Ёсикава Эйдзи. История Хэйкэ

   На следующий день Морито не явился на службу в стражу, не показывался еще несколько дней, и Киёмори задумался о причине. Зато теперь всякий раз, появляясь во дворце, где-нибудь в коридорах он встречал мужа Кэса-Годзэн, Ватару, который бодро приветствовал его, всем своим видом показывая, как он счастлив.
 
 
   У калитки для слуг дома Накамикадо на Шестой улице собрались торговки с корзинами и тюками, перевязанными шелковыми шнурками, на головах. Они заглядывали внутрь, посмеивались и громко болтали со слугами.
   — Сегодня нам ничего не нужно!
   — Ну, выйди, купи пирожка на майский праздник!
   — У нас столько дел перед сегодняшним праздником. Голова идет кругом! Вечером, вечером приходите…
   — Вот глупые! Тупые слуги! — издевались торговки.
   Вдруг в дверях дома появился управляющий и принялся ругаться на слуг:
   — Сюда, сюда! Хватит болтать с этими женщинами! Кто сегодня отвечает за банную комнату? Госпожа сердится. Не хватает пара!
   При первых гнусавых звуках его голоса двое слуг отделились от группы и помчались к восточному крылу здания. Огонь в очаге угас. В сильном возбуждении они сновали туда-сюда, поднося прутья и вязанки и пытаясь разжечь огонь заново.
   Одна из женщин, прислуживавших Ясуко, появилась на веранде. Морща нос и моргая от дыма, она крикнула:
   — Скорее же, что вы копаетесь, бездельники. А если хозяйка простудится?
   В банной комнате с ее низким потолком и решетчатым полом стоял полумрак. Сквозь клубы пара поблескивали мокрые от пота обнаженные тела двух женщин.
   — Рурико, какая у тебя красивая маленькая грудь — просто две вишенки!
   — Вы смущаете меня, тетушка, не смотрите так пристально.
   — Не могу не думать о том времени, когда моя кожа была такой же белоснежной, как твоя, — вздохнула Ясуко.
   — Но вы и сейчас очень красивы.
   — Правда? — спросила Ясуко и внимательно осмотрела собственную грудь.
   Слова Рурико не были одной лишь лестью, но Ясуко, охватив грудь ладонями, почувствовала, что та потеряла былую упругость. Обведенные темными кругами соски напоминали два зернышка абрикоса. Она родила четырех сыновей, и источник ее моложавости, понятное дело, иссякал. На одной груди остались маленькие белые шрамики — это ее укусил двухлетний Киёмори, будучи в дурном настроении.
   Внезапно при мысли о Киёмори она закипела от гнева — так жестоко ее ударить, да еще в присутствии слуги! А ведь не однажды кормился от этой груди. Разве так следует сыну обращаться с матерью? Будто он вырос без ее заботы. И если такое отношение в порядке вещей, то неблагодарная это доля — быть матерью! Охваченная негодованием, Ясуко сидела неподвижно, только пальцы крепче стиснули грудь.
   Скоро Рурико вышла из банной комнаты. Хозяйке особняка она доводилась племянницей. Для девушек считалось в порядке вещей выходить замуж в тринадцать или четырнадцать лет, а Рурико, выглядевшая на все шестнадцать, все еще не была обручена. По слухам, ее отец Фудзивара Тамэнари, правитель в одной из провинций, слишком много времени уделял службе и просто не занимался устройством брака. Однако говорили также, что он часто не подчинялся распоряжениям властей и по требованию министра Ёринаги, его родственника, считавшего инакомыслие Тамэнари опасным, получил назначение подальше от столицы.
   Саму Рурико, казалось, не беспокоило затянувшееся девичество, она и так проводила время довольно приятно. Даже после приезда Ясуко, завладевшей помещениями в восточном крыле, Рурико находилась там очень часто, оставляя пустующими собственные комнаты в западной части особняка. Частенько она ночевала в восточном крыле или мылась вместе с Ясуко, которая любила посплетничать с девушкой, познакомить ее с приемами использования косметики, изложить ей свои взгляды на любовные отношения или преподать секреты оценки мужских качеств. Очень скоро Рурико стала восхищаться старшей подругой и нежно привязалась к ней.
   Хозяином особняка был Иэнари, добродушный вельможа пятидесяти с лишним лет, который, оставив государственный пост, воспылал страстью к петушиным боям. Будучи бездетным, он подумывал об удочерении Рурико, племянницы своей жены, но в феврале возникла ситуация, совершенно расстроившая его планы, — нежданно приехала Ясуко. Осторожно он расспросил ее о планах относительно отъезда, но Ясуко не выразила намерений возвращаться в Имадэгаву. Иэнари взывал к ее материнским чувствам, напоминая о четырех детях, но Ясуко проявляла к ним полное равнодушие. Чтобы задеть ее самолюбие, ему пришлось намекнуть, что хотя в свои тридцать восемь лет она все еще очаровательна, но на повторное замужество вряд ли стоит рассчитывать. Но Ясуко оставалась глуха к этим намекам и вела себя так, будто навсегда вернулась под родительский кров. Она завладела лучшими комнатами в доме, по утрам требовала готовить воду для купания, вечерами долгие часы занималась своим туалетом, продолжая поддерживать стиль жизни высокородной дамы.
   В любой момент Ясуко без колебаний могла потребовать карету, по каждой прихоти помыкала слугами, а они в своем жилище в отместку ей сплетничали о странных мужчинах, по ночам ее посещавших. Когда Иэнари настолько терял чувство такта, что выражал недовольство ее поведением, Ясуко приходила в ярость, заставляла его взять свои слова обратно и принимала надменный вид возлюбленной покойного императора. Она не давала Иэнари забыть, кем была когда-то, и высокомерно приказывала ему попридержать язык.
   Иэнари был сыт по горло этими напоминаниями. Сам вельможа тоже мог бы напомнить Ясуко о прошлом, о том времени, когда она была в возрасте Рурико и он устроил ее связь с любвеобильным императором. Но Ясуко опять-таки слишком хорошо помнила о продвижении Иэнари при дворе, которому в свою очередь поспособствовал император, и о иных щедрых вознаграждениях, в том числе увеличении на несколько акров размеров его поместья и многом другом. Ясуко считала богатство Иэнари в какой-то степени своим и, даже выйдя замуж за Тадамори, часто являлась к Накамикадо и требовала всего, чего ей хотелось.
   Созданная им самим ситуация стала беспокоить Иэнари. Затем и удовольствия перестали радовать его, как раньше. Ясуко же веселилась изо всех сил, судя по нескончаемому потоку визитеров, посещавших ее в восточном крыле, задерживавшихся поиграть в кости, куривших благовония и упражнявшихся в игре на различных музыкальных инструментах. Даже старинный партнер Иэмори по петушиным боям покинул его ради Ясуко и стал одним из ее близких друзей.
   Особняк Иэнари, как и богатые жилища других аристократов, являл собой просторное строение, имевшее восточное и западное крылья. Длинная крытая галерея, тянувшаяся по всей длине главного здания, соединяла оба крыла, от которых под прямыми углами выступали крытые галереи, ограничивавшие внутренний двор. Изящные павильоны в конце галерей позволяли видеть двор и природный ансамбль с островом, озером и ручьем.
   Влияние Ясуко на Рурико беспокоило Иэнари, девушка оказалась в полном плену обаяния старшей подруги и все время проводила в восточном крыле — в некотором отдалении от комнат семьи, расположенных с другой стороны двора. Иэнари непрестанно предостерегал Рурико от частых посещений Ясуко, предупреждал, что ни к чему хорошему это не приведет. Но его авторитет рушился даже в собственном доме. Он приказал слугам наблюдать за Рурико, однако из этого ничего не вышло, ведь теперь они слишком боялись Ясуко.
   Так вот почему даже стойкий воин Тадамори загубил свою молодость, мрачно думал Иэнари. Вот почему Тадамори прозвали эксцентричным; сомнительным наследством пожаловал его покойный император. За какие-нибудь два месяца волосы Иэнари поседели, и он дивился на Тадамори, несшего это бремя целых двадцать лет.
   Очередную ночь Рурико провела в восточном крыле, и Иэнари был вне себя от бессильного гнева. Он как раз закончил составлять композицию из нескольких ирисов, поставил украшенный глициниями шлем на подставку, приготовил сакэ из аирного корня, расставил чашечки, чтобы выпить в честь майского праздника, затем послал слугу за Рурико и услышал, что она вместе с Ясуко находится в банной комнате.
   Он повернулся к жене и, то ли обвиняя ее, то ли жалуясь, произнес:
   — Теперь ты увидишь, что с ней случится в ближайшие дни! Мы получим еще одну Ясуко, помяни мое слово! — Но вид лазурного неба и яркого солнечного света быстро заставил его пожалеть о своей раздражительности. — А, забудем все это, ведь сегодня пятое мая! — воскликнул он. — Несите мое придворное платье, пора идти. — И с этими словами он поднялся с циновки.
   В тот день должны были состояться скачки вдоль реки Камо. Загоны уже конечно же окружила волнующаяся толпа. Как и в предыдущие годы, Иэнари входил в комиссию, ответственную за торжества, следующие за скачками. Он облачился в церемониальные одежды и водрузил на голову украшенный цветами шлем. Пока жена закрепляла его шнурками на подбородке, он отдавал распоряжения слугам:
   — Выведите карету — новую, не перепутайте!
   Посыльный поспешил к помещению для слуг, но скоро вернулся — оказывается, дамы буквально только что уехали в новой парадной карете.
   — Идиоты! — проревел Иэнари посыльному. С какой стати они взяли новую карету? И ему ни слова! Рурико должна была знать. Вежливая и послушная ранее девушка, видимо, потеряла всякое уважение к дяде и тетке. Неужели даже ее обольстила притворная любовь этой приживалки?
   Иэнари одновременно злился и жалел себя. Ничего другого ему не оставалось, как взять старую карету. Выезжая через главные ворота, он спрятался за занавесками, скрывая несчастное выражение лица.
   Вскоре, отъехав от дома, он выглянул через клубы пыли на толпу, собиравшуюся к месту скачек. Сквозь зеленую молодую листву его глаза уловили мелькание красно-белых полотнищ, колыхание разноцветных вымпелов, связки «священного дерева», привязанные к стартовому столбу, в конце концов в поле его зрения появился въезд на поле для скачек, запруженный беспорядочно движущейся толпой.
   Его карета оказалась точно в бурном водовороте. Кто бы мог подумать, что в столице такое множество экипажей? Он даже не догадывался о подобном разнообразии. Удивительно! Вдруг он выпрямился и грубо выругался про себя. Его собственная, новая карета только что пересекла ему дорогу, причем возница не стеснялся размахивать хлыстом. Будь проклята эта кобыла — эта стареющая баба, которую никто не смог оседлать!
   Церемония объявления участников скачек только что закончилась. Девятнадцатилетний император Сутоку, сидевший в роскошной ложе вместе со своей супругой из дома Фудзивара, улыбаясь, огляделся вокруг. Там же присутствовал и прежний император Тоба, окруженный придворными дамами и прочими подданными, простоявшими всю церемонию открытия. Когда они расселись по своим местам, над их компанией поднялся возбужденный гул, вызванный оживленным обменом мнениями о наездниках и лошадях.
   Вся территория, где должны происходить скачки, была испещрена многочисленными палатками конюхов, музыкантов оркестра и лекарей, призванных оказать помощь пострадавшим.
   Каждый лист на деревьях расположенного поблизости Камо святилища искрился на ветерке. Над толпой по ветру плыла музыка. На зеленом дерне, рядом с воротами загона, под трепещущим вымпелом нетерпеливые скакуны доводили конюхов до исступления. Время от времени по рядам зрителей проносился долгий веселый рев, когда горячий конь, закусив удила, валил своего конюха на землю или жеребец, которого пробовали на аллюр, замирал на месте, расставив ноги, и облегчался как раз напротив императорского павильона. В главной ложе улыбались этим забавным случаям два императора, настоящий и прежний, а по украшенным цветами рядам знати прокатывались волны смеха. Здесь ряд за рядом демонстрировали мишуру и элегантность двора и дворца самыми разнообразными головными уборами и одеждой всех цветов радуги. Молодые придворные увлекались модой на слегка припудренные лица, подкрашенные брови и подрумяненные щеки и распространяли своими рукавами ароматы редких благовоний. В одном из павильонов придворные в шлемах, декорированных глициниями, создали обширное фиолетовое пятно и наполнили воздух цветочным запахом.
   В этот день проводились скачки на берегах реки Камо. Но в не меньшей степени он был посвящен состязанию в моде и экстравагантности, в котором двор и дворец старались превзойти друг друга. И здесь располагалось невидимое для наблюдателя ристалище, где соперничали император и отрекшийся монарх. Занимая одну ложу, отец с сыном разговаривали редко. Тому причиной было многолетнее отчуждение, и со временем пропасть между ними лишь расширялась. За этим отчуждением стояла нелепая история.
   Император Сутоку был первым сыном прежнего императора Тобы от его супруги Фудзивара Соко, служившей придворной дамой в Приюте отшельника в то время, когда Сиракава отрекся и постригся в монахи. Благосклонность прежнего императора Сиракавы к юной Соко была столь пылкой, что придворные шепотом судачили о привязанности известного своей влюбчивостью монарха, считая ее более чем отцовской. Соко, выбранная через несколько лет императору Тобе в наложницы, скоро возвысилась и стала его супругой, императрицей. Не желавший разорвать свои отношения с Соко, даже после того как она стала женой его сына, прежний император Сиракава продолжал тайно ее навещать. Молодой император Тоба не имел представления о такой интрижке, пока императрица не родила наследника. Тогда при дворе быстро распространился слух о полном безразличии императора к первым крикам новорожденного и объясняли это его убежденностью в том, что он не считал ребенка своим.
   Неестественное поведение и предательство прежнего императора отравило молодость Тобы, оставив незаживающую рану и ожесточенный отказ признать своим сыном Сутоку, правившего в то время, и вызвало злобу и взаимные обвинения, грозившие вылиться в резню между двумя правительствами. Однако как по-светски утонченно скрывали они свои отношения в благоухавшей помпезности праздника на Камо! Кто бы поверил, что эти затененные цветами ряды, напудренные, женоподобные фигуры, поглощенные погоней за удовольствиями, являлись топливом страшного пожара, предназначенного им судьбой?
   — Смотрите, его величество улыбается!
   — Император встал. Он наблюдает с таким интересом!
   Такими замечаниями обменивались придворные, устремившие взоры на скаковые дорожки, но при этом они ни минуты не сомневались в лютой ненависти, затаенной в сердцах обоих властителей.
   До полудня заезд следовал за заездом. Высоко над пересохшими дорожками поднялась пыль.
   — У тебя какой-то оцепеневший вид, Ватару. В чем дело? — спросил Киёмори у друга, найдя его праздно стоявшим у павильона для воинов.
   Вороного четырехлетка, на которого Ватару возлагал такие большие надежды, в списке не оказалось. Озадаченный этим, Киёмори с начала скачек ждал удобного случая поговорить с Ватару, но тот, услышав вопрос, съежился и подавленно ответил:
   — Утром, когда еще было темно, я допустил ошибку, выведя жеребца из конюшни сюда и дав ему побегать… Это судьба, просто невезение.
   — Что случилось?
   — Плотники, работавшие здесь вчера, должно быть, оставили несколько гвоздей. Жеребец наступил на один, и тот пропорол ему правое заднее копыто. Лучше бы этот гвоздь вонзился в меня!
   — Гм… — только и смог произнести в первый момент Киёмори, сразу же вспомнивший известное суеверие наездников. Ватару снова лишь посмеялся бы над ним. Но следующие слова Киёмори прозвучали безмерно успокаивающе: — Не отчаивайся, Ватару. Будут и другие скачки, в которых жеребец сможет участвовать. Например, Ниннадзи осенью. Он так хорош, что выиграет везде. Зачем торопиться?
   — Что ж… Выведу его этой осенью! — воскликнул Ватару.
   — Но откуда такое сожаление? — смеясь, спросил Киёмори. — Много поставил на этого жеребца?
   — Нет, из чистого упрямства. Все говорили, что жеребец принесет несчастье.
   — А ты выполнил «ритуал хлыста»? — поинтересовался Киёмори.
   — «Ритуал хлыста»? Да брось! Чистое суеверие! Почему те наездники, кому монахи пробормочут заклинание над хлыстом, рассчитывают победить? Я думал, что открою им глаза.
   Пока Ватару говорил, взгляд Киёмори скользил вокруг. Под барабанную дробь две лошади с наездниками в клубах пыли помчались от стартового столба, но он не смотрел на них. Его глаза шарили по головам собравшихся в главном павильоне. В толпе Киёмори поймал взгляд матери. Захватывающе красивая, в великолепном кимоно, она выделялась среди разодетых женщин.
   Взгляды толпы были прикованы к беговой дорожке, лишь одна мать смотрела в его сторону. Их глаза встретились. Мать поманила Киёмори взглядом, но в ответ он принял неприступный вид. Она продолжала улыбаться, льстиво и просительно, будто забавляясь с надувшимся ребенком, затем повернулась что-то сказать Рурико, стоявшей рядом с ней. В то же мгновение гром аплодисментов всколыхнул воздух. От финиша донесся торжественный барабанный бой и взвился алый флаг, возвещавший о победе в этот день лошадей дворца. Многоголосый хор взорвался победной песней, поднявшейся от павильона прежнего императора и распространившейся вокруг.
   Невнятно пробормотав что-то, Ватару исчез. Киёмори также собрался уходить. Он прокладывал себе дорогу в толпе по направлению к главному павильону. Глаза Ясуко, как удочка пойманную рыбу, притягивали его все ближе и ближе. И когда он оказался рядом, ее глаза спросили: «Пришел наконец?»
   Продвигаясь в сторону матери, Киёмори чувствовал к ней одну лишь ненависть. Гнев и неприязнь были в адресованном ей взгляде, пока он приближался к павильону, в котором она сидела. Но когда Киёмори заметил вокруг себя множество женщин, он вдруг почувствовал неловкость и робость, и красные волны хлынули на его щеки и крупные уши.
   — Какой ты забавный ребенок! — рассмеялась Ясуко, наблюдавшая растерянность сына. — С чего такая робость? Разве я, в конце концов, не твоя мать? Подойди-ка сюда.
   В ее голосе слышался тот язык любви, которым лишь мать умеет пользоваться. Но вовсе не мать заставила его покраснеть. Для него она была не женщиной, а воплощением красоты — красоты, которую он ненавидел, но уже ценил выше всего остального. Чувствуя, будто преодолевает невидимый барьер, Киёмори подошел к ней ближе. Стоять рядом с матерью — в этом нет ничего странного или неестественного, подумал он, но его взгляд рассеянно блуждал вокруг, словно искал убежища от повернутых к нему глаз.
   Ясуко заметила его смущение и быстро заключила, что причиной была Рурико. Украдкой она бросила взгляды на обоих и, повернувшись к Рурико, шепнула:
   — Это мой сын, Хэйта Киёмори, о котором я однажды рассказывала. — Затем она сказала Киёмори: — Когда тебе было три или четыре года, ты навещал семью Накамикадо, в которой сейчас живет Рурико.
   Несмотря на все усилия Ясуко, Киёмори не мог почувствовать себя непринужденно и стоял, будто набрав в рот воды. Колотившееся сердце заставило его покраснеть еще сильнее. Заметив это, Рурико также стала пунцовой. Ее ресницы трепетали, веки смыкались, как от слепящего света, а с губ сорвался невольно внятный вздох.
   Пока Киёмори стоял рядом с матерью (прекрасной и лживой), к нему снова пришло уже знакомое тошнотворное ощущение. Его так и подмывало еще раз ее спросить. Чей он сын — императора или беспутного монаха? Кто его настоящий отец? Невыносимое горе, вызванное ее распущенностью, подгоняло его на поиски ответа. Теперь она ему казалась грязнее, чем продажные женщины всех «веселых кварталов» столицы.
   В эпоху весьма свободных отношений между полами Киёмори понимал, что ждал от матери целомудрия, не имея на то никаких оснований. Однако как ее ребенок, ее сын, он хотел верить, что из всех женщин она была чистейшей и благороднейшей, символом самой любви. С тех младенческих лет, когда Хэйта сосал ее грудь, он видел перед собой идеал — свою мать; за годы детства и отрочества этот образ не изменился, и лишь после разоблачения Морито она превратилась в грязный кусок плоти. Взбунтовавшийся Киёмори чувствовал ее нечистоту своей собственной; прежде он был счастлив от мысли, что в его венах бежит кровь Тадамори из дома Хэйкэ и целомудренной матери, но теперь чувствовал лишь отвращение к самому себе.
   В ту ночь, когда Киёмори встретил Морито и услышал о прошлом матери, придя в бешенство и отчаяние, он швырнул свою молодость и невинность шлюхе. За неуважением к матери последовало неуважение к себе самому. Он испытывал отвращение к своей плоти и своей крови; единственным человеком, не дававшим ему ступить на путь порока и разрушения, стал Тадамори, Косоглазый, который не был ему родным отцом, но чью любовь и терпение он не мог себе позволить отвергнуть. Одна лишь любовь Тадамори заставила Киёмори поклясться стать достойным сыном и держать под замком непокорные страсти.
   Встречи с матерью оказалось достаточно, чтобы Киёмори забыл о своих твердых намерениях. Неужели эта буйная кровь оказалась единственным, что он получил от нее?
   Ясуко была разочарована и раздражена. В Киёмори не чувствовалось даже признака смягчения к ней. Она ожидала увидеть своего сына в слезах. Ее также сердили его безразличие к Рурико и напускная поглощенность происходившим вокруг.
   — Хэйта, ну что ты так стесняешься? Боишься, что Тадамори узнает о нашей встрече? — наконец спросила она.
   — Да, мой отец здесь, и я боюсь, он нас увидит.
   — Какое это имеет значение? Хотя я разошлась с Тадамори, но ты ведь по-прежнему мой сын, так? Я знаю, как тебе и твоим братьям одиноко и скверно без меня.
   — Нет! — незамедлительно возразил Киёмори. — Мои братья, лошади в конюшне и все-все-все здоровы и счастливы. Никто и никогда не вспоминает о тебе!
   Ясуко поспешно рассмеялась, пытаясь скрыть изменившееся выражение лица, и по непонятной Киёмори причине схватила его руку и крепко сжала.
   — А ты — неужели никогда не хотел меня увидеть?
   Киёмори пытался вырвать руку.
   — Пусти. Отец сюда смотрит. Он нас видит. Мне надо идти!
   — Хэйта! — воскликнула Ясуко, подарив ему лукавую улыбку. — Тадамори тебе не отец, а я — твоя настоящая мать. Откуда в тебе такое пристрастие к нему? Ты должен навещать меня, Хэйта, мне часто так нужно просто взглянуть на тебя. Вот и Рурико составит тебе приятную компанию.
   Киёмори снова попытался вырвать руку, уверенный, что теперь-то уж отец точно их видел.
   За суматохой толпы, за пылью, клубившейся над дорожками, солнце тускнело, отмечая конец скачек и всего этого долгого дня. Император и экс-император в сопровождении свиты вышли из своего павильона и направились к святилищу, где под звуки священной музыки монахи совершали прославляющие обряды. Затем все общество снова вернулось в павильон, чтобы поднять тост за победителей и посмотреть церемонию поздравления наездников правителями.
   Официальное награждение проходило осенью на придворном празднике, когда победители получали свои призы — золотой песок, куски шелка и редкие благовония. На продолжавшемся всю ночь празднике воины и придворные пили как равные, поглощая реки сакэ. Победитель и побежденный вместе пели и танцевали. Победа являлась началом поражения, а поражение — началом победы. Такова природа закона — вечное вращение «Колеса жизни» буддизма. Для раскрасневшихся от сакэ придворных жизнь была удовольствием, а удовольствие — жизнью. Что есть победа, что — поражение? Разве не процветал дом Фудзивара уже триста лет, и разве успех не принадлежал многим их поколениям?
   День скачек на реке Камо был лишь промежуточным эпизодом в долгой погоне за удовольствиями. Над вишневыми деревьями, их густой листвой поднималась луна. Карета императора и экипаж прежнего императора катились прочь от поля для скачек, за ними следовали экипажи придворных и сановников.
   Поздней ночью Тадамори вышел из дворца. Он пребывал в приподнятом настроении, так как прежний император провел весь день очень хорошо. Обычно своего хозяина встречал Мокуносукэ, приводивший его лошадь, но на этот раз Тадамори обнаружил у Ведомства стражи ожидавшего его Киёмори.
   — А где Мокуносукэ? — спросил Тадамори.
   — Он был здесь, но я сказал, что дождусь тебя, и отправил его домой, — ответил Киёмори.
   Залезая в седло, Тадамори заметил:
   — Значит, ждал меня. Ты выглядишь усталым, Хэйта.
   Киёмори взял поводья и при свете звезд посмотрел вверх на отца. Сказать или не сказать? Ему следовало заговорить об этом, хотя сказанное могло причинить отцу боль. Киёмори отослал Мокуносукэ домой и ждал случая остаться с отцом наедине. Если Тадамори не видел его сегодня днем, то лучше ничего не говорить, подумал он. Однако Хэйта был уверен, что даже на таком расстоянии отец его узнал. Он никогда не заговорит сам, это так ему свойственно — страдать от одиночества и хранить в себе все горести. Нельзя же снова омрачить отцу жизнь? Рассуждая таким образом сам с собой, Киёмори обнаружил, что лошадь почти довела его до Имадэгавы, и решил наконец заговорить.
   — Отец, вы знаете, что моя мать была на скачках?
   — Так мне показалось.
   — Я вовсе не хотел снова с ней встречаться, но она позвала меня, и в конце концов я к ней подошел.
   — Вот как? — сказал Тадамори, прищурясь и вглядываясь в сына. Он не проявил недовольства, поэтому Киёмори продолжал несколько извиняющимся тоном: