Страница:
— Она выглядела молодо, как всегда, была наряжена как жрица из святилища или придворная дама. Но я совсем не расстроился. Я не чувствовал ее своей матерью.
— Мне горько это слышать, Хэйта, — сразу же ответил Тадамори.
— Почему, отец?
— Кто может быть несчастнее, чем ребенок без матери, Хэйта? Ты должен ее видеть, но до сих пор заставляешь себя от нее отрекаться — это самые бессердечные чувства.
— Я ваш сын. Я могу обойтись без матери! — запальчиво произнес Киёмори.
Тадамори покачал головой:
— Ты не прав, Хэйта. Если кто-то ожесточил твое сердце, в этом виноват я, позволивший своим детям наблюдать за нашими непрерывными ссорами в доме, где не было любви. Это я позволил твоей матери предстать перед тобой в неприглядном свете. Это моя ошибка. Для сына ненормально чувствовать то, что чувствуешь ты. Будь естественен, Хэйта, и если захочешь увидеть мать, сходи к ней.
— Как эта женщина может быть моей матерью? Она была неверной женой, не любит своих детей и не думает ни о чем, кроме удовлетворения своих прихотей! — запротестовал Киёмори.
— Ты не должен говорить о ней так, как я мог сказать когда-то. У тебя нет никаких оснований говорить о ней подобным образом. Она и ты навсегда останетесь матерью и ребенком. Самая настоящая любовь — та, которая все прощает, и она обязательно сведет вас вместе.
Киёмори ничего не ответил. Он не мог этого понять. Или отец слишком сложно изъяснялся, или Киёмори сам был еще слишком молод, чтобы понять сказанное?
Когда они добрались до дома, Мокуносукэ, Хэйроку и другие слуги встретили их у ворот. Огоньки мерцали в распустившемся саду и в скромном, совершенно изменившемся доме. Еще три месяца назад простая, гармоничная и хорошо упорядоченная жизнь была не для них. Киёмори не мог понять, почему он должен жалеть об уходе матери. Теперь для одиночества здесь не осталось места, почему же отец не мог в это поверить?
Глава 4.
— Мне горько это слышать, Хэйта, — сразу же ответил Тадамори.
— Почему, отец?
— Кто может быть несчастнее, чем ребенок без матери, Хэйта? Ты должен ее видеть, но до сих пор заставляешь себя от нее отрекаться — это самые бессердечные чувства.
— Я ваш сын. Я могу обойтись без матери! — запальчиво произнес Киёмори.
Тадамори покачал головой:
— Ты не прав, Хэйта. Если кто-то ожесточил твое сердце, в этом виноват я, позволивший своим детям наблюдать за нашими непрерывными ссорами в доме, где не было любви. Это я позволил твоей матери предстать перед тобой в неприглядном свете. Это моя ошибка. Для сына ненормально чувствовать то, что чувствуешь ты. Будь естественен, Хэйта, и если захочешь увидеть мать, сходи к ней.
— Как эта женщина может быть моей матерью? Она была неверной женой, не любит своих детей и не думает ни о чем, кроме удовлетворения своих прихотей! — запротестовал Киёмори.
— Ты не должен говорить о ней так, как я мог сказать когда-то. У тебя нет никаких оснований говорить о ней подобным образом. Она и ты навсегда останетесь матерью и ребенком. Самая настоящая любовь — та, которая все прощает, и она обязательно сведет вас вместе.
Киёмори ничего не ответил. Он не мог этого понять. Или отец слишком сложно изъяснялся, или Киёмори сам был еще слишком молод, чтобы понять сказанное?
Когда они добрались до дома, Мокуносукэ, Хэйроку и другие слуги встретили их у ворот. Огоньки мерцали в распустившемся саду и в скромном, совершенно изменившемся доме. Еще три месяца назад простая, гармоничная и хорошо упорядоченная жизнь была не для них. Киёмори не мог понять, почему он должен жалеть об уходе матери. Теперь для одиночества здесь не осталось места, почему же отец не мог в это поверить?
Глава 4.
Женщина при лунном свете
В тот год, в середине августа Ватару из дома Гэндзи пригласил к себе приблизительно десять своих ближайших друзей-стражников распить большой кувшин сакэ и полюбоваться лунным светом в саду. Его друзья, однако, знали, что существовала и другая причина для приглашения. Осенью император действующий и император прежний отправлялись в паломничество в храм Ниннадзи. Они также собирались посетить скачки, которые должны были состояться на землях храма. Уже объявили официальную дату этого мероприятия — 23 сентября, — и стражники знали, с каким нетерпением Ватару ожидал случая показать себя и вороного четырехлетку с белыми щетками.
— Он зовет нас выпить за его успех, — говорили между собой друзья Ватару. А один из них, шутя, добавил:
— Боится показаться скупым, ведь для наездников стало обычаем устраивать родственникам и друзьям грандиозный вечер после совершения «ритуала хлыста». Ватару не любит монахов. Он посмеивается над «священными буддами», как он их называет, и говорит, что не нуждается в их помощи. Потому-то вместо молитв, заклинаний и большого праздника он устраивает скромную вечеринку и называет это «полюбоваться луной».
Его слова были встречены взрывом хохота.
Другой стражник сказал:
— Слушайте, я знаю, как он относится к своей молодой жене, Кэса-Годзэн, которая когда-то служила при дворе. Он так сильно ей увлечен, что и в ночном карауле все его мысли обращены к дому. Однажды мы попросили познакомить нас с ней, но он лишь улыбнулся и сказал, что она его «тайная любовь», которую нельзя увидеть, и все в таком духе.
Болтая и подшучивая таким образом, гости прибыли к дому Ватару, ворота которого были гостеприимно распахнуты настежь, а брусчатка перед домом для свежести обрызгана водой. Собравшись в комнате для гостей, молодые люди замолчали и вели себя тихо, пока вносили подносы с едой. Лишь когда появилось сакэ, они пришли в себя и принялись разговаривать и шутить.
Там же присутствовали Хэйта Киёмори и Сато Ёсикиё. Киёмори заметил, что нет Морито, и почти собрался спросить о нем, но передумал. Как он недавно стал ощущать, Ватару и Морито чувствовали себя неловко в одной компании. Казалось, никто ничего подобного не замечал, и Киёмори часто задавался вопросом, не придумал ли он все это. Но, когда Киёмори видел Морито вместе с Ватару, то в глазах Морито появлялось вороватое выражение. Оно странно контрастировало с обычной его развязностью. В последнее время он расхаживал с воспаленными глазами и ввалившимися щеками, и Киёмори пришел к выводу, что он сильно утомлен или от напряженных занятий, или от беспробудного пьянства и разгульного образа жизни. Киёмори решил, что Ватару недолюбливал Морито и не пригласил его. Но и сам Киёмори остерегался Морито, с тех пор как услышал от него тайну своего рождения. Поведение Морито беспокоило его. Он опасался Морито, в котором, как Киёмори знал, острый ум боролся с сильнейшими примитивными страстями.
Сакэ пустили по кругу, и молодые воины почувствовали себя более непринужденно.
— Ну же, хозяин, — взывали они, — разве не пора ей появиться? Прекрати нас мучить!
Подняв наконец чашу, Ёсикиё обратился к Ватару:
— Однажды, когда я посетил поэтический конкурс во дворце, там наградили аплодисментами за стихи даму по имени Кэса-Годзэн, поэтому она не совсем мне незнакома. Теперь она стала хозяйкой дома, и вряд ли у нее есть возможность слагать стихи. Будет жаль, если мы потеряем подобный талант! Ватару, ты должен отпускать ее на поэтические вечера, потому что нам, неотесанным воинам, очень не хватает умения разбираться в литературных сочинениях, и более того, мы их презираем… Да позволено мне будет сказать, что этот воин и его жена-поэт, будто изящная картина — сосна и хризантема, наиболее удачное сочетание. Эти мужчины завидуют тебе. Но за такую ревность разве можно винить?
Ёсикиё сердечно рассмеялся. От сакэ он находился в приподнятом настроении и не был таким мрачным, как обычно. Гости разбушевались, подняли шум:
— Ёсикиё, опять ты про свою поэзию? Как только этот парень открывает рот, наше сакэ остывает!
— Давай, давай, добрый хозяин, выводи свое сокровище!
— Скорее покажи ее нам — твоим друзьям!
Они умоляли и требовали от Ватару пригласить жену, причем с большим шумом. Наконец он спросил:
— Может быть, позвать танцовщиц, чтобы развлекли нас в этом скромном доме?
— Нет, нет! Дай нам взглянуть на хозяйку: Кэса-Годзэн — красивее всех знаменитых танцовщиц столицы!
Смеясь и протестуя, Ватару попросил пощады:
— От робости она не выйдет из кухни; она подогревает для гостей сакэ и занимается другими делами, стараясь вам угодить. Боюсь, она не покажется.
— Тогда мы посмотрим на нее на кухне. Это интереснее, чем любоваться осенней луной! — закричали гости.
Один из них, шатаясь, поднялся с циновки и двинулся в сторону кухни, но Ватару бросился за ним и притащил его обратно, пообещав привести жену. Гости продолжали дразнить Ватару, который уже совсем протрезвел. Заверив друзей, что она предстанет перед ними, как подобает жене воина, и попросив подождать еще немного, он вышел из комнаты. А когда он вернулся, то сел не в комнате, а на выходящей в сад веранде и сказал:
— Вороной жеребец, которого, как вы знаете, мне доверили, демонстрирует сейчас все качества, необходимые победителю. Я с нетерпением жду скачек Ниннадзи во время паломничества императора и надеюсь отпраздновать с вами это событие. Теперь скажите, что вы думаете о жеребце.
Гости Ватару умолкли. Они знали, сколько сил приложил Ватару для обучения этой лошади, поставив на ее участие в скачках свою репутацию. Никто не пожаловался на нарушение только что данного им обещания, напротив, все дружно закричали:
— Давайте посмотрим!
Последовав примеру Ватару, они расселись на веранде, выходящей в маленький внутренний садик. Августовская луна распространяла достаточно света, чтобы они могли увидеть лошадь. Ватару повернулся к саду и кого-то позвал.
Цок-цок-цок — послышался приближающийся стук лошадиных копыт. Сверчки перестали трещать. У бамбуковой изгороди зашевелились кусты, и роса стала скатываться с листьев, издавая звук разбрасываемого жемчуга. Садовые ворота распахнулись, и появилась женщина, ведущая на поводу жеребца. Она бесшумно прошла сквозь лунный свет и остановилась в центре сада.
Гости вздохнули и больше не издавали ни звука — удивленные, восхищенные, изумленные.
Перед ними в лунном свете стояла лошадь. Ее шкура сияла, как черный янтарь, как мокрое вороново крыло. Благородное животное с тонкими ногами и великолепными мускулами. Тот жеребец, которого все видели весной, ни в чем не мог сравниться с этим. Его длинный хвост почти подметал землю, а четыре белые щетки блестели, будто снег налип ему на ноги.
Однако гости смотрели не столько на лошадь, сколько на фигуру, молча им поклонившуюся. Значит, это была Кэса-Годзэн?
Она не казалась робкой. Улыбка играла на губах женщины, когда она, повернув голову к поднявшейся на дыбы лошади, успокаивала ее, пока та не встала как вкопанная.
Была ли то шалость лунного света, но она выглядела как изображение Каннон в Зале снов. Ее пальцы светились до самых кончиков, а длинные волосы своим блеском не уступали шкуре жеребца.
«Ах, — вздохнув, сказал про себя Киёмори, — я бы тоже хотел иметь жену, если бы в этом мире нашлась такая, как она!» Он громко проглотил слюну и жутко покраснел.
Лунные ночи следовали одна за другой. В горах и на равнинах праздновали свадьбы олени, а среди дикого винограда танцевали белки. Все полевые зверьки, казалось, были поражены луной.
Сидя дома, Киёмори пребывал в беспокойном состоянии. Он наблюдал за братом Цунэмори, корпевшим над книгами при свете маленького светильника, подвешенного у старого стола, который оставила мать, и испытывал непреодолимое желание поднять его на смех. Вот Цунэмори, ему уже восемнадцать лет — и никаких мыслей о женщинах! Киёмори вздохнул, думая о своем несчастном брате. В книгах, лежавших перед этим беднягой, не было ничего неизвестного Киёмори. Продолжая наблюдать за Цунэмори, он подумал, что брат уступил, как и многие другие юные воины того времени, поветрию брать книги в библиотеках Императорской академии — эти классические книги Конфуция, не потревоженные почти двести лет и превращавшиеся в прах на пыльных полках. Что интересного мог найти Цунэмори в книгах Конфуция о четырех древних правителях-мудрецах? Сам-то он притворялся, что слушал, но проспал все лекции, разъяснявшие учение великого китайца. Наставления Конфуция использовались, чтобы убедить воинов и простых людей подчиняться высшей власти. На каких основаниях определил Конфуций этот кодекс, управляющий поведением людей? Что он улучшил за свою жизнь, какие деяния совершил? Разве в Китае перестала литься кровь? Или воры стали праведниками? Лжецы перевоспитались?
— Глупый мой брат! — сказал наконец Киёмори. — Зачем ты забиваешь свою бестолковую голову этой чепухой? При дворе есть декоративная ширма с изображениями мудрецов, и люди верят, что они наполнятся мудростью, если просто посидят в той комнате с картинками. И ты тоже предполагаешь набить свою голову тем, что возьмешь от мудрецов? Глупость какая! Мы же не аристократы! Они кормят нас, а когда прикажут, разве не должны мы немедленно броситься убивать даже тех, кто не причинил нам никакого вреда? Разве мы не полностью в их власти? Брось эти книги — хватит!
Киёмори лежал, растянувшись на спине в дверном проеме; верхняя половина его туловища находилась в комнате, а ноги он свесил через край веранды. Вокруг жужжали москиты, но он не обращал на них внимания, пристально глядя на поглощенного чтением Цунэмори. Киёмори был раздосадован и внутренне начинал закипать от злости; отец давно лег спать, все слуги заснули, и лишь упорный Цунэмори так долго не ложился. Зануда он, его младший брат, так не похож на него темпераментом, хотя у них одна мать. Докучливые мысли просачивались сквозь мозг Киёмори, как упорные капли дождя через дырявую крышу. Он подумал, может ли их различие с братом объясняться тем, что у них разные отцы. Нарочито зевнув, он пробормотал себе под нос:
— Ну, пора идти. Еще одна прекрасная лунная ночь. — Киёмори резко поднялся и просунул ногу в мокрую от росы сандалию, стоявшую возле веранды.
— Куда идешь?
— Я и несколько моих друзей-стражников обещали встретиться с Ватару в лунную ночь, когда он выведет жеребца побегать.
Цунэмори взглянул с недоверием:
— Что? Выводить жеребца так поздно?
— В этом нет ничего необычного. Перед скачками наездники тайно испытывают лошадей.
— Ты врешь!
— Что? — гневно крикнул Киёмори, уставившись на яркое сияние вокруг светильника.
Цунэмори быстро встал из-за стола, подошел к брату и прошептал:
— Кланяйся от меня матушке. Возьмешь это? — Киёмори задохнулся от удивления, почувствовав, что брат пихает ему за пазуху письмо. — Ведь она разрешила тебе приходить к ней? И я так хочу ее увидеть. Она бросила отца, но она же по-прежнему моя мать. Я дождусь, пока придет мое время встретиться с ней. Передай ей теми же словами… Да и в письме все это есть.
По щекам Цунэмори катились слезы. Киёмори видел, как каждая капля ловила блеск луны. Нелепо! Какие у него причины добиваться встречи с матерью? Однако смягченный видом плачущего брата, Киёмори ласково сказал:
— Ты ошибаешься, Цунэмори. Я собираюсь сдержать обещание, данное Ватару.
— Не пытайся меня обмануть, — настойчиво возразил Цунэмори, — здесь были гости, сказавшие отцу, что видели тебя рядом с особняком Накамикадо.
— Нет! Кто же рассказывает подобные сказки?
— Фудзивара Токинобу. Он — один из немногих придворных, которым отец доверяет, и я не сомневаюсь в его словах, — ответил Цунэмори.
— Значит, этот старикан недавно заглядывал к нам?
— Во дворце нельзя говорить обо всем, поэтому он пришел сюда.
Киёмори почесал в затылке:
— Попался! Если так много людей знают об этом, нужно и мне сознаваться. Я возьму твое письмо к матушке, Цунэмори. Должен сказать, отец разрешил мне бывать у нее, когда я захочу.
— Тогда возьми меня с собой! — крикнул Цунэмори.
— Идиот! — взорвался смущенный Киёмори. — А об отце ты подумал? Ни к чему говорить ему о моих ночных побегах, и помни: Мокуносукэ — ни слова!
Киёмори ушел, перепрыгнув через стену. Заплаканное лицо брата какое-то время маячило впереди, но вскоре он забыл о Цунэмори. Над ним простирался Млечный Путь. Ночной ветер охлаждал его разгоряченное тело. Куда он шел? Киёмори не знал. Из-за чего сегодня он такой неугомонный? Эта причина, как ее ни называй, приводила его в мечтательное состояние, заставляла сходить с ума, плакать, лишала сна, доводила до отчаяния. Он верил в некое Высшее существо, как и те буддисты, проповедовавшие добродетельную жизнь. Он мучительно размышлял о человеке, от которого унаследовал свою дикую кровь. Было ли это наследственное безумие, переданное ему матерью или прежним императором? Если так, то отвечает ли он за свои действия? Ему не хватало храбрости одному посетить «веселые кварталы» на Шестой улице, но если бы в тот момент Морито был рядом, Киёмори немедленно пошел бы к тем женщинам, к любым женщинам и даже к лисе, принявшей образ женщины в лунном свете. Что угодно и кто угодно, лишь бы унять эту силу, этого дикого зверя, бушевавшего в нем. Любая иллюзия, которая успокоит зверя, уложит его отдохнуть… Коснуться какой-нибудь женщины… встретить сейчас, случайно.
Киёмори продолжал идти словно в бреду. Каким-то непонятным образом он вдруг очутился под стенами особняка Накамикадо. Эти стены были гораздо выше той, что дома. Он знал, что покои матери располагаются в восточном крыле. Ему вспомнились ее слова на скачках у реки Камо: «Приходи навестить меня… Рурико составит тебе приятную компанию». Но Рурико слишком красива, она происходила из слишком знатной семьи, чтобы заинтересоваться простым мечтательным молодым человеком из воинского сословия. Все же ему ничего не мешало попробовать встретиться с ней под предлогом посещения матери. Не любовь заставляла его искать с ней встречи, но мечты.
Всякий раз, когда он приходил сюда, от храбрости не оставалось и следа. Киёмори винил свою робость, и все сильнее приводила его в уныние та жалкая фигура, какую он собой представлял. Пока юноша стоял там, в старой одежде и поношенных сандалиях, в его пылком воображении проносились многочисленные истории о придворных, которые он слышал ежедневно — например, об аристократе, легко похитившем принцессу, как он увез ее в чистое поле, где волновалась высокая трава и цвели хаги, как провел с ней всю ночь, пока на рассвете луна не начала бледнеть и роса не украсила ее ресницы, и как затем незамеченным прокрался с ней обратно. Киёмори думал о придворных, небрежно ронявших любовные записки в дворцовых залах, где проходили придворные дамы, и ждавших ночи, которая дарила им прикосновение волнистого локона или горячих губ… Ну почему судьба не благосклонна так же к нему? Он трус! Если бы избавиться от этого неодолимого страха!
В ту ночь Киёмори твердо решил выполнить все до конца. Он уже залез на стену, но его снова охватила нерешительность. Пылкое воображение рисовало дикие картины. Постой! Холодный ветер остудил потное тело, и сквозь безумные видения юноша услышал слова Мокуносукэ: «Кем бы ты ни был, в конце концов, ты человек не хуже других, с руками и ногами». Сын императора или результат интрижки, разве он не дитя неба и земли?
Вдруг ему захотелось посмеяться над собой, похохотать прямо там, на таком высоком сиденье. Он посмотрел вверх, на Млечный Путь, проложенный по небу. Неплохо, совсем неплохо сидеть одному под таким огромным осенним небом!
Что это было? И еще раз!
Вдалеке огненный язык лизнул небо. Киёмори пристально посмотрел в сторону крыши, находившейся внутри городских стен. Ничего необычного — просто еще один пожар. В те дни пожары были нередки. Пока красное свечение распространялось, он думал о многих простых людях, сжавшихся, забывшихся в беспокойном сне, в то время как легкомысленные и изнеженные аристократы правили в роскоши; два правительства плели интриги друг против друга, а жестокие вооруженные монахи бунтовали. Это голодное пламя, так жадно подпрыгивавшее к небу, было языком голодающих масс, простых людей, кому оставалось единственное средство протеста — поджигать имущество тех, кто им ненавистен. Он вспомнил самые недавние пожары: ворота Бифуку, Западный квартал, усадьба высшего канцлера. Как наблюдала за разрушением униженная беднота, а также воры, чье существование зависело от процветания дома Фудзивара, и как они злорадствовали под дождем из искр и пепла!
Киёмори спрыгнул со стены — наружу — и бросился бежать в направлении неясного шума, начинавшего заполнять улицы.
Долгие, сплошные осенние дожди не способствовали хорошему настроению, правда, в этом году ни одна из рек — ни Камо, ни Кацура — не вышла из берегов. На Северных горах уже начинала увядать листва.
До паломничества к храму Ниннадзи оставалось всего лишь десять дней, и дворцовая стража готовилась к этому событию. Хотя Киёмори по-прежнему ощущал неуверенность в себе, новые обязанности ему нравились. Его возвели в шестой ранг, он стал офицером стражи и должен был верхом сопровождать императорскую карету; свою службу Киёмори собирался нести безупречно. Он допоздна оставался во дворце и возвращался домой ночью, слишком голодный и усталый, чтобы предаваться праздным мечтам.
Незадолго до полуночи 14 сентября Киёмори находился в своей комнате, когда до него донесся приближавшийся топот. Это бежал Хэйроку, управляющий. Он прокричал, что из дворца верхом прибыл гонец. Молодому господину нужно было немедля надеть доспехи и отправляться на службу.
Что означал этот внезапный вызов? Киёмори поднялся с постели. Впрочем, он не слишком удивился. У Цунэмори же от возбуждения стучали зубы, и ему с трудом удалось произнести первую фразу:
— Это что — война?
— Не знаю. В наше время все может быть.
— Может быть, монахи с горы Хиэй или из храма Кофукудзи пришли в столицу вместе с наемниками, чтобы снова подать прошение властям?
Киёмори открыл сундук с доспехами и достал латы, наголенники и набедренники. Начав облачаться в тяжелые доспехи, он обратился к Цунэмори:
— Сходи в покои к отцу. С тех пор как мать ушла, некому помочь ему надеть доспехи.
— С ним Мокуносукэ. Мне тоже одеваться?
Киёмори невольно улыбнулся:
— Ты остаешься здесь и присмотришь за маленькими, чтобы не плакали.
По всей территории усадьбы разносился цокот копыт и слышались сердитые крики. Слуги, исступленно переругиваясь, выводили из конюшни лошадей, несли из кладовых оружие и сосновые факелы. В открытом дворе, где обычно собирались слуги, верхом на лошади сидел Тадамори. Увидев Киёмори, он приказал Мокуносукэ открыть ворота, пришпорил лошадь и выехал со двора. Шестнадцать или семнадцать слуг с алебардами гуськом побежали следом, спеша догнать Тадамори.
Ничто не нарушало покоя сонных улиц, и Тадамори приказал своим людям осторожнее обращаться с огнем. Со всех сторон дворцовой стены на воротах висели засовы, и разочарованным разгоряченным воинам пришлось направиться к Ведомству стражи — там ворота оказались открыты. За деревьями они увидели огни в главном здании дворца и почувствовали — случилось что-то необычное. Тадамори дожидался посланец: с ним хотел переговорить помощник его величества. Тадамори проехал внутренние ворота и исчез во дворце.
Тем временем Киёмори прибыл к Ведомству стражи. Оставив лошадь слуге, он протиснулся через плотную толпу стражников и вооруженных людей, окружавших здание, надеясь из раздававшегося со всех сторон гомона выудить хоть какое-нибудь объяснение такому сбору людей.
— Чужая душа — потемки. А ведь только в прошлом месяце мы собирались в доме Ватару в Ирисовом переулке.
Лица, лица, лица. Ничего, кроме возбужденных лиц и возбужденных речей.
— Да, я был там в ту ночь. Мы здорово выпили и подшучивали над Ватару — предлагали любоваться луной на кухне, а не в саду…
— Это было совсем в духе Ватару — представить свою жену таким изящным способом.
— Даже лунный свет казался слишком грубым для нее, когда она повернула к нам неулыбчивое лицо.
— Она была сама элегантность, словно белоснежный пион, хотя и только что вышла с кухни…
— Как веточка с цветками груши весной!
— Ах, какая жалость! Ужасно жалко!
Проявляя больше чувства, чем считалось допустимым среди стражников, один из них сокрушался:
— Хотя она являлась женой другого, я должен сказать: она была неописуемо прекрасна. И вот Кэса-Годзэн убита…
Киёмори не верил своим ушам. Умерла Кэса-Годзэн? Убита? Этот образ в его сердце был таким живым, что он отказывался поверить в ее смерть. С ней случилось самое ужасное. Юноша чувствовал, что может найти такие слова, превозносящие ее красоту, каких не подберет ни один из собравшихся здесь. Но она была женой другого, и ему, как он считал, нельзя и помыслить о ней. Теперь, когда все вокруг говорили о Кэса-Годзэн, он уже не боялся признаться себе, что восхищался ей. Юноша грубо проложил себе дорогу в толпе, как человек, твердо решившийся на дело, которое касалось лишь его одного.
— Это правда? Ошибка исключена? А убийца? Кто убийца? — спросил Киёмори.
Кто-то заговорил с ним, но он не обращал внимания.
— Господин тебя зовет.
Киёмори обернулся и поспешил к внутренним воротам, где ждал отец. Он не узнал отца в заговорившем мужчине.
— Займи пост в начале дороги Курама у Первой улицы, — приказал Тадамори, — и проверяй всех проходящих. Каждого мужчину считай подозрительным. Никого не пропускай, не обыскав. Не позволь убийце сбежать. Он может замаскироваться, не дай себя обмануть.
Киёмори не мог больше ждать.
— Кто этот человек, которого я должен схватить? — прервал он отца.
— Воин Эндо Морито.
— Что? Морито убил Кэса-Годзэн?
— Да, убил, — с горечью ответил Тадамори. — Он опозорил доброе имя императорской стражи из-за — подумать только! — своей безрассудной страсти к чужой жене.
В этот момент дядя Морито, Эндо Мицуто, быстро прошел через внутренние ворота, пряча глаза и отворачивая осунувшееся лицо. Он быстро проскользнул мимо, будто стремясь сбежать. Все присутствовавшие провожали его пристальными взглядами, словно он был сообщником убийцы.
Вооруженные слуги других воинов собрались вокруг Тадамори. Он посоветовался с помощником его величества и решил рассказать о событиях этой ночи.
Кэса-Годзэн была убита в начале вечера 14-го числа, примерно в час Собаки (восемь часов), в собственном доме в Ирисовом переулке. В это время ее муж отсутствовал.
Морито был шапочно знаком с матерью Кэса-Годзэн. Или до того, как Кэса-Годзэн оставила двор, чтобы выйти замуж, или вскоре после ее замужества — когда именно, точно не установлено, — он безумно в нее влюбился.
Люди считали, что исключительные способности к науке, которыми, как широко признавалось, обладал Морито, позволяли ему получить императорскую стипендию на обучение в академии, где он мог достичь всех высочайших почестей, присуждаемых там. Однако позднее его однокашники по учебе и друзья по страже стали поглядывать на него косо и вообще избегать его, так как иногда Морито вел себя странно.
По природе горячий и упорный, Морито не только проявлял тягу к науке, но и был красноречивым оратором, смелым и уверенным до такой степени, что на всех своих знакомых смотрел свысока. А в том, что касалось дел любовных, он был более чем самоуверен. Когда страсть его захватывала, Морито становился грозным мужчиной — с его-то внешностью, — безумцем, глухим к любому доводу.
— Он зовет нас выпить за его успех, — говорили между собой друзья Ватару. А один из них, шутя, добавил:
— Боится показаться скупым, ведь для наездников стало обычаем устраивать родственникам и друзьям грандиозный вечер после совершения «ритуала хлыста». Ватару не любит монахов. Он посмеивается над «священными буддами», как он их называет, и говорит, что не нуждается в их помощи. Потому-то вместо молитв, заклинаний и большого праздника он устраивает скромную вечеринку и называет это «полюбоваться луной».
Его слова были встречены взрывом хохота.
Другой стражник сказал:
— Слушайте, я знаю, как он относится к своей молодой жене, Кэса-Годзэн, которая когда-то служила при дворе. Он так сильно ей увлечен, что и в ночном карауле все его мысли обращены к дому. Однажды мы попросили познакомить нас с ней, но он лишь улыбнулся и сказал, что она его «тайная любовь», которую нельзя увидеть, и все в таком духе.
Болтая и подшучивая таким образом, гости прибыли к дому Ватару, ворота которого были гостеприимно распахнуты настежь, а брусчатка перед домом для свежести обрызгана водой. Собравшись в комнате для гостей, молодые люди замолчали и вели себя тихо, пока вносили подносы с едой. Лишь когда появилось сакэ, они пришли в себя и принялись разговаривать и шутить.
Там же присутствовали Хэйта Киёмори и Сато Ёсикиё. Киёмори заметил, что нет Морито, и почти собрался спросить о нем, но передумал. Как он недавно стал ощущать, Ватару и Морито чувствовали себя неловко в одной компании. Казалось, никто ничего подобного не замечал, и Киёмори часто задавался вопросом, не придумал ли он все это. Но, когда Киёмори видел Морито вместе с Ватару, то в глазах Морито появлялось вороватое выражение. Оно странно контрастировало с обычной его развязностью. В последнее время он расхаживал с воспаленными глазами и ввалившимися щеками, и Киёмори пришел к выводу, что он сильно утомлен или от напряженных занятий, или от беспробудного пьянства и разгульного образа жизни. Киёмори решил, что Ватару недолюбливал Морито и не пригласил его. Но и сам Киёмори остерегался Морито, с тех пор как услышал от него тайну своего рождения. Поведение Морито беспокоило его. Он опасался Морито, в котором, как Киёмори знал, острый ум боролся с сильнейшими примитивными страстями.
Сакэ пустили по кругу, и молодые воины почувствовали себя более непринужденно.
— Ну же, хозяин, — взывали они, — разве не пора ей появиться? Прекрати нас мучить!
Подняв наконец чашу, Ёсикиё обратился к Ватару:
— Однажды, когда я посетил поэтический конкурс во дворце, там наградили аплодисментами за стихи даму по имени Кэса-Годзэн, поэтому она не совсем мне незнакома. Теперь она стала хозяйкой дома, и вряд ли у нее есть возможность слагать стихи. Будет жаль, если мы потеряем подобный талант! Ватару, ты должен отпускать ее на поэтические вечера, потому что нам, неотесанным воинам, очень не хватает умения разбираться в литературных сочинениях, и более того, мы их презираем… Да позволено мне будет сказать, что этот воин и его жена-поэт, будто изящная картина — сосна и хризантема, наиболее удачное сочетание. Эти мужчины завидуют тебе. Но за такую ревность разве можно винить?
Ёсикиё сердечно рассмеялся. От сакэ он находился в приподнятом настроении и не был таким мрачным, как обычно. Гости разбушевались, подняли шум:
— Ёсикиё, опять ты про свою поэзию? Как только этот парень открывает рот, наше сакэ остывает!
— Давай, давай, добрый хозяин, выводи свое сокровище!
— Скорее покажи ее нам — твоим друзьям!
Они умоляли и требовали от Ватару пригласить жену, причем с большим шумом. Наконец он спросил:
— Может быть, позвать танцовщиц, чтобы развлекли нас в этом скромном доме?
— Нет, нет! Дай нам взглянуть на хозяйку: Кэса-Годзэн — красивее всех знаменитых танцовщиц столицы!
Смеясь и протестуя, Ватару попросил пощады:
— От робости она не выйдет из кухни; она подогревает для гостей сакэ и занимается другими делами, стараясь вам угодить. Боюсь, она не покажется.
— Тогда мы посмотрим на нее на кухне. Это интереснее, чем любоваться осенней луной! — закричали гости.
Один из них, шатаясь, поднялся с циновки и двинулся в сторону кухни, но Ватару бросился за ним и притащил его обратно, пообещав привести жену. Гости продолжали дразнить Ватару, который уже совсем протрезвел. Заверив друзей, что она предстанет перед ними, как подобает жене воина, и попросив подождать еще немного, он вышел из комнаты. А когда он вернулся, то сел не в комнате, а на выходящей в сад веранде и сказал:
— Вороной жеребец, которого, как вы знаете, мне доверили, демонстрирует сейчас все качества, необходимые победителю. Я с нетерпением жду скачек Ниннадзи во время паломничества императора и надеюсь отпраздновать с вами это событие. Теперь скажите, что вы думаете о жеребце.
Гости Ватару умолкли. Они знали, сколько сил приложил Ватару для обучения этой лошади, поставив на ее участие в скачках свою репутацию. Никто не пожаловался на нарушение только что данного им обещания, напротив, все дружно закричали:
— Давайте посмотрим!
Последовав примеру Ватару, они расселись на веранде, выходящей в маленький внутренний садик. Августовская луна распространяла достаточно света, чтобы они могли увидеть лошадь. Ватару повернулся к саду и кого-то позвал.
Цок-цок-цок — послышался приближающийся стук лошадиных копыт. Сверчки перестали трещать. У бамбуковой изгороди зашевелились кусты, и роса стала скатываться с листьев, издавая звук разбрасываемого жемчуга. Садовые ворота распахнулись, и появилась женщина, ведущая на поводу жеребца. Она бесшумно прошла сквозь лунный свет и остановилась в центре сада.
Гости вздохнули и больше не издавали ни звука — удивленные, восхищенные, изумленные.
Перед ними в лунном свете стояла лошадь. Ее шкура сияла, как черный янтарь, как мокрое вороново крыло. Благородное животное с тонкими ногами и великолепными мускулами. Тот жеребец, которого все видели весной, ни в чем не мог сравниться с этим. Его длинный хвост почти подметал землю, а четыре белые щетки блестели, будто снег налип ему на ноги.
Однако гости смотрели не столько на лошадь, сколько на фигуру, молча им поклонившуюся. Значит, это была Кэса-Годзэн?
Она не казалась робкой. Улыбка играла на губах женщины, когда она, повернув голову к поднявшейся на дыбы лошади, успокаивала ее, пока та не встала как вкопанная.
Была ли то шалость лунного света, но она выглядела как изображение Каннон в Зале снов. Ее пальцы светились до самых кончиков, а длинные волосы своим блеском не уступали шкуре жеребца.
«Ах, — вздохнув, сказал про себя Киёмори, — я бы тоже хотел иметь жену, если бы в этом мире нашлась такая, как она!» Он громко проглотил слюну и жутко покраснел.
Лунные ночи следовали одна за другой. В горах и на равнинах праздновали свадьбы олени, а среди дикого винограда танцевали белки. Все полевые зверьки, казалось, были поражены луной.
Сидя дома, Киёмори пребывал в беспокойном состоянии. Он наблюдал за братом Цунэмори, корпевшим над книгами при свете маленького светильника, подвешенного у старого стола, который оставила мать, и испытывал непреодолимое желание поднять его на смех. Вот Цунэмори, ему уже восемнадцать лет — и никаких мыслей о женщинах! Киёмори вздохнул, думая о своем несчастном брате. В книгах, лежавших перед этим беднягой, не было ничего неизвестного Киёмори. Продолжая наблюдать за Цунэмори, он подумал, что брат уступил, как и многие другие юные воины того времени, поветрию брать книги в библиотеках Императорской академии — эти классические книги Конфуция, не потревоженные почти двести лет и превращавшиеся в прах на пыльных полках. Что интересного мог найти Цунэмори в книгах Конфуция о четырех древних правителях-мудрецах? Сам-то он притворялся, что слушал, но проспал все лекции, разъяснявшие учение великого китайца. Наставления Конфуция использовались, чтобы убедить воинов и простых людей подчиняться высшей власти. На каких основаниях определил Конфуций этот кодекс, управляющий поведением людей? Что он улучшил за свою жизнь, какие деяния совершил? Разве в Китае перестала литься кровь? Или воры стали праведниками? Лжецы перевоспитались?
— Глупый мой брат! — сказал наконец Киёмори. — Зачем ты забиваешь свою бестолковую голову этой чепухой? При дворе есть декоративная ширма с изображениями мудрецов, и люди верят, что они наполнятся мудростью, если просто посидят в той комнате с картинками. И ты тоже предполагаешь набить свою голову тем, что возьмешь от мудрецов? Глупость какая! Мы же не аристократы! Они кормят нас, а когда прикажут, разве не должны мы немедленно броситься убивать даже тех, кто не причинил нам никакого вреда? Разве мы не полностью в их власти? Брось эти книги — хватит!
Киёмори лежал, растянувшись на спине в дверном проеме; верхняя половина его туловища находилась в комнате, а ноги он свесил через край веранды. Вокруг жужжали москиты, но он не обращал на них внимания, пристально глядя на поглощенного чтением Цунэмори. Киёмори был раздосадован и внутренне начинал закипать от злости; отец давно лег спать, все слуги заснули, и лишь упорный Цунэмори так долго не ложился. Зануда он, его младший брат, так не похож на него темпераментом, хотя у них одна мать. Докучливые мысли просачивались сквозь мозг Киёмори, как упорные капли дождя через дырявую крышу. Он подумал, может ли их различие с братом объясняться тем, что у них разные отцы. Нарочито зевнув, он пробормотал себе под нос:
— Ну, пора идти. Еще одна прекрасная лунная ночь. — Киёмори резко поднялся и просунул ногу в мокрую от росы сандалию, стоявшую возле веранды.
— Куда идешь?
— Я и несколько моих друзей-стражников обещали встретиться с Ватару в лунную ночь, когда он выведет жеребца побегать.
Цунэмори взглянул с недоверием:
— Что? Выводить жеребца так поздно?
— В этом нет ничего необычного. Перед скачками наездники тайно испытывают лошадей.
— Ты врешь!
— Что? — гневно крикнул Киёмори, уставившись на яркое сияние вокруг светильника.
Цунэмори быстро встал из-за стола, подошел к брату и прошептал:
— Кланяйся от меня матушке. Возьмешь это? — Киёмори задохнулся от удивления, почувствовав, что брат пихает ему за пазуху письмо. — Ведь она разрешила тебе приходить к ней? И я так хочу ее увидеть. Она бросила отца, но она же по-прежнему моя мать. Я дождусь, пока придет мое время встретиться с ней. Передай ей теми же словами… Да и в письме все это есть.
По щекам Цунэмори катились слезы. Киёмори видел, как каждая капля ловила блеск луны. Нелепо! Какие у него причины добиваться встречи с матерью? Однако смягченный видом плачущего брата, Киёмори ласково сказал:
— Ты ошибаешься, Цунэмори. Я собираюсь сдержать обещание, данное Ватару.
— Не пытайся меня обмануть, — настойчиво возразил Цунэмори, — здесь были гости, сказавшие отцу, что видели тебя рядом с особняком Накамикадо.
— Нет! Кто же рассказывает подобные сказки?
— Фудзивара Токинобу. Он — один из немногих придворных, которым отец доверяет, и я не сомневаюсь в его словах, — ответил Цунэмори.
— Значит, этот старикан недавно заглядывал к нам?
— Во дворце нельзя говорить обо всем, поэтому он пришел сюда.
Киёмори почесал в затылке:
— Попался! Если так много людей знают об этом, нужно и мне сознаваться. Я возьму твое письмо к матушке, Цунэмори. Должен сказать, отец разрешил мне бывать у нее, когда я захочу.
— Тогда возьми меня с собой! — крикнул Цунэмори.
— Идиот! — взорвался смущенный Киёмори. — А об отце ты подумал? Ни к чему говорить ему о моих ночных побегах, и помни: Мокуносукэ — ни слова!
Киёмори ушел, перепрыгнув через стену. Заплаканное лицо брата какое-то время маячило впереди, но вскоре он забыл о Цунэмори. Над ним простирался Млечный Путь. Ночной ветер охлаждал его разгоряченное тело. Куда он шел? Киёмори не знал. Из-за чего сегодня он такой неугомонный? Эта причина, как ее ни называй, приводила его в мечтательное состояние, заставляла сходить с ума, плакать, лишала сна, доводила до отчаяния. Он верил в некое Высшее существо, как и те буддисты, проповедовавшие добродетельную жизнь. Он мучительно размышлял о человеке, от которого унаследовал свою дикую кровь. Было ли это наследственное безумие, переданное ему матерью или прежним императором? Если так, то отвечает ли он за свои действия? Ему не хватало храбрости одному посетить «веселые кварталы» на Шестой улице, но если бы в тот момент Морито был рядом, Киёмори немедленно пошел бы к тем женщинам, к любым женщинам и даже к лисе, принявшей образ женщины в лунном свете. Что угодно и кто угодно, лишь бы унять эту силу, этого дикого зверя, бушевавшего в нем. Любая иллюзия, которая успокоит зверя, уложит его отдохнуть… Коснуться какой-нибудь женщины… встретить сейчас, случайно.
Киёмори продолжал идти словно в бреду. Каким-то непонятным образом он вдруг очутился под стенами особняка Накамикадо. Эти стены были гораздо выше той, что дома. Он знал, что покои матери располагаются в восточном крыле. Ему вспомнились ее слова на скачках у реки Камо: «Приходи навестить меня… Рурико составит тебе приятную компанию». Но Рурико слишком красива, она происходила из слишком знатной семьи, чтобы заинтересоваться простым мечтательным молодым человеком из воинского сословия. Все же ему ничего не мешало попробовать встретиться с ней под предлогом посещения матери. Не любовь заставляла его искать с ней встречи, но мечты.
Всякий раз, когда он приходил сюда, от храбрости не оставалось и следа. Киёмори винил свою робость, и все сильнее приводила его в уныние та жалкая фигура, какую он собой представлял. Пока юноша стоял там, в старой одежде и поношенных сандалиях, в его пылком воображении проносились многочисленные истории о придворных, которые он слышал ежедневно — например, об аристократе, легко похитившем принцессу, как он увез ее в чистое поле, где волновалась высокая трава и цвели хаги, как провел с ней всю ночь, пока на рассвете луна не начала бледнеть и роса не украсила ее ресницы, и как затем незамеченным прокрался с ней обратно. Киёмори думал о придворных, небрежно ронявших любовные записки в дворцовых залах, где проходили придворные дамы, и ждавших ночи, которая дарила им прикосновение волнистого локона или горячих губ… Ну почему судьба не благосклонна так же к нему? Он трус! Если бы избавиться от этого неодолимого страха!
В ту ночь Киёмори твердо решил выполнить все до конца. Он уже залез на стену, но его снова охватила нерешительность. Пылкое воображение рисовало дикие картины. Постой! Холодный ветер остудил потное тело, и сквозь безумные видения юноша услышал слова Мокуносукэ: «Кем бы ты ни был, в конце концов, ты человек не хуже других, с руками и ногами». Сын императора или результат интрижки, разве он не дитя неба и земли?
Вдруг ему захотелось посмеяться над собой, похохотать прямо там, на таком высоком сиденье. Он посмотрел вверх, на Млечный Путь, проложенный по небу. Неплохо, совсем неплохо сидеть одному под таким огромным осенним небом!
Что это было? И еще раз!
Вдалеке огненный язык лизнул небо. Киёмори пристально посмотрел в сторону крыши, находившейся внутри городских стен. Ничего необычного — просто еще один пожар. В те дни пожары были нередки. Пока красное свечение распространялось, он думал о многих простых людях, сжавшихся, забывшихся в беспокойном сне, в то время как легкомысленные и изнеженные аристократы правили в роскоши; два правительства плели интриги друг против друга, а жестокие вооруженные монахи бунтовали. Это голодное пламя, так жадно подпрыгивавшее к небу, было языком голодающих масс, простых людей, кому оставалось единственное средство протеста — поджигать имущество тех, кто им ненавистен. Он вспомнил самые недавние пожары: ворота Бифуку, Западный квартал, усадьба высшего канцлера. Как наблюдала за разрушением униженная беднота, а также воры, чье существование зависело от процветания дома Фудзивара, и как они злорадствовали под дождем из искр и пепла!
Киёмори спрыгнул со стены — наружу — и бросился бежать в направлении неясного шума, начинавшего заполнять улицы.
Долгие, сплошные осенние дожди не способствовали хорошему настроению, правда, в этом году ни одна из рек — ни Камо, ни Кацура — не вышла из берегов. На Северных горах уже начинала увядать листва.
До паломничества к храму Ниннадзи оставалось всего лишь десять дней, и дворцовая стража готовилась к этому событию. Хотя Киёмори по-прежнему ощущал неуверенность в себе, новые обязанности ему нравились. Его возвели в шестой ранг, он стал офицером стражи и должен был верхом сопровождать императорскую карету; свою службу Киёмори собирался нести безупречно. Он допоздна оставался во дворце и возвращался домой ночью, слишком голодный и усталый, чтобы предаваться праздным мечтам.
Незадолго до полуночи 14 сентября Киёмори находился в своей комнате, когда до него донесся приближавшийся топот. Это бежал Хэйроку, управляющий. Он прокричал, что из дворца верхом прибыл гонец. Молодому господину нужно было немедля надеть доспехи и отправляться на службу.
Что означал этот внезапный вызов? Киёмори поднялся с постели. Впрочем, он не слишком удивился. У Цунэмори же от возбуждения стучали зубы, и ему с трудом удалось произнести первую фразу:
— Это что — война?
— Не знаю. В наше время все может быть.
— Может быть, монахи с горы Хиэй или из храма Кофукудзи пришли в столицу вместе с наемниками, чтобы снова подать прошение властям?
Киёмори открыл сундук с доспехами и достал латы, наголенники и набедренники. Начав облачаться в тяжелые доспехи, он обратился к Цунэмори:
— Сходи в покои к отцу. С тех пор как мать ушла, некому помочь ему надеть доспехи.
— С ним Мокуносукэ. Мне тоже одеваться?
Киёмори невольно улыбнулся:
— Ты остаешься здесь и присмотришь за маленькими, чтобы не плакали.
По всей территории усадьбы разносился цокот копыт и слышались сердитые крики. Слуги, исступленно переругиваясь, выводили из конюшни лошадей, несли из кладовых оружие и сосновые факелы. В открытом дворе, где обычно собирались слуги, верхом на лошади сидел Тадамори. Увидев Киёмори, он приказал Мокуносукэ открыть ворота, пришпорил лошадь и выехал со двора. Шестнадцать или семнадцать слуг с алебардами гуськом побежали следом, спеша догнать Тадамори.
Ничто не нарушало покоя сонных улиц, и Тадамори приказал своим людям осторожнее обращаться с огнем. Со всех сторон дворцовой стены на воротах висели засовы, и разочарованным разгоряченным воинам пришлось направиться к Ведомству стражи — там ворота оказались открыты. За деревьями они увидели огни в главном здании дворца и почувствовали — случилось что-то необычное. Тадамори дожидался посланец: с ним хотел переговорить помощник его величества. Тадамори проехал внутренние ворота и исчез во дворце.
Тем временем Киёмори прибыл к Ведомству стражи. Оставив лошадь слуге, он протиснулся через плотную толпу стражников и вооруженных людей, окружавших здание, надеясь из раздававшегося со всех сторон гомона выудить хоть какое-нибудь объяснение такому сбору людей.
— Чужая душа — потемки. А ведь только в прошлом месяце мы собирались в доме Ватару в Ирисовом переулке.
Лица, лица, лица. Ничего, кроме возбужденных лиц и возбужденных речей.
— Да, я был там в ту ночь. Мы здорово выпили и подшучивали над Ватару — предлагали любоваться луной на кухне, а не в саду…
— Это было совсем в духе Ватару — представить свою жену таким изящным способом.
— Даже лунный свет казался слишком грубым для нее, когда она повернула к нам неулыбчивое лицо.
— Она была сама элегантность, словно белоснежный пион, хотя и только что вышла с кухни…
— Как веточка с цветками груши весной!
— Ах, какая жалость! Ужасно жалко!
Проявляя больше чувства, чем считалось допустимым среди стражников, один из них сокрушался:
— Хотя она являлась женой другого, я должен сказать: она была неописуемо прекрасна. И вот Кэса-Годзэн убита…
Киёмори не верил своим ушам. Умерла Кэса-Годзэн? Убита? Этот образ в его сердце был таким живым, что он отказывался поверить в ее смерть. С ней случилось самое ужасное. Юноша чувствовал, что может найти такие слова, превозносящие ее красоту, каких не подберет ни один из собравшихся здесь. Но она была женой другого, и ему, как он считал, нельзя и помыслить о ней. Теперь, когда все вокруг говорили о Кэса-Годзэн, он уже не боялся признаться себе, что восхищался ей. Юноша грубо проложил себе дорогу в толпе, как человек, твердо решившийся на дело, которое касалось лишь его одного.
— Это правда? Ошибка исключена? А убийца? Кто убийца? — спросил Киёмори.
Кто-то заговорил с ним, но он не обращал внимания.
— Господин тебя зовет.
Киёмори обернулся и поспешил к внутренним воротам, где ждал отец. Он не узнал отца в заговорившем мужчине.
— Займи пост в начале дороги Курама у Первой улицы, — приказал Тадамори, — и проверяй всех проходящих. Каждого мужчину считай подозрительным. Никого не пропускай, не обыскав. Не позволь убийце сбежать. Он может замаскироваться, не дай себя обмануть.
Киёмори не мог больше ждать.
— Кто этот человек, которого я должен схватить? — прервал он отца.
— Воин Эндо Морито.
— Что? Морито убил Кэса-Годзэн?
— Да, убил, — с горечью ответил Тадамори. — Он опозорил доброе имя императорской стражи из-за — подумать только! — своей безрассудной страсти к чужой жене.
В этот момент дядя Морито, Эндо Мицуто, быстро прошел через внутренние ворота, пряча глаза и отворачивая осунувшееся лицо. Он быстро проскользнул мимо, будто стремясь сбежать. Все присутствовавшие провожали его пристальными взглядами, словно он был сообщником убийцы.
Вооруженные слуги других воинов собрались вокруг Тадамори. Он посоветовался с помощником его величества и решил рассказать о событиях этой ночи.
Кэса-Годзэн была убита в начале вечера 14-го числа, примерно в час Собаки (восемь часов), в собственном доме в Ирисовом переулке. В это время ее муж отсутствовал.
Морито был шапочно знаком с матерью Кэса-Годзэн. Или до того, как Кэса-Годзэн оставила двор, чтобы выйти замуж, или вскоре после ее замужества — когда именно, точно не установлено, — он безумно в нее влюбился.
Люди считали, что исключительные способности к науке, которыми, как широко признавалось, обладал Морито, позволяли ему получить императорскую стипендию на обучение в академии, где он мог достичь всех высочайших почестей, присуждаемых там. Однако позднее его однокашники по учебе и друзья по страже стали поглядывать на него косо и вообще избегать его, так как иногда Морито вел себя странно.
По природе горячий и упорный, Морито не только проявлял тягу к науке, но и был красноречивым оратором, смелым и уверенным до такой степени, что на всех своих знакомых смотрел свысока. А в том, что касалось дел любовных, он был более чем самоуверен. Когда страсть его захватывала, Морито становился грозным мужчиной — с его-то внешностью, — безумцем, глухим к любому доводу.