не смотрели вместе с ними в лицо смерти? И разве можно сосчитать, сколько раз он их ласкал?
Киёмори знал, что ярмарки лошадей иногда проводились рядом с рыночной площадью, поэтому он направился к дому знакомого торговца лошадьми, продал жеребца и купил сакэ. Три вместительных кувшина погрузили на ручную тележку, и Киёмори помог торговцу довезти тележку в Имадэгаву.
Ужин начался поздно, но была долгая осенняя ночь, подходящая для подобных праздников, редко случавшихся в домах воинов. Созвав всех своих слуг в просторную комнату главного здания, Тадамори распечатал кувшины с сакэ, приказал принести бочонки с рыбой и другими соленьями, обычно хранившиеся до экстренного случая, и призвал всех слуг выпить сакэ.
— Я знаю, все вы устали после семи дней, проведенных в дозоре. По справедливости сегодня вы должны были пить сакэ во дворце, но мой провал не позволяет мне появиться внутри его ворот. Я ушел в отставку со своей должности. Позвольте мне попытаться загладить свою вину перед вами вот таким образом. Конечно, наступит время, когда ваша верность будет вознаграждена. Это сакэ — лучшее сакэ, которое я могу вам предложить, — символизирует мою благодарность к вам, мои вассалы. Давайте же пейте, сколько сможете. Давайте будем пить всю ночь и петь для укрепления нашего воинского духа!
В колеблющемся от ночного ветра пламени светильников сидели слуги, поникнув головами, и безмолвствовали. Они знали, что сакэ обильно текло на ночных празднествах знати, под аккомпанемент музыки, но слуге редко представлялся случай его отведать. От легкого опьянения их сердца переполнялись чувством благодарности к хозяину за его отношение к ним.
И Тадамори сказал:
— Как этот сад подходит нашей бедности — диким изобилием осенних цветов! Итак, выпьем все! Наполняйте ваши чаши, наполняйте сакэ!
Мужчины подняли свои чашечки с сакэ. Во дворце Тадамори заслужил репутацию крепкого пьяницы, и Киёмори, подняв свою чашечку, приступил:
— Отец, сегодня я выпью не меньше половины вашего!
— Что ж, прекрасно, только держись подальше от домов на Шестой улице!
Ответ Тадамори вызвал дружный взрыв хохота, и он сам присоединился к остальным с необычной сердечностью. Киёмори покраснел от огорчения. Как эти басни достигли уха отца? Кто их распускает? Протестовать не имело смысла, и, чтобы отвлечь от себя внимание, он окликнул одного из слуг:
— Хэйроку, Хэйроку, спой нам песню — одну из баллад, популярных сейчас в столице!
— А вы, молодой господин, напойте что-нибудь из мелодий, звучащих в окрестностях Шестой улицы!
— Да кончайте уже с этими шутками!
Голос из противоположного угла комнаты начал популярную балладу, один за другим ее подхватывали новые певцы, в такт захлопали ладоши, кто-то отбивал ритм на кувшине с сакэ. Некоторые поднялись танцевать, некоторые затягивали новые песни. Они пели так же неистово, как и пили, разгорячились и начали ругаться.
— Который раз уже эти придворные устраивают заговор против нашего господина, а теперь они пытаются разорвать связь между ним и его величеством, говоря, что ему не удалось поймать Морито!
— Что? Глупец! Это им не удалось! Разве наш господин не ушел в отставку со своей должности?
— Зачем же его обвинять? И зачем наш господин так смиренно ушел в отставку? Это уж слишком! Аристократы! Во мне закипает кровь, когда я думаю о них! Что обо всем этом думает его величество?
— Если он доверяет нашему господину и любит его, почему не положит конец заговорам и интригам против него? Не видит он, что ли, как ревность придворных медленно убивает нашего господина?
— Да, его величество хотя и правит, но не обладает властью над придворными, и наш господин не может позволить, чтобы его величество огорчался из-за него.
— И аристократы прекрасно это знают!